Текст книги "Живые и мертвые"

– Еще бы не так! – сказал Серпилин.

– Меня потом один выходивший со мной товарищ, – перед словом «товарищ» командующий выдержал крохотную паузу, – обличал в превышении власти. Не спорю, может, и был жесток, настаивая на безусловном выполнении своих приказов. Но давайте спросим себя: почему человек не выполняет приказа? Чаще всего потому, что боится умереть, выполняя его. А теперь спросим: чем же преодолеть этот страх? Чем-то, что еще сильнее страха смерти. Что это? В разных обстоятельствах разное: вера в победу, чувство собственного достоинства, страх выглядеть трусом перед лицом товарищей, но иногда и просто страх расстрела. К сожалению, так. А тот, кто потом писал про меня насчет жестокости, превышения власти и прочего, сам вышел из окружения чистеньким, про него писать было нечего – ни хорошего, ни худого. Но людей из окружения вывел не он, а я. Не сталкивались с этой проблемой? – Командующий посмотрел в глаза Серпилину.

Серпилин молча кивнул.

– Ну что ж… – Командующий выпил последний глоток чаю и встал. – Желаю успеха в наступлении! Может, наконец утолим свои сердца бывших окруженцев, когда погоним их к чертовой матери! Расплатимся за все и за всех, даже за тех, кого из-за создавшейся обстановки когда-то пришлось расстрелять своей рукой. Зайдите в политотдел и езжайте. Мой адъютант сопроводит вас до штаба дивизии.

Начальник политотдела жил через три дома. Серпилин открыл дверь, спросил: «Разрешите?» – и с радостью узнал в человеке, поднявшемся навстречу ему из-за стола, полкового комиссара Максимова.

– Здравствуй, Максимов, веселый человек! – невольно вырвалось у Серпилина, пока он, стоя посреди комнаты, тряс руку улыбавшемуся Максимову.

– Раз явился, посиди с нами пять минут, – сказал Максимов, таща Серпилина за руку. – Сейчас тебя познакомлю!

– Хорошо, но только, правда, на пять минут, – постучав по часам, сказал Серпилин. – Тот, кто повыше тебя, приказал немедля ехать в дивизию!

– Гонит или сам спешишь? – улыбнулся Максимов.

– И гонит, и сам спешу.

Серпилин познакомился с четырьмя сидевшими у Максимова, вставшими при его появлении людьми и подсел к столу, не снимая шинели, показывая этим, что, как ни приятно встретиться с Максимовым, через пять минут он все же уедет.

Из четырех человек, с которыми познакомил Серпилина Максимов, один был военный – полковник, а трое – гражданские, одетые, впрочем, тоже по-военному: в такие же сапоги и гимнастерки с командирскими поясами, только без петлиц и знаков различия. Двое гражданских были – секретарь райкома лежавшего впереди оккупированного немцами района и секретарь горкома небольшого подмосковного городка, стоявшего как раз за спиной армии; час назад Серпилин проезжал через него. Третий гражданский – старик со щекой, изувеченной шрамом, – был директором мебельной фабрики.

– По поручению Военного совета вместе с начальником тыла кое-что дополнительно вынимаем из товарищей подзащитных, – объяснил Максимов.

– Смотри какой адвокат! – сказал секретарь горкома.

– Не адвокат, а защитник, – отшутился Максимов.

– Защитники в окопах сидят, – не спустил ему секретарь, – а ты только состоишь при них. Из нас вынимать не надо, мы сами даем.

– Ну, мужик ты, положим, прижимистый, – сказал начальник тыла.

– С двух его промышленных гигантов сейчас дань собираем, – рассмеялся Максимов, – со швейной и с бывшей мебельной, а ныне лыжной. Маскхалаты нам шьют, лыжи и пулеметные санки делают. Сегодня дополнительно кое-что попросили и для убедительности к себе привезли.

– А, брось ты, – отмахнулся секретарь горкома, – хоть бы говорить постыдился! На швейной фабрике без твоих убеждений какую ночь женщины не спят? Скажи лучше – не рассчитали, теперь еще триста пар лыж просим!

– Не спорю, – Максимов кивнул на старика с изуродованной щекой, – но пока его уговоришь, семь потов сойдет. И хоть бы лыжи хорошие были!

– Из невыдержанного дерева, а тем более сырого, хорошие лыжи быть не могут, – спокойно сказал старик. – А по количеству мы дадим. – И он повернулся к секретарю горкома и кивнул. – Я прикинул: дадим.

Серпилин был рад, что на минуту окунулся в стихию армейского хозяйства еще с одной, и тоже важной, стороны, напоминавшей, что наступление на носу. Но время не ждало.

– Пожелаю всего доброго, товарищи!

– Провожу тебя до машины. – Максимов встал.

Серпилин поочередно пожал руки присутствующим, последнему – директору лыжной фабрики.

– А я у вас служил, товарищ генерал, – сказал тот, задерживая руку Серпилина.

– Когда?

– А тогда, когда мы с вами генералов били, – улыбнулся директор, и от улыбки шрам на его щеке изогнулся в запятую. – С пополнением московских рабочих прибыл к вам, на Деникина! А стояли вы тогда немного поюжнее Навли, Брянской губернии.

– Стоял, верно. Было дело, – сказал Серпилин. – Значит, теперь за лыжи для своей дивизии могу быть спокоен?

– Считайте, как у Христа за пазухой!..

– Вот и встретились, Федор Федорович, я очень, очень рад… – говорил Максимов, выходя с Серпилиным на залитую лунным светом деревенскую улицу. Она имела бы вполне мирный вид, если бы не припорошенная снегом свежая воронка от бомбы.

– Я тоже рад.

– А я так рад, – повторил Максимов, – что, ей-богу, впору обратно комиссаром дивизии к тебе попроситься. Тем более – в ней воевал, в ней ранен был и прежнего ее командира знал и любил и своими руками вчера похоронил. До слез жалко Орлова! Но, раз уж так вышло, рад, что именно ты на эту дивизию идешь. Серьезно, моя бы воля, пошел бы с тобой комиссаром. Одна беда: раз уже повысили, теперь, пока не согрешу, обратно не понизят.

– А ты согреши.

– Ладно! – сказал Максимов так серьезно, что Серпилин улыбнулся.

– Буду ждать. А пока скажи мне про нынешнего комиссара…

– Фамилия его…

– Фамилию как раз знаю – Пермяков. А вот все остальное?

– Прибыл сюда меньше недели. Был комиссаром корпуса в Крыму. Корпус себя на Чонгаре, как говорится, не показал, ну и с комиссара, раба божьего, ромб сняли, а шпалы надели. Не знаю уж, за чьи грехи – за свои или за чужие. Еще вопросы будут? – полушутя-полусерьезно добавил Максимов.

– Вопросов много, да времени у нас с тобой мало…

Они стояли у машины, обоим не хотелось расставаться.

– Вот готовим лыжные батальоны, – сказал Максимов. – Ты, Федор Федорович, папаху, надеюсь, скинешь и шинель тоже? А то ведь у них снайперы, а у тебя фигура полтора человеческих роста. Да и теплей в ушанке и полушубке.

– Скину, – сказал Серпилин. – В машине все в запасе есть. Даже валенки. Не беспокойся, под снайпера не попаду. Не входит в число моих желаний. Тем более сейчас.

– А разве когда-нибудь входило?

– Как тебе сказать… Тут я последние дни в госпитале, признаться, перечитывал Достоевского. Так вот, может, помнишь, там у него Раскольников рассуждает про человека, который, чтобы жить, на что угодно готов – хоть всю жизнь на одном аршине, один, без людей, в темноте, молча, стоять, только бы жить, только бы не умереть! Ну, а я на это не согласен, я согласен жить только на определенных условиях.

– А именно?

– А именно на таких, чтобы мы победили немцев! А какая может быть без этого жизнь? В темноте, в страхе, молча, на одном аршине? Так я на такую жизнь не согласен! И ты тоже, наверное.

И он уехал, еще раз крепко пожав руку Максимову.

Чтобы добраться до штаба дивизии, нужно было вернуться с проселка на шоссе, сделать по нему километров семь и снова свернуть на другой проселок. До шоссе Серпилин доехал довольно быстро, но там почти сразу же его «эмка» застряла. По обочинам шоссе шла к фронту пехота, а посередине, неведомо как далеко растянувшись, застрял гаубичный артиллерийский полк на механической тяге. Дальше дорога подымалась в гору, там, наверное, буксовали машины и была пробка.

Шофер обогнул несколько грузовиков, съехал на обочин у, застрял, выскочил с лопатой в снег, побуксовав, снова выехал на шоссе, объехал еще один грузовик и, не рискуя опять завалиться в снег, остановился.

Адъютант командующего выскочил из «эмки» и побежал вперед, к голове застрявшей колонны.

– Этот сейчас расчистит! – уверенно сказал шофер.

Предсказание не оправдалось: прошло еще двадцать минут, пехота все шла и шла, растягиваясь на ходу в цепочку, обтекая машины, и по обочинам и по целине, а машины по-прежнему не двигались.

Серпилин вышел из «эмки» и без особого нетерпения прохаживался взад и вперед, поскрипывая по снегу валенками, которые он после визита к начальству сейчас, в дороге, снова надел вместо сапог. В дивизию все равно приезжали ночью, ночью же он собирался поехать в полки, спать не намеревался, и небольшая задержка не так уж беспокоила его, а зрелище двигавшихся к фронту войск и техники еще раз напоминало о наступлении.

Ему было и радостно и тревожно. Строго говоря, дивизией он с мирного времени не командовал, выход из окружения с несколькими сотнями людей был хотя и суровой, но все же односторонней школой, и он волновался сейчас, думая о предстоящем наступлении.

«А эти, кажется, вовсе свежие, – думал он, глядя на мелькавшую с той стороны дороги в просветах между машинами и гаубицами пехоту. – Вообще не воевали. И командиры тоже в большинстве, наверное, не воевали. А на войне, как ни говори, первый день – трудный день…»

Занятый этими мыслями, Серпилин все еще прохаживался взад и вперед, когда перед ним вырос запыхавшийся от бега адъютант командующего.

– Вот, товарищ генерал, – показал он рукой на сопровождавшего его рослого майора, – он отвечает за движение колонн на этом участке. Я ему объясняю, что вы ждете, а он не принимает мер! Пришлось попросить к вам!

Серпилин выпрямился и посмотрел на стоявшего перед ним непокорного майора.

Майор приложил руку к ушанке и доложился простуженным, но веселым голосом, что он командир полка этой находящейся на марше дивизии, майор Артемьев.

Несмотря на простуженный голос и замотанное бинтом до подбородка горло, майор был само здоровье: большой, с квадратными плечами, с обветренным, даже при лунном свете кирпично загорелым лицом. Адъютант, кажется, надеялся, что майор сразу же получит нагоняй, но Серпилин начал не с этого:

– Ангина?

– Так точно, ангина! – все так же весело и хрипло отчеканил майор.

– А пробку надолго устроили?

– Сейчас, товарищ генерал, пехота уже подошла, еще пять-шесть грузовиков на руках в горку вынесем, а там интервалы установим; остальные сами, с разгону пойдут. Через десять минут все ликвидируем. Я объяснял старшему лейтенанту, – кивнул он на адъютанта, как человек, недовольный, что его зря оторвали от дела.

– Хорошо, десять минут даю. – Серпилин взглянул на часы. – Но не дольше! Еще не воевали?

– Что имеете в виду, товарищ генерал? Лично меня?

– Имею в виду ваш полк, раз вы полком командуете, вашу дивизию…

– Большинство рядового состава не воевало, а командный состав был в боях на Халхин-Голе. Конечно, бои… – Наверное, он хотел объяснить, что бои на Халхин-Голе не те бои, что на этой войне.

Но Серпилин прервал его:

– Не смею задерживать. Желаю умножить боевую славу вашей дивизии.

– Спасибо, товарищ генерал! Пойду пробку пробивать. – Майор на секунду высунул из полушубка руку с часами и побежал вдоль колонны.

В штаб дивизии Серпилин добрался к часу ночи. Комиссара дивизии не было: с полудня уехал в один из полков, но начальник штаба не ложился, ждал нового командира.

По предложению Серпилина они начали с того, что рассмотрели уже разработанный план боя, по первому впечатлению, без прикидки на местности, показавшийся Серпилину разумным.

Начальник штаба – маленький, усталый и печальный полковник, – кажется, заранее свыкся с мыслью, что он не придется и не может прийтись по душе новому командиру дивизии. С упорством человека, не намеренного считаться с тем, понравится или не понравится то, что он говорит, он своим тихим, ровным голосом через каждые десять слов поминал убитого командира дивизии: «по предложению генерала Орлова», «по указанию генерала Орлова», «по наметкам генерала Орлова», «по подсчетам генерала Орлова»… – и это в конце концов надоело Серпилину.

– Слушайте, полковник Ртищев! – прервал он. – Вы-то сами участвовали в планировании боя? Кто его разрабатывал? Вы или не вы? Я привык к тому, что это лежит на обязанности начальника штаба. И как будто мы с вами в одних училищах учились. Если не так, давайте заранее внесем ясность!

Ртищев не сразу, словно нехотя, поднял глаза на Серпилина и сказал, что да, конечно, все детальные расчеты составлял он.

– А я нисколько в этом и не сомневался. Но почему же тогда вы мне все время к месту и не к месту тычете «генерал Орлов», «генерал Орлов»? – сказал Серпилин, не собиравшийся останавливаться на полдороге. – Я уже слышал, что у вас до меня был прекрасный командир дивизии, во фронте слышал и в армии слышал. Очень рад, что прихожу в дивизию с традициями. Но тыкать себе в нос бывшим ее командиром не позволю. Потому что теперь я командир дивизии, и это не подлежит дальнейшему обсуждению ни вашему, ни чьему-либо, ни в прямой, ни в косвенной форме! Возьмите себе на заметку для будущего: не трудитесь внедрять в мое сознание, каким хорошим командиром дивизии был генерал Орлов. Я сам найду уместную форму и обстоятельства, чтобы напомнить, чем я, как командир дивизии, обязан своему предшественнику и вам, как начальнику штаба, хотя живых хвалить у нас не принято. Скажите откровенно, что думаете по этому поводу? – вдруг совершенно внезапно для собеседника после короткой паузы спросил Серпилин.

Он хотел с самого начала сработаться с этим человеком, первым выложил то, что почувствовал при встрече, и теперь хотел дать ему возможность в свою очередь выговориться, если он того пожелает. Если пожелает, – значит, они сработаются, если уползет в свою скорлупу – хуже.

– Что вам на это сказать, товарищ генерал? – Ртищев помолчал и снова посмотрел на Серпилина своими глубокими, печальными глазами. – Миши Орлова – не взыщите, что так говорю, но он умер, и меня служебно больше ничего не связывает, – после двадцати лет службы мне все равно никогда не забыть, да и не хочу его забывать. И, откровенно говоря…

– Только откровенно!

– …И, откровенно говоря, тем более раз сами к этому призываете, мне лично вы его не замените.

«Сработаемся», – подумал Серпилин.

– Вижу, командира дивизии вы любили, – сказал он вслух. – А дивизию?

– И вот я и хотел сказать про дивизию. Дивизию я люблю и от вас – если имею право чего-либо хотеть – хочу только одного: чтобы вы с возможно большим успехом заменили ее прежнего командира. Моя персона тут не суть важна…

– Ну, это как сказать! Вы начальник штаба, – не удержался и перебил его Серпилин.

– Не суть важна, – упрямо повторил Ртищев, – но я хочу вам сказать, что даже сейчас, после всех потерь, у нас в дивизии больше тридцати командиров, окончивших Омское пехотное училище, где Орлов прослужил десять лет, прежде чем пришел в дивизию, – его курсанты. Это, знаете ли, такой костяк, с которым стоит посчитаться, тут с традициями шутить нельзя. Может, я вам сначала и не больно по-умному долбил: «Орлов да Орлов!» Сознаюсь, хотел дать почувствовать. Отбросьте это! Но за этим стоят интересы дивизии.

– Согласен.

– Это суть дела, – сказал Ртищев и снова взглянул на Серпилина своими печальными глазами, которые сейчас, лишенные неприязни, стали еще печальнее. – А что касается меня лично, то я просто-напросто не могу пережить его смерти, и все тут. Угнетен ею.

– Положим, так. А как дальше воевать будем?

– А воевать будем, военной грамоты из головы не вышибло, и смерти боюсь не больше, чем другие.

– Поедем в полки, – предложил Серпилин.

– А стоит ли? – спросил Ртищев. – Может, с утра?

– До света еще далеко – пять часов. Пока темно, полазаем по переднему краю, там, где днем не пройдешь. А с утра пойдем на наблюдательные пункты. Генерала Орлова, говорят, на НП убило? В каком полку?

– У Баглюка, – сказал Ртищев.

– А в какой полк комиссар уехал?

– Туда же, к Баглюку.

– Ну что ж, с Баглюка и начнем, – решил Серпилин.

Глава восемнадцатая

Климович сидел в операционной и ждал, пока приготовят гипс. Сутки назад он получил пустяковое, как он считал, пулевое ранение в руку повыше запястья, но за ночь рука разболелась, и он заехал в медсанбат соседней стрелковой дивизии. Рана оказалась хуже, чем он подумал: кость треснула, и хотя выходить из строя по такому ранению он все равно не собирался, но на гипсовую повязку пришлось согласиться. Он сидел в гимнастерке с закатанным до плеча рукавом и, чувствуя, как на голой руке кожа идет пупырышками, смотрел через выбитое окно на улицу. Отсюда был виден дом напротив, тоже с выбитыми окнами, и верх черного немецкого штабного автобуса, стоявшего перед входом в медсанбат.

Наше контрнаступление под Москвой уже вторые сутки шло по всему фронту, медсанбат разместился в здании больницы только что, на рассвете, взятого городка.

«Быстро они, однако, подтянулись!» – с одобрением подумал о медсанбате Климович.

Его собственная медсанрота, наоборот, ночью застряла где-то в снегу, и на перевязку пришлось ехать к соседям.

Городок был маленький, в мирное время, услышав его название, наверное, переспрашивали и вспоминали: где это? Не то под Москвой, не то на Волге… Но сейчас, в начале декабря сорок первого года, его имя гремело, как музыка. Город, отбитый у немцев! К этому еще не привыкли.

Его взяли после короткого ночного боя два полка 31-й стрелковой дивизии. Своим успехом они были обязаны главным образом соседям – прорвавшейся левее их километров на пятнадцать в глубину дальневосточной дивизии и танкистам Климовича. Танкисты еще вечером перерезали немцам пути отхода, вынуждая их либо драться в окружении, либо немедля отступать, бросая все, что разом не стронешь с места. Городок и его окрестности были забиты брошенными немецкими машинами – тылами моторизованной дивизии.

Ожидая, пока приготовят повязку, Климович закрыл глаза. Сначала ему показалось, что сейчас он так вот возьмет и заснет, сидя на табуретке и положив раненую руку на край стола. И в этом не было бы ничего удивительного: целый месяц, пока его бригаду перебрасывали с места на место, затыкая то одну, то другую дыру, он спал урывками – по два, по три часа, а в последние дни ни разу не спал больше часа подряд. Да, впору было заснуть, но сон только почудился и не пришел: слишком уж он взвинчен был происходившим; и в какую бы внешне непробиваемую броню привычки к своему военному делу ни был закован, а все же началось наступление, и оказалось, что человеку трудно переживать не только одно горе. Радость, когда она большая, тоже трудно пережить! И она от тебя требует всех сил, и от нее тоже устаешь.

Конечно, эти ребята с Дальнего Востока, вчера впервые вступившие в бой и с ходу на пятнадцать километров толкнувшие немцев, разом испытали такое счастье, которому позавидует всякий военный человек, а все же до конца понять то, что испытал Климович, они не могли. Только тот, кто был унижен и оскорблен отступлениями и окружениями, только тот, кто, облив последними крохами бензина свой последний танк и оставив за собой щемящий душу прощальный черный столб дыма, повесив на шею автомат, неделями шел через леса, вдоль дорог, по которым гремели на восток немецкие танки, – только тот мог до конца понять Климовича – понять всю меру жестокого наслаждения, испытанного им за эти полтора суток с той минуты, когда он вчера на рассвете прорвал оборону немцев и пошел крушить их тылы, и до той минуты, когда по дороге сюда, в медсанбат, он пронесся по городу, забитому брошенными машинами, засыпанному пущенными по ветру немецкими штабными бумагами.

Вчера на рассвете, после прорыва, когда исход боя был уже решен и его железная кузница начала затихать, оглохшему Климовичу последним снарядом все-таки заклинило башню КВ. Он вылез и увидел, что танк его весь черный, с него сбито все, что вьючат на него перед боем: инструменты, запасные траки, цепи. Со всех сторон было только одно черное от дыма железо. Пока он смотрел на свой танк, его и ранил с крыши немецкий автоматчик. Автоматчика убили. Климовичу перевязали руку; он пересел с KB на «тридцатьчетверку» и пошел дальше.

Днем он с несколькими танками нарвался на отступавшую артиллерийскую колонну и первыми же удачными выстрелами по голове и хвосту закупорил дорогу. Сначала немцы разбежались, но потом, надо отдать им должное, пришли в себя, развернули несколько орудий и под прикрытием их огня даже пробовали подобраться к танкам. Пришлось делать все сразу: и добивать колонну, и вести огонь по стрелявшим орудиям, и обороняться. Из танка не увидишь: могут подобраться и сжечь. Климович снял с машин башнеров и положил их с пулеметами в круговую оборону между танками. В конце концов атаковавших немцев перестреляли, орудия разбили, грузовики зажгли, а когда потом наскоро подсчитали, оказалось, что уничтожили целый артиллерийский полк. Такого на памяти Климовича не было с начала войны.

Уже ночью он выскочил на немецкую автоколонну; она, светя фарами, ползла сквозь метель. Шоферы разбежались по лесу, бросив машины с зажженными фарами и работающими моторами, а солдаты дивизии СС сыпались из кузовов в снег и поднимали руки. Тогда, в июне, они и думать не думали, что такое когда-нибудь будет. а сейчас, в декабре, все-таки пришлось научиться. А утром он брал укрепленный узел уже далеко в глубине немецкой обороны и своими глазами видел, как из окопов поднимается и бежит, бежит перед нашими танками немецкая пехота. Он сам был в этой атаке и видел бегущих фашистов и в двухстах и в двадцати метрах перед собой; бил им в спину из пулемета и видел их повернутые на бегу лица…

Его память за время войны была обременена таким количеством страшных воспоминаний, что другому человеку, не пережившему всего, что он пережил, каждого из этих воспоминаний, наверно, хватило бы на целую жизнь. По правде говоря, некоторые из них даже у него вызывали содрогание; да и разве можно без содрогания вспоминать танкистские похороны, когда после боя надо вытаскивать из танка все, что осталось там, внутри, а в каком виде все это там, трудно сказать словами!.. А если танк годен, его потом там, внутри, моют и отскребают, прежде чем в него сядет новый экипаж, сядет и пойдет в бой…

Говорят, что такие вещи закаляют душу. Это, конечно, верно. Но, закаляя, они в то же время и ранят ее. И живет и воюет дальше человек с душой, одновременно закаленной и израненной. И это две стороны одной и той же медали, и, чтобы там ни говорили, никуда от этого не денешься. И даже такие воспоминания, как сегодняшнее утро и немцы, бегущие перед танком и поворачивающиеся на бегу, чтобы увидеть, близко ли за спиной смерть, – даже эти воспоминания не только закаляли, но и ранили душу. Потому что все-таки где-то в памяти сидело это мгновенно возникшее перед танком и так же мгновенно исчезнувшее человеческое лицо с его безмолвным криком: «Не надо!.. Боюсь!..» Сидело в памяти, не уходило, тоже было частью того чувства победы, которым жил Климович. Иногда человеку кажется, что война не оставляет на нем неизгладимых следов, но если он действительно человек, то это ему только кажется…

И, наверное, поэтому, принимая из рук медсестры приготовленную гипсовую повязку, молодая женщина-военврач с добрым некрасивым лицом, глядя в лицо Климовичу и осторожно поворачивая его руку, вдруг спросила участливо и некстати:

– А семья ваша где, товарищ полковник, далеко?

– Далеко. – Климович вздрогнул от неожиданности и первым попавшимся словом защитился от этого непрошеного вторжения в свою незажившую душу. И чтобы не думать о том, о чем не хотел сейчас думать, стал думать о другом: как там дела у его нового механика-водителя с «тридцатьчетверки», которого он тоже взял с собой в медсанбат перевязать гноившуюся после ожогов голову.

– Не поймешь, где снег хрустит, а где стекло, – сказал Климович, выходя из медсанбата, жмурясь от света и наступая валенками на битое стекло, которым была усеяна вся улица.

Он вышел в полушубке, надетом в один рукав, застегнутом снаружи, поверх перевязанной руки. На улице его ждал капитан Иванов, после переформирования бригады, снова ставший помощником по тылу. Климович, знавший, какую цену имеет на такой должности надежный человек, уговорил его на это по старой халхин-голской дружбе. И теперь Иванов тоже по старому товариществу, заставив Климовича перевязаться и заодно посмотреть город, привез его сюда с передовой на своей «эмочке».

– Этак и в танк не влезете, товарищ полковник!

– Ничего, влезу. А у вас как? – обратился Климович к Золотареву, в «тридцатьчетверку» которого он пересел вчера утром после ранения.

– Порядок, товарищ полковник, но полголовы выстригли.

Голова Золотарева была в такой шапке бинтов, что танкистский шлем еле держался на самой макушке.

– Поехали домой, – сказал Климович, имея в виду бригаду.

– Сначала к командиру дивизии заедем! – попросил Иванов.

– За какой радостью?

– Хочу тут кое-чего!.. – Иванов выразительно загреб в воздухе рукой, показывая на загромождавшие улицу машины. – Да боюсь, как бы пехота лапу не наложила. Заедем на минуту!

– Не успели первые трофеи взять, а уже начинаешь торговлю разводить! – поморщился Климович, но, понимая, что Иванов хлопочет для бригады, перечить не стал.

Иванов, сидя сзади, говорил шоферу, куда ехать и где поворачивать, и одновременно обращал внимание командира бригады на взятые трофеи.

– Вот видите, это – полевая рация танкового полка. А это – ихняя летучка ремонтная. – Он показал на машину, в утробе которой, подняв капот, ковырялись двое танкистов.

– Твои? – вместо ответа спросил Климович.

– А как же! Мои! Трофеи, по совести, чьи? Разве не наши?

– Эх, – с досадой крякнул Климович, когда они уже подъезжали к штабу дивизии, – если бы с таких картин войну начать…

Шофер затормозил у домика на окраине. К нему была протянута связь, а у ворот стояла покрашенная в белый цвет «эмка».

На этой белой «эмке» пять минут назад вернулся к себе в штаб Серпилин. Он шагал по низкой, заставленной фикусами комнате взад и вперед, разметывая на ходу полы распахнутого полушубка, и возбужденно говорил сидевшему за столом Ртищеву о порыве, с которым шли люди. Порыв был и вчера, но особенно чувствовался сегодня, после взятия города.

– Как только прошли через город, увидели, – просто веселые стали! И бой впереди, и знают, что кто-то из них завтра уже не будет существовать, а как идут! Откровенно говоря, я с утра боялся, что придется выпихивать полки из города, что удовлетворятся достигнутым. Нет! Взяли – и дальше пошли! Знаете, куда Добродедов вышел?

– На четырнадцать часов был в Зарубине, – сказал Ртищев. – Связи пока нет – тянем!

– И еще не скоро дотянете: он сейчас уже вон где! – Серпилин ткнул пальцем в карту, километра на четыре дальше Зарубина. – Я только что оттуда!

Он уже побывал в обоих полках, ночью бравших город, и накоротке завернул в штаб. Теперь хотел ехать к Баглюку, обходившему город справа.

Зная общую обстановку, Серпилин понимал, что таким быстрым захватом города обязан танкистам и своим соседям слева, вынудившим немцев к стремительному отходу. Но при всем том город все же взяли его, серпилинские, полки, и хотеть, чтобы он сейчас, в горячке наступления, думал о заслугах соседей больше, чем об успехах собственной дивизии, значило бы требовать от него слишком многого. Он лихорадочно работал в канун наступления и сейчас, пожиная первые плоды, был горд, что именно его дивизия освободила один из первых городов Подмосковья, а потери за первые сутки, к его великому счастью, оказались меньше, чем ждали.

– Товарищ генерал, разрешите представиться: командир Семнадцатой танковой бригады полковник Климович!

Серпилин повернулся, блеснул своими стальными зубами и пожал руку Климовича.

– Давно полковник?

– Месяц. Когда там, у телеграфа, перед парадом, спрашивали, уже приказ был, а я не знал.

– А я слышал, – все так же весело сказал Серпилин, – что с соседом взаимодействуют танкисты полковника Климовича. Танкисты у нас, к сожалению, еще наперечет, вряд ли, думаю, под Москвой сразу в двух бригадах командиры Климовичи!

– А я вас, откровенно говоря, не рассчитывал встретить, товарищ генерал, – сказал Климович. – Думал – Орлова увижу: мы в начале ноября с ним взаимодействовали…

– Да, – сказал Серпилин, погасив улыбку так мгновенно, словно ее и не было, – жил генерал Орлов, больше, чем о царствии небесном, мечтал повести свою дивизию в наступление – и вот не дожил, и вместо Орлова наступает Серпилин. Бывает такая петрушка на войне, никто из нас от нее не застрахован.

Он вздохнул, подумав, что надо будет ночью выбрать время и написать хоть короткое письмо вдове Орлова, что дивизия, храня традиции ее мужа и мстя за его смерть, наступает и гонит фашистов.

Но вслух спросил совсем о другом: уж не перекантован ли Климович взаимодействовать с их 31-й дивизией?

Климович сказал, что он по-прежнему в подчинении у соседа слева, а сюда заехал в медсанбат и заодно взглянуть на город.

– Воюю давно, а отбитых у немцев городов, кроме Ельни, не видел!

– Да, – сказал Серпилин, – первый город, первый город – подумать только!.. Вам хоть с Ельней повезло, а я на шестой месяц войны первый город беру! Да и то с вашей и божьей помощью.

Несмотря на все великодушие этих слов, он не мог скрыть нотки самодовольной радости: как бы там ни было, а город все же взяла его дивизия.

– Может, чаю по-соседски выпьем? Или танкисты чай не пьют?

Но Климович отказался. Он беспокоился о бригаде. Правда, там остались и комиссар и начальник штаба, были отданы все приказания, и сейчас еще шла заправка машин перед ночной операцией, а все же душа была не на месте.

– Спасибо, товарищ генерал, – сказал он, – я поеду. Но к вам просьба. Раз уж сами признаете наше участие в успехе, то здесь мой пом по тылу остается, хочет кое-что из трофеев использовать, в особенности транспорт… Словом, пожалейте сироту! – При этих словах он кивнул на стоявшего навытяжку Иванова, и Серпилин улыбнулся несоответствию слова «сирота» с самоуверенным видом пома по тылу.

– Да уж, вашего сироту обидишь… Как думаете, – спросил он, уже прощаясь, – вам видней, вы вчера им на тылы вышли, – ждали они нашего наступления или нет? У меня одни пленные показывают – не ждали, а другие заявляют, что слышали о предстоящем отходе.

Климович задумался и сказал, что, по его впечатлению, у немцев были и части, уже получившие приказ на отход, и части, не получившие такого приказа. В общем, какая-то неразбериха.

– Наверно, так оно и есть, – согласился Серпилин. – Но мне лично сдается, что, просрочь мы неделю, не почувствуй момента, пришлось бы иметь дело с организованным отходом. Чувство такое, что момент унюхали! – с удовольствием воскликнул он и даже потянул носом воздух.