Текст книги "Сталинские премии. Две стороны одной медали"

Раздел 3
1945–1952 «ждановщина» И «малeнковщина»

От составителей

Этот период в истории Сталинских премий наиболее продолжительный и, тем самым, наиболее показательный. Когда в 1945 году деятельность Комитета по премиям в области литературы и искусства возобновилась, за правительством оставались «долги» в награждениях еще за военные годы. Поэтому до премий за 1945 год дело дошло только в июне 1946‑го. Затем присуждения проходили ежегодно вплоть до 1952 года, когда это произошло в последний раз. И если за два первых послевоенных года среди отмеченных премией произведений очень мал процент сугубо конъюнктурных (зато были такие, которые либо до того, либо даже впоследствии удостоились проработки: первая редакция романа «Молодая гвардия» А. Фадеева, повести «Спутники» В. Пановой и «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, кинофильм «Адмирал Нахимов» Вс. Пудовкина), то дальнейшая эволюция всей премиальной системы в плане значимости и художественных достоинств награждаемых имен и работ шла в сторону явной девальвации и деградации (разумеется, с позиций сегодняшнего дня).

Почему так было, можно понять, только представив себе тот общественно-политический фон в стране, на котором происходили интересующие нас события.

Победное окончание войны вызывало у советских людей не только понятное ощущение «праздника со слезами на глазах», но и ожидания существенных перемен во всей атмосфере жизни общества. Те, кто вернулся с фронта, увидев своими глазами жизнь покоренной Европы, и те, кто выбивался из сил и терпел лишения в тылу, но зато обрел привычку принимать самостоятельные решения и отвечать за свои поступки, все они надеялись, что времена, когда страна жила во враждебном окружении, беспощадно борясь к тому же с врагами внутренними, безвозвратно миновали. «Мы не одни в мире, у нас есть союзники, вместе с которыми мы победили фашизм, и эти американские парни вполне даже ничего ребята» – так после «встреч на Эльбе» могли думать и даже вслух говорить многие фронтовики, а вслед за ними и те, с кем они делились своими впечатлениями, вернувшись домой.

В среде творческой интеллигенции, более, как правило, искушенной в контактах с партийными властями, чем обычные граждане, «брожение в умах» тоже имело место. Константин Симонов в книге «Глазами человека моего поколения» так характеризует эту ситуацию (через тридцать с лишним лет после событий):

«Как я помню, и в конце войны, и сразу после нее, в сорок шестом году довольно широким кругам интеллигенции, во всяком случае, художественной интеллигенции, которую я знал ближе, казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации, что ли, – не знаю, как это выразить. Не нынешними, а тогдашними словами, – послабления, большей простоты и легкости общения с интеллигенцией хотя бы тех стран, вместе с которыми мы воевали против общего противника. Кому-то казалось, что общение с иностранными корреспондентами, довольно широкое во время войны, будет непредосудительным и после войны, что будет много взаимных поездок, что будет много американских картин – и не тех трофейных, что привезены из Германии, а и новых, – в общем, существовала атмосфера некой идеологической радужности, в чем-то очень не совпадавшая с тем тяжким материальным положением, в котором оказалась страна, особенно в сорок шестом году, после неурожая.

Было и некое легкомыслие, и стремление подчеркнуть пиетет к тому, что ранее было недооценено с официальной точки зрения. <…> Во всем этом присутствовала некая демонстративность, некая фронда, что ли, основанная и на неверной оценке обстановки, и на уверенности в молчаливо предполагавшихся расширении возможного и сужении запретного после войны».

Повод для подобных настроений давала и сама власть.

Важным обстоятельством, влияющим на ситуацию, была смерть 10 мая 1945 года (на следующий день после Дня Победы!) секретаря ЦК ВКП(б) А. С. Щербакова – главного партийного «смотрящего» за сферой идеологии, пропаганды, агитации, информации и т. п. в годы войны. По его инициативе в декабре 1943 года Секретариатом ЦК было принято постановление «О контроле над литературно-художественными журналами». В нем, в частности, было отмечено, что Агитпроп плохо контролирует содержание этих журналов – «только в результате слабого контроля могли проникнуть такие политически вредные и антихудожественные произведения, как „Перед восходом солнца“ Зощенко или стихи Сельвинского „Кого баюкала Россия“». Управлению пропаганды и агитации поручено «организовать такой контроль за содержанием журналов, который исключил бы появление в печати политически сомнительных и антихудожественных произведений». Персональная ответственность за содержание журналов «Новый мир», «Знамя» и «Октябрь» возлагалась на руководителей Управления, причем самый опасный из них, «Новый мир», должен был контролировать сам начальник Управления Г. Ф. Александров, а два других – его заместители. В 1946 году это постановление было отменено.

Еще больше оптимизма писателям и редакторам добавила удачная, как им казалось, атака на оргсекретаря (иначе говоря, парторга) Союза писателей Д. Поликарпова, надоевшего всем своим грубым и мелочным вмешательством в писательские дела.

Так, например, группа авторитетных поэтов в марте 1946 г. (Асеев, Антокольский, Кирсанов) и известный критик и литчиновник Тарасенков рекомендовали на соискание Сталинской премии сборник Б. Пастернака «Избранные стихи». Поликарпов снял вопрос, мотивируя тем, что стихи старые.

Журнал «Знамя» опубликовал повесть Веры Пановой «Спутники», и по этому поводу Поликарпов устроил журналу разгром (мотивируя тем, что первый муж Пановой был осужден как троцкист).

И вот Тарасенков, далеко не самый храбрый вольнодумец в литературном мире, решился написать тем не менее письмо в ЦК с жалобами на оргсекретаря: что в Союзе писателей Поликарпов установил «режим террора», что все, что не совпадает с его вкусом, беспощадно снимается и запрещается. Были и другие публичные высказывания писателей, осуждающие слишком жесткий контроль со стороны надзорных органов (М. Шагинян, Ф. Панферов). Дальнейшее приводим со слов А. Рыбакова в беседе с С. Волковым (см. далее в этом разделе): «Сталин прочитал „Спутники“ и вызвал Поликарпова: „В чем там дело?“ Тот говорит: „Товарищ Сталин, вы знаете, повесть эта такая и сякая, но вообще очень сейчас настроения нехорошие среди писателей, пишут вещи идейно невыдержанные, с троцкистским душком, трудно с ними работать очень…“ На что Сталин ему говорит: „Вот что: других писателей для товарища Поликарпова у меня нет. А другого Поликарпова для писателей мы найдем“». Рыбаков утверждает, что эту историю ему рассказывал сам Д. Поликарпов.

Как бы то ни было, а в апреле 1946 года Поликарпова с поста оргсекретаря сняли и перебросили на другую работу. А повесть В. Пановой «Спутники» получила Сталинскую премию I степени за 1946 год (в отличие от Пастернака, которому при Сталине никаких премий так и не досталось).

На самом деле, власти отнюдь не помышляли о каком-то либерализме. Просто в партийных верхах шло очень напряженное, в основном, подковерное переформирование контрольно-идеологических рядов. После кончины Щербакова (по мнению Н. С. Хрущева – от чрезмерного пьянства) на роль главного надзирателя претендовали А. Жданов и Г. Маленков, причем Маленков к лету 1946 года явно проигрывал и всячески искал повода взять реванш.

Недостатка в поводах, разумеется, не было, не только писатели, но и деятели других искусств давали их предостаточно во все советские времена. Например, популярнейшая киноактриса Зоя Федорова, дважды лауреат и орденоносец, в мае 1945‑го завязала самый настоящий любовный роман с офицером войск США и даже родила ребенка от этой «преступной» связи. Ну, тут-то дело простое: измена Родине и шпионаж – получи свои 10 лет. Маленкову же важно было не просто нанести удар по «распоясавшимся» интеллигентам, но сделать так, чтобы он задел и главного соперника с его ленинградской командой. В результате летом 1946 года появляется докладная записка начальника УПА Г. Александрова и его заместителя А. Еголина в секретариат ЦК с очередной разносной критикой литературных журналов, но на сей раз не центральных («Новый мир», «Знамя»), как было раньше, а ленинградских, по тому времени периферийных – «Звезда» и «Ленинград». Назван целый букет прегрешений: в качестве авторов «антихудожественных», «безыдейных», «аполитичных», «порочащих», «вредных» и т. д. произведений мелькают имена полутора десятков писателей и поэтов. Имена Ахматовой и Зощенко в том числе, но отнюдь не на первом месте. Да и обвинения, по сути дела, голословны и надуманны (обруганной в записке пьесе Л. Малюгина «Старые знакомые» вскоре дадут Сталинскую премию). Но это уже не имеет значения. На «сладкую парочку» за предыдущие годы накоплено столько компромата и сказано столько уничижительных слов, что новых придумывать не надо. Тем более что и новые грехи налицо. Анну Андреевну в Ленинграде средь бела дня несколько раз посещает пресс-атташе английского посольства (якобы по чисто литературным вопросам) Исайя Берлин – известный славист, во дворе ее дома замечен чекистами не кто иной как сын английского премьера Уинстон Черчилль-младший. Да и на литературных вечерах публика ее приветствует стоя (говорят, что когда об этом донесли Сталину, он грозно спросил: «Кто организовал вставание?»). Зощенко же, которого проработки 1943–1944 гг., видимо, «ничему не научили», продолжает «писать пасквили на советских людей», а его, между тем, ленинградский горком ВКП(б) утверждает членом редколлегии журнала «Звезда», а сам журнал объявляет органом ленинградской писательской организации. Все это всплывает на заседании Оргбюро ЦК 9 августа 1946 года, которое ведет Маленков. Фрагменты стенограммы этого заседания (с присутствием Сталина) приводятся нами по книге [20].

В результате всех разборок состоялось самое знаменитое из «драконовских» постановлений сталинского периода по литературно-художественным вопросам: постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Оно было утверждено 14 августа, а в печати появилось спустя две недели, причем, сначала в органе УПА – газете «Культура и жизнь», учрежденном всего месяц назад (поскольку УПА возглавлял Г. Александров, а статьи там, в основном, помещались ругательные и указующие, орган этот в среде деятелей культуры быстро получил название «Александровского централа»), а затем уже в «Правде». Для главных «героев» постановления последствия, особенно моральные, но и материальные тоже, были печальны, обширны и длительны (в том числе, исключение из ССП). Зощенко от них до самой смерти в 1958 году так и не оправился. В результате развернувшейся в прессе кампании у рядового советского гражданина вполне могло сложится впечатление, что Ахматова и Зощенко ничем не лучше врагов народа. Подтверждением этому может служить приводимая здесь страница из злополучного номера журнала «Ленинград» в областной библиотеке Новосибирска: какой-то возмущенный читатель выразил свое негодование на фотографии поэтессы самым варварским способом.

В материальном плане, впрочем, санкции вскоре смягчились, вернули отобранные было продовольственные карточки, Ахматовой оказали помощь из Литфонда, обоим разрешили заниматься переводами. К. Симонов с личного разрешения вождя опубликовал в редактируемом им «Новом мире» военные рассказы Зощенко. Свой диалог с вождем по этому поводу Симонов приводит в своей книге «Глазами человека моего поколения»:

«…Я вдруг решился на то, на что не решался до этого, хотя и держал в памяти, и сказал про Зощенко – про его „Партизанские рассказы“, основанные на записях рассказов самих партизан, – что я отобрал часть этих рассказов, хотел бы напечатать их в „Новом мире“ и прошу на это разрешения.

– А вы читали эти рассказы Зощенко? – повернулся Сталин к Жданову.

– Нет, – сказал Жданов, – не читал.

– А вы читали? – повернулся Сталин ко мне.

– Я читал, – сказал я и объяснил, что всего рассказов у Зощенко около двадцати, но я отобрал из них только десять, которые считаю лучшими.

– Значит, вы как редактор считаете, что это хорошие рассказы? Что их можно печатать?

Я ответил, что да.

– Ну, раз вы как редактор считаете, что их надо печатать, печатайте. А мы, когда напечатаете, почитаем.

Думаю сейчас, спустя много лет, что в последней фразе Сталина был какой-то оттенок присущего ему полускрытого, небезопасного для собеседника юмора, но, конечно, поручиться за это не могу…»

Все это как бы подтверждало, что не само по себе поношение этих двух очень известных писателей было главной целью развязанной кампании. К. Симонов эту цель сформулировал так: «прочно взять в руки немножко выпущенную из рук интеллигенцию, пресечь в ней иллюзию, указать ей на ее место в обществе и напомнить, что задачи, поставленные перед ней, будут формулироваться так же ясно и определенно, как они формулировались и раньше, до войны, во время которой задрали хвосты не только некоторые генералы, но и некоторые интеллигенты, словом, что-то на тему о сверчке и шестке». И она была достигнута: по всей стране шли собрания, на которых коллеги «пропечатанных» в массовом порядке одобряли инициативу ЦК, каялись, обещали пересмотреть и т. п.

Казалось бы, что печально известное это «Постановление» не оказало прямого влияния на процессы, связанные с присуждением премий: ни оба ошельмованных писателя, ни, тем более, другие упомянутые в нем лица ни ранее, ни в будущем в лауреатах не значились (Ахматову, правда, на премию выдвигали, но еще до войны, и естественно, безуспешно). Но, во-первых, в ряды осуждающих была волей-неволей вовлечена вся литературная элита без скидок на регалии и титулы, а во-вторых, было ясно дано понять, что за любые отклонения от столбовой дороги соцреализма будут присуждаться «награды и премии» совсем иного сорта.

Тем более, что вслед за журналами тут же нашлись другие объекты проработки: кинофильмы и драмтеатры (постановления Оргбюро ЦК «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» от 26 августа и «О кинофильме „Большая жизнь“» от 4 сентября 1946 г., причем рассматривались эти вопросы на том же заседании Оргбюро 9 августа, что и по журналам). Тут уж от упоминаемых в критическом плане лауреатских имен рябило в глазах: Эйзенштейн, Пудовкин, Козинцев и Трауберг, Луков (кинорежиссеры), Погодин, Рыбак, А. Гладков, братья Тур (драматурги). Правда, и тон был существенно мягче. Указывалось на недостатки, объяснялось, в чем ошибки и как их надлежит исправлять. Мягкость тона, впрочем, была относительной, а последствия достаточно суровыми. А главное – этими постановлениями был задан тон всем кампаниям подобного рода в ближайшие несколько лет, причем, не закончившимся враз со смертью вождя. Менялись только лозунги-ярлыки текущего момента: «антихудожественность», «безыдейность», «буржуазное эстетство», «низкопоклонство», «формализм», «антипатриотизм» и, наконец, «безродный космополитизм».

Премии за 1945 год были присуждены всего за два месяца до погромного совещания Оргбюро ЦК. Самым заметным литературным событием года Победы (отмеченным, разумеется, премией I степени) была публикация в журнале «Знамя» (во всех двенадцати номерах) романа «Молодая гвардия» Александра Фадеева (одновременно главы из романа печатались и в «Комсомольской правде»). А в 46‑м уже были поставлены в двух московских театрах сразу две (разные) инсценировки по роману (одна из них – Н. Охлопкова – тоже получит премию), а С. Герасимов приступил к работе над кинофильмом. Потом появится и опера Ю. Мейтуса, и спектакли по ней во многих театрах, и картина П. Соколова-Скаля «Краснодонцы». Всего же на молодогвардейском сюжете лауреатами за несколько лет станут 25 человек. Так будет с несколькими «ударными» сюжетами (их перечень приводится в справочном разделе), но «рекорд» «Молодой гвардии» будет перекрыт только «Незабываемым 1919‑м годом» – 29 человек, но жанровое разнообразие здесь будет куда меньше (пьеса Вс. Вишневского и четыре спектакля по ней).

Но для А. Фадеева, уже ставшего лауреатом (это, кстати, его единственная премия, хотя других званий, должностей и наград было много, в том числе и генеральские погоны) и для С. Герасимова, еще только снимающего двухсерийный фильм, (а каким-то краем и для Н. Охлопкова) не обошлось без ложки дегтя, причем очень крупной по размерам. Дело в том, что Сталин романа (в журнальном варианте) до того, как ему дали премию, не читал, а прочитав, затребовал показать ему рабочий материал герасимовского фильма. И обоим досталось по первое число. Число это можно точно назвать – 1 декабря 1947 года, потому что 30 ноября в «Культуре и жизни» появилась статья (которую мы в книге приводим полностью), из которой становилось ясно, как много ошибок допустили и автор романа, и постановщики спектаклей и фильма, не согласовав свое художественное видение с видением идеологическим. Сыгравшая в фильме роль Любки Шевцовой, лауреат Сталинской премии за 1948 год, впоследствии народная артистка СССР Инна Владимировна Макарова вспоминает о тех днях в своей книге «Благодарение»:

«Я встретила Сергея Алоллинариевича Герасимова в коридоре театра-студии киноактера. Он шел в пальто, увидев меня, остановился:

– Только что говорил с Иосифом Виссарионовичем!!!

Был Сергей Алоллинариевич взбудоражен, бодр…

А суть вопроса была в том, что, посмотрев первую серию „Молодой гвардии“, Сталин сказал, что провала взрослого, партийного, подполья в фильме не должно быть, так же как и беспорядочного, панического отступления наших… отступали „только на заранее подготовленные позиции и планомерно“.

Это значило, что летят из первой серии две самые удавшиеся в художественном отношении сцены: превосходно сыгранная сцена последнего разговора Шульги и Валько в тюрьме (причем, роль Шульги в отличном исполнении Александра Хвыли выпала из фильма вся) и сцена первого появления Любки в фильме…

К этому времени и относится первый рубец на сердце Сергея Аполлинариевича – след инфаркта, перенесенного им на ногах.

Какова же была грозная сила авторитета Сталина и беспрекословного подчинения ему! Поистине – „не сотвори себе кумира“!»

С. А. Герасимов все необходимые исправления в отснятый материал внес оперативно, фильм вышел на экраны в октябре 1948 года и пользовался оглушительным успехом. Сразу целая плеяда молодых актеров – С. Гурзо, В. Иванов, И. Макарова, Н. Мордюкова, Л. Шагалова и другие – стали кумирами публики. Несмотря на то, что за многие прошедшие годы в историю краснодонского подполья были внесены многочисленные документальные уточнения и дополнения, в том числе противоречащие роману и сценарию, фильм до сих пор не утратил своих художественных достоинств. Историю создания и награждения фильма мы приводим в книге в интервью, данном в 2005 году исполнительницей роли Вали Борц, впоследствии народной артисткой РСФСР Л. А. Шагаловой газете «Газета».

А вот писатель А. Фадеев исправлять свои промахи не спешил. Новый вариант романа он вымучил только к 1951‑му году. Да и куда было торопиться? Премию-то не отобрали.

Еще одна строка в Постановлении за 1945 год заслуживает быть особо отмеченной: премия II степени за спектакль «Фрейлехс» в Московском Государственном еврейском театре была присуждена народному артисту СССР Соломону Михоэлсу, народному артисту РСФСР Вениамину Зускину, и заслуженному деятелю искусств Узбекской ССР художнику Александру Тышлеру. Для Михоэлса и Зускина другая сторона лауреатской медали очень скоро обернется физическим уничтожением. Михоэлса в 1948 году убьют тайно, Зускина в том же 1948‑м арестуют и расстреляют в 1952‑м по грубо состряпанному делу о Еврейском антифашистском комитете (ЕАК).

Соломон Михоэлс (настоящая фамилия Вовси) – личность с мировой известностью (достаточно сказать, что среди его знакомых были Альберт Эйнштейн и Чарли Чаплин). О его жизни, театральной гениальности, общественной деятельности в качестве руководителя ЕАК и трагической гибели написано много книг и статей, художественных и документальных. Интересующихся мы адресуем к первоисточникам [22, 29]. Для нас же существенно то, что Михоэлс был членом Комитета по Сталинским премиям со дня его основания и возглавлял в нем театральную секцию. В город Минск, навстречу своей смерти 13 января 1948 года, он отправился именно по делам Комитета для просмотра спектакля «Константин Заслонов» в Минском драматическом театре им. Я. Купалы по пьесе Аркадия Мовзона (10 января) и «Алеся» в оперном театре (11 января). Каково было мнение Михоэлса об этих спектаклях и успел ли он составить официальное заключение – составителям выяснить не удалось. Фактом остается лишь то, что в апреле за драматический спектакль режиссеру и трем артистам театра действительно была присуждена Сталинская премия II степени. Если учесть, что и на минскую общественность (как и на всю мировую) гибель Михоэлса якобы в автомобильной катастрофе произвела тяжелое впечатление (слухи об убийстве поползли тут же), присуждение премии могло, с точки зрения властей, заглушить неприятные ассоциации. Оперная же постановка в числе награжденных ни тогда, ни потом не значилась.

На пышных похоронах, устроенных властями, Илья Эренбург сказал: «Еврейский народ в войне потерял шесть миллионов человек, Михоэлс – седьмой миллион…». Такова была слава этого человека.

А вот Вениамина Зускина, актера, по мнению многих, столь же блестящего таланта, что и Михоэлс (великолепную пару они составляли в «Короле Лире» в ролях соответственно Шута и Короля), сейчас вспоминают гораздо меньше, чем он этого заслуживает. Поэтому мы приводим в книге статью Михаила Лейбельмана из Интернет-приложения к газете «Каскад», издающейся в г. Балтиморе (США), написанную к 105-летию со дня рождения артиста.

Но в 1946–1947 годах председателю театральной секции Комитета по Сталинским премиям приходится просматривать и обсуждать другие спектакли, при этом учитывая упомянутое выше постановление о репертуаре драмтеатров. В феврале 1947‑го был наполовину обновлен состав Комитета в области искусства и литературы, а еще раньше, с марта 1946‑го Комитет возглавил А. А. Фадеев (после смерти И. М. Москвина). В сентябре того же года Фадеев был восстановлен и в должности руководителя Союза писателей, а должность эта стала называться – генеральный секретарь, хотя и с маленькой буквы, но, видимо, не случайно.

Есть основания предполагать, что с 1946 года Сталин стал гораздо больше уделять внимание событиям в мире искусства и литературы (прежде всего, чтению книг, кино же и, реже, спектакли он смотрел всегда), а также активнее лично участвовать в раздаче как наград и премий, так и «пинков». При этом, если просуммировать и обобщить мнения тех, кто, либо на основе личных впечатлений (К. Симонов, Т. Хренников, В. Кружков, Д. Шепилов), либо после внимательного и серьезного изучения документов (Е. Громов, Г. Костырченко, Д. Бабиченко, Т. Белова и др.) задавался вопросом, что и в какой степени влияло на те или иные решения вождя в этих вопросах, то получится следующая картина.

Во-первых, несомненно, главное, что признается всеми: «надо это нам сейчас» или «не надо» – это решения Сталина-политика (см., например, размышления К. Симонова в [35]).

Во-вторых, его безусловная осведомленность в том, какой реальный вес и авторитет имеет данная творческая личность в соответствующей области творчества. Эта способность к беспристрастному анализу и оценкам у Сталина, конечно, присутствовала, хотя вряд ли он с кем-либо делился, скорее держал при себе. Но даже при большой личной неприязни он не мог не понимать, что Зощенко и Ахматова – это одно, а, скажем, Павленко и Алигер – это другое. Между тем, гласные премии доставались вторым, а негласной премией для первых (можно еще назвать Пастернака, Платонова, Пришвина, Паустовского, да, собственно, и Шостаковича, и Довженко, и других, хотя тем и от премий перепадало) являлись указания по чекистскому ведомству: «не трогать» (если это не противоречило требованиям политики – как в случае с Михоэлсом).

Ну, и в-третьих, были еще чисто личные вкусы и предпочтения Сталина-читателя или Сталина-зрителя, возможно редко проявляемые открыто и, опять же, все время сопоставляемые с требованиями текущего момента, политической целесообразностью, а то и просто с сюжетом какой-то конкретной интриги или комбинации, неважно, внутрикремлевского ли, международного ли масштаба. В этом плане вкусы генсека были, надо признать, весьма заурядными, базирующимися на неполном семинарском образовании и солидной начитанности.

В результате столь сложных сочетаний привходящих факторов рождались иногда мало понятные и часто непредсказуемые для ближайшего окружения решения. В том числе и по присуждению премий его имени. Чем, к примеру, объяснить вычеркивание из списка награждаемых за первую серию кинофильма «Иван Грозный» всенародно любимой артистки Л. Целиковской (роль царицы Анастасии), сопровожденное замечанием: «Царыцы такие нэ бывают»?

Столь же неожиданными для многих и до сих пор вызывающими удивление были некоторые присуждения премий по литературе, в числе которых в первую очередь называют повести «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова (в журнале «Знамя» в 1946 году она печаталась как роман «Сталинград») и «Звезда» Эммануила Казакевича, а также роман «Кружилиха» Веры Пановой (последние два – в Постановлении за 1947 год). Все они предварительно, да и, как ни странно, после награждения, подвергались яростным нападкам ортодоксальных критиков.

Вернуть в список лауреатов Виктора Некрасова, представленного журналом «Знамя» (главный редактор Вс. Вишневский) и вычеркнутого, как говорят, А. Фадеевым – было личным решением Сталина. Блюстители идеологии усмотрели там крамолу – «слишком» достоверное изображение военных будней и образов героев повести, не стесняющихся выражать свои мысли без оглядки на то, кто это может услышать. Чаще всего чиновники в таких случаях не столько высказывали свое честное мнение о книге, сколько перестраховывались, опасаясь выволочки от вышестоящего начальства за то, что недоглядели, но в данном случае у них были все основания для беспокойства. Сталину же некого было бояться, что является крамолой, а что нет – определял он сам, а интерес к незаурядным личностям (что угадывалось за строчками некрасовской прозы) у него был всегда. Если допустить, что Виктор Платонович в своих позднейших воспоминаниях не слишком приукрасил, описывая свою встречу с вождем, у того даже имелись на писателя кое-какие виды. Мы приводим в книге отрывок из статьи Ю. Поташнего в киевской газете «Зеркало недели» (№ 23, 16–22 июня 2001 г.)

Казакевич, вдохновленный успехом «Звезды», опубликовал вскоре не уступающую ей по художественным достоинствам повесть «Двое в степи», но за нее он получил не премию, а отповедь по полной программе, вынужден был оправдываться и каяться. После написания вполне идейно выдержанного и совершенно безликого романа «Весна на Одере» его простили (то есть снова дали Сталинскую премию).

«Сталинград» Некрасова и «Звезда» Казакевича задали тон всей русской военной прозе на многие годы вперед.

Вера Федоровна Панова, несмотря на счастливое завершение кампании с «Кружилихой» и наличие трех лауреатских медалей (всех трех степеней, кстати, – полный кавалер, что называется!) всю жизнь не могла до конца избавиться от страха перед властями.

Подробное описание всех перипетий с тремя названными произведениями есть в книге Г. Свирского «На лобном месте. Литература нравственного сопротивления 1946–1986 гг.». М., «КРУК», 1998.

В некоторых случаях Сталин считал необходимым при личной встрече (а иногда по телефону) дать авторам прямые указания о том как следует исправить или дополнить произведение, какие в нем были допущены ошибки и вообще, какая тема в настоящий момент является главной для деятелей искусства. Одной из первых таких встреч была аудиенция, данная режиссеру С. Эйзенштейну и артисту Н. Черкасову в присутствии ближайших соратников – Жданова и Молотова. Речь, разумеется, шла об обруганной в постановлении ЦК 2‑й серии фильма «Иван Грозный». Вскоре после этого вдохновленные участники встречи попытались почти дословно воспроизвести ход беседы, что и было записано журналистом «Нового мира» Б. Агаповым. Останавливают внимание два обстоятельства. Во-первых, оказывается, что еще в ноябре раскритикованные создатели фильма обращались к Сталину с письмом, очевидно, с признанием своих ошибок, но вождь выдержал паузу. Во-вторых, в самом конце беседы выясняется, что режиссер и исполнитель главной роли окончательного варианта фильма еще не видели (!). А снят-то он был еще во время войны. Специально что ли не смотрели? Это руководителей страны позабавило.

Однако, ни Эйзенштейну, ни другому раскритикованному, Л. Лукову (2‑я серия к/ф «Большая жизнь), исправить ошибки не удалось, и фильмы на экраны страны не вышли (вернее, вышли только много лет спустя). Получается, что в знаменитом постановлении нанесен удар по произведениям, которых никто, кроме Сталина не видел. Больше повезло картине «Адмирал Нахимов». Видимо, Вс. Пудовкин как-то сумел устранить недостатки и Сталинскую премию за 1946 год получил. Рассказ о том, как именно этому фильму в июне 1946 года сию премию присуждали – самый яркий эпизод в воспоминаниях К. Симонова о данном заседании Политбюро. Других подробностей Симонов не запомнил:

«…Записи об этом заседании у меня не осталось, очевидно, потому, что оно происходило вскоре после разговора Сталина с нами и ничего существенного к этому разговору не добавило. Как я сейчас вспоминаю, о литературе на этом заседании почти не говорилось, во всяком случае, ничего из говорившегося не запомнилось. Заседание было более официальное, более многолюдное, пожалуй, более короткое, чем все другие, на которых я присутствовал. На этом заседании одновременно обсуждались и премии по науке и технике, и премии по литературе и искусству. Впоследствии они всегда обсуждались отдельно. Что же до литературы и искусства, то запомнилась история, внешне вполне юмористическая, но, если можно так выразиться, обоюдно, с двух сторон оперенная некоторой циничностью. Обсуждался фильм „Адмирал Нахимов“. Когда Жданов, как председатель комиссии, доложил о присуждении этому фильму первой премии и перечислил всех, кому предполагалось дать премию за фильм, Сталин спросил его, все ли по этому фильму. Допускаю, что спросил, уже заранее зная, что нет, не все, и заранее забавляясь тем, чему предстояло произойти.