Текст книги "В дни революции"

Большевистская пропаганда среди солдат

Когда останавливаешься мыслью над вопросом, чем объяснить успех большевистской пропаганды, то кажется, что причина этого кроется не только в малой сознательности народных масс, трусливости многих и общем утомлении войной.

Нет, не только в этом.

Мне кажется, что главной причиной является дробность политических партий в России, стремление не к объединению, а, напротив, разъединению, разделению.

Возьмём хотя бы наши социалистические партии. Российские социалисты ещё до войны были разбиты на две большие группы (социал-демократы и социалисты-революционеры). Упомянем ещё отколовшуюся в первую пору революции от социалистов-революционеров группу народных социалистов. И каждая из этих партий имела два крыла: меньшевики и большевики среди социал-демократов, и минималисты и максималисты среди социалистов-революционеров. Кроме того, каждое из этих подразделений имело свои национальные группы, часто далеко отходившие от общего партийного центра.

Война внесла ещё новые подразделения. В каждой партии появились группы так называемых оборонцев или, как их презрительно называли, «социал-патриотов».

И хотя в настоящее время партия, скажем, социал-демократов официально разделяется на меньшевиков-оборонцев, меньшевиков-интернационалистов и большевиков, но, ведь, это разделение не вполне точно. Даже и среди большевиков имеются свои оборонцы: я знаю их. И разве выступление нынешнего верховного главнокомандующего, решающегося брать на себя ответственность за заключение сепаратного мира, прапорщика Крыленко на съезде Юго-Западного фронта не носило оборонческий характер?

А агитация большевиков перед последним выступлением для захвата власти? Ведь, для привлечения на свою сторону масс им надо было создать легенду о том, что Временное Коалиционное Правительство «хочет сдать Петроград». Это ли не оборонческая позиция?

Нужды нет, что они, защищая от сдачи Петроград, сдали всю Россию; но, ведь, выступали то они и пробирались к власти под флагом обороны.

Итак, мы видим, что среди политических партий, и без того раздробленных ещё до войны, во время войны разделение пошло дальше.

Вот в этом раздроблении, часто слишком искусственном, я и вижу одну из важных причин успеха большевистской пропаганды.

Когда произошла революция, и над страдавшей долго под гнётом старой власти Россией взошла заря свободы, единый порыв, единое чувство овладело всеми, и не было споров, распрей и раздоров. Все жили одной верой в лучшее будущее и надеялись на укрепление начал свободы и права на русской земле.

И в это время для большевистской пропаганды не было места, не находилось почвы.

Но вскоре по сконструировании Комитетов и переходе власти в руки общественных организаций началось расслоение, начались партийные группировки, часто слишком дробные и просто непонятные.

Но политическое сознание в широких народных массах и среди обывателей развито не было. Масса остановилась перед вопросом куда примкнуть, где правда?

И в своих исканиях обращались к политическим деятелям, стараясь при их посредстве самоопределиться и найти тот лозунг, который ведёт к правде жизни.

Вот тут большевики с своей агитацией в пользу мира, – эти новоявленные непротивленцы, – нашли благодарную почву.

В самом деле, усталость с одной стороны и животный инстинкт страха с другой – всё это влекло в сторону от войны. Но, ведь, просто отказаться от защиты молодой свободной отныне России как-то неловко. А большевики под этот отказ подводят идеологические и столь понятные устои: «Война, мол, не наша. Вы проливаете свою кровь в интересах буржуазии. И не только своей, но и буржуазии всех стран», и так далее, и так далее.

Ясно, что такие предпосылки, такое оправдание инстинкту самосохранения было на руку многим. И они самоопределялись в сторону большевизма, по элементарному закону механики: идти по линии наименьшего сопротивления.

Нужды нет, что они сохраняли себя только на сегодняшний день, забывая о завтрашнем. Но не даром говорится в писании: «Довлеет дневи злоба его».

Такова, мне кажется основная причина успеха большевиков, и он сказывался обольшевичением Советов и Комитетов.

Если первый Совет войск киевского гарнизона, избранный при общем подъёме, и дал довольно однородный состав и группу политических деятелей, преданных интересам революции и народа, то второй состав его, избиравшийся под флагом большевизма и украинизации штыка, в основе стоявшей рядом с большевизмом, был уже значительно понижен. Достаточно сказать, что та воинская часть, которая дала такого видного политического работника, социал-демократа меньшевика-интернационалиста, как до глубины души преданный революции солдат Таск, на вторых выборах вместо него прислала неграмотного солдата, конечно, не могущего разобраться во всей сложной ситуации момента и готового голосовать за очередным крикуном.

Но если указанные выше причины имели, по моему мнению, огромное влияние на развитие и распространение большевизма в рядах армии и среди рабочих, то в войсках и особенно на фронте делу большевиков, развивших, кстати сказать, большую агитационную энергию, помогла ещё волна добровольцев, ставших большевиками после первого марта, потому что им некуда было деваться, и потому что нужно было выместить злобу против нового строя и его деятелей.

Я говорю о полицейских и жандармах, выгнанных с своих мест и после этого всюду гонимых.

Им, этим несомненно обиженным новым порядком и революцией людям, конечно, нужно было завоёвывать позиции и становиться в ряды борцов за народное право под видом большевизма.

И нет ничего удивительного, что среди вожаков большевизма на фронте мы находим так много бывших городовых и жандармов.

Каждое сообщение об отказе, под влиянием большевистской пропаганды, идти на фронт заканчивалось обыкновенно так: «Председателем полкового совета был бывший жандарм», или «Главным руководителем солдатских масс оказался бывший городовой», или «Выданы главные виновники мятежа, среди них много городовых и жандармов».

И наиболее яркую позицию в смысле проповеди идей большевизма и призыва к каким-нибудь насильственным действиям занимали обыкновенно эти полицейские агенты старого строя.

Повторяю, большой ошибкой новой власти было расформирование общей полиции. Она послужила бы делу порядка и охранения личной безопасности граждан и не явилась бы, в качестве обиженных, ферментом, вызывающим брожение среди солдатских масс.

А, ведь, массы-то эти в общем мирные и к насильственным действиям не склонны.

Вспоминаю один маленький эпизод из недавнего прошлого. Я ехал из Киева в Бердичев. Как Командующий Войсками, ехал я в отдельном вагоне.

Ночью слышу, как на одной из маленьких станций толпа солдат шумно добивалась от проводника, чтобы тот пустил её в вагон. Тщетно он доказывал, что вагон этот служебный. Толпа домогалась. Особенно громко раздавался голос солдата, настойчиво доказывавшего их право войти именно в этот вагон.

Несколько минут продолжался этот спор с проводником, и крикун уже подстрекал толпу ломать двери вагона и не слушать проводника.

Вдруг я слышу вопрос:

– А скажи, пожалуйста, давно ты стал солдатом? Ведь, ты был урядником в таком-то местечке, – и он называет одно из ближайших местечек Киевской губернии.

– Каким урядником? – несколько смущённо, но всё же задорно отвечает крикун.

– Да таким, я знаю тебя. Что ты тут, полицейский, поднял крик.

Шум смолк. По-видимому, солдат-полицейский где-то стушевался. Толпа разошлась, не совершив насилия, к которому уже готовилась.

Спасителем положения оказался кондуктор, подошедший к вагону и признавший агитатора в серой шинели.

Повторяю: толпа всегда толпа, но по существу она мягкая.

Возьмём, например, солдат, судившихся по процессу гвардии гренадерского полка. Этот полк, под влиянием большевистской агитации, отказался выполнить боевой приказ и отошёл от позиций. Конечно, были приняты меры к ликвидации этого инцидента. Полк окружили войсками и дали время для того, чтобы он сложил оружие и выдал зачинщиков. Оружие было сдано, зачинщики выданы, и полк вышел покорно.

И вот, этих зачинщиков судили в Киеве.

Я был на этом процессе. Правда, не долго, но всё же следил внимательно. И нужно сказать, что лица солдат, в общем, производили благоприятное впечатление. Не было обычной наглости бодрящихся трусов.

Если не считать руководителя их, штабс-капитана Дзевалтовского, державшегося на суде вызывающе и как бы героем дня, все остальные подсудимые были скромны.

И любопытно. Как-то раз был с ними такой случай. Караульная рота 1-го запасного украинского полка, приведшая подсудимых из арестного помещения в суд, ушла, оставив их на произвол судьбы. И что же? По окончании судебного заседания все подсудимые солдаты, более 80 человек, стройными рядами по четыре, правда, с революционными песнями пошли по городу и, без конвоя и не сделав попытки побега, возвратились на гауптвахту и явились по начальству, не сделав, повторяю, попытки воспользоваться своей свободой и отсутствием стражи, оставившей их на произвол судьбы.

Распропагандированные большевиками полки, отказывавшиеся, обыкновенно, исполнять боевые приказы, надо правду сказать, легко приводились в повиновение и быстро складывали оружие и выдавали агитаторов. И всё это делалось без пролития капли крови. Это последнее обстоятельство ясно показывает, что здесь имели дело не с сознательными борцами за определённую выношенную идею, а с массой, возбуждённой агитацией, случайно подошедшей к настроению толпы.

Надо сказать, однако, как ни сильна была агитация большевиков, как ни много было у них добровольных сотрудников из числа бывших жандармов и полицейских, всё же она охватила далеко не все воинские части и не все комитеты. Так, комитет Юго-Западного фронта не был обольшевичен, и он не выступил на путь революционного авантюризма и никогда не поддерживал его.

Таковы итоги большевистской пропаганды в солдатской среде.

Обольшевичение рабочих происходило в Киеве у нас на глазах. И чем больше их пропаганда проникала в рабочую среду, тем настойчивее были требования рабочих о выдаче оружия. Последние месяц-полтора моего командования войсками округа проходили постоянно под знаком требования выдачи оружия рабочим для вооружения рабочей милиции и рабочих дружин под предлогом установления и охранения надлежащего порядка.

Не раз приходили ко мне депутации с требованием выдачи оружия, и каждый раз мне приходилось отказывать им в этом.

Совет рабочих депутатов первоначально не слишком ярко поддерживал эти требования отдельных групп рабочих, но, под конец, под давлением этих групп, да и пережив к тому же некоторую эволюцию в сторону большевизма, усилил свою энергию.

Как-то уже в сентябре, незадолго до отъезда в Петроград и оставления мною должности Командующего Войсками, мне сообщают, что на следующий день, – это было воскресенье, – предполагается нападение на склады оружия с целью захвата такового.

Я распорядился усилить караулы и выставить надёжные части.

Утром я получаю приглашение придти на митинг, который рабочие устраивают да большой беговой площади.

Никогда не уклонялся я от таковых приглашений и каждый раз шёл для выяснения положения.

В назначенный час приезжаю.

Устроена трибуна для ораторов. Толпа не слишком многочисленная, но всё же значительная. Рабочие. Но, главным образом, солдаты.

Поднимается вопрос об оружии и необходимости выдать его рабочим дружинам. Читаются до этому поводу резолюции отдельных групп и комитетов и предъявляется запрос мне, почему до сих пор я не распорядился выдать оружие рабочим.

Мне пришлось в довольно длинной речи повторить то, что не раз уже говорил отдельным делегациям, приходившим ко мне по этому доводу. Не раз объяснил я то же и председателю Совета рабочих депутатов, обращавшемуся ко мне лично и по телефону с поддержкой требования рабочих.

– Оружие нужно для армии. Я должен сохранить его, тем более, что после июльских выступлений много оружия попало в руки противника в виде трофеев. И было бы преступлением с моей стороны выдавать оружие рабочим, когда армия фронта так нуждается в оружии. К тому же я имею категорическое распоряжение Временного Правительства не выдавать оружия…

– И если Вы, рабочие, требуете для самообороны оружие, значит Вы не доверяете революционной армии, стоящей на защите Вас, – закончил я и сошёл с трибуны.

– Товарищ Оберучев, – обращается ко мне один из ораторов рабочих, взявший слово после меня, – объясните Вы нам, для чего Вы поставили усиленные караулы у арсенала и склада?

Я всхожу на трибуну и говорю:

– До меня дошли сведения, что какие-то хулиганы собирались сегодня грабить склад и расхитить оружие. И как Командующий Войсками Округа, питающего фронт и блюдущего интересы его, я должен принять меры против попыток разграбления.

– Так это мы хулиганы, от которых Вы защищаете склад? – делает неосторожное сравнение оратор, задавший мне первый вопрос.

– Как Вы могли подумать, что я Вас назвал хулиганами? Вы представители организованных рабочих и революционной демократии, и не я мог подумать, что кто-либо из Вас смог сделать попытку разграбления склада! – дал я исчерпывающий ответ и сошёл с трибуны.

Я отозвал в сторону одного из лидеров большевиков и прямо поставил ему вопрос:

– Скажите, пожалуйста, для чего Вы так добиваетесь получения оружия?

– Конечно, для гражданской войны, – не скрыл он от меня.

– Ну, так как же Вы хотите, чтобы я дал Вам его? – ответил я, и мы разошлись, дружески пожав один другому руки.

Генерал Корнилов и его мятеж

Я знал генерала Корнилова ещё очень молодым человеком.

Это было в 1892 году. Давно это было.

Высланный в Туркестан, я служил в Ташкенте, как к нам в батарею приехал молодой только что выпущенный офицер.

Калмыцкого вида, с косо поставленными разрезами глаз, живой и подвижный, полный молодой энергии с огоньком в глазах, – таков был Корнилов, как я представлял себе его по давним воспоминаниям…

Недолго мы пробыли вместе. Жизнь послала меня далеко от Ташкента. Он тем временем поступил в Академию генерального штаба, и я не встречался с ним до самого последнего времени.

Но кое-какие штрихи из его биографии долетали до меня.

Вспоминаю рассказ о том, как Корнилов, будучи уже офицером генерального штаба на службе в том же Туркестане, воспользовался отпуском, чтобы сделать большое дело.

Как некогда Вамбери, он оделся дервишем и, пользуясь отпуском, отправился в Афганистан. Его туземная наружность и знание местных языков помогли ему.

Успешно он выполнил свою задачу и, возвратившись из отпуска, представил результаты разведки по начальству.

Само собою разумеется, он получил лишь выговор за то, что рискнул делать отважную разведку без разрешения начальства.

Сравнительно недавний побег Корнилова из австрийского плена, совершённый так удачно, говорит также о необычайной решимости и силе характера этого человека.

Наконец, предъявление ультимативных требований Правительству о необходимых реформах в армии, тоже подтверждает, что запас воли у него большой.

В связи с некоторыми осложнениями в украинизации войск и неопределённости позиции Временного Правительства и высших военных властей, дававших Украинскому Войсковому Генеральному Комитету разрешение, вопреки полученным мною непосредственно от Керенского директивам по этому вопросу, я выехал в ставку Верховного Главнокомандующего в конце июля месяца.

Верховным Главнокомандующим был тогда Корнилов.

Несколько дней пробыл я в ставке, и только урывками удавалось поговорить с ним.

Встреча наша носила дружественный характер. Он вспомнили о давней нашей совместной службе, давних годах.

Нам не пришлось говорить с ним по вопросам внутренней политики, о задачах таковой. Думается, он просто слишком далеко стоял в течение всей своей жизни от политики и был вдали от неё и теперь.

Но о войне и вопросах армии говорил он много.

Он считал войсковые комитеты полезными учреждениями и на них возлагал большие надежды, как на организующую в настоящих условиях нашей жизни силу. И он рассчитывал, что при сотрудничестве войсковых начальников с Комитетами можно рассчитывать восстановить нарушенный несколько порядок войсковой жизни.

Но для этого, по его мнению, настоятельно необходимо возможно скорее этим Комитетам придать определённую форму. Необходимо сделать так, чтобы в положениях о Комитетах были точно указаны, как сумма прав, так равно и круг обязанностей данного комитета. Но мало того, необходимо вместе с тем установить определённую ответственность для членов комитета за невыполнение своих обязанностей, равно как и за превышение своих прав.

Возразить что-либо против этого было трудно, так как именно отсутствие определённых норм жизни войсковых комитетов было часто причиной крупных недоразумений во многих случаях.

А забота о внесении нужного порядка в войсковую жизнь для него, поставленного во главе войск, стоящих на защите чести родины и охране свободы, было делом первостепенной важности.

Я уехал в Петроград в начале августа всё до тем же делам и оттуда возвратился домой, в Киев, не заезжая уже в ставку Верховного.

С тех пор я не видался с Корниловым.

Во время моего пребывания в ставке, при встречах с Корниловым и штабом, а также с комиссаром при Верховном Главнокомандующем Филоненко, слышать что-либо, хотя бы в виде намёка, об ожидающихся выступлениях, мне не пришлось. Равным образом, и при свидании с Керенским и Савинковым в Петрограде не пришлось слышать чего-либо, дающего основание предполагать, что в недалёком будущем разыграются крупные события.

27 августа (9 сентября) вечером предполагался митинг в городском театре, устраиваемый военно-республиканским клубом в виде чествования полугодовщины революции для подведения итогов прожитого полугодия. Меня пригласили выступить на этом митинге.

Став командующим войсками я не порвал связи с той газетой, в которой работал до отъезда заграницу и в которой возобновил работу по возвращении. Я продолжал быть сотрудником «Киевской мысли».

Днём мне звонят из редакции по телефону и сообщают содержание телеграммы Керенского по поводу выступления Корнилова: «Мы предполагаем прочитать эту телеграмму сегодня вечером на митинге».

– Как получена Вами эта телеграмма? – спешу задать я вопрос.

– Она по телефону передана в Москву, а оттуда нашим корреспондентом по телеграфу нам.

– Так подождите её публиковать. Я переговорю сегодня по прямому проводу с Петроградом и постараюсь выяснить вопрос. Не нужно вселять напрасную тревогу.

Вечером, вместе с комиссаром Кириенко, мы пошли на телеграф.

Тщетно добивались мы связи со ставкой. Не менее тщетно – с Юго-Западным фронтом. Трудно было войти в связь с Петроградом, но, наконец, удалось. После переговоров с политическим отделом Военного Министерства выяснилось, что телеграмма действительна, и что такое объяснение Керенским опубликовано. Каких бы то ни было подробностей узнать не удалось.

В той форме, как изложено в телеграмме, наличность мятежа не оставляло сомнений. Было ясно, что генерал Корнилов предложил Временному Правительству сдать власть, а для подкрепления требования были высланы войска.

Получив подтверждение телеграммы, уже поздно вечером, около одиннадцати часов, пришёл я в театр, где публика была предупреждена о каких-то важных известиях, за которыми я сам пошёл на телеграф. Понятно нетерпение публики при моём появлении.

Я прочёл телеграмму и затем в краткой речи выразил уверенность, что революционная демократия не даст возможности контрреволюционному заговору, откуда бы он ни исходил, нанести удар свободе. Уверенность в гарнизоне была полная, и не было никаких сомнений, что Киев не пойдёт по пути контрреволюции. 06щий взрыв энтузиазма был ответом на мою речь и доказывал справедливость моей уверенности.

И в самом деле, Киев ничем не проявил себя в смысле враждебном новому строю.

На этом митинге присутствовал комиссар Юго-Западного фронта Иорданский. И так как были основания думать, что главнокомандующий Юго-Западным фронтом примкнул к движению, то Иорданский решил ехать в ставку главнокомандующего в Бердичев не по железной дороге, а в автомобиле через Житомир. Он уехал на следующий день утром и должен был из Бердичева говорить со мной по прямому проводу. Но к вечеру ему не удалось прибыть в Бердичев, так как он задержался в Житомире. Ему пришлось сделать некоторые аресты в Житомире и затем уже прибыть в Бердичев.

В общем, то, что называлось мятежом генерала Корнилова, было ликвидировано очень быстро и без больших затруднений.

Трудно сказать теперь веское слово по поводу этого трагического эпизода нашей жизни. Трудно дать надлежащую оценку этому выступлению. Ещё труднее быть совершенно беспристрастным.

Те сведения, которые доходили до общего сведения по газетам, те сведения, которые я получал, как Командующий Войсками, говорят, во-первых, о том, что многое в этом выступлении покрыто непроницаемой ещё тайной, и что этот крупный эпизод русской революции ждёт своего историка, а, во-вторых, о том, что никакие контрреволюционные выступления, хоть сколько-нибудь напоминающие возврат к старому, не опасны для дела революции: слишком недовольны все старым, чтобы поддерживать устремления в ту сторону.

Я сказал, что в Бердичеве и Житомире были арестованы генералы высшего командования. Их участие вызвало на Юго-Западном фронте такое негодование, что их хотели там же судить военно-революционным судом. Много труда и усилий пришлось употребить всем, чтобы не совершить этой несправедливости. Нельзя за одно и то же дело судить участников отдельно от главного виновника.

А между тем генералы Юго-Западного фронта сидели в Бердичевской тюрьме, и им постоянно угрожал, если не самосуд, то суд военно-революционный, отдельно от Корнилова. И могла совершиться ужасно непоправимая ошибка.

И долго работали над тем, чтобы убедить массы в невозможности такого положения. В частности и пишущему эти строки пришлось сказать своё скромное слово. В половине сентября в «Голосе Юго-Западного фронта» я поместил статью под названием: «Революционеры не мстители», в которой доказывал, что не дело революционеров кому-либо мстить: они должны помешать преступным попыткам, а затем передать всё дело суду.

В конце сентября удалось этих генералов, наконец, увезти из Бердичева в Быхов для совместного суждения с Корниловым. Где теперь они и что с ними – не знаю. О них ничего не слышно.

Повторяю, трудно сказать что-нибудь об этом деле и дать ему правильное освещение. Скажу только, что даже после того, как дело было ликвидировано, кому-то нужно было вносить путаницу и осложнять его.

Так, мною было получено по почте «письмо-приказ» Корнилова относительно Киева.

Приказом, якобы, отдавалось несколько распоряжений. Первым стояло:

«Генералу Оболешеву (начальник штаба округа) – арестовать полковника Оберучева».

Это несомненно апокриф. Апокрифичность этого документа доказывается тем, что в последнем пункте его значилось, что генерал-губернатором назначается генерал Медер, т. е., комендант, который был арестован в начале революции, а в то время находился где-то далеко от Киева, чуть ли не в Финляндии. Назначать генерал-губернатором в острый момент переворота мёртвую душу, человека далеко отсутствовавшего, конечно, никто не захочет. Ясно, что весь документ был кем-то неудачно сочинён.

А между тем, он распространялся с какими-то целями.