Текст книги "Этнопсихологические проблемы вчера и сегодня"

Оппозиция этнических статусов

Известный специалист по фашизму Р. Дарендорф дал объекту своих исследований такое определение: «Под фашизмом я имею в виду сочетание ностальгической идеологии общины, делящей всех на своих и чужих, новой политической монополии, устанавливаемой человеком или «движением», и сильного акцента на организации и мобилизации, а не на свободе выбора Правление закона приостанавливается; диссидентов и лиц с нестандартным поведением сажают за решетку; меньшинства подвергаются суду народного гнева и официальной дискриминации. Фашизм в этом смысле не обязательно подобен немецкому национал-социализму; он не обязательно проводит политику систематического геноцида, хотя вероятность последнего весьма высока. В любом случае это – тирания правого толка, поскольку она опирается на военных, другие силы «закона и порядка», взывает к реакционным чувствам и предается мечтаниям – но не о лучшем будущем, а о прекрасном прошлом».

Если отбросить из этого определения эпитеты, которые являются просто инструментом заострения уничижительных формулировок в адрес политического врага, станет ясно, что под фашизмом здесь понимается такая организация общества, где ясно различается образ врага, наблюдается национальное единство, ликвидирована межпартийная грызня, осуществлена мобилизация перед наиболее опасными вызовами, элементы измены разложения и измены оперативно локализуются и удаляются, а политический режим обходится без мифологии «светлого будущего», опираясь на консервативную прагматическую идеологию и национальный эгоизм.

Мы видим, что «антифашистская» доктрина в качестве собственного образа врага избирает биологически и социально заложенную в понятие «политического» оппозицию «свой-чужой». Врагом для «антифашиста» становится тот, кто осознает наличие враждебных замыслов, направленных против него, и не соглашается на гуманистические фантазии о всеобщем равенстве и братстве людей. «Антифашист» старается морально унизить того, кто в этом самом «антифашисте» видит своего врага, посягающего на его этническую и культурную принадлежность, на право защищать свой род и свою Традицию.

То, что либералы называют «фашизмом», на самом деле есть представление об этнических статусах, которые они надеются изжить в общегражданской нации (или в общечеловеческом братстве). Там, где либералы намереваются обезглавить этику, консервативное сознание восстанавливают сложную иерархию «мы-они», признавая за «они» личностные компоненты. Там, где либералы плодят добронравную чернь, всегда готовую вогнать заточку между лопаток зазевавшегося приятеля, консерваторы выстраивают сословные барьеры и инфраструктуру гражданского общества. Иными словами, либералы становятся идеологами черни, консерваторы – новой формы аристократии. И все это происходит вокруг основополагающего признака цивилизованности – способности иметь врагов и друзей. Либералы против этого, ибо не способны на соответствующие нравственные переживания, и стремятся к компенсации своей ущербности, не будучи иначе способными проявить себя в политике и политической науке.

К огорчению либералов, этнические статусы сохраняются даже в относительно благополучной Европе. Например, факторами, которые сохраняют возможность фашизма (то есть, законодательной фиксации этнических статусов) сегодня считаются:

* авторитарный тип мышления и воспитания;

* элементы расизма и антисемитизма на уровне обыденных ориентаций и моделей поведения;

* чувство ущемленного национального достоинства, связанное с поражением в войнах, в том числе локальных;

* мелкий бизнес, опасающийся большой концентрации экономической мощи;

* экономика с высоким уровнем безработицы;

* маргинальные слои, ищущие опоры для самоутверждения и обретения какого-то социального статуса;

* предрасположенность к насилию (имманентно присущая многим биологическим существам, в т. ч. людям).

Внимательный взгляд на этот перечень показывает, что ряд факторов является в принципе неустранимыми, а прочие – пороками действующих в Европе лево-либеральных режимов. Интересно, что именно правые партии, которым предъявляются претензии в неофашизме, как раз и предлагают реальные механизмы преодоления этих пороков (см., например, программу Национального фронта Франции).

Будучи «мозговой косточкой» черни, либералы всегда готовы погрузиться в инфантильные страхи и предрассудки, чтобы осудить пугающие их тени социальных явлений как реальный источник «фашизации» общества и объявить доминирующую нацию. Научная терминология здесь служит просто прикрытием осознанных политических целей или неосознанных страхов. Например, Р. Гриффин с негативным пафосом пишет о фашизме, как о «палингенетической форме популистского ультранационализма» – восстановлении, возрождении, обновлении этноса, то есть, об идеологии национального возрождения, ставящей идею или интересы нации над всеми иными ценностями и интересами. Мы видим причудливую форму соединения публицистического заклинания о «популистском ультранационализме» и наукоподобную новацию о «палингенезе».

Причины притягательности пропаганды национал-социализма некоторые российские исследователи видят в разграничении «мы-они» по этническим признакам, а также в насаждении идеи национального превосходства (этнический романтизм), которая обеспечивает психологический комфорт от сознания своего высокого статуса для представителей этнического большинства, а также компенсационный эффект для лиц с незначительным социалъным статусом.

Здесь мы видим абсурдные представления о заведомой вредности какого-либо разграничения по этническому признаку и какого-либо чувства превосходства (вот она «философия» черни!). Негативное отношение к пропагандистскому имени «фашизм» (который уже перестал быть термином!) переносится на выделенные признаки этнической дифференциации. При этом ожидаемое впечатление – усиление негативной оценки некоторых черт, присущих человеческим сообществам и враждебным унификационной доктрине либерализма.

Признавая неустранимость этнических статусов, которые присваиваются тем или иным этническим группам в любой европейской стране, ученые и публицисты с особой яростью мстят Германии за то, что эти статусы стали предметом правового регулирования. Просто в бешенство приводит исследователей фашизма создание правовых основ этнической иерархии, защищающих право немцев на их землю и культуру (Указ «О новом порядке владения земельной собственностью» от 12 мая 1933 г. – введение принципа единства крови и почвы, закон о гражданстве от 15 января 1935 г. – разделение граждан на полноправных граждан арийского происхождения и неарийцев, закон «О защите немецкой крови и немецкой чести» от 15 сентября 1935 т – запрет браков и сожительства граждан рейха с евреями и т. д.) Соответственно, сама мысль о возможности регулирования этнических статусов кажется им изуверской. Будто этнические меньшинства являют собой образец гражданственности, верности закону и элементарным нравственным нормам.

Современная Россия с очевидностью показывает, что этнические иерархии возникают независимо от воли и желания либералов. Если доминирующая нация отказывается от законодательного закрепления своего преимущества, она становится дойной коровой для национальных меньшинств, получающих привилегии только на основании своей малочисленности. И в этом случае чернью становится разложившаяся нация, утратившая энергетику борьбу с «чужим», утратившая благородное стремление иметь врагов и побеждать их. Аристократическая мораль переходит к малым этносам, которые начинают рвать страну на куски, выделяя из нее личные феоды для кормления своих чиновничьих дружин.

К счастью, эта негативная тенденция в России преодолевается. Бомбардировки Югославии и теракты, чеченских бандитов показали, что возвращение в национальном мировоззрении образа «чужого» (причем, именно этнически «чужого») является жизненно необходимым.

Расовый враг

Возникновение расового врага – не такое уж частое явление, но именно в нем наиболее ярко проявляется народная воля к жизни, неподотчетная никаким гуманистическим теориям.

Два фактора определяют расового врага – фактор иноэтнической культуры, грубо вмешивающийся в сложившийся порядок вещей и разрушающий его, и фактор антропологически очевидной инородности представителей этой агрессивно заявляющей себя на чужой территории культуры.

Расовым врагом для русских были татаро-монголы, черты лица и образ поведения которых стали ненавистным образом в условиях реальной опасности уничтожения нашего народа. Именно поэтому Россия не остановилась в уничтожении Золотой Орды и не позволила возникнуть на ее месте никакой государственности.

Расовым врагом для немцев стали евреи, стремительно переселявшиеся на территорию Австро-Венгрии, а затем – и славяне, которые получали преимущества во властных институтах и в области религии (захват чешскими священниками традиционно-немецких приходов).

В складывании образа расового врага для немцев основательно постаралась и Польша, внесшая свой вклад в унижение Германии и отторжение у нее исконных территорий.

Никакие антропологические теории не смоги в дальнейшем остановить ненависть немцев к славянам. Только жестокое поражение во второй мировой войне заставило немцев более спокойно взглянуть в глаза русским и увидеть в них достойного противника, а не сброд азиатских толп.

В современной России образ расового врага выражается в таком простонародном понятии, как «лица кавказской национальности». Именно выходцы с Кавказа ведут себя вызывающим образом на территории центральной России, превратив созданное трудом поколении русских людей в предмет торга, а на юге России открыто осуществляющие геноцид всего славянского населения (не только в Чечне, но и во всех остальных северокавказских республиках). При этом они явно не собираются приспосабливаться к истории и культуре традиционной России. Рыночная среда позволяет им нагло и беспардонно устанавливать свои собственные нормы общения и деловой практики. Даже невнятность речи на русском языке, акцент делаются предметом бравады.

Нужно отметить, что именно кавказцы, а не евреи формируют у русских образ врага. Как бы ни хотелось антисемитствующим интеллигентам развернуть народ против евреев, образ расового врага формируется по своим законам. Евреи, в отличие от кавказцев, не составляют достаточно многочисленной группы, слабо представлены в сфере массового обслуживания, стремятся скорее ассимилироваться, чем выпятить свои отличия от коренного населения России. Только угнетение русского самосознания позволяет некоторым евреям из крупного бизнеса и высшего управленческого аппарата (например, из московской мэрии) сообщать о своем еврейском происхождении, демонстрируя тем самым свою неуязвимость для русского общественного мнения. Но делается это, надо сказать, не в столь вызывающих формах, в которых пытаются заявить о себе чеченцы или азербайджанцы.

Если в прошлом веке евреи могли вызывать расовую ненависть как своим обликом (пейсы и ламбсердаки), так и образом деятельности (монополизация некоторых коммерческих отраслей и революционный нигилизм еврейских образованцев), то теперь этого нет, как нет и антисемитизма, вытесненного либо в маргинальные ксенофобские группы, либо в элитарные круги, где бытовой антисемитизм просто становится признаком «своего». Точно так же, как и в интеллигентских еврейских кругах, образ «своего» формируется «антифашистской» идеологией – в противовес идентификации по общему переживанию погромных страхов у еврейской массы.

«Антифашисты» по отношению к русским националистам (а не по отношению ко всем русским) выступают только в качестве политического врага. Расовая вражда носит в данном случае остаточный и ослабленный характер – внешние антропологические признаки, манера поведения, строй речи вызывают отторжение. Но не той непримиримости, которая свойственна реальной расовой вражде.

Мы смеем утверждать, что еврейский вопрос в современной России как был неактуальным весь XX век, так и останется в XXI веке – что бы ни говорили иные ревнители русских интересов и любители «сжигать мосты» (ими сжигаются обычно мосты не между евреями и русскими, а собственно русские, мосты). После Чеченской войны русский расовый враг на ближайшую перспективу вполне оформился. И это обстоятельство надолго предопределяет «образ врага», который будет сказываться как на повседневной жизни русских, так и на политических процессах.

К великой печали для некоторых русских экстремистов-германофилов «антифашистская» идентификация свойственна и русскому народу, понесшему потери в Великой Отечественной войне буквально в каждой семье.

Именно поэтому попытка сложить образ «своего» демонстрацией свастики обречена на провал. Более того, русским придется еще многие годы расставаться с образом врага, который содержится в словах «немец», «Германия», «рейх» и т. п. Тем не менее, немец для русского принципиально не может быть расовым врагом, и это внушает некоторую надежду на русско-германский союз в будущем.

Политический враг

Понимание политического возникает именно вокруг оппозиции «мы» и «они», «свои» и «чужие».

Для древнегреческого философа Гераклита эти противоположности сближаются, как и все в природе «враждебное находится в согласии с собой» (горячее охлаждается, влажное сохнет и т. д.). Поэтому невозможна негативная оценка столкновения между противоположностями. В социальном плане это означает, что исход войны всегда справедлив: «Война – отец всех, царь всех: одних она объявляет богами, других – людьми, одних творит рабами, других – свободными Должно знать, что война общепринята, что вражда – обычный порядок вещей, и что все возникает через вражду и взаимообразно».

«Свои» и «чужие» – наиболее фундаментальные понятия, которым не требуется никаких экономических или иных обоснований: «не в том смысле «чужие», что они неприятны, а в том смысле неприятны, что «чужие».

Именно на таком понимании построил свою концепцию политического Карл Шмитт. Он утверждает, что «специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, – это различение друга и врага». «Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации; это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой».

Доводя эту мысль до конца и учитывая биологические и антропологические доводы, можно сказать, что политическое поведение есть в некотором смысле повторение моделей поведения, связанных с отношениями хищник-жертва в живой природе и тотемическими обычаями древних человеческих сообществ.

В этом смысле какие-либо разговоры о возможности «объективной» позиции в политике являются профанными или же сводят политику к иным формам жизнедеятельности – религии, праву, экономике и т. п.

Напротив, «всякая религиозная, моральная, экономическая, этническая или иная противоположность превращается в противоположность политическую, если она достаточно сильна для того, чтобы эффективно разделять людей на группы друзей и врагов». «Если противодействующие хозяйственные, культурные или религиозные силы столь могущественны, что они принимают решение о серьезном обороте дел, исходя из своих специфических критериев, то именно тут они и становятся новой субстанцией политического единства».

Как отмечает Шмитт, политическое единство должно в случае необходимости требовать, чтобы за него отдали жизнь. В политике важным оказывается не самопожертвование ради «мы» – общности, а готовность к нему, наполняющее особой энергией поведение индивида, делающее его собственно политическим. Война как предпосылка сплачивает «мы» – группу и переопределяет любые основание ее организации в политические.

Народ как «мы» – группа, является политически независимым только в том случае, если он способен различать «друга» и «врага». Если такая способность утрачивается или передается некоей внешней силе (скажем, в химерической государственности – представителям иного этноса), то такой народ перестает существовать в качестве политического субъекта. Если какая-либо политическая сила стремится доказать, что у народа врагов нет или что именно такое состояние является желательном, то эта сила действует в пользу врагов народа, которые существуют не только в воображении, но и в реальной действительности.

Если в межличностном конфликте столкновение с врагом (в том числе и в экзистенциальной схватке по поводу нравственных ценностей) не предполагает его окончательное уничтожение (что снимало бы продуктивное противоречие), то в столкновение народа со своим врагом, последний может быть только народом и только таким народом, противоречие с которым не может быть продуктивным. Враг народа должен быть обращен в «ничто», ибо ненависть к нему обезличена (Гегель). Только тогда народ может утвердить свой нравственный принцип.

Вместе с тем, массовость современной политики требует, чтобы экзистенциальное столкновение или дележ территории, имущества и социальных статусов происходил от имени «мы» – группы выделенными из нее активистами (или активистами, сформировавшими вокруг своей позиции «мы» – группу), которые структурируют стихийную референтность в «мы» – группе и отталкивание от «они». Для политического активиста, таким образом, наличествует прямая заинтересованность в «они», как в явлении, обуславливающем необходимость их профессии. Следовательно, «мы», стремящееся к небытию «они» оказывается в неявном противостоянии с собственными активистами, вынужденными по возможности регулировать референтность среди своих противников.

Как отмечает современный исследователь феномена политического А.И. Пригожин, «соперничество между представителями или выразителями разных групп строится на механизме, взаиморефлексии. Это не означает прямого, и непосредственного действия, направленного на достижение своих целей, а предполагает предвосхищение ожидаемых действий соперников, в результате чего конкретное решение может далеко отходить от цели, так как рассчитывается с учетом его воздействия на поведение соперников (если я так, то он эдак, поэтому я иначе…)».

Отсюда следует насколько важно сохранять образ врага, ввиду постоянного его размывания политическими технологиями представителей группы, от имени которой действуют политические активисты. Если «мы» – группа должна удерживать образ врага и постоянно воспроизводить энергетику вражды (вплоть до силового противостояния), чтобы оставаться политическим субъектом, то представляющие группу активисты лишь используют этот образ и эту энергетику для мобилизации группы и для достижения преимуществ в конкуренции по поводу захвата и удержания «политического капитала».

Размывание оппозиций

Ницше писал об этом: «Кто проанализирует совесть современного европейца, тот из тысяч ее моральных складок и скрытых уголков извлечет один и тот же императив, императив стадного страха: «мы хотим, чтобы наступил наконец момент, когда бы нам нечего было бояться!» Путь к этому моменту, стремление к нему, называется нынче в Европе и повсюду – прогрессом».

Между тем, опасность – то, что наполняет жизнь непередаваемым букетом ощущений. Она присутствует и в спорте, и в войне. Война многочисленного целого слоя молодых и сильных людей является делом привлекательным именно в связи с ощущением опасности, страха смерти и волевых усилий по его преодолению. Повстанец, камикадзе – это в большинстве своем вовсе не психически больные фанатики. Это люди, для которых образ врага слился с понятием мирового Зла, ради ущерба которому можно и нужно отдать свою жизнь. При этом Зло может обладать притягательностью именно в связи с ненавистью к нему.

Страх своего собственного страха сформировал в Западной цивилизации доминирующую политическую группировку, для которой образ врага заключен в источниках собственного страха любых жестких оппозиций (то есть, собственно политических конфликтов). Главнейшим и легко обнаружимым образом становится образ национального государства. Государство как принцип устроения общества обобщает все страхи. А поэтому, как заметил Щмитт, «либерализм в типичной для него дилемме «дух/экономика» попытался растворить врага, со стороны торгово-деловой, – в конкуренте, а со стороны духовной – в дискутирующем оппоненте». «Правда, либерализм не подверг государство радикальному отрицанию, но, с другой стороны, и не нашел никакой позитивной теории государства (…); он создал учение о разделении и уравновешении «властей», т. е. систему помех и контроля государства, которую нельзя охарактеризовать как теорию государства или как конструктивный политический принцип». «Из совершенно очевидной, данной в ситуации борьбы воли к отражению врага, получается рационально-конструированный социальный идеал или программа, тенденция или хозяйственная калькуляция. Из политически соединенного народа получается на одной стороне культурно заинтересованная публика, а на другой – частью производственный и рабочий персонал, частью же – масса потребителей. Из господства и власти на духовном полюсе получается пропаганда и массовое внушение, а на хозяйственном полюсе – контроль. Мораль, в свою очередь, тоже стала автономной относительно метафизики и религии, наука – относительно религии, искусства и морали и т. д.».

Действительно, если консерватизм, выделяя, «своих», как подданных государства, гарантирует им помощь в сложных ситуациях (например, помощь беженцам и вынужденным переселенцам), то либерализм все сводит к экономической категории риска, за последствия которого каждый должен отвечать самостоятельно.

Существенные успехи либеральной идеологии привели к одному – к частичной замене открытого политического противостояния наций на международной арене – закрытым (непубличным) противостоянием экономических корпораций и квази-религиозных научных доктрин. Национальные предпочтения перешли из сферы политики в бытовую сферу и в субкультурные сообщества. Образ врага свелся к вялой и дегероизированной ксенофобии.

Между тем, и в западной социологии имеется существенные отличная от либеральной доктрины линия. Скажем, линия Пьера Бурдье, который называет борьбу партий «сублимированной гражданской войной», или Патрик Шампань, утверждающий, что манифестация так или иначе является зародышем восстания, и сам смысл постоянных трансформаций уличных шествий (получивших, заметим, легитимный статус только во второй половине XIX века), состоит в том, чтобы не стать заученным ритуалом и подкрепить потенциально присутствующей возможностью мятежа и анархии внимание к определенной форс-идее (политическому мифу). Иначе говоря, лишаясь образа врага, манифестация перестает быть интересной обществу, лишаясь тем самым своего политического статуса и превращаясь в подобие карнавального шествия или парада.

В российской политической публицистике не раз с негодованием приводились слова большевистских и фашистских лидеров о возможности нравственности только в кругу политических единомышленников. Это негодование (само по себе свидетельствующее о наличии образа врага) всегда игнорирует тот факт, что либеральная доктрина отлична от критикуемых ею позиций лишь внешним лицемерием при строгом соблюдении правила: нравственность признается только в отношении «своих», к «чужим» она неприменима, у «чужих» нравственности нет. Именно таково было, например, отношение большинства западных политиков (да и широких общественных слоев) к атомной бомбардировке Японии в 1945, к событиям в Москве в 1993 году, к бомбардировкам Югославии в 1998…

Примеров «двойных стандартов» можно привести множество. Все они говорят о том, что образ врага никуда не исчез из реальной политики Запада, и только лицемерная риторика, ритуал политического диалога скрывают это обстоятельство и даже приводят к недоразумениям, связанным с наивными попытками правозащитников буквально трактовать нормы международного права.

Современная российская политология и философия политики, а вслед за ними и практика целого ряда политических группировок, в значительной степени следует либеральной концепции «деполитизации политики». Некоторых исследователей и политиков это приводит к критике исторического опыта собственной страны, в котором выискиваются причины войн и распрей, якобы свидетельствующих об особенностях русского народа (в частности следует указать на работы А. Ахиезера, И. Яковенко, И. Ионова и др.; политическую публицистику А. Янова, В. Новодворской и др.). «Образ врага», таким образом, переносится на русский народ, по отношению к которому целая плеяда политиков и ученых становится «внутренним хищником», не скованным какими-либо конвенциональными правилами, и моделирует отношения элита-народ по самоедской схеме хищник-жертва.