Текст книги "Сталинские премии. Две стороны одной медали"

– Нет, не все, – сказал Жданов.

– Что?

– Вот есть письмо, товарищ Сталин.

– От кого?

Жданов назвал имя очень известного и очень хорошего актера.

– Что он пишет?

– Он пишет, – сказал Жданов, – что будет политически не совсем правильно, если его не включат в число актеров, премированных по этому фильму, поскольку он играет роль турецкого паши, нашего главного противника, и если ему не дадут премии, то это может выглядеть как неправильная оценка роли нашего противника в фильме, искажение соотношения сил.

Не поручусь за точность слов, но примерно так изложил это письмо Жданов.

Сталин усмехнулся и, продолжая усмехаться, спросил:

– Хочет получить премию, товарищ Жданов?

– Хочет, товарищ Сталин.

– Очень хочет?

– Очень хочет.

– Очень просит?

– Очень просит.

– Ну раз так хочет, так просит, надо дать человеку премию, – все еще продолжая усмехаться, сказал Сталин. И, став вдруг серьезным, добавил: – А вот тот актер, который играет матроса Кошку, не просил премии?

– Не просил, товарищ Сталин.

– Но он тоже хорошо играет, только не просит. Ну человек не просит, а мы дадим и ему, как вы думаете?

За исключением изложения той просьбы, которую пересказал Жданов, в дальнейшем помню все слово в слово и готов поручиться за точность сказанного, но комментировать это охоты нет».

Как можно понять, о повести «В окопах Сталинграда» особых разговоров не было.

Беседа со Сталиным, о которой упоминает К. Симонов в начале приведенного фрагмента, состоялась в мае 1947 года. Со стороны руководства состав был тот же, а Союз писателей представляли, кроме Симонова, еще А. Фадеев и Б. Горбатов, то есть тоже начальство. Фрагмент книги К. Симонова «Глазами человека моего поколения» с рассказом об этой встрече, который мы приводим в разделе «Свидетельства», интересен со всех точек зрения, как, собственно, и вся книга в целом, но главное, что следует отметить – именно на этой встрече писателям была дана установка о необходимости разрабатывать тему низкопоклонства. Тема эта, как уже говорилось, в разных обличиях и терминах будет разрабатываться всей сталинской «армией искусств» до конца его правления. Одними исполнителями более активно, другими менее. Фадеев окажется одним из самых активных и инициативных. Симонов же, попытавшись уклониться от недвусмысленно сделанного предложения, вскоре получит «оплеуху» в александровской газете (что интересно, в том же номере, где была и статья по поводу «Молодой гвардии», там двух участников беседы обругали, а третьего – Б. Горбатова – похвалили. Обе статьи, а также последующий рассказ К. Симонова о том, как он исправлял ситуацию, приводятся нами в соответствующих разделах). И еще очень много на этом пути будет роздано и «пряников» и «кнутов».

В результате совместных усилий служителей всех муз (хотя в фаворе, по существу, была только одна – муза соцреализма) в мозгах советских людей должны были сформироваться несколько ярких и впечатляющих образов:

образы врагов (внешнего – безжалостного капиталиста-империалиста и его наймита-политикана, заговорщика и поджигателя войны, а также внутреннего – низкопоклонника, эгоиста, беспринципного карьериста, двурушника, ретрограда и т. п.); имелись в виду враги еще непобежденные, некоторые из которых еще вчера были союзниками и их коварство и лицемерие для непосвященного человека требовало для разоблачения нетривиальных художественных средств; что касается врагов побежденных – фашистов и их приспешников всех мастей – тут никого переубеждать не надо было, здесь народ и партия были действительно близки к единомыслию;

образ правильного, передового простого советского человека на любом посту (колхозника, рабочего, военачальника, ученого, директора и т. п.); что интересно, современный положительный герой – представитель творческой профессии появлялся в тогдашних литературе и искусстве крайне редко, если вообще появлялся; исключение делалось только для классиков: Пушкин, Глинка, Ян Райнис;

образы конкретных исторических личностей – прогрессивных (царь Иван Грозный, полководец Суворов, адмирал Ушаков, изобретатель Александр Попов, бунтовщик Стенька Разин и др.) и реакционных (Николай II и прочие сатрапы, писатель Достоевский, анархист Махно), а также собирательные образы отечественных угнетателей-кровопийц – фабрикантов, купцов, помещиков;

образы несгибаемых большевиков – борцов за народное дело, как погибших, так и продолжающих за оное дело бороться в качестве руководителей партии и правительства (персональный состав воспеваемых часто обновлялся);

наконец, образ единственного, самого передового, прогрессивного и недостижимо светлого советского человека – средоточие всего положительного и угроза всему отрицательному; на его создание было затрачено несравненно больше усилий, чем на все остальные перечисленные выше образы.

Сам вождь принимал непосредственное участие в реализации этой программы. Так, им был лично составлен план выпуска художественных фильмов, где ленты патриотического характера занимали основное место. План этот был, в целом, осуществлен. Средствами кино утверждался приоритет отечественных ученых в разного рода открытиях и изобретениях, подчеркивался патриотизм и народность классиков не только русской, но и других национальностей СССР. Обреченными на лауреатство стали создатели биографических фильмов:

«Глинка» (режиссер Лео Арнштам),

«Пирогов» (режиссер Григорий Козинцев),

«Мичурин» (режиссер Александр Довженко),

«Академик Иван Павлов» и «Мусоргский» (режиссер Григорий Рошаль),

«Жуковский» (режиссер Всеволод Пудовкин),

«Александр Попов» (режиссер Герберт Раппапорт),

«Тарас Шевченко» (режиссер Игорь Савченко),

«Райнис» (режиссер Юлий Райзман),

«Алишер Навои» (режиссер Камиль Ярматов).

Другая часть плана имела целью художественно отобразить роль Верховного Главнокомандующего в Великой Победе. Но тут осуществить все задуманное не успели, из сценариев, посвященных знаменитым десяти сталинским ударам, были экранизированы только три: «Третий удар» Игоря Савченко, двухсерийные эпопеи «Сталинградская битва» Владимира Петрова и «Падение Берлина» Михаила Чиаурели.

Когда вопросы о присуждении решались на Политбюро в присутствии тех, перед кем Сталин был не прочь показать свою осведомленность и логику выбора между «да» и «нет» (а в последние годы это происходило регулярно), он давал развернутые обоснования своих решений. Подробнее всех эти сцены описал в уже упоминавшейся книге Константин Симонов. Мы, естественно, включили эти описания в наш сборник. Склонность вождя к режиссерским эффектам и к лицедейству тоже отмечали, помимо Симонова и другие очевидцы. Генрих Боровик в книге «Жестокие забавы вождя, или Любимый театр товарища Сталина» передает рассказ одного из сталинских любимцев кинорежиссера Михаила Чиаурели о нескольких пережитых им ужасных часах на даче Сталина в результате разыгранной тем «шахматной миниатюры». Заслуживает быть упомянутым в этом плане эпизод, приводимый в книге Г Свирского «Штрафники»:

«Комитет по сталинским премиям выдвинул на высокую премию книгу „Студенты“ Юрия Трифонова, ученика Константина Федина. Обсуждение прервал Бубеннов, автор повести „Белая береза“:

– Товарищ Сталин, – вскричала „Белая береза“. – Трифонову давать премию нельзя. Поступая в Литинститут, Трифонов обманул нас, скрыл, что его отец арестован КГБ…

Фадеев стал белым, как смерть. Сталин пыхнул трубкой, спросил холодно, неторопливо, кем представлена книга, а, узнав, повернулся к члену редколлегии „Нового мира“ К. Федину. Тот медленно сползал со стула…

– Тылантлива ли кныга? – поинтересовался. – Тылантлива, считаете? – С минуту молчал, оглядывая перепуганных писателей. – Ну, так пусть идет…

– Чего вдруг вылез Бубеннов? – позднее спросил я у старого писателя, который, как и я, получал в „Новом мире“ очередной „кирпич“ – рукопись для рецензирования.

– Стыдно говорить! Юра Трифонов полукровка, а харя Бубеннов, известно… Вот так, господа хорошие!.. Черносотенному роду нет переводу!»

А было это в 1951 году, когда антисемитская кампания вовсю бушевала в стране. Но об этом чуть позже.

Логика логикой, а иногда дело доходило до абсурда. Елизар Мальцев в 1948 году опубликовал роман «От всего сердца» из жизни сибирских (алтайских) колхозников. Премия II степени. Совместно с драматургом Натальей Векстерн сделал из романа пьесу «Вторая любовь», а МХАТ в 1950‑м году ее поставил. Тоже премия II степени (артистам, не драматургам). В том же 1950‑м киевский композитор Г. Жуковский написал оперу «От всего сердца» в содружестве с либреттистом А. Багмутом, который взял за основу роман Мальцева, но перенес действие на родину композитора – Украину, а Саратовский театр оперы и балета эту оперу поставил. И композитор, и авторы оперного спектакля получили по премии III степени. В Большом театре оперу тоже поставили, причем уже ставший знаменитым режиссер Б. Покровский, и, как на грех, спектакль посетил Сталин. После этого Комитет по Сталинским премиям вышел в Совет Министров СССР «…с ходатайством об отмене решения о присуждении композитору Г. Жуковскому Сталинской премии за музыку указанной оперы» и Совет Министров (после рассмотрения на Политбюро) это ходатайство удовлетворил. Композитора звания лауреата лишили, даже, кажется, деньги заставили вернуть. Остальных не тронули. Да и у Г. Жуковского ранее полученная премия за кантату «Славься, отчизна моя» (более высокой II степени) осталась.

Это был не единственный случай лишения. Другой, более трагический, имел место в Азербайджане. В марте 1950 года по разделу «Литературная критика» премия III степени была присуждена Гейдару Наджаф оглы Гусейнову – за книгу «Из истории общественной и философской мысли в Азербайджане XIX века» об истории мюридизма и лидере этого движения имаме Шамиле. Но не успел ученый эту премию получить (кстати, у него уже была одна, но в области филологических наук, как одному из соавторов «Полного русско-азербайджанского словаря»), как на эту же тему высказался партийный босс Азербайджана М. Д. Багиров, разоблачив взгляды как Шамиля, так и Гусейнова. Ученого мало того что премии лишили, но и обвинили во всех идеологических, то есть в буквальном смысле смертных грехах. Ожидая со дня на день ареста, Гейдар Гусейнов покончил с собой. Так еще одному лауреату медаль явила «обе свои стороны».

Вот какие мысли высказывал по этому поводу один из самых успешных композиторов того времени И. О. Дунаевский (в частном письме, разумеется):

«…Страшно и невыносимо то, что творческая неудача рассматривается как некоторое преступление. Разве это критика, по поводу которой нас учат, что к ней надо относиться спокойно и умно? Можно ли относиться спокойно к такой критике, когда тебя прибивают к позорному столбу за творческую неудачу, отнимают Сталинскую премию? Ведь Жуковский, автор оперы „От всего сердца“, не воровал премии, ему ее дали 70 человек комитета, в котором сидят уважаемые люди всех родов искусства! Значит, они, эти уважаемые люди, должны были сказать: „Это мы виноваты! Мы недоглядели!“ А они преспокойно собрались, вытерли презрительный плевок и решили обратиться в правительство с просьбой отнять у Жуковского премию?!! Ни у кого не поднялся язык, чтобы быть честным, чтобы избавить от позора композитора, который виноват только в том, что написал оперу, не понравившуюся в высших сферах. Что же это такое? Как можно жить и творить? Уже аналогичный этому факт стоил жизни историку Гусейнову, который получил Сталинскую премию за исторический труд по Кавказу. Оказалось, что он ошибочно описал значение Шамиля, представив его в положительном свете, в то время как надо было его представить в отрицательном. Хорошо! Это крупная ошибка! Но ведь кто-то, многие, целый Комитет по науке читал эту работу, оценивал ее как выдающуюся. Правительство подписало и выдало автору премию. И вдруг… Это „вдруг“ привело к тому, что человек повесился, отвергнутый всеми, на дереве в собственном саду.

В прежние времена люди гибли за идеи, за свою борьбу против мракобесия и несправедливости. Но то была борьба с чем-то! И это „что-то“ защищалось, в свою очередь било, разило, наказывало. Но сейчас? Разве советский художник, композитор, литератор, драматург хочет зла государству, строю? Разве Жуковский, написав оперу, думал провести антисоветский акт? За что же его опозорили? За бессонные творческие ночи? За желание быть творчески полезным народу?

Выходит, что творец лишается своего важнейшего права, без которого нет творчества: права на, пусть неудачный, но опыт, права на неудачу!

И это страшно! Страшно именно в наших условиях. Потому что прозвучавшее слово отрицательной критики является уже непререкаемым законом, открывающим столько гадкого и мутного словоговорения и пакости людской, против которой нет никакой защиты, кроме собственной совести».

Фамилиями Жуковского и Гусейнова список лишенных Сталинской премии при жизни Сталина исчерпывается. Прочие лишения происходили уже в эпоху Хрущева по его инициативе.

Приведенные выше мысли приходили в голову И. Дунаевского в середине 1950 года, но могли придти (да наверняка так и было) раньше, в начале 1948‑го. Агитпроповский надзор добрался до музыки. В январе состоялось Всесоюзное совещание деятелей советской музыки, где неутомимый искусствовед А. А. Жданов сделал доклад. Там-то и прозвучало, видимо в первый раз, ставшее впоследствии печально известным словосочетание «безродные космополиты». Правда, пока еще не в чей-то персональный адрес. А вскоре появилось и очередное Постановление ЦК ВКП(б) «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели». На этот раз суровой критике была подвергнута вся композиторская элита Советского Союза: Д. Шостакович, С. Прокофьев, Н. Мясковский, А. Хачатурян, В. Шебалин, само собой, В. Мурадели и другие. За формализм. Дунаевский в этом перечне отсутствовал. В самом деле, трудно было упрекнуть в формализме композитора, чьи мелодии на слуху у всей страны. Но и дело-то, как всегда, было не столько в «чуждой и непонятной народу» музыке, сколько в том, что композиторы классического направления по характеру своего творчества ближе всех смыкались с западной и вообще мировой культурой и в этом смысле были как бы более независимыми. Этому и должно было положить конец новое Постановление. В какой мере это удалось и каковы были обстоятельства появления грозного документа – в статье Е. Власовой из газеты «Культура».

В театральном мире – свои печальные события. 27 мая 1949 года Решением Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР был закрыт Камерный театр под руководством Александра Таирова. В театре, существовавшем с декабря 1914 года, чиновники обнаружили «буржуазно-космополитические и формалистические тенденции». Таирову стало неуютно уже после выхода постановления ЦК ВКП(б) от 20 августа 1946 года о репертуаре драматических театров: зарубежные пьесы, которые в основном ставились в его театре, объявлялись неблагонадежными. В 1949 году власти уже сочли, что Таиров «формалистически искажал классику», извращал советскую действительность и чернил героев русского народного эпоса. В мае 1949‑го была снята с репертуара шедшая в театре 30 лет знаменитая «Адриенна Лекуврер», где играла жена Таирова и главная актриса театра Алиса Коонен. Таиров попал в психиатрическую клинику, а 25 сентября 1950 года скончался от рака мозга. В здании таировского театра начал работу «правильный советский театр» имени Пушкина.

Не только никакой смычки, но и никаких западных (и вообще зарубежных) корней у социалистического искусства не могло быть. Даже в прошлом. Те, кто находил общие мотивы в творчестве Пушкина и, скажем, Гете, вкупе с другими последователями школы дореволюционного академика А. Н. Веселовского (умер в 1906 году) объявлялись вредителями почище Троцкого. В первую очередь таковые нашлись среди филологов и литературоведов. Подверглась разгрому целая плеяда блестящих ученых из Пушкинского Дома и университета в Ленинграде и Института мировой литературы в Москве (профессора и академики Г. и М. Гуковские, В. Жирмунский, Б. Эйхенбаум, В. Шишмарев, И. Нусинов, В. Пропп и другие). Как в части музыки, так в части литературоведения все это влекло за собой газетную шумиху и повсеместные собрания, где с крупнейшими авторитетами в этих сферах говорили как с мальчишками, заставляли каяться, некоторых даже арестовали, как, например, Гуковских и Нусинова. Григорий Гуковский и Исаак Нусинов умерли в тюрьме. Слова «безродный космополитизм» в 1948‑м уже мелькали на страницах, но под «безродностью» еще явно не подразумевалась одна определенная национальность.

В конце 1948 года на страницах журнала «Новый мир» развернулась дискуссия о литературной критике, а во Всероссийском театральном обществе (ВТО – аналоге ССП для деятелей театра) прошло обсуждение состояния дел в советской драматургии. Завершился год пленумом правления ССП, где с большим и чрезвычайно критическим докладом выступил А. А. Фадеев. Тут-то и были названы конкретные фамилии космополитов, оказавшихся по совместительству театральными критиками, а также обладателями красноречивых фамилий. Правда, в докладе Фадеева досталось и внешне непохожим на «космополитов» Н. Погодину и Е. Суркову за то, что неуважительно отзывались о драматургах и спектаклях, удостоенных Сталинских премий («Великая сила» Б. Ромашова, «Московский характер» А. Софронова и других). Но уже через месяц в редакционной статье «Правды» «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» фамилии критиков были отобраны по четкому критерию: Юзовский, Гурвич, Холодов (Меерович), Борщаговский, Бояджиев. Странным образом в группу затесался Л. Малюгин (не забудем, что он уже и награждался, и осуждался в 1946‑м). Так было положено начало самой разнузданной кампании в прессе и на собраниях творческих (да и не только творческих) коллективов, перешедшей постепенно в откровенный антисемитский шабаш. Стоит только познакомится с перечнем названий статей в центральных печатных органах, который мы приводим в разделе «Документы и факты», чтобы стало ясно, что никаких тормозов, ни словарных, ни моральных у нападавших не было. И, между прочим, братьев по крови среди последних хватало (например, особенно усердствовал упомянутый Фадеевым в докладе, но пропущенный в статье «Правды» В. Залесский).

Один из участников событий вспоминает:

«Палаческие собрания шли по 12 часов в день. С перерывами на выпивку для президиума. В список космополитов, то есть евреев, случайно попал драматург Леонид Малюгин, русский и даже „не породненный“. Малюгин любил шутить. Сперва он ничего не понимал, шутил в кулуарах, но на третий день понял, что погибает. И вот, в конце очередного разбирательства Малюгин вскочил с места и многократно прокричал: „Я же русский, я же русский!“ В зале воцарилась гробовая тишина растерянности. Длилась она минуты две, после чего встал председательствующий и произнес всего одно слово: „Перерыв“».

У циников, откровенно зарабатывающих деньги или карьеру на беде собратьев, не обходилось без юмора: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом». Лишь немногие находили в себе мужество демонстративно не участвовать в поношениях товарищей. Одним из них был К. Г. Паустовский.

Г. Свирский вспоминает:

«Паустовский бросил взгляд на гигантского размера статью „Об одной антипатриотической группе театральных критиков“. Произнес сквозь зубы: „Какая богатая лексика!“ Прочтя до конца, снова вернулся к ее крутой большевистской лексике, повторяя с яростными и брезгливыми нотками в голосе: „…выпячивают отрицательные явления“… „смакуют недостатки“… „огульно охаивают“… „стараются принизить“… „скомпрометировать“… „смыкаясь в своих взглядах с враждебными“… „раздувают, обобщают“… „допускают грубые выпады“… – И нервно отшвырнул газету: – Босяки! Бездарны даже в брани! Никаких аргументов. Один поросячий визг. ВИЗГУНЫ!“» (Г. Свирский. «Штрафники»)

Но случались накладки и у проработчиков, причем порой трагикомического характера. В той же книге Свирского описан такой эпизод:

«„Литгазета“, размахавшись руками, не могла остановиться. В 49‑м, третьем году кликушества, в редакционной статье от 16 февраля без подписи (что усугубляло вину) редакция уличила кинокритика профессора И. Вайсфельда в том, что он преступно искажает Ленина. „Ленин учил, – безапелляционно заявляет он (т. е. преступный кинокритик. – Г. С.), – что сознание человека не только отражает объективную реальность, но и творит ее. Под формулировкой Вайсфельда охотно подписался бы любой идеалист, любой махист“.

Каков же был ужас борцов за чистоту ленинской мысли, когда на другой день выяснилось, что кинокритик дословно воспроизвел фразу Ленина. Только кавычки не поставил…

Всю ночь и весь день редакция мысленно тряслась уже в „черном вороне“, по дороге на Лубянку. Люди сидели в своих кабинетах серые и не отвечали на вопросы. В следующем номере (от 19 февраля), конечно, было помещено „Исправление ошибки“. „В процитированной фразе, – рыдала газета, – Вайсфельд изложил запись В. И. Ленина в «Философских тетрадях». Редакция «Литературной газеты» допустила ошибку…“ и пр., и др.

На другое утро автор сей редакционной статьи литературовед П. был задержан у Боровицких ворот Кремля. Больной, неврастеничный, задерганный человек, он от страха сошел с ума и прорывался в Кремль, к Сталину – объяснить, что он не со зла, он патриот…»

Речь уже шла не только о критиках и не только о театральных. «Космополиты» нашлись во всех видах и жанрах искусства (даже в цирке), а также в науке, образовании, да где угодно. Даже «представители малообразованных кругов населения» были иногда наслышаны о каком-то вражине по имени «митрополит Юзовский». Очень тяжело для некоторых попавших в жернова складывалась ситуация в среде кинематографистов, например, для Леонида Трауберга, соавтора Г. Козинцева по культовой довоенной кинотрилогии о Максиме. Причем, объяснить, почему один попал под «космополитический» пресс, а другой нет, было иногда трудно. В серии бесед на Радио «Свобода» журналист Владимир Тольц и искусствовед Леонид Максименков рассуждают и на эту тему, и о роли кинематографа в жизни советских людей в позднесталинский период вообще, сообщая попутно слушателям много любопытных малоизвестных фактов.

В августе 1948 года умер А. А. Жданов. Закончился период в истории советской культуры, называемый «ждановщиной». Провозглашеная же, по сути дела, им (по знаку свыше, конечно), антисемитская вакханалия вплоть до марта 1953‑го то немного утихала (с весны до осени 1949‑го газетам явно был дан сигнал поумерить пыл, а то создавалось уже впечатление, что «космополиты» везде и повсюду и спасения от них нет и не будет), то вновь набирала силу (разгром театра ГОСЕТ, арест, следствие по делу и расстрел членов ЕАК, наконец, пресловутое дело врачей). Маразм крепчал и в соседних областях жизни и твочества: дискуссии по вопросам философии, языкознания и экономики социализма в связи с трудами вождя на эту тему, «ленинградское дело» – все это происходило одновременно с событиями в сфере культуры. Необходимо учитывать и международную ситуацию: «железный занавес» и «холодная война», гонка вооружений, обретение Советским Союзом собственной атомной бомбы, образование государства Израиль, об официальном признании которого СССР объявил чуть ли не первым, а потом назвал одним из главных врагов, ссора с югославским лидером Тито. Так или иначе в литературе и искусстве эти реалии находили свое отображение, причем оценки и трактовки событий и личностей иногда менялись с положительных на прямо противоположные (истории с поэмой Николая Тихонова «Югославская тетрадь» и с романом Ореста Мальцева «Югославская трагедия»).

И все же жесткой зависимости наградных процессов от внешней, внекультурной обстановки не было. Здесь оказывали влияние особые факторы и проявлялись специфические тенденции. В последние годы появились почти во всех номинациях премии III степени, а их число резко возросло. Стали попадать в число лауреатов иностранные граждане: француз Андре Стиль, венгры Т. Ацел и Ш. Надь (см. позднейший рассказ В. Кружкова об анекдотических обстоятельствах этой «венгерской рапсодии») и особенно китайцы – в кино и в литературе. Китайская Народная Республика (КНР) образовалась в 1949 году и при Сталине внешне покорно признавала в СССР «старшего брата». За песню «Москва – Пекин» (и ряд других) покаявшийся Вано Мурадели получил свою вторую премию (первая была за 1945 год). Любопытную историю, связанную с этой песней рассказал недавно в газете «Известия» (№ 139, 07.08.2007) журналист Вячеслав Лукашин:

«Недавно в Союзе композиторов мне поведали историю песни, которая одно время исполнялась не реже нашего гимна. Мурадели случайно увидел стихи Михаила Вершинина в одном из журналов и решил положить их на музыку, используя конъюнктуру момента. Конечно, рисковал, но песня понравилась вождю. Вскоре Вано Ильич получил Сталинскую премию. Мао услышал песню во время гастролей „александровцев“ в Пекине и пожелал увидеть автора текста. Найти его оказалось непросто. По легенде, поэта отыскали в одном из бериевских лагерей, где офицер-фронтовик отбывал срок по ложному обвинению и откуда с „нарочным“ отправил на волю свои стихи. Эту версию не опровергал и сам Михаил Максимович, с которым спустя годы мы познакомились в „Известиях“».

Вообще, 1949 год отличался еще и тем, что происходила подготовка, а затем и празднование семидесятилетия вождя (21 декабря). В ближайшем окружении долго и мучительно ломали головы над тем, что бы еще прибавить к и так уже достигшим предела славе и величию генсека. Были, например, предложения учредить «Орден Сталина», переименовать Москву в «город Сталин», но все это юбиляр отверг. Согласился только с учреждением международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами». Своему международному влиянию и авторитету Сталин придавал большое значение. Если «внутренние» премии после смерти учредителя присуждаться перестанут, то «премия Мира» переживет вождя на несколько лет (последний раз ее вручили в 1956‑м). Среди лауреатов (общим числом 45 человек из 26 стран) будет и 13 деятелей искусств, в том числе советский писатель Илья Эренбург, который, таким образом, стал единственным и «внутренним» (дважды), и международным сталинским лауреатом (см. табл. 15 в разделе 5).

Подарков к юбилею от всего народа набралось столько, что Государственный Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина был превращен в «Музей подарков И. В. Сталину». Изображение, собственно, на всех подарках было одно и то же. Лик юбиляра, тиражированный в тысячах экземпляров, смотрел на посетителей выставки с картин, гобеленов, чайных сервизов, знамен, коробочек, подушечек, бритвенных приборов, вплоть до рисового зерна, на котором руками какого-то умельца был выгравирован портрет великого вождя, видимый только в микроскоп. Один из экспонатов удостоился Сталинской премии – художественный ковер, изготовленный азербайджанскими мастерицами. В другом месте демонстрировались проекты высотных зданий, в работе над которыми Главный Зодчий принимал активное участие, давая указания ведущим архитекторам страны. Все восемь проектов удостоились Сталинских премий за 1948 год (четыре здания в 20 этажей и выше – I степени, остальные, 17– и 16-этажные – II степени). Кстати, «застывшая музыка» тоже подверглась в 1948‑м суровой критике «за формализм» и «низкопоклонство». Здания же, знаменующие новый, имперский стиль, в 1948–1949 годах только начали возводиться.

Летом 1950‑го года произошел случай, когда присуждение премии продемонстрировало полную покорность комитетчиков воле вождя, даже если его решение граничило с сумасбродством. О нем рассказывает Г. Марьямов в книге «Кремлевский цензор. Сталин смотрит кино»:

«…Удивительная история произошла с фильмом-концертом „Щит Джургая“, поставленным в Грузии режиссерами С. Долидзе и Д. Рондели. Объяснить ее можно было только тем, что Сталин обнаружил в нем несколько популярных песен и отрывок из классической грузинской оперы „Абесалом и Этери“. Этого было достаточно, чтобы, увидев картину через год после выхода на экраны (на самом деле фильм был снят в 1944 году. – Прим. сост.), заинтересоваться: получила ли она Сталинскую премию? И так как в свое время фильм не был удостоен этой чести, последовало указание: собрать внеочередное заседание Комитета по присуждению Сталинских премий. Со всей страны были привезены в Москву члены Комитета. Заседание длилось ровно столько, сколько требовалось, чтобы посмотреть фильм и поднять руки для единодушного волеизъявления, после чего Комитет разъехался, удовлетворенный выполненным поручением. Такова была подлинная цена „державным наградам“».

С введением премии третьей степени награждения по многим разделам приняли прямо-таки массовый характер. В результате в критериях отбора художественные достоинства стали уступать место соображениям квотного характера: чтобы и классика, и современность; и детская литература, и взрослая; и провинциальные театры, и столичные; и про военных и про колхозников; и молдавские авторы, и эстонские музыканты и так далее. И все же в этом потоке официоза, славословия и конъюнктуры были и достойные вещи, и достойные имена. Например, в спектаклях классического репертуара МХАТа, Малого и Вахтанговского театров блестяще заканчивали свой творческий путь многие великие русские актеры, начавшие его еще до революции. Других, напротив, настоящая слава ждала еще впереди и совсем в другие времена: Мстислава Ростроповича, Юрия Любимова, Анатолия Рыбакова, Владимира Трошина, Владлена Давыдова. Двум последним, молодым актерам МХАТа, премия была хорошим подспорьем в карьере, хотя не обходилось и без забавных ситуаций. Вспоминает народный артист СССР Владлен Давыдов:

«В Художественном театре была традиция: чтобы молодые актеры не зазнавались, их занимали в народных сценах. Я, например, со своими молодыми коллегами был занят в ролях лакеев в спектакле „Горячее сердце“. А на лакеев там еще надевали попону, и получалась такая лошадь из трех человек. Голову играл Алексей Покровский, я – туловище, а хвост – Володя Трошин. У него была Сталинская премия. У меня – две (за кино и за театральный спектакль „Вторая любовь“). То есть на троих у нас было три Сталинские премии, и вот так мы играли лошадь.

Я был занят в великом спектакле Немировича-Данченко „Воскресение“. В программке было написано: „лакей графини Чарской – лауреат Сталинской премии В. Давыдов“. Я выносил на подносе визитную карточку, у меня не было ни одного слова. При каждом выходе мои поклонницы начинали хлопать или хихикать. Это, конечно, мешало актерам в этой сцене. В конце концов одна из актрис сказала: „Или я, или Давыдов“, и меня с этой роли сняли. Потом уже я играл в этом спектакле одну из главных ролей, „от Автора“, первым исполнителем которой был Василий Иванович Качалов».