Текст книги "В дни революции"

– Долой! He надо его! Довольно! – вдруг раздались голоса со всех сторон, и громкие крики недовольства и нетерпения заставили остановиться молодого офицера.

Он стоял в недоумении. А толпа гудела…

Я взошёл на трибуну.

Появление военного комиссара обычно останавливало шум и привлекало внимание. Ведь это представитель революционной власти и новый для них человек.

Все успокоились. Наступила тишина.

– Товарищи, – начал я, – ведь у нас теперь свобода. Так разве можно в свободной стране на собрании, где обсуждаются общие вопросы, затыкать кому-либо рот. Ведь таким поведением вы выражаете неуважение к тому завоеванию, к которому стремились так долго и упорно лучшие люди страны, и за которые они сложили свои буйные головы. Хотя бы из уважения к теням погибших за народное дело, памяти которых вы сегодня отдали должное (Мы говорили о них и помянули их), вы не прерывайте товарища-офицера и дайте ему сказать всё, что он думает.

– Верно, дайте ему говорит, – раздались голоса.

И офицер продолжал свою речь.

Горячо и сильно говорил он о тех непорядках и том своеобразном понимании свободы, которое иногда проявлялось среди солдат. He жалел он красок для изображения этих непорядков. А редкие выстрелы орудий, не прекращавшиеся всё время, как бы подчёркивали правильность его мыслей.

И после горячей, обличительной речи он закончил её призывом солдат к общей дружной работе с офицерами в имя общего блага для спасения общей родины.

И ни одного звука протеста, ни одного укора.

Громкий гул аплодисментов покрыл его речь, и он сошёл триумфатором.

Такова сила горячего убеждения и глубокой веры в справедливость высказываемых мыслей.

Где теперь этот милый прапорщик, решившийся так смело и публично обличать солдат в такое острое время?

А время было, действительно, очень острое.

Ещё несколько дней тому назад я был в полку, в котором солдаты убили прекрасного офицера за одно неосторожно сказанное слово, убили предательски сзади и надругались над его трупом.

Мне резко пришлось отозваться об этих не найденных убийцах, вероятно, в их присутствии.

Я сказал им.

– Вы убили офицера, гнусно и подло убили. Мы не будем искать теперь убийц, и они уйдут от суда. Но я уверен, что пройдёт немного времени, и убийцы сами явятся к властям и скажут: «Это мы убили поручика. Судите нас. Нам тяжело, мы не можем жить так дальше».

И чуткая народная душа поняла здесь правду жизни, и ни звука протеста не раздалось по поводу этих слов.

Как много пришлось пережить за эти несколько дней, что я провёл на фронте, среди солдат и офицеров, проведших годы в окопах.

И несмотря на много споров, волнений и тревог по поводу разногласий и разномыслия, мне всё-таки хорошо вспоминаются эти дни.

Пусть были иногда разномыслия, пусть не всегда сходились во мнениях, и обширное было поле для споров и кривотолков. Но всё же в общем масса была настроена хорошо и готова была идти на жертвы, раз это нужно было, и вера была в правдивость слов говорившего. И надо было быть только искренним и открыто идти навстречу им, чтобы заслужить эту веру и повести их за собой.

Ещё не было расслоения. Ещё не было тлетворного влияния большевизма, проявившегося впоследствии во всей своей силе. Это было ещё время искреннего упоения революцией и её завоеваниями, и во имя веры в неё можно было многого добиться от радужно настроенной массы.

И любопытно то, что в вопросе о личных лишениях таковые часто отходили на второй план; и я не могу забыть, как в артиллерийских и пулемётных частях мне не раз солдаты говорили:

– Хлеба у нас мало – перетерпим. А вот у лошадей фуража нет. Вот это беда.

Тут именно сказалось всё величие русской души, способной на самопожертвование.

Нужно только суметь взять эту душу. А она покажет чудеса самопожертвования.

Но довольно.

Командующий войсками округа

Возвратившись после объезда фронта, я по срочному делу немедленно должен был выехать в ставку генерала Брусилова.

Мы кончили с ним беседу и решили тут вопрос, по которому специально я выезжал, как вдруг он неожиданно обращается ко мне со следующим предложением.

– Константин Михайлович. Я хочу сделать представление о назначении вас Командующим Войсками Киевского Военного Округа. Согласились бы вы принять этот пост?

Это предложение было для меня полной неожиданностью.

Я задумался.

– Мне кажется, – ответил я после некоторого раздумья, – что я буду вам более полезен в качестве военного комиссара, чем в качестве командующего войсками. Ведь я буду связан местом и не смогу приехать на фронт. К тому же, ко мне, штатскому, у солдат будет больше доверия, чем к военному во форме и с определённой властью. Кстати, почему вы находите нужным сменить генерала Ходоровича?

– Видите ли, генерал Ходорович очень нерешительный человек и ничего не хочет взять на себя: за всяким пустяком обращается ко мне с запросом. А теперь не время запросов, а время дела, и нужно иметь мужество принимать на себя ответственные решения, – объяснил мне генерал Брусилов.

Я опять призадумался.

Вопрос ставился вполне определённо и в категорической форме, и нужно было дать на него определённый ответ.

Но я всё-таки решил оставить себе некоторое время на размышление. Мне нужно было ещё и ещё подумать прежде, чем решиться дать согласие на это предложение.

Я понимал, что время такое, когда нельзя отказываться от ответственных постов, что гражданин в дни революции должен жертвовать собой во имя общего блага, для общего дела. И как бы ни казалось трудным положение Командного состава в данное время, нельзя было уклоняться от поста.

Но я вполне искренно полагал, что в качестве Военного Комиссара я мог бы принести больше пользы делу революции, чем в качестве Командующего Войсками, связанного в своих решениях старыми формами, да и теряющего часть морального влияния благодаря тому, что состоит на службе и является начальником.

Приезжаю в Киев. Это было 21 апреля (4 мая).

В тот же вечер ко мне заходит председатель Совета солдатских депутатов и делает следующее заявление:

– Товарищ Оберучев. Мы нашли необходимым просить Военного Министра о назначении вас Командующим Войсками Округа. Совет рабочих депутатов присоединяется к нам. Мы уже послали делегацию в Петроград, и завтра она будет у Военного Министра.

Я остолбенел.

– Слушайте, товарищ, – сказал я ему, – не сделали ли вы ошибки? Ведь генерал Ходорович, как вы знаете, утверждал все ваши постановления и публиковал их. Я же оставлял за собой право иметь собственное мнение и не всё утверждать. А вы знаете, что не со всем, что у вас делается и решается, я согласен. Учли ли вы это?

– Да, учли, и всё-таки настаиваем на вашем назначении.

Мне были закрыты пути отступления, и я был вынужден послать генералу Брусилову телеграмму:

– Если находите необходимым, согласен.

– Нахожу необходимым; сделал телеграфное представление, – ответил мне генерал Брусилов, и, таким образом, Рубикон был перейдён.

Я не нашёл возможным скрыть от генерала Ходоровича о сделанном мне генералом Брусиловым предложении и о данном мною согласии.

Тут же Ходорович сказал мне:

– Я слышал, что здешний Советь военных депутатов просил о моём смещении и о назначении вас.

Я промолчал. Мне не хотелось подтверждать этого.

Генерал Ходорович с укоризной сказал:

– Я ничего не имею против этого, что они просят меня убрать. Но зачем же они мне не сказали об этом? Я сам бы подал в отставку.

И я вполне понял его. Общественная организация, которая к тому же опирается на широкие массы, должна иметь мужество высказывать своё мнение прямо в глаза, и молчание её я ставлю в упрёк Совету.

Узнав от меня о представлении Брусилова, генерал Ходорович немедленно подал рапорт об увольнении его от должности Командующего Войсками.

Дня через два от делегатов получена была телеграмма, что Военный Министр А. И. Гучков согласился на моё назначение, а ещё через день в местных газетах было опубликовано об этом согласии, как о факте назначения.

В этот же день генерал Ходорович предложил мне принять должность, но я отказался: до получения официального уведомления я не находил возможным делать это.

Тем временем наступил министерский кризис, в связи с нотой министерства иностранных дел по вопросу об условиях мира, выдвинутых российской революционной демократией.

Гучков подал в отставку и оставил министерство, не дождавшись сконструирования нового и не подождав заместителя. Дело о назначении меня Командующим Войсками не получило движения и, осталось в области только пожеланий.

Хорошо, что я не поторопился.

Но всё-таки, слух о моём назначении и уходе генерала Ходоровича уже пущен, и я понимаю то неприятное и тревожное состояние духа, которое испытывал он благодаря неосторожной публикации предположений раньше, чем они осуществились.

Больше двух недель прошло с тех пор.

В середине мая (15–30) приезжает в Киев Керенский, уже в качестве Военного и Морского Министра нового, коалиционного министерства.

О времени его приезда стало известно заблаговременно, и, хотя и поздно, но представители всех организаций пришли на вокзал встретить его. А толпа народа запрудила все проходы, и у вокзала стояла масса людей.

Генерал, Ходорович как представитель официальной военной власти, со своим штабом, я, как военный комиссар, были тут же.

Подходит поезд. На площадке последнего вагона стоит Керенский.

Усталый вид. Нервное возбуждённое лицо. Приветливая улыбка. Вот первое впечатление.

Я встречался с Керенским всего один раз.

Это было в пору реакции, в 1911 году, когда группа общественных деятелей решила чествовать обедом профессора Салазкина, уволенного за либерализм с должности Директора Высших Женских Курсов в Петрограде.

Долго устроителям чествования приходилось добиваться разрешения на устройство обеда, так как власти справедливо предполагали в этом чествовании политическую демонстрацию.

Но, наконец, власти уступили, и обед состоялся.

На этом обеде в Европейской гостинице мы встретились впервые. Давно это было. Но я, как сейчас, помню его простую и искреннюю речь, в которой проявилась вся страстность и искренность его натуры. И он мне тогда же показался несколько неуравновешенным, нервным, пожалуй, импульсивным, но глубоко преданным делу свободы человеком.

Теперь мы встретились вторично.

Керенский приехал к нам в ореоле славы.

Он вывел правительство из затруднительного положения и помог сконструироваться коалиционному министерству.

Он сменил пост носителя права – Министра Юстиции – на пост носителей силы: Военного и Морского.

И этим он взвалил на себя тяжкое бремя…

Два вагона его поезда были заполнены преображенцами и матросами, сопровождавшими его в путешествии.

Как верные рабы, они следовали по пятам и оберегали его от какого бы то ни было несчастного случая в толпе.

Без лести преданы были ему эти здоровые молодцы, крепкие и сильные ребята.

Надо было видеть то обожание, с которым смотрели они на него, и, окружив его цепью, открывали ему путь в самой густой толпе.

Но можно ли будет удивляться, если в последнее время они, эти преданные ему солдаты революции, оказались в рядах войск, «защищавших» «товарища» Троцкого.

Времена меняются. А в наше исключительное время – особенно быстро.

И так, Керенский приехал к нам в ореоле славы.

Встреча была торжественная, помпезная.

Быстрой нервной походкой прошёл он, окружённый матросами и солдатами, в зал бывших царских покоев вокзала.

Здесь целый ряд представителей общественных организаций и партий горячо приветствовали его, высказывали сожаление, что он только проездом здесь и не остаётся на более продолжительное время.

Тепло и приветно ответил он всем и закончил свою речь:

– Поздравляю вас с новым Командующим Войсками, полковником Оберучевым.

Это было так неожиданно, что я сразу опешил.

Громким «Ура» ответили ему присутствующие, и мы оба оказались поднятыми на руки.

К счастью меня скоро спустили, но Александра Фёдоровича усадили в кресло и на руках понесли в вагон. По дороге толпа захотела его видеть, и его вынесли на крыльцо, где несколько тысяч народа ожидали хоть на мгновение своего революционного вождя.

Это был триумф. Торжество. Несмолкаемые крики раздавались в ответ на его приветные слова.

Я пошёл прямо в вагон Керенского, так как мне нужно было с ним поехать в ставку Юго-Западного фронта, а через несколько времени туда принесли в кресле Керенского.

Усталый и измученный оказался он в вагоне, и здесь только можно было почувствовать, как тяжела эта помпа, эта обязанность быть постоянно на людях, предметом всеобщего внимания и восторга.

На всех крупных станциях по пути в Каменец его ждала толпа и даже ночью, поздней ночью, кричала и требовала:

– Керенского, Керенского!

Нужды нет, что он устал, что нужно ему отдохнуть, чтобы разумно, сознательно и спокойно делать большое государственное дело, вести корабль, вручённый ему народом.

Толпа собралась ночью, собралась в большом числе и требовала, чтобы Керенский вышел к ней и сказал пару слов.

И не всегда удавалось сопровождающим его убедить толпу, что он устал и нуждается в отдыхе.

Так доехали мы до Каменца, где генерал Брусилов со штабом встретил Керенского на вокзале.

Каменец-Подольск представлял в этот момент особый интерес. Здесь заседал фронтовой съезд и обсуждал вопросы момента.

В это время уже проникла на фронт большевистская пропаганда, и подводились идеологические предпосылки под животное чувство страха перед опасностью боя и усталости долгой войны.

На съезде участвовал и не без некоторого успеха нынешний верховный главнокомандующий прапорщик Крыленко.

Я знал его раньше. Я встретился с ним, «товарищем Абрамом», верным прислужником Ленина.

Он был тогда в Монтрё, в качестве политического эмигранта. С очень ограниченным кругозором, но твёрдо заученными шаблонами большевистского катехизиса, всё учение которого ограничивается двумя-тремя положениями, – он не раз выступал оратором.

Помню в Монтрё, после прочитанного мною реферата на тему «Цивилизация и война», он выступил и долго и скучно доказывал необходимость немедленного прекращения войны (это было в сентябре 1914 года) и обращения штыков в другую сторону. Это был перифраз ленинских докладов.

Чем-то наивно-детским отдавала его речь и вспоминаю, что аудитория довольно быстро опустела.

Мне не раз приходилось потом беседовать с «товарищем Абрамом» по поводу, по меньшей мере, неэтичных поступков некоторых его партийных товарищей, живших в Лозанне.

Надо правду сказать, он конфузливо выслушивал мои сообщения, но искал всегда слова оправдания.

Скоро он исчез с горизонта.

Как прапорщик запаса он должен был явиться на родину для отбывания воинской повинности.

Не знаю, что сделал он в течение своей службы при царском правительстве и стремился ли он тогда повернуть штыки против капиталистов, но в данный момент я застал его на Съезде Юго-Западного фронта, и он своей проповедью против войны привлекал сердца многих делегатов Съезда, правда, далеко, не большинства.

Надо сказать, что Юго-Западный фронт был наименее обольшевиченным фронтом.

На этот съезд, под председательством унтер-офицера Дашинского, пришёл теперь Керенский с горячим словом привета и с ещё более горячим призывом к фронту и его бойцам сомкнуть ряды и стать на защиту родины и свободы.

Его горячая речь была встречена с энтузиазмом, и он покинул трибуну под гром аплодисментов почти всей аудитории, за весьма немногими исключениями, – Крыленко и его соседи в ложе в том числе.

Уже после ухода Керенского, не имевшего возможности оставаться дольше, взял слово Крыленко.

Он сказал приблизительно следующее:

– Мы, большевики, будем всё время бороться против войны, но если необходимость заставит, и нам прикажут перейти в наступление, мы пойдём. Я первый позову к наступлению, и если моя рота за мной не пойдёт, я пойду один и выполню свой долг.

Это было им сказано.

А теперь он сменил того, кто исполняя свой долг солдата и гражданина отверг мир и перемирие Троцкого, как накладывающее неизгладимое пятно на честь родной страны.

Таков «товарищ Абрам», на военной службе – прапорщик Крыленко.

В английской печати промелькнуло, в связи с упоминанием имени Крыленко, – Абрам, что он еврей. В интересах истины считаю нужным сказать, что это неверно. То обстоятельство, что Крыленко ещё при царском правительстве был прапорщиком запаса, указывает на его не еврейское происхождение; евреи в то время офицерами, даже прапорщиками запаса, быть не могли.

Но это между прочим.

Я недолго оставался в ставке. Нужно было немедленно ехать в Киев и уже вступать в должность.

Через несколько дней на том же киевском вокзале я опять встречал Керенского, но уже не как военный комиссар, а как Командующий Войсками, и в военной форме, которую не надевал уже десять лет.

День торжественных встреч и митингов с участием Керенского. Овации и ликовании в честь его, и вечером мы проводили военного министра Керенского в Петроград.

Вспоминаю ещё одну встречу.

В Киев должен был приехать Альбер Тома.

Само собою разумеется, что революционная демократия встречала его на вокзале.

После обмена приветствиями, мы поехали с Тома и его свитой по городу. Мы познакомили его бегло с памятниками старины, заехали в лавру, прошли даже в пещеры, где лежат мощи угодников.

Особенно понравились ему образцы народного искусства в открытых лавках по пути к лавре.

Кое-что он купил себе на память пребывания на юге.

Завтрак у французского консула, гостеприимно открывшего свой дом для дорогого гостя и сопровождавших и встречавших его лиц.

А затем митинг в Исполнительном Комитете, где собрались члены всех четырёх комитетов, о которых я уже упоминал в главе V, и представители политических партий.

Социалисты и демократы горячо приветствовали французского гостя, имя которого было известно не только, как социалиста, но и как организатора обороны Франции в смысле техники для изготовления предметов боевого снаряжения.

И каким диссонансом прозвучал здесь голос одной обольшевиченной женщины, которая публично обругала его несоциалистом и заявила, что «мы, революционные социалисты, не находим возможным участвовать в чествовании Альбера Тома и уходим». И небольшая группа лиц встала с места и ушла вместе с истерически прокричавшей свою речь ораторшей.

Всё это произошло так неожиданно, что председатель не успел остановить говорившую, а Альбер Тома не смог ей ответить: так быстро она убежала, добившись успеха скандала.

Через два часа был публичный митинг чествования Альбера Тома.

На этом митинге опять один большевик подобным же образом начал приветствовать Тома.

Председатель, зная заранее, чем это кончится, счёл нужным остановить оратора.

Деликатный Тома попросил предоставить ему слово, и при полном молчании оратор закончил упрёком Тома за измену социализму.

Встаёт Альбер Тома и с тонким юмором отвечает прежде всего:

– У нас во Франции не принято, чтобы встречать гостей таким образом; но мы не во Франции, а в России, а это страна всяких возможностей, и я не удивляюсь тому, что нашлись здесь люди, бросившие мне упрёк в измене социализму, делу которого я служил всю жизнь и продолжаю служить в настоящее время, веря в его торжество.

И затем он выяснил свою точку зрения, как социалиста, и доводы большевика разбил самым ярким образом, встретив одобрение во всех рядах многочисленной аудитории.

Через несколько времени в нам приезжал другой министр-социалист Эмиль Вандервельде. Он тоже ехал на Юго-Западный фронт и в своём распоряжении имел ещё меньше времени, чем Альбер Тома. Поэтому, только встреча на вокзале, завтрак у французского консула, маленькое турне по городу в открытом автомобиле и короткая беседа в вагоне, вот всё, что осталось у меня в памяти.

Но я помню Эмиля Вандервельде в другой обстановке, в других условиях. Это было в Брюсселе в 1912 году, в ноябре месяце.

Я был на этом митинге.

Только что закончилось заседание бюро Интернационала, и в большом зале брюссельского народного дома был открыт митинг протеста против войны.

Его открыл краткой, но яркой речью Вандервельде. Затем выступали представители международного социализма. Рубанович говорил первым (от имени русских). Затем выступали Жорес, так несвоевременно павший жертвой негодного убийцы накануне войны, Троельстра (Голландия), Виктор Адлер (Австрия), кажется, Гаазе (Германия). Выступал англичанин, итальянец, турок; имена их не сохранились в моей памяти.

Каким светочем всего мира горел тогда Эмиль Вандервельде, как призывал он всех к окончанию войны, той позорной балканской войны, которая готова была разжечь пожар войны мировой и предвестником которой она была.

И теперь этого борца за всеобщий мир события вовлекли в войну самого, и долг социалиста-гражданина повелительно диктовал ему линию поведения.

Я не могу умолчать ещё об одном бельгийском социалисте. Я говорю о Жюле Дестре, нынешнем бельгийском посланнике в России.

Я слышал его на другом митинге.

Это было в январе 1913 года в Льеже, после победы клерикалов на выборах 1912 года.

Победив социалистов, между прочим, обещанием сокращения тягостей военной службы, клерикальное правительство выдвинуло военную программу, сильно обременяющую народ. И против этого горячо протестовали социалисты, и на том митинге, о котором я говорю, Жюль Дестре всей силой красноречия молодого адвоката и убеждённого социалиста, всей силой души своей горячо обличал правительство, так повернувшее фронт после победы.

Предо мной тогда стоял народный трибун, метавший громы против правительства, влекущего народ свой к ненужным жертвам.

А затем… затем я встретил Жюля Дестре уже в Швейцарии, когда в конце 1914 года или начале 1915 года он приехал в Лозанну читать реферат о разгромленной Бельгии.

Предо мной предстал измученный, много переживший и перестрадавший за это время человек, горячо любящий свою родину и мучающийся за судьбы своего народа.

Усталый, без огня и пафоса со слезами на глазах и дрожью в голосе, рассказывал он скорбную повесть насилий, совершённых над Бельгией. И только, когда он заговорил о необходимости защищать свой народ, свою страну против насильников и нарушителей её нейтральности, заявив, что: «У нас нет теперь клерикального правительства, а есть правительство национальной обороны», я понял, что огонь любви к стране и народу в нём не угас, и он, несмотря на усталый и измученный вид, ещё полон сил и готов в борьбе.

На обратном пути я вновь встречал Вандервельде…

Так на посту Командующего Войсками мне приходилось встречаться с разными лицами, и встречи эти оставляли глубокое впечатление. Это не было просто официальные встречи должностного лица. Нет, это были встречи товарищей-социалистов, с которыми, не будучи знакомы, мы связаны идейно, и в которым протягиваются интимные нити международного братства.

И весь трагизм современных искренних социалистов и заключается в том, что признавая международное братство лучшей основой жизни, они силою вещей вынуждены не только сами принимать участие в войне, но, что гораздо тяжелее, звать других на борьбу.

Было бы ошибкой, если бы читатель вынес впечатление, что должность Командующего Войсками округа была почётной, и обязанности его сводились к торжественным встречам проезжавших гостей.

Нет, будни Командующего Войсками – тяжёлые будни.

Кабинет Командующего Войсками был калейдоскопом, в котором происходило смешение языков. Все, кому нужно было, приходили к Командующему Войсками.

А кому не нужно было видеть его?

Во-первых, приученные к трудности доступа к власти имущим и увидевшие, что теперь это так легко, – двери открыты для всех, – обыватели пошли волной.

Затем, всякие Исполнительные Комитеты росли, как грибы в дождливую погоду, и все считали необходимым не только послать делегацию к Командующему Войсками, но вместе с тем и нечто просить.

Когда ко мне приходили представители какого-нибудь Исполнительного Комитета, я заранее знал, что после официального приветствия у меня непременно будут просить «комнату и автомобиль». Как будто у меня был запас комнат и фабрика автомобилей.

Вопрос о комнатах для Исполнительных Комитетов приводит мне на память один из трагических вопросов, именно вопрос о реквизиции частных помещений для нужд войны.

Часто, очень часто, приходилось мне распоряжаться о реквизиции помещений, и каждый раз, когда я отдавал приказ о реквизиции, начинались переговоры с владельцами, и обе заинтересованные стороны приходили ко мне и долго-долго приходилось беседовать для улажения вопроса по возможности безболезненно для обеих сторон.

Я понимал, что в качестве Командующего Войсками, обладающего всей полнотой власти, я по положению своему вынужден делать много неприятного гражданам, совершая на каждом шагу акты насилия.

Один только раз за все месяцы моего командования войсками я был уверен, что на мою долю выпало счастье сделать, действительно, хорошее дело.

Мне пришлось снять секвестр с имущества одного австрийского подданного, секвестр, наложенный в самом начале войны. Владелец имущества был возвращён из ссылки, и мне показалось возможным возвратить ему его имущество, находившееся под секвестром в течение почти трёх лет.

Однако, оказалось, что и тут, в этом единственном случае, когда я чувствовал торжество справедливости, я нарушил чужие интересы. Около этого имущества питались люди, и они-то заявили претензию и просили не снимать секвестра или, по крайней мере, отсрочить снятие его.

Много разговоров и толков было по этому поводу, но удалось отстоять.

Надо сказать, что не только доступность нового Командующего Войсками была причиной частых и бесконечных посещений его всеми, кто только хотел, но и привычка к тому, что в его руках сосредоточивается власть не только военная, но и гражданская.

И как часто уходили от меня граждане и гражданки, огорчённые отказом и ссылкой на то, что этого я не вправе сделать, что это дело суда или какого-нибудь иного компетентного, но не подчинённого Командующему Войсками органа.

– А как же генерал такой-то, когда был Командующим Войсками, он за нас заступился?

И трудно было растолковать этим гражданам-обывателям, что, во-первых, генерал такой-то, будучи Командующим Войсками вместе с тем был облечён исключительными полномочиями, как администратор, на основании положения об усиленной охране, а кое-кто и злоупотреблял своей властью, превышая её, так как знал, что его распоряжения будут выполнены беспрекословно. Представитель же революционной власти новой молодой России находил, что исключительные полномочия не должны иметь места и применяться не только вперёд, но даже и для частичного блага отдельных лиц, и что граждане должны привыкать к принципу разделения власти и проведения в жизнь начала прав, а не произвола начальства, хотя бы и самого благожелательного.

Громадным вопросом был вопрос труда и регулирования его оплаты. Здесь приходилось войти в сношения как с представителями Совета Рабочих Депутатов, так и с профессиональными союзами. Равным образом и заводские комитеты отдельных предприятий входили в постоянное общение с Командующим Войсками, в особенности в предприятиях, работающих на оборону, а тем более предприятиях военного ведомства.

Было бы слишком долго рассказывать об этих отношениях и постоянных требованиях организованных и неорганизованных рабочих. Да и вопрос этот слишком специальный, чтобы в беглых заметках, которыми являются предполагаемые главы, осветить его во всей полноте и широте, какового освещения он заслуживает.

Я ограничусь только одной жанровой картинкой. первой пришедшей мне на память, но характерной.

Дело идёт об обмундировальной мастерской интендантского ведомства.

Уже несколько требований об увеличении норм оплаты труда и сокращении рабочего дня были удовлетворены, и нормы эти доведены до такой степени, что работы стали слишком дорогими для казны и обременительными для народного бюджета. Сделано это при благосклонном содействии особой согласительной комиссии, выработавшей эти нормы.

Однажды приходят ко мне представители заводского комитета этой мастерской и говорят, что рабочие и работницы этой мастерской постановили обратиться ко мне с просьбой выдать комитету ссуду в сто тысяч рублей для заготовки дров для рабочих. Ссуда будет погашаться вычетами из ежемесячных получек по 20 % взятой ссуды.

Время, действительно, тяжёлое. Дрова дороги. Заготовить их каждому в отдельности, в особенности, не имея свободной наличности, нет возможности. Надо помочь.

Переговорил я со своими помощниками. Оказалось, что имеются свободные средства, из которых просимую ссуду можно дать. Я разрешил, и на следующий же день начальнику мастерской была выдана необходимая сумма для заготовки для рабочих дров при посредстве заводского комитета, как было условлено с рабочими во время предварительных переговоров.

Но как только рабочим стало известно, что деньги для дров выданы, они немедленно пришли ко мне с новыми предложениями.

Представители заводского комитета заявили, что рабочие просят видать эти деньги по частям на руки для самостоятельной заготовки дров каждой семьёй отдельно.

Это уже новелла, и надо подумать. Я отказался дать немедленно ответ.

Но часа через два, при выходе из дома, я был окружён толпой рабочих и работниц, которые настойчиво доказывали, что такой способ распределения ссуды наиболее практичный, ибо кое-кто уже заготовил дрова в кредит и нужно расплатиться; другие же смогут сделать покупки по возам, по мере привоза их в город, а для того, чтобы иметь возможность сделать выгодную покупку, необходимо иметь наличные деньги в кармане.

Долго мы спорили. Наконец, я уступил. Не потому уступил, что толпа была настроена очень воинственно, особенно женщины, а потому, что после долгих споров и разговоров для меня стало ясно, что это единственный способ удовлетворит рабочих и избавить заведующего мастерской от возможных неприятностей.

И на следующий день деньги были розданы под круговой порукой всех за правильность уплаты.

Прошёл месяц. Я ничего не слышу о мастерской.

Вдруг, приходят ко мне опять члены заводского комитета с новой просьбой.

– Наступает осень. Всё дорожает. Вычет для уплаты долга слишком велик. Рабочие просят сократить его до 10 %.

Я объяснил им, что для них сделано всё, что возможно, что рабочие должны держать принятые на себя обязательства, что я не могу сократить платежи, да, наконец, это будет невыгодно и для самих рабочих, так как долг затянется.

Ушли. Через недели две приходят вновь с той же просьбой.

Дело в том, что в рабочей среде в августе поднимался вопрос об устройстве забастовки протеста в день созыва демократического совещания в Москве 12 (25) августа. Киевский совет рабочих депутатов постановил такой забастовки не делать. Между тем, под влиянием большевистских агитаторов, некоторые фабрики, в том числе и обмундировальная мастерская, в этот день забастовали.