Текст книги "Живи"

Константин Скрипкин
Живи

© Константин Скрипкин, 2019

Глава 1

Сосуды, через которые сердечная мышца снабжается кровью, называют коронарными артериями. Они нужны только для самого сердца – это тоненькие, извилистые, чуть покрытые желтоватым жирком, красные трубочки, немного похожие на дождевых червяков, выползающих из сердечных внутренностей вверху и снова заползающих туда в нижней части. Когда один из таких сосудов закупоривается или хотя бы теряет свою проводимость на три четверти, то с сердцем происходит то же самое, что происходит с рукой или с ногой, которую мы отлежали – оно постепенно затекает, немеет, перестает слушаться. В случае с рукой мы меняем позу, начинаем разминать затекшую часть тела, осторожно шевелим ею, морщась от бесчисленных внутренних укольчиков.

Сердце затекает точно так же, как рука или нога. При резком падении кровотока в коронарных артериях сердечная мышца немеет, понемногу сбивается с ритма, удары делаются слабее, потом еще слабее… все меньше клеток сердечной мышцы могут полноценно работать. Приходит сильная загрудинная боль, которая не снимается таблеткой нитроглицерина, она подступает волнами, минутами отпуская, как бы откатываясь назад, давая вздохнуть. Некоторым людям кажется, что эта боль связана не с сердцем, а с дыханием, например, и они вообще не думают об инфаркте. А инфаркт уже вот он – самый настоящий инфаркт, он в разгаре, так как клетки сердечной мышцы продолжают умирать. Стараясь во что бы то ни стало выполнять свою работу, сердце пытается компенсировать падающую силу ударов частотой сокращений, минутами, оно начинает чаще сжиматься, или, лучше сказать, трепещет, как умирающая птица. Эти отчаянные усилия ни к чему не приводят, кровь все слабее разгоняется по организму, падает давление, появляется слабость, темнеет в глазах, холодный пот выступает на лбу. Если сорок процентов сердечных тканей перестают выполнять свою работу наступает кардиогенный шок. В ту же минуту сильнейшая боль, во много раз превышающая предыдущую, валит человека с ног, возвращаясь всё усиливающимися волнами, она за несколько секунд вышвыривает его из сознания.

Некоторые люди не чувствует свою боль так сильно, иногда – просто жжение, сдавливание в груди, вместе с перебоями в сердце появляется ломота в зубах, пульсирующее ощущение переполненности в голове, темнеет в глазах, состояние минута к минуте усиливается вместо того, чтобы закончиться само собой, и неизбежный страх смерти постепенно захватывает всё человеческое существо. Тревога и страх появляются еще и оттого, что организм, пытаясь заставить сердце работать, выбрасывает в кровь максимальное количество адреналина. Начинают дрожать мышцы, появляется тошнота, иногда рвота, моча перестает удерживаться в мочевом пузыре и выливается наружу, но на это часто уже не обращают внимания.

Какое-то время, подчиняясь последним усилиям немеющего сердца, кровь продолжает двигаться по венам и артериям, мозг еще живет, и человек, оставаясь в сознании, с ужасом осознает, что начинает задыхаться. Он жадно, с максимальной амплитудой, раздувает меха грудной клетки, пот градом катится со лба, глаза с расширившимися зрачками ухватывают случайные куски окружающего мира, взгляд мечется по пространству все менее и менее осмысленно, человек очень старается не умереть, он весь концентрируется в одном этом желании, все другое, даже возможность позвать кого-то на помощь, перестает существовать. Но… титанические, сверхъестественные усилия по захватыванию воздуха дают телу все меньше и меньше кислорода – кровь уже почти не циркулирует. Еще несколько минут, и в груди что-то начинает булькать, так, как будто внутрь попала вода. Приступы тяжелейшего кашля обрушиваются на задыхающегося, он видит кровавую пену – это, подчиняясь правилам отека, межклеточная жидкость проникает в легкие изнутри, заполняя их все больше и больше. Каждая клетка мозга отчаянно сигнализирует о нехватке кислорода, но его не прибавляется. Еще через несколько минут человек, испытавший весь ужас беспомощности перед лицом своего собственного умирания, выключается. Он уплывает в мир галлюцинаций, а процесс наступления смерти идет дальше уже без сознания. Кто-то чувствует себя под водой с камнем на шее, кто-то видит картины из прошлого. Умирание продолжается, и какое-то время еще проходит до наступления агонии. Иногда, когда по физиологическим признакам человек почти уже умер, когда все процессы в организме замедлились до предела и до полной остановки жизни осталось всего полшажочка, когда по всем приборам человек находится в глубочайшей коме и состояние его продолжает ухудшаться, он на одну-две минуты приходит в себя и даже говорит, что ему стало лучше, что, слава богу, приступ прошел. А бывает наоборот – если умирающий не чувствовал своей боли до этого, то в те самые последние минуты, перед наступлением конца она возвращается к нему во всей реальной безжалостности.

Можно подумать, что, прежде чем умереть, человек всегда чувствует свою настоящую боль.

Глава 2

Всю жизнь я собирал вещицы из предыдущих эпох, зачастую отстоящих от нашей на многие сотни и тысячи лет. Я всегда покупал то, что меня интересовало, вместо того чтоб потратить деньги на нечто полезное или выгодное для моей семьи. Укрывшись от всех, я бережно, не торопясь, расставлял по полкам свои драгоценности, трогал их руками, гладил, почти ласкал! Я часами любовался моими сокровищами, не замечая, как проходит время, мысленно разговаривал с ними, и это не было монологом. Да!.. Да! Они отвечали мне! Я не хочу сказать, что слышал потусторонние голоса. Никто кроме меня самого не мог отвечать на вопросы, мною же задаваемые, но я не сам себе отвечал, а отвечал, как бы отождествляясь с предметом.

Легко было войти в образ золотой рукояти скифского меча – это была одна из любимейших моих вещиц, почтеннейшего возраста в две с половиной тысячи лет! Ее бронзовое, мощное когда-то лезвие почти истлело, а сама она сохранилась лишь благодаря высокому качеству благородного металла, из которого была сделана греками для одного из скифских правителей. Эта рукоять повидала всякого на своем веку: она были предметом глубочайшего, почти религиозного восхищения, и одновременно источником страха перед неотвратимой смертью. Сколько безвинных душ покинуло свои тела по ее прихоти? А скольких злодеев она остановила, не дав им совершить их злодеяния? Ее решения никем и никогда не оспаривались, но пришло время, и она во всем блеске своего великолепия последовала в многовековое заточение вслед за своим хозяином. Лежа во тьме его усыпальницы, окруженная червями, пауками и всей той дрянью, которая не может не обитать в человеческой могиле, она могла и, наверное, должна была многое понять в устройстве мира людей, обдумывая и переосмысливая загадочную суть своего земного существования. Становясь на несколько минут этим предметом, наделяя его способностью помнить и размышлять, я иногда натыкался на совершенно новые, неожиданные и оригинальные для себя мысли, как будто дух древней вещи действительно вкладывал слова в мою голову.

Из-за привязанности к моим безмолвным друзьям и собеседникам я заслужил у близких репутацию не вполне нормального человека. Моей жене, детям и прочим родственникам было совершенно непонятно, почему вместо яхты, на которой мы могли бы отдыхать всей семьей, я купил мутное бронзовое зеркало и какую-то старую лохань, пусть даже сделанную из золота. Как мне было объяснить им, что много лет назад одна из самых прекрасных и влиятельных женщин своего времени держала эти предметы в спальне – в недоступном ни для кого чертоге, где ее женское сердце, сжатое правилами, приличиями и условностями царского двора, металось между любовью и страхом, вожделением и политикой! Моя душа замирала от нежнейшего обожания, и я испытывал фетишистское наслаждение, представляя, какие секреты могла поверять дочь великого правителя этому начищенному тогда до блеска бронзовому диску. Что могло видеть лежащее передо мною зеркало в те утренние и вечерние часы, когда безмолвные рабыни омывали ее тело от обычной человеческой грязи, набирая воду из той самой золотой чаши, которая сейчас в виде измятой лохани покоится в витрине моего домашнего музея? Этим вещицам было что рассказать! Или я сам все придумывал, как считают многие? Не стану спорить. Я готов уступить любому мнению.

Возможно, я искал свои драгоценные древности с такой бесконечной надеждой и с такой маниакальной настойчивостью из-за того, что самую главную ценность в моей настоящей, современной и земной жизни я не рассмотрел, упустил сквозь пальцы, и ветер раздул ее, как мелкий песок, так что я даже и не заметил, когда это произошло.

Так я провел жизнь в попытках хоть чем-то компенсировать свою потерю, найти так и не обретенное счастье, в безнадежном поиске сам не знаю чего. Говорят, что я измучил и восстановил против себя собственную семью; наверное, это так – со стороны виднее, что происходит между близкими родственниками. Я очень старался не стать занудой или пугалом для сына и дочери, понимая, что им достался не самый лучший отец, не мне судить, как это получилось.

Где-то я слышал или читал, что для хорошего воспитания детей, для того, чтобы они в своей жизни имели возможность стать счастливыми, их мать должна быть счастлива со своим мужем – их отцом. Наверное, это правильно. Но что делать, если счастье матери и счастье отца так далеки друг от друга, что их невозможно совместить ни при каких обстоятельствах? Я за свою жизнь так и не нашел ответа на этот вопрос.

Причиной моей смерти стал сахарный диабет. Это заболевание имеет интереснейший механизм развития, наполненный, кроме всего прочего удивительной символикой. Я не чувствовал абсолютно ничего тревожащего до последнего момента, хотя на протяжении трех последних лет количество инсулина, вырабатывавшегося моей поджелудочной железой, сокращалось, а рецепторы клеток, определенных для снабжения человека глюкозой, все больше и больше теряли свою пропускную способность из-за накапливавшегося во мне жира. Обычного человеческого жира, состоящего из банальных липидных кислот! Я как мог боролся с лишним весом, но борьба была неравной, и аппетит все равно побеждал. Когда живешь один, зная, что ты никому не нужен, как не побаловать себя чем-нибудь вкусненьким? Я даже нравился самому себе – такой осанистый и внушительный человечище! Всё объяснялось весьма несложно, мой аппетит, оказывается, и возникал только потому, что клетка не получала жизненно важного для нее питательного вещества – глюкозы, просто не будучи в состоянии извлечь ее из крови, где все нужные компоненты находились в достаточном количестве, а сахар даже в чрезвычайном избытке. Моя нервная система голодала и требовала еды все больше и больше, при том, что организм был переполнен питательными веществами, но жир, не давая захватить их из крови и направить в голодающие клетки, продолжал откладываться везде, где только мог.

Не правда ли, похоже на отношения между людьми? По крайней мере, у меня всегда было именно так – моя жена и дети утверждали, что я безжалостно отказывался от их нежных чувств и участия в моей жизни, а мне казалось, что они ничего этого мне не давали и никогда не пытались давать, исключая, наверное, то время, когда дети были совсем маленькими. Тогда любовь разливалась от них во все стороны весело, бескорыстно и искренне, и еще можно было понежиться в ее лучах. Когда они стали взрослыми, я почему-то перестал это чувствовать. Что произошло с нами на самом деле? Я ли не умел или не хотел взять, то что дети и жена всю жизнь заботливо сохраняли для меня, или они только делали вид, что готовы поделиться своей нежностью, и каждый раз, протягивая к ней руки и не находя ничего, я растерянно оказывался с пустотой в сердце? Теперь трудно ответить на этот вопрос, но по аналогии с болезнью, от которой я умер, можно предположить, что присутствовало и то и другое – они хотели поделиться со мной своими нежными чувствами, и я крайне нуждался в них, но чего-то не хватало для того, чтобы состоялся этот животворящий процесс, и наша жизнь насытилась, наконец, любовью и радостью. Что-то не пускало нас друг к другу, препятствовало взаимной расположенности, бесстрашной открытости наших сердец, при которой только и можно наполнить друг друга тем великолепным состоянием души, что и называется счастье.

Люди из-за дефицита глюкозы в клетках становятся вялыми, бездеятельными и не в полной мере оценивают тяжесть своего состояния – так говорят врачи. А избыточный, неизрасходованный сахар в крови медленно, но неотвратимо делает свое дело – он связывается с белком и оседает на стенках кровеносных сосудов, появляются выбухания стенок, повышающие и без того прыгающее артериальное давление, глюкоза откладывается в стекловидном теле – падает острота зрения, всевозможные бактерии, в том числе и губительные для человека, прекрасно живут и размножаются в среде с повышенным содержанием сахара, как следствие – плохо заживают любые ранки, везде, где только можно, возникают воспаления, почему-то теряется чувствительность ног, и можно получить ожог, если посидеть у камина, протянув ноги к огню, и потом не очень-то заботиться о лечении, поскольку язвы от ожога практически не беспокоят. Кончается все в разных случаях по-разному: может развиться отек мозга или отек легких, случиться инфаркт, инсульт, при таком течении болезни человек может умереть от любой внезапной инфекции. Чаще всего многие малоприятные вещи наслаиваются одна на другую, одно другим провоцируется и осложняется.

Я замечал, что время от времени у меня чуть немеет верхняя губа, иногда даже казалось, что правая половина лица теряет чувствительность. Я садился и старательно массировал эти места – постепенно онемение проходило, казалось, я научился с этим справляться. В свои семьдесят пять я был по-юношески самонадеян, поскольку, сам того не подозревая, имел дело с симптомами нарушения мозгового кровообращения, которые частенько идут с сахарным диабетом рука об руку. Это было уже начало самого настоящего и зримого конца – кровь поступала в мой мозг с перебоями, где-то рвались капилляры и образовывались крошечные, пока еще не называемые инсультами гематомки, а я по-прежнему ни о чем и не догадывался. Каждую секунду любой из моих изуродованных склерозом сосудов мог, и даже должен был разорваться. Вопрос был только в том, где это произойдет быстрее – в сердце, или в голове.

Произошло в сердце.

Глава 1

Моего отца не стало 29 мая 2043 года. Последнее четыре года он, сохраняя свою репутацию странного, взбалмошного и непредсказуемого человека, изволил жить один в глухой, полузаброшенной деревушке, где жителей было всего человек двадцать, продукты привозил гуманитарный автофургончик, а единственный работающий телефон появился с его приездом. Хотя этот телефон вряд ли можно было назвать полноценным средством связи, так как папа вовсе не считал нужным брать трубку, если ему звонили. Похоже, он просто поставил громкость звонка на нулевую отметку и демонстративно не замечал попыток потревожить его покой. Сам он звонил только маме, и то в случае крайней необходимости. Мы были уверены, что его общение ограничивалось тремя огромными собаками, которые жили у него в доме, спали где им вздумается, и даже беззастенчиво питались из оставленных на столе отцовских тарелок. Мама очень боялась, что он так и умрет там один и будет лежать в своем холодном деревенском доме мертвый, а собаки будут бегать по его телу, а может даже сожрут сам его труп. Несколько раз мама упрашивала Ленку, мою младшую сестру, съездить в деревню к отцу и уговорить его вернуться домой, или хотя бы условиться с кем-то из соседей, чтобы за ним присматривали, и чуть что заподозрят – немедленно звонили нам. Отец игнорировал все мольбы женской части нашей семьи и каждый раз безжалостно отказывался ехать, не соблазняясь даже знакомством с внуками. Надеясь пробудить к жизни папины теплые чувства, Ленка как-то привезла ему крошечного нефритового крокодильчика – подарок от ее старшей дочери, которая еще помнила своего дедушку, часто о нем спрашивала и передавала приветы. Но этот трогательный детский подарок так и остался без внимания. Ребенку, конечно, сказали, что дедушке очень понравился крокодильчик, что он передавал приветы и поцелуи, а на самом деле ничего такого не было. Вместо этого мой отец заявил своей дочери, что все мировоззренческие выводы он успел сделать, наблюдая за своими детьми, и пусть внуками, равно как и правнуками интересуются их собственные родители. Крокодильчика он велел поставить на камин, даже не посмотрев на него.

Соседи отца, люди, как Ленке показалось, основательно пьющие, обещали беспрекословно выполнять все поручения, но ни одному из них она не решилась оставить средство коммуникации из опасения, что любое техническое устройство, попавшее в руки к этим простым и бесхитростным людям, будет немедленно пропито. Ленку ужаснуло то, что речь отцовских соседей была совершенно редуцирована. Эти люди – наши современники, живущие в середине двадцать первого века, практически утратили навыки членораздельного выражения своих мыслей. Они только бессмысленно улыбались, дружелюбно мычали на разные лады и часто-часто кивали головой, норовя при этом подобострастно схватить ее за руку.

Сложность миссии моей почтительной к родителям и не злопамятной младшей сестры заключалась не только в том, чтоб найти агента среди местного населения. Само расположение отцовского дома делало задачу наблюдения за ним трудноосуществимой. По всей видимости, он хотел, чтобы его жилище напоминало пристанище затворившегося от мира философа, и построил его на небольшом островке, живописно открывающемся за одним из поворотов широкой и спокойной речки Прони. Островок был совсем маленьким, буквально тридцать шагов в диаметре. По распоряжению отца остров подняли на несколько метров над водой, забетонировавали берега, облагородили их диким камнем, сделав неприступными, по крайней мере, для обычных прогулочных лодочек и катеров. На левый берег Прони, где, собственно говоря, и находилась деревня, отец перекинул фундаментальный арочный мост, выполненный в духе средневековых фантазий и украшенный декоративными башенками. Мост запирался массивными металлическими воротами, на ночь туда выпускались собаки. Конструкция моста, кстати, позволяла проезд по нему папиного автомобиля.

Домик, как обычно, не был образцом скромности – каменный, двухэтажный, с каминным залом и мансардой. При этом необходимо заметить, что весь ансамбль весьма гармонично вписывался в местный ландшафт. Только мост казался громоздким.

Для всех нас было загадкой, чем можно заниматься, живя в окружении трех полудиких псов и не поддерживая никаких связей с цивилизацией. Мама предполагала, что он сам себя заточил в наказание за неправедную и бесцельно прожитую жизнь. Я не вполне разделял это мнение – вовсе не в характере моего родителя было за что-то себя наказывать. Вот сделать вид, продемонстрировать нечто, дабы все подумали о нем с уважением и решили, что он стал у нас просветленным, праведным и наимудрейшим старцем-отшельником – это в его стиле! Я бы не удивился, если бы он заранее договорился с церковными иерархами, чтобы его при жизни канонизировали. Но, к счастью, об этом мы никакой информации не получали.

Умер отец в семьдесят пять лет, не старым еще человеком, можно сказать, по случайности. Дело в том, что при последних медицинских обследованиях, которым он до своей добровольной ссылки регулярно подвергался в дорогих московских клиниках, ему среди прочих малоопасных диагнозов, поставили весьма обычную в его возрасте стенокардию. После этого отец стал тревожиться за свое сердце. Сахарного диабета у него почему-то не нашли, а может он проявился уже в деревне… Так или иначе, он принял приступ сахарного диабета за сердечный и сам себе сделал инъекцию, содержащую глюкозу. Совершенно непонятно, почему он колол себе глюкозу, располагая современными сердечными препаратами, и имея возможность, в конце концов, сделать один звонок по телефону и через короткое время быть в клинике. Мама говорила, что он побаивался лекарств, действие которых не понимал, а глюкозу считал безвредным поддерживающим средством, и время от времени себе ее покалывал, утверждая, что чувствует себя после инъекции намного лучше. Его расчет мог оказаться совершенно верным, если бы не сахарный диабет. Думаю, инъекция вызвала диабетическую кому и через несколько часов отца не стало. Мы узнали об этом от совершенно незнакомой нам женщины, которая позвонила маме, когда отец был еще жив. Мама немедленно подняла всех на ноги – через двадцать минут вертолет экстренной медицинской помощи уже приземлился возле папиного убежища.

Одна из лучших реанимационных бригад города работала сто восемнадцать минут, но вернуть его к жизни не удалось. Потом врач рассказал мне, что бывали случаи, когда он вытаскивал с того света клиентов даже посложнее моего родителя, но здесь не получилось. И не потому, что чего-то не хватало из оборудования, препаратов или он делал что-то не так. Врач считал, что человека почти всегда удается спасти, если он сам помогает реаниматорам и хочет жить, а если нет – сделать уже ничего невозможно. Я не совсем понял, что он имел в виду, и как может помогать и чего-то хотеть находящийся в коме человек. Доктор ответил, что он не может этого объяснить, но всегда чувствует помощь или сопротивление своего пациента, даже если тот находится в глубоком забытьи.

Мы с мамой и Ленкой подъехали, пока бригада еще работала. Они что-то делали в отцовской спальне, откуда доносились звуки вскрываемых пластиковых пакетов. Слышно было, как пустые ампулы падали в тазик, «на всякий случай» стоявший под отцовской кроватью, раздавались резкие, односложные распоряжения, кто-то снова и снова громко и размеренно считал до пяти. Этот голос, считавший до пяти, давал всем нам надежду, мы понимали, что врачи продолжают бороться…

Мама решила поставить чай, и мы все вместе пошли на отцовскую кухню, не предполагая присутствия в доме кого-нибудь кроме нас, но там у раскрытого окна, выходящего на реку, тихонько стояла незнакомая мне женщина, которая, судя по ее одежде, едва заметному аромату духов и маникюру на тонких ухоженных пальцах явно не была местной жительницей. Точнее, она могла жить здесь только в одном доме – в отцовском. Женщина стояла у окна, не зажигая света, и неподвижно смотрела на реку, по которой поднявшийся к вечеру ветерок гнал маленькие, но настоящие волны, разбивавшиеся о бетонное основание отцовского дома, бывшее когда-то крошечным островом, а возможно, и просто отмелью не реке. Я хотел зажечь свет, мама остановила меня, покачав пальцем, совсем как в детстве. Затем она подошла к женщине у окна, положила ей руку на плечо, та медленно обернулась…

По виду она была не старше сорока пяти лет. Мне показалось, что они с моей сестрой даже чем-то внешне похожи. Хотя все спортивные, следящие за собой и за веяниями моды, женщины чем-то похожи. Незнакомка, не говоря ни слова, смотрела на маму. В ее огромных, наполненных слезами и отчаяньем глазах была мольба, она умоляла мою мать, как будто та могла что-то сделать, и нужно было лишь одно ее желание… Около минуты они молча смотрели друг на друга, потом мама отвела взгляд, а незнакомая женщина медленно опустилась на стул и, отвернувшись к окну, тихо заплакала. Ее плечи вздрагивали, она медленно качала головой из стороны в сторону, как будто не соглашаясь с чем то… Мама тихонько положила руки ей на плечи и молча стояла у нее за спиной. Не понимая, что нужно делать, я повернулся к Ленке, та тоже тихо плакала, глядя в пол и ежесекундно вытирая нос уже отсыревшим бумажным платочком. Я вышел из кухни, сел в каминном зале и стал слушать счет: «Один, два, три, четыре, пять», секундная пауза, и снова: «Один, два, три, четыре, пять»… Не знаю, сколько прошло времени до момента, когда я очнулся оттого, что считать перестали…

Через несколько минут все в доме переменилось фактом уже свершившейся смерти. Моя мать нетвердыми шагами первая вошла в спальню, остановилась на секунду и, не говоря ни слова, медленно осела на пол, а потом завалилась набок и распласталась на полу возле кровати отца. Она разрыдалась, нет… она завыла, и я не решился войти вслед за ней, не в состоянии представить, что так ужасно может кричать моя всегда безупречная мама! Именно тогда доктор отдал мне нефритового крокодильчика. Отец зачем-то взял его, очевидно, еще перед приступом, и сжимал в кулаке, пока врачи пытались вытащить его с того света. Когда папа умер, его рука разжалась, и крокодильчик упал. Я молча положил в карман эту детскую игрушку, мне было немного неловко, потому что ни одной слезинки так и не появилось тогда на моих глазах.