Текст книги "Этнопсихологические проблемы вчера и сегодня"

Остановимся на некоторых идеологических этнических стереотипах, перемежающихся изредка в республиканских газетах региональными и республиканскими образами. Идеологи осознают, что для формирования массового самосознания своего населения, способствующего утверждению новой суверенной республики в мировой цивилизации, необходимо создавать и распространять, безусловно позитивный образ «МЫ»: «Мы – республика», «Мы – народ», «Мы – этнос». Некоторое исключение наблюдается в прессе Тувы, о чем мы скажем ниже.

Вот какой видят жители Якутии свою республику с помощью своих местных идеологических наставников: «Якутия – один из крупных, политически стабильных субъектов Российской Федерации, край, обладающий высоким минерально-сырьевым потенциалом»; «Республика сделала свой выбор, передавая будущим поколениям демократию, государственный суверенитет, экономическую самостоятельность, нерастраченные природные богатства, уважение к человеку, национальное единство, социальную справедливость и массу других ценностей, которые наш народ накопил за свою многовековую историю. Новая Якутия состоялась. Теперь это совершенно другой мир». Это выдержки из выступлений республиканского президента М.Николаева, неустанно пропагандирующего, судя по многочисленным выступлениям в прессе, достижения Якутии последних лет.

Почти таким же неустанным пропагандистом своей республики предстает со страниц официальной прессы Татарстана ее президент М. Шаймиев: «Могу еще раз подтвердить, что Татарстан и его многонациональный народ никогда не согласятся с попытками изменить его национально-территориальный принцип государственного устройства. На Западе проявляется интерес к «модели Татарстана», к «миротворческому имиджу Татарстана», отмечается «надежная власть и предсказуемая политика его руководства». Отметим, что и другие политические лидеры Татарстана, нередко выступающие в прессе, добавляют к этому образу некоторые яркие краски: «Наша республика, обладающая центристской позицией и цивилизованным подходом к решению политических задач, способна внести элемент здравомыслия во многие дела федерального масштаба».

Образы республик, представляемых в местной прессе, нередко сопровождаются и обобщенным образом «народа республики» – чаще всего «многонационального народа», который, как отмечают в Якутии, «своей волей достиг права на суверенное развитие и, благодаря этому, значительно продвинулся в социально-экономическом и духовном развитии, поверил теперь в свои силы, преобразился, расправил крылья…».

В прессе появляются и прямые этнические стереотипы титульных народов республик. Тувинцы – это «талантливый, добрый, мудрый и гостеприимный народ», хотя и «малочисленный, поэтому он нуждается в защите». В массовое сознание жителей этой республики довольно настойчиво вводится идея, что «Тува не райский уголок, поэтому не может отказаться от помощи России». Президент республики, возвращаясь из регулярных поездок в Москву, нередко у трапа самолета рассказывает с болью журналистам о том, как трудно выбивать деньги для республики у федеральных чиновников. Образ этой республики в «Тувинской правде» представляется в виде бедного дотационного региона, очень сильно зависящего от расположения Центра.

В якутской прессе отмечается искренность, дружелюбие, благородство и гостеприимство народа саха, неоднократно подчеркивается, что «нас становится все меньше», рассказывается о том, что «раньше мы жили хорошо, а теперь в перенаселенных селах якуты прокормить себя не могут», высказываются идеи, что «надо возрождать якутский язык, активнее говорить на нем дома», что «надо возрождать традиционную философию дома, домашнего очага и семьи, повышенного престижа семейного образа жизни», «более углубленно изучать историю и место народа саха и других народов Севера в общей системе развития человеческой цивилизации».

Татарстанские газеты также разнообразно представляют образ титульного этноса, причем идеологи нередко специально подчеркивают глубину исторического прошлого «семимиллионного татарского народа, разбросанного по всему миру»: «Татарский народ с древнейших, незапамятных времен смотрел на духовное богатство, особенно книги, с благоговением и трепетом…», отмечают древние традиции татарской архитектуры, «древнейшую культуру» и т. д. Так же, как и в Якутии, местные интеллектуалы и здесь обращают общественное внимание на судьбу татарского языка, который, по их мнению, сильно пострадал от русского языка, и повторяют идею о его спасении.

В североосетинской прессе повторяются примерно те же мотивы: «драматические события нашей многовековой истории», «наши нравственные ценности: любовь к родному очагу, святость родственных связей, почитание старших, милосердие, трудолюбие, институт общественных работ в помощь нуждающимся – все это должно стать предметом наследования», – внушают современному поколению осетин. Однако и здесь в массовое сознание проводится идея, что «мы можем лишиться лучших качеств национального характера, которыми мы так гордимся и которые вырабатывались и закреплялись в характере и традициях народа, как уже почти лишились языка. И национальную литературу нельзя упустить, без нее нет ни настоящего, ни будущего. А одним прошлым жить, увы, невозможно».

Таким образом, рядом с позитивным обликом титульных этносов российских республик местные идеологи сохраняют и поддерживают в массовом сознании идею «опасности», «идею беспокойства» за настоящее и ближайшее будущее этих народов, связанную и с Россией (о чем говорится не всегда), и с модернизацией жизни вообще (например, о разрушении и искажении исторического лица Владикавказа нуворишами. По этому мы и встречаем в местной прессе «мобилизационные» идеи-призывы: надо спасать нравственность, культуру, язык, архитектуру, пересматривать историческое место народа в обществе, надо воспитывать новое поколение в национальном духе. Все это и есть, как считают, например, в Северной Осетии, духовное возрождение нации.

В связи с этой мыслью, в республиканской прессе можно выявить и основные стратегические задачи, сформулированные в разных формах интеллектуалами и политиками современных российских республик. Если кратко, то они выглядят следующим образом.

В Туве: реформы должны осуществляться в «четырех главных направлениях – налаживание федеративных отношений, преобразования в социальной жизни, нравственности и духовности тувинского народа, экономические преобразования и открытая политика в отношении мировой цивилизации. На их базе строится тувинская государственность», – такие задачи, кроме частных, ставит перед своим народом тувинский президент Ооржак.

В татарстанской прессе: среди многочисленных социальных, политических, экономических задач, можно выделить следующие – ориентация на турецкую модель экономического развития и пожелания, связанные с возвращением татарской письменности к латинице, а также с созданием «системы высшего национального образования на татарском языке».

В Якутии: главные мобилизационные идеи связываются тоже в основном с титульным этносом, хотя и не всегда об этом говорится прямо. «Наша стратегическая задача – духовное, культурное возрождение народов республики…, развитие национальной школы. Новой Якутии нужны яркие личности, которые восславят ее неординарными открытиями», – заявляет президент М. Николаев. Для этого в Департаменте по делам малых народов Севера создан специальный Сектор духовного развития малых народов Севера с задачами возрождения языка, становления мировоззрения, этнических культур и самосознания, здравоохранения, образования. В одном из выступлений президента при встрече на якутской земле британского принца были озвучены «государственные намерения зарезервировать за будущими поколениями, оставить хозяйственно-нетронутыми в особо охраняемом режиме 20–25 % своей территории». Кроме того, в прессе неоднократно встречаются «мобилизационные» идеи, ориентирующие республиканскую общественность на отстаивание особого статуса коренных народов и их права на землю и ресурсы», ориентирующие на то, что экономическую самостоятельность республики надо считать «задачей первого плана» и на то, что республика должна сделать «прорыв в мировое сообщество».

Подводя итоги данной работы, можно согласиться с утверждением, высказанным в статье A.M. Иванова, немного, правда, изменив его, что республиканское развитие и национальное возрождение осмысливается сейчас национально-республиканскими элитами, прежде всего, как нейтрализация федерального и русского влияния на республиканскую жизнь, путем определенного социально-экономического и культурного сдерживания и регулирования их активности в своих интересах.

Интернет-ресурс

Д.Г. Подвойский, Л.М. Хайруллина. Социологические идеи Вильгельма Вундта

Концептуальный фундамент «психологии народов»

В энциклопедической системе Вундта среди прочих наук о духе «психология народов» была на особом счету. Вундт относился к данной области знания в некотором роде как к собственному интеллектуальному детищу – несмотря на то, что термин «психология народов» не был его личным изобретением. По замыслу Вундта, «психология народов» должна изучать духовные явления надындивидуального происхождения. Потребность психологической науки в самоопределении такой ее области диктовалась, главным образом, следующим соображением: «совместная жизнь людей вызывает явления, которые, несмотря на свой несомненный психический характер, не могут быть объяснены из условий и законов индивидуальной душевной жизни». Если так, то, соответственно, нужна особая наука, которая будет исследовать феномены подобного рода.

Камнем преткновения в «психологии народов» являлась позиция индивидуалистического психологизма. Сторонники данного направления мысли, в полной мере согласовывавшие свои воззрения с представлениями «здравого смысла», утверждали, что никакой особой реальности интерментальной духовной жизни не существует; общество есть всего-навсего механический конгломерат отдельных индивидуальных поведенческих актов; номинальная действительность духовной жизни социума эпифеноменальна по отношению к реальной действительности духовной жизни конкретных людей; все духовные процессы протекают исключительно в сознании конкретных индивидуумов и более нигде; общественное сознание представляет собой лишь простую сумму индивидуальных сознаний.

В целом, позиция вульгарного методологического индивидуализма может быть выражена формулой: «нет ничего в обществе, чего бы не было в индивиде». Если принять подобные воззрения за точку отсчета, то следует отказаться от любых попыток исследования надындивидуальной духовной жизни при помощи концептуально самостоятельных средств. Тогда не только на социологии, но и на социальной психологии можно было бы поставить крест. Как первая, так и вторая превратились в разделы индивидуальной психологии.

Вундт осознавал ограниченность подобного взгляда. Его критика методологического сингуляризма удивительно похожа на дюркгеймовскую критику (различие в том, что Вундт пытался защитить «психологию народов», а Дюркгейм – социологию). Однако наука, принципы которой разрабатывал Вундт, являлась, по его глубокому убеждению, наукой психологической. Вундт и сам не признавал существования каких бы то ни было автономных по отношению к реальности индивидуальной психики духовных образований. «Народный дух», являющийся центром притяжения исследовательских интересов новой отрасли психологического знания, в трактовке Вундта полностью утрачивает черты трансцендентного (независимого от жизни индивидуальной души) духовного субстрата.

«Народный дух» не витает где-то над нами, он живет в нас самих. Однако создается он не кем-то конкретно, но сообществом в целом. Его эмпирически осязаемые очертания формируются совместной духовной деятельностью многих индивидов. Духовный облик общества порождается коллективным творчеством тысяч людей. Реальность «народного духа» есть продукт деятельности всех людей вместе, и никого из них в отдельности. «Народный дух» в понимании Вундта напоминает дюркгеймовские «коллективные представления», включает в себя все то, что создается индивидами, но не индивидом, все то, что обитает в недрах индивидуальной души, но не порождается ей. Номиналистической позиции индивидуализма Вундт противопоставляет реализм собственного подхода.

Наиболее отчетливо его аргументация прослеживается в следующих словах: «Конечно, можно возразить, что душа народа всегда состоит из единичных душ, причастных ей; она – ничто вне последних, и все, что она порождает, приводит нас с необходимостью назад, к свойствам и силам индивидуальной души. Но если, как это само собою, разумеется, предварительные условия всего, что порождается известным составным целым, уже должны содержаться в его членах, однако этим отнюдь не утверждается еще, что все продукты, создаваемые составным целым, вполне объяснимы из предварительных его условий. Скорее же можно ожидать, что совместная жизнь многих одинаковых по организации индивидуумов и вытекающее из этой жизни взаимодействие их между собою должны, как вновь привходящее условие, порождать и новые явления со своеобразными законами. Хотя эти законы никогда не могут противоречить законам индивидуального сознания, однако они отнюдь не содержатся, благодаря этому, в последних, совершенно так же, как и законы обмена веществ, например, в организмах не содержатся в общих законах сродства тел».

Если мы устраним из приведенного отрывка специфически немецкое словоупотребление «душа народа» и заменим его на какое-нибудь другое, аналогичное по смыслу, то тогда у нас получится текст, авторство которого можно было бы приписать Э. Дюркгейму. Во всяком случае, сходство мысли и логики ее развертывания представляется здесь очевидным. Но Вундт останавливается как раз перед той чертой, которую в скором времени перешагнет Дюркгейм. Для Вундта коллективная духовная реальность до известной степени также обладала чертами реальности sui generis. Но из своих рассуждений немецкий мыслитель все же не выводит чего-либо похожего на дюркгеймовское определение социального факта. Как психолога Вундта интересовало не общество в собственном смысле слова, а «специфически духовная», «ментальная» составляющая социальной жизни. В конечном счете, предметом его исследований были «деревья», а не «лес». Он изучал не социальную реальность как таковую, а лишь «человеческое измерение» этой реальности. И сами конкретно-содержательные (не методологические) исследовательские планы Вундта были определены вполне в русле специфических задач психологического знания.

Во-первых, Вундт противопоставляет «психологию народов» не только психологии индивидуальной, но и таким разделам психологического знания, как «психология рас» и «психология толпы». Две последние, как бы мы ни понимали их предмет и исследовательские задачи, концентрируют свое внимание на изучении явлений надындивидуального происхождения. Однако Вундт остается верен «специфически немецкой» интеллектуальной традиции, идейные горизонты которой определялись сначала романтиками и Гегелем, а впоследствии представителями исторической школы права и исторической (в том числе и новой исторической) школы политэкономии.

Истинным субъектом глобального социокультурного процесса («историческим индивидуумом») для Вундта, как носителя упомянутой национальной традиции мысли, является именно народ как особая социальная общность, совокупность людей, проживающих на определенной территории, подчиняющихся власти одного государства, имеющих общее культурно-историческое наследство и говорящих на одном языке. Вундта, в конечном счете, интересует именно психология народа, а не какой-либо иной социально-групповой единицы. «Психология народов» в понимании Вундта не тождественна коллективной (социальной) психологии в широком смысле. У других социальных общностей тоже есть своя «душа» (взять, к примеру, «душу толпы», изучением характера которой занимался Г. Лебон). Но душа толпы и душа народа суть совершенно разные вещи. Именно народы выступают в истории человечества в качестве реальных творцов основополагающих форм духовной культуры, именно они являются подлинными субъектами культурно-исторической практики.

Во-вторых, сама внутренняя область предметной компетенции «психологии народов» оказывается ограниченной вполне определенными рамками. Мориц Лацарус и Хейман Штейнталь, у которых Вундт, собственно, и заимствовал сам термин для обозначения новой науки, включали в сферу интересов «психологии народов» решительно все области явлений духовной жизни человечества.

Вундт отвергает такой подход с самого начала. Скажем, литературу, искусство и науку как духовные феномены Вундт по принципиальным соображениям исключает из области исследовательских интересов «психологии народов». В этих продуктах человеческой деятельности, по его мнению, заключено слишком много индивидуального – того, что порождается специфическими особенностями ума и характера отдельных людей. (Кроме всего прочего, в упомянутых областях культурного творчества мы обнаруживаем значительный элемент сознательного; сознательное же по самой своей сути в существенной степени зависит от неповторимых и уникальных способностей конкретной человеческой личности.)

В названных сферах, – заключает Вундт, – влияние народного духа следует считать второстепенным. Он проявляет себя прежде всего в продуктах коллективного творчества людей; причем веяния его распространяются в структурах индивидуальной человеческой психики отнюдь не обязательно на уровне высокой рациональной рефлексии. Действительное и «полнокровное» воплощение жизни народной души, по мнению Вундта, мы можем наблюдать лишь в трех сферах – в языке, мифах и обычаях. Взятые вместе, они представляют собой своего рода «тройственный союз» фундаментальных структурных характеристик народного духа. В рамках души народа язык, мифы и обычаи выполняют те же самые функции, которые в рамках души отдельного человека выполняют представления, чувства и воля. Разумная деятельность души, имеющая своим источником представления, выражает собственное бытие в языковых формах. Чувства, коренящиеся в аффектах, порождают миф. Воля же воплощается в конкретных человеческих поступках, согласующихся с нормами обычая. Язык, мифы и обычаи не являются продуктами индивидуального изобретения. Их формы созидались и видоизменялись в процессе многовековой естественной эволюции человеческого рода. Ни одно из этих явлений не возникло как результат ментальной инновации – в конкретном месте, в конкретное время. Язык, мифы и обычаи произведены на свет не «мудростью» каких-то конкретных индивидов, но «мудростью» человеческого сообщества в целом. С этой точки зрения Вундт критикует разного рода индивидуалистические концепции антропосоциогенеза (индивидуалистические теории происхождения языка, религии, государства; теории общественного договора и т. п.).

В работах Вундта, посвященных проблематике «психологии народов», можно обнаружить также множество других любопытных с социологической точки зрения идей. В рамках статьи такая задача решена быть не может. Однако необходимо указать еще на два мотива интеллектуального творчества Вундта: его взгляд на проблему «обратной связи» в рамках когнитивной системы взаимодействия «индивидуальная психология – психология народов» и отношение к современной ему социологии.

«Психология народов» определялась Вундтом как вполне самостоятельная дисциплина, изучающая явления особого рода. Ее законы и принципы не могут быть сведены к законам и принципам индивидуальной психологии. Самим фактом своего существования она преодолевает до известной степени границы сугубо сингуляристских ходов мысли, характерных для общей психологии. Ко всему прочему она обретает способность реально влиять на процесс и результаты индивидуально-психологических исследований. Душа человека в эмпирическом смысле не представляет собой самодостаточной величины. Реальный эмпирический индивид всегда живет в обществе. Его индивидуальная психическая природа не могла бы в полной мере сформироваться в отрыве от его социальной природы. Классическим примером в этом отношении является язык. Развитие индивидуального мышления невозможно представить вне инструментального контекста языковых структур. Человек как предмет интереса индивидуальной психологии предстает перед нашим взором, прежде всего, как существо, наделенное способностью к мыслительной деятельности (способностью к свободной комбинации представлений). Процесс мышления всегда воплощается в языковых формах. Но язык как феномен возникает только в обществе – как средство коммуникации мыслящих существ.

Как Вундт относился к социологии? Его позицию нельзя оценивать с точки зрения современности. Сравнивать вундтовскую «психологию народов» с социологией или социальной психологией неправомерно. «Психологии народов» уже не существует. Данный термин не вошел в научный обиход. При жизни Вундта слово «социология» имело почти столь же условное значение, что и слово «психология народов». Но история мысли сделала свой выбор. «Социология» существует. Существуют и социальная психология, и этнография, и антропология, и социолингвистика. А «психологию народов» сегодня можно только вспоминать.

Что касается отношения Вундта к термину «социология», то историограф вундтовского учения Эдмунд Кениг свидетельствует, что Вундт крайне отрицательно относился к этому «модному увлечению наукой, которая, собственно говоря, еще не существует; даже более, о содержании которой едва ли можно составить ясное представление». Вундт как теоретик и методолог наук о духе, написавший основные свои работы в данной области еще в 80-е годы XIX века, адресовал критические замечания не социологии вообще, не социологии как науке (в ту пору ее не существовало), а социологии Огюста Конта. В то время почти все исследователи, называвшие себя социологами, считали себя в большей или меньшей степени последователями Конта. Те, кто относился к идейному наследию Конта критически, как правило, относились подобным же образом и к контовской терминологической инновации.

Вундта, конечно, нельзя назвать антипозитивистом. В некоторых аспектах теория Конта могла ему даже импонировать. Вундт был психологом и во всех дисциплинарных спорах отстаивал позиции психологии. Конт же в своей знаменитой классификации наук психологию проигнорировал. Равным образом Вундт считал, что нет ни одной области социальной жизни, которая не изучалась бы какой-либо из уже существующих гуманитарных наук. Социология – лишь собирательное название совокупности обществоведческих дисциплин. Критику Вундта можно считать справедливой.

Основные работы, посвященные проблеме предметной спецификации социологической науки (к их числу относились, например, работы Г. Зиммеля) будут написаны несколько позже. В 70–80-е годы XIX столетия вопрос о специфически социологическом взгляде на общество оставался еще принципиально не решенным. Социологи XIX века претендовали на изучение чрезвычайно широкого круга явлений. Тем, кто называл себя социологами, было не вполне ясно, чего же именно они хотят. Все это вызывало резонные возражения со стороны представителей смежных дисциплин, стремившихся охранять рубежи собственных интеллектуальных владений. Если для Конта социология была «царицей наук», то для Вундта направляющей силой прогресса гуманитарного знания являлась психология. Социология (в глазах Вундта) оспаривала у психологии принадлежащее ей интеллектуальное первенство. Позицию Вундта в данном контексте можно считать вполне объяснимой.

Вундт умер в один год с Максом Вебером. Правда, Вундту «стукнуло» восемьдесят восемь, а Веберу – всего пятьдесят шесть лет. Если руководствоваться масштабом историко-научной хронологии, можно утверждать, что Вундту довелось пережить «золотой век» немецкой социологии. Однако кажется, что этот «золотой век» прошел мимо Вундта, или обошел его стороной. Мировую славу немецкой социологии принесло поколение Тенниса, Зиммеля и Вебера. Немецкая социология преодолела позитивизм и натурализм, избавилась от многих концептуально-методологических изъянов социологии XIX века, обрела высокий академический статус. Вундт принадлежал к другому поколению и никак не соприкоснулся с немецкими интеллектуалами «веберовского круга». Он пережил свой век в физическом смысле, но не пережил его в смысле интеллектуальном.

Вклад Вундта в историю развития социологической науки можно считать весьма значительным. Сам строй его мышления чрезвычайно социологичен, его достижения были довольно существенными, го творчество создавало особый фон, на котором более отчетливо прорисовывалось развитие общественно-научного знания. Раздумывая над судьбой Вундта, мы вспоминаем евангельскую историю о добром самаритянине. Случай Вундта и есть тот самый случай.

Интернет-ресурс