Текст книги "Живи"

Глава 2

Всю жизнь отцу было не до меня. И не только я был для него малозаметным жизненным обстоятельством, но и моя родная сестра – его дочь и, конечно, наша мама. Все мы были глубоко безразличны этому человеку. Живя, или не живя с нами в одном доме, он никогда не присутствовал в моей жизни как отец. Его юность и мое рождение пришлись на революционные девяностые годы прошлого века, а начало нашего столетия – время о котором я уже хоть что-то помню, он встретил, будучи уже, по меркам тех времен, более или менее состоявшимся человеком. По крайней мере, сам он так считал.

У нас был дом за городом и неплохой достаток. Хотя маму, сколько я себя помню, отец постоянно ограничивал в средствах и зло выговаривал ей всякий раз, когда в конце месяца не хватало денег на ведение домашнего хозяйства. Иногда, расщедрившись, он бросал маме некую сумму, которую приказывал потратить на ее гардероб. Это выглядело очень унизительно, как будто мама была совсем замарашкой, и отцу приходилось субсидировать ее покупки, чтобы она не позорила своим видом его великолепное величие. Мама вежливо благодарила и тратила эти деньги на нас с сестренкой. Себе она редко что-либо покупала, всегда стесняясь этого.

Моя милая, добрая мама. Если бы не она, жизнь в нашем доме была бы совершеннейшим кошмаром. Отец частенько сетовал, что он – такой мягкий, добрый и неконфликтный человек, позволяет всем домашним пользоваться его безотказностью, а мама мало того, что никогда не работала и жизни, толком не знает, она еще бестолковая и неповоротливая, положиться на нее нельзя – все всегда она забывает и проваливает все поручения, а если не проваливает, то делает все втрое медленнее, и лучше уж никак не делать, чем делать так бесталанно. Этот беспрерывный нудеж и его кислая физиономия – одно из самых устойчивых впечатлений моего детства, но было кое-что и посерьезнее. Иногда, подкопив ярости, он начинал безобразно орать, а иногда не орать, а шипеть, стискивая зубы и перекашивая лицо безобразной, фонтанирующей ненавистью. Это было действительно страшно, тем более что возникало это его состояние практически без всякого повода. В таком припадке он мог схватить меня за руку и больно дернуть или начать со всей силы колотить по стене кулаком. Папа, обычно сдержанный в выражениях, ругался площадными словами, изо рта у него летели брызги, зубы скрипели, казалось, он готов был убить… Меня он доводил этими припадками до слез, и когда я, здоровый уже двенадцатилетний парень, начинал судорожно всхлипывать, он, поорав еще немного по инерции, удовлетворенно подводил итог, заявляя, что это я сам, оказывается, своим безобразным поведением и разрушительным отношением к собственной жизни заставляю его так некрасиво себя вести.

Мне приходилось всегда соглашаться с любыми его словами, я только говорил, втягивая слезы и судорожно дыша: «Да, папочка… да, папочка…». Бывало, что и маме тоже доставалось. Мы этого обычно не видели – отец считал, что детей не нужно травмировать семейными сценами. Но нельзя было не замечать маминых несчастных, заплаканных глаз, не чувствовать ее бесконечной боли и одиночества. Ей было очень-очень тяжело. Не только оттого, что все происходившее в нашей семье часто было невыносимо, а еще и потому, что она любила его. Наверное, она знала о нем что-то такое, чего не знали мы – дети, или помнила его таким человеком, которого невозможно было разлюбить, даже если то, что она любила, давно умерло и превратилось в ходячий труп, исторгающий зловоние. Она всю жизнь надеялась, что тот, кого она любила, оживет, вернется, и у нас в семье снова станет хорошо. Даже когда он бросил ее, она никого себе не нашла. Впрочем, возможно, отец все сделал так, чтоб это стало для мамы невозможным. Например, дал ей понять, что если она снова выйдет замуж, то она, или мы – ее дети, останемся без его денег. Мама всегда делала то, что он ей говорил. Она послушно привозила нас к отцу на выходные, а сама уезжала обратно домой, чтоб не видеть, как очередная отцовская пассия, делая вид, что хорошо с нами ладит, изображала загородную идиллию с шумными играми и воздушными шариками.

В тридцатых годах он уже стал сдавать и, так и не найдя себе достойной спутницы жизни, вернулся к маме, точнее, позволил ей переехать к нему. Мама все простила и вернулась, тихонько заняв свое прежнее место скромной и незаметной жены Великого человека. Отец ведь сам себя считал Великим человеком. Но я его великим никогда не считал, хотя у него и вышло несколько книжек, и на него даже ссылались как на специалиста в области истории искусствоведения. Если ты всю жизнь от скуки почитываешь книжечки и любишь, имея такую возможность, покупать дорогие антикварные безделушки, волей-неволей станешь под конец жизни искусствоведом. Но как он любил с умным видом посидеть за письменным столом, что-то печатая на компьютере, или, нацепив на нос очки, почитать, развалившись на диване в библиотеке! В такие моменты все в доме должны были вести себя очень тихо, чтоб не спугнуть его гениальные мысли. Еще он любил гостей. Но не просто гостей, а тех, которые нахваливали его безграничные таланты. Он садился с ними возле камина и декламировал, излагая свои бесконечные теории о происхождении мира и смысле жизни. Если бы он действительно хоть что-то в этом понимал! Долго его однообразных и запутанных рассуждений никто не выдерживал, и категория «папины друзья» была весьма неустойчивой. Пожалуй, только дядя Паша, которого отец почему-то завораживал своими монологами, мог выносить эту ахинею бесконечно, и даже пересказывал ее впоследствии другим, рискуя вместе с отцом приобрести репутацию фантазера и поверхностного болтунишки. Дальше этих разговоров дело у моего отца не шло. Он нигде не работал, бизнесом своим практически не занимался, сидел дома целыми днями, и только вечерами иногда выезжал на своей безукоризненно чистой машине «на встречи» – это он так маме говорил.

В шестом году, я, окончив школу, уехал в колледж, будучи уже совершеннолетним. Родители развелись через три года после моего отъезда, как раз когда Ленке стукнуло шестнадцать лет, и она, благополучно последовав моему примеру, покинула родину для обучения за границей. Впоследствии, приезжая в Москву, я, конечно, навещал отца, тем более, что он выделил нам с Ленкой по некоторой сумме – «на обзаведение». Но дольше нескольких дней я никогда у него не жил. В доме отца у меня не было своей комнаты (мою переделали под антикварный музейчик). Если мне нужно было остановиться в Москве более чем на неделю, я предпочитал жить в отеле. Его дом не был уже моим домом, и слава богу.

В Россию мы с Мартой и детьми переехали окончательно уже в двадцатых годах, общались больше с мамой, к отцу приезжали только в день его рождения. Этот, с позволения сказать, праздник всегда был кошмаром для всех. Каждый год за сутки до этой даты у отца окончательно портилось настроение, а зачастую еще случалось что-нибудь со здоровьем или происходила какая-нибудь другая неприятность. Сам он ненавидел это число, и все мы с ужасом ждали его приближения. Отец терпеть не мог хвалебных поздравлений, считая их лицемерным враньем, но бесился, если хвалебных поздравлений не было. В этот день он обязательно был недоволен столом, который всегда готовила мама, когда гости уезжали, он, рассматривая подарки, обязательно издевался над их, с его точки зрения, убогостью. Сам он традиционно пытался удивить гостей широтой размаха – пригласить оркестр, официантов, заказать дискотеку или артистов подороже. Один раз у нас даже представляли стриптиз, к ужасу бабушки и дедушки, которых в тот день тоже пригласили. Ему, наверное, было приятно ощущать, какой он роскошный и широкий, а все его гости – они же его друзья – люди мелочные, завистливые и неискренние.

Моя жена всегда пораньше просилась домой с этих «семейных праздничков», хотя с ней-то он был изысканно предупредителен, вежлив, если не сказать нежен! Как же! Его невестка, девушка из приличной голландской семьи – высокая, красивая, светловолосая, а главное, умная и независимая. Он, кстати, всегда любил крупных блондинок. Когда они с мамой развелись, они у него просто не переводились – одна здоровее другой, все грудастые и голубоглазые, снабженные огромными ресницами, длинными ногами и томными взглядами. Мама называла их «животные». Так и говорила: «У папы новое животное, отменный экземпляр, и где он только их находит?» Некоторые, кстати, были Ленкиного возраста, а иные – и помоложе! Такой у меня был папочка, совершенно неутомимый в плане баб. А мама все это выдерживала, из последних сил скрывая, как ей тяжело. У нее даже подруг никогда не было – отец отвадил всех, чтобы мама безраздельно принадлежала только ему. В таких делах он был субъектом более чем изобретательным.

Всю свою жизнь я вольно или невольно мечтал о победе над своим отцом, жаждал решительного сражения. Было очень страшно, и все равно я горячо желал этой битвы, а она так и не состоялась. Я лишь многократно представлял себе, как выскажу ему прямо в лицо все, что о нем думаю, а он сначала будет молча стоять, захватывая губами воздух, потом начнет оседать прямо на землю, хватаясь за сердце, а я повернусь к нему спиной, выйду из комнаты, хлопнув дверью, и только с суровым сарказмом крикну матери что-нибудь вроде: «Ваш гений там плохо себя почувствовал…» или «Помогите папе, ему плохо…».

Не получилось у меня. Сначала вроде духу не хватало, потом было уже не до того, а теперь вот… папа умер, неожиданно для всех нас. Самому мне уже за пятьдесят, мои собственные дети – взрослые люди. Я стал потихоньку разбирать отцовские архивы и наткнулся на его рукописи, которые не были нигде опубликованы, и о которых я даже ничего не слышал. Это что-то вроде рассказов или заметок. Не все тексты, к сожалению, закончены. Это зарисовки о времени его молодости, о конце прошлого века и самом начале нынешнего. Я хотел было просмотреть их мельком и отложить в сторону, но, начав, не смог оторваться, и вовсе не из-за художественного качества, вчитавшись, я почувствовал какое-то странное возбуждение. В главном герое всех этих его записок я без труда узнал самого автора, конечно, приглаженного и причесанного. Многое из прочитанного было вовсе мне неизвестно, кое-что вызывало в памяти слабый отклик.

Теперь мне почему-то захотелось, чтобы записки моего отца увидели свет – пусть даже сейчас, по прошествии без малого полувека. Я готов взять на себя смелость расставить их в определенном порядке и слегка прокомментировать каждую историю, добавив после авторского текста то, что я слышал от мамы, знал сам, и то, что узнал в результате моих исследований, а кое-где даже и домыслил.

Книгу я посвящаю своей маме – Марине Львовне, которая всю свою жизнь питала и нас и отца своей любовью, не получая ничего взамен, оставаясь сама без жизненных сил и все равно отдавая все, что у нее было. Я посвящаю свою книгу маме, исправляя ошибку моего отца, который ей как раз не посвятил ни строчки. Мы любим тебя, мамочка!

Всякая всячина

Худой человек в длинном, сером, чуть развевающемся снизу одеянии летел мимо меня в полуметре над землей. Находясь метрах в тридцати, он перемещался, чуть наклонившись вперед, достаточно медленно, чтобы его рассмотреть, но гораздо быстрее, чем люди, идущие обычным образом по земле ногами. Мне стало жутковато. Уже начало смеркаться, я был один, и хотя, согласно инструкции, при наблюдении каких-либо подозрительных объектов часовой должен поднимать тревогу, я стоял и тупо смотрел на этого летящего человека, или нечеловека… Не могу сказать, что ужас меня парализовал, или я покрылся холодным потом, или волосы у меня встали дыбом – ничего такого не было, но перетрухнул я основательно – чего греха таить. Фигура начала медленно приближаться, я на всякий случай снял с плеча автомат… и тут привидение превратилось в прапорщика Мацибуру, лихо катившего в своей длиннющей шинели на неизвестно откуда взявшемся в нашей части велосипеде, колеса которого в сумерках совершенно сливались с окружающим пейзажем. У меня на сердце полегчало, но стало тревожно за прапорщика, поскольку если уж я – уравновешенный и умудренный опытом старослужащий, принял его за летающего вурдалака, то кто-нибудь из молодых бойцов мог бы в подобных обстоятельствах и на курок нажать. Вообще-то на полевой выход (так мы называли учения) патронов нам не выдавали. Но с последних стрельб все, даже молодые бойцы, натырили себе патрончиков, надеясь подстрелить на учениях какого-нибудь зазевавшегося фазана или чего другого из богатейшей фауны нашего Забайкальского края, с целью потом ЭТО безжалостно сожрать.

Мацибура, и не подозревавший, насколько зловеще он выглядел с расстояния в тридцать метров, поехал дальше, а я остался на своем посту.

Стоять часовым у запасного входа в штабной бункер – занятие скучное, но спокойное и необременительное. Все офицеры и генералы попадают в бункер с главного входа, и там часовому приходится беспрерывно вытягиваться во фрунт, или делать вид, что вытягивается во фрунт, чтобы не напрашиваться на лишние неприятности. А у запасного выхода можно спокойненько сесть на деревянный ящичек, который заботливые бойцы заготовили для любимого дедушки, и без помех созерцать окрестности, пока легкие сумерки позволяют вести наблюдение. Унылые лысые сопки не составляют пейзажа хоть сколько-то живописного, но выбирать не приходится. Где-то вдалеке копошатся связисты, выстраивая на растяжках свои огромные антенны. Под чутким руководством старшины повар Свириденко готовит ужин, свободные от вахты молодые бойцы обустраивают наше полевое расположение, жадно принюхиваясь к запахам полевой кухни, писари раскладывают на столах в бункере огромные карты, чтобы завтра утром командование нашей тридцать шестой армии имело возможность проводить очередные полевые учения, для меня, надеюсь, последние. На дворе апрель месяц, а в мае, ну, в крайнем случае, в июне мне домой – в Москву.

Эти учения – небольшие. По крайней мере, нас – роту охраны и обеспечения штаба армии никем не усиливают. А помнится, как-то раз нам придали в усиление два взвода Даурской десантно-штурмовой бригады. Десантники были грязнющие, худющие, с суровыми лицами и не очень разговорчивые, но все колошматили об свои головы пустые бутылки из-под минеральной воды. Делали это они без всякого здравого повода, то есть совершенно не рассчитывая ни на какие дивиденды. Я лично наблюдал из укромного места внеурочного отдыха буквально следующее: идет себе боец-десантник один к расположению части, видит – валяется пустая бутылка. Он ее поднимает правой рукой, левой надвигает берет на самый нос, и буднично так, вроде даже без особого усилия – хряп, бутылку разбивает о свою голову. Не на спор! Не ради хоть какой-то соревновательности – просто так, для удовольствия!

Сразу после ужина я, с целью культурного политического знакомства, подтянулся поближе к этим голубым беретам, выделив из их числа авторитетных старослужащих. Мое сердце сжалось от тоски, когда они с суровым достоинством расстреляли у меня больше половины пачки сигарет, но зато после такой жертвы я счел себя вправе осторожно завести разговор об особенностях прохождения ими службы и воспитания молодых бойцов. Сам я тогда относился к солдатам, отслужившим год с небольшим – то есть был уже не молодой, но еще и не дедушка. Разговор не очень-то клеился, а уйти, не докурив, было как-то глупо, и черт меня дернул завести разговор про эти их бутылки и тактично спросить, как это они их так ловко бьют об головы. Заканчивая по глупости начатый вопрос, я уже приблизительно знал, каким будет ответ, и с тоской представлял себе развитие безобидной попытки потрепать языком с новыми людьми. Естественно, мне сквозь зубы заметили, что каждый, кто не засс…т, может это сделать совершенно легко и безболезненно. После такого поворота беседы у меня было три пути: первый – тихонечко уйти, потеряв свою честь и достоинство – путь совершенно не возможный, второй – сказать, что они, мол, идиоты ненормальные и головы у них только для того, чтоб об них бутылки бить, а я мол – свою голову такой бесполезной травме подвергать не собираюсь – за такое хамство была высоковата вероятность подвергнуть голову другой травме, чего тоже не хотелось. Оставался последний третий вариант – встать и со всего размаха разбить бутылку об башку, будто мне это нипочем.

Хорошо, что времени на размышления тогда не было. Некогда было представлять, как плачевно может кончиться эта затея, чтобы затем постепенно убедить самого себя в ее полной бесперспективности. Вместо этого пришлось подняться, взять бутылочку, припасенную кем-то для полезных целей под лавкой, на которой мы сидели, и, коротко осведомившись эдаким расслабленным тоном: «Как там вы это делаете…?», вмазать самому себе этой бутылкой по лбу, а точнее, по тому месту, где начинают на башке расти волосы. Это, как мне подсказали новые знакомые, самая крепкая поверхность на голове и если точно попасть, боли вообще не почувствуешь. Но бить надо резко и со всей силы. Я попал не очень точно. Удар пришелся чуть правее, изображение окружающего мира сначала поплыло куда-то в сторону, но секунды через две аккуратненько вернулось на место. Осторожно встряхнув головой, чтобы убедиться в ее рабочем состоянии, я потрогал моментально вздувшуюся огромную шишку. Бутылка была разбита вдребезги – мои новые знакомые дружелюбно похлопали меня по плечу и сказали что-то типа того, что и среди краснопогонников могут быть достойные люди. Мне уже не хотелось эти провокационные темы развивать, но я опять присел с ними на лавочку. Не то, чтобы мне хотелось дальше с ними трепаться, но я опасался, что не смогу ровно идти, поскольку голова все же немного кружилась. Когда это прошло, я откланялся и утопал, ничем не выдав своего не блестящего состояния.

Ошибкой моей было то, что, не утерпев, я пошел рассказывать о своей победе приятелю-повару, который в тот момент кашеварил под присмотром старшины, бдительно считавшего израсходованные банки сгущенки, тушенки и прочих продуктов. Рассказу моему они в целом поверили, меня похвалили, но… попросили повторить номер в их присутствии, что я попытался сделать, но, на этот раз, неудачно. Моя рука категорически отказалась второй раз бить бутылкой по уже травмированной голове – удар получился слабее, чем надо – было очень больно, но бутылка осталась целой. Повар со старшиной беззлобно посмеялись, я побрел к себе в расположение, размышляя, как было бы хорошо, если бы у меня все же хватило выдержки никому не рассказывать, и десантники сами уважительно и не нарочито довели бы информацию о моем подвиге до всего нашего подразделения, которое могло бы тогда оценить не только мое мужество, но и мою скромность. Увы мне, увы!

Да, учения на этот раз были весьма скромные. К нам не прилетали вертолеты, не было никаких проверяющих – тихие домашние учения штаба армии. Хорошо, когда нет парализующей все мыслительные способности нервотрепки, никто не бегает с одуревшими выпученными глазами, офицеры не орут, а обращаются к знакомым солдатам по именам, и я могу вот так сидеть, думать о демобилизации и вспоминать уже подходящую к концу службу.

Ощущения, что служба подходит к концу, честно говоря, нет. Вообще та самая гражданская жизнь, откуда иногда приходят письма, и которую мы видим по телевизору, представляется какой-то не вполне настоящей, не реальной. Типа ее вовсе и нет на самом деле. Интересное такое ощущение – знаешь, что есть другая жизнь, а не веришь. Я когда в командировке был в Улан-Уде, то немного вроде почувствовал, что есть этот другой мир – гражданский, а сейчас, всего-то через пару месяцев – и командировка уже сама кажется не очень-то реальной, хотя прекрасно помню, что она была.

Цель нашей командировки в Улан-Удэ была простая, но ответственная – получение какого-то прибора в штабе округа. Я был в подчинении майора предпенсионного возраста, который мне всю дорогу жаловался, что уволят его из Вооруженных сил только подполковником, а полковничья папаха ему уже никак не светит, ни при каких обстоятельствах. Я, конечно, ему сочувствовал на словах изо всех сил. Мы с ним так сокрушались по поводу несправедливости начальства, что я старичка прилично к себе расположил. Можно сказать, вызвал с его стороны большое доверие. А майору охота была в Иркутск к семье мотануть, раз уж рядом оказался, что он и сделал, захватив прибор, а меня, как сознательного и многоопытного бойца, оставил в Улан-Удэ дожидаться обратного поезда, притом, что билет до нашего города Борзя Читинской области был у меня только на завтрашний вечер. Для легализации вольного положения майор выписал мне увольнительную на два с половиной дня. Неприятная тонкость была в том, что такие увольнительные запрещено выписывать – положено не больше, чем на сутки каждую, а у моего майора, видите ли, бланков с собой не было, хотя ведь знал он, что едет в командировку с солдатом срочной службы, мог бы и позаботиться. Конечно, какой на хрен из него полковник? Я бы его так майором и дембельнул! За разгильдяйство и безответственность! Судите сами, у меня первый раз за целый год подневольной жизни появилась возможность вдохнуть вольного воздуха, я даже денег скопил из того, что мать мне присылала – целых сто рублей! Это, на минуточку, одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год был на дворе – те старые рубли еще кое-чего стоили. И при этом я должен все равно, как будто в самоволке, прятаться от патрулей и, отравляя себе отдых, думать о перспективе провести остаток командировки в комендатуре. Да, майор, конечно, умный – сил нет, смотри, говорит, не попадись, а то очень меня подведешь. Только мне о нем и думать, подведу я его, говнюка старого, или нет.

Проводил я своего майора, на поезд посадил. Был бы платочек – платочком бы помахал. А время уже часов девять вечера. Я в этом городе Улан-Удэ первый раз в жизни, кругом ходят буряты мордастые, все в меховых шапках, хотя на улице уже тепло – весна, максимум минус пять градусов, а скорее уже и плюс. Да и небуряты тоже в шапках, такие рожи протокольные – вокзал все-таки. Я, недолго думая, сел в такси и говорю водителю: «Вези меня в ваше самое злачное улан-удинское место». А он мне: «Тебя в самое злачное не пустят в форме». Вот так! Дискриминация военнослужащих в полный рост! Я ему: «Тогда вези в менее злачное – в которое пустят». Поехали мы в видео-салон. Подвальное помещение, комната – метров тридцать, в углу телевизор среднего размера и стульев штук двадцать стоит для зрителей.

К моему большому сожалению, несмотря на поздний час, фильм был не эротический, а посвященный ужасам. А у меня привычка в то время еще оставалась с начального периода службы – как только где усядусь в тепле, да еще если свет выключен – сразу засыпаю! Это притом, что недостатка во сне давно уже не было – несколько месяцев. Ну, в общем, проспал я почти весь фильм, проснулся уже ближе к концу, как раз на экране сексуальная сцена начиналась – женщина снимала с себя одежду. Но видно было не очень хорошо, и быстро так она все с себя сбросила, а дальше начала с себя кожу стаскивать, мясо… и в результате остался один танцующий скелет. Такой был в этом фильме странный элемент эротики, прямо скажем – на любителя. А потом все – свет включили, и публика двинула к выходу, а среди зрителей две девушки симпатичные такие – русские. Мне терять нечего – я к ним. Девчонки, говорю, может нам познакомиться и куда-нибудь сходить совместно, я, мол, из Москвы, вообще-то, здесь у вас в командировке… и все в таком духе несу, а сам иду с ними на выход из этого подвальчика. А они ко мне так – ни то ни сё, переглядываются, хихикают, определенного ничего не говорят. Я с ними болтаю, а сам башкой кручу во всех направлениях, думаю, может другая какая еще подходящая для меня женщина имеется в зале. А народ растекается по домам – не успеваешь никого отследить. Выходим с ними на улицу – там прямо перед входом комендатурская машина – раскрашенная такая, с прожектором на крыше. И на меня сразу свой прожектор как наведут… ну, думаю, все, теперь вместо девочек, будут тебе мальчики… в камере предварительного заключения. Девки тоже немного оторопели от такого освещения, замерли вместе со мной. Такой у нас, наверное, вид был дурацкий… А из уазика через громкоговоритель раздается голос патрульного офицера: «Служивый, шапку переверни!». Я хвать за шапку, а она у меня кокардой назад – второпях перепутал. Ну и все, мы двигаемся к автобусной остановке, меня вроде не задерживают… я в сторону уазика головой быстренько кивнул, спасибо мол, что не арестовали, но стараюсь сам в их сторону не очень-то смотреть. Тут автобус рейсовый подходит – снова повезло, и девки говорят: «Ну, что с тобой делать – полезай с нами…». Я и запрыгнул в этот автобус – секунды не прошло. Подвезло мне, дураку… Назавтра мне моя новая знакомая пояснила, чем мотивировалось такое их решительное поведение. Просто одна из подруг решила во что бы то ни стало расстаться с терзавшей её девственностью, а вторая ей предложила без лишних заморочек найти кавалера в видео-зале, который я к счастью и посетил. Они меня еще в начале сеанса заметили, оценили, что чистенький, аккуратный солдатик, крупненький такой. Решили, что солдат – это даже хорошо с той точки зрения, что риск инфекций меньше. Но в последний момент подруга-девственница испугалась, и вторая решила – не пропадать же добру. А я не мог понять, чего это мы делали. Сначала к одной домой поехали. Заходим в квартиру – там все спят, на цыпочках прокрадываемся к ней в комнату, а другая вроде собирается уходить. Ну, типа, нас проводила – и все. Девушка садится на кровать и сидит, смущенно на меня посматривая, тут открывается дверь и подруга, которая должна была уйти, мне говорит: «Ну, долго тебя ждать, ты едешь или нет?» Я, конечно, в недоумении, но мое дело – солдатское, ехать, так ехать. Я и раздеться-то не успел. Поехали к другой, с первой тепло попрощались, она даже и виду не подала, что что-то не так.

Приехали в маленький деревянный домик вроде барака, зашли вместе, как ни в чем не бывало, она мне выпить поднесла, рассказала, что муж у нее – машинист на поезде, и в настоящий момент в рейсе, но все равно, нужно быть аккуратнее, поскольку соседи очень бдительные. А дальше, как говориться, мирком да за свадебку… Ничего не скажешь, удалось мне в ту ночь восстановить в своей памяти, как женщина выглядит. Но, подробности прежних мужских достижений смаковать – дело не благодарное, тем более, солдату вообще лучше на этом не зацикливаться. Не дома ведь – в казарме живешь.

Хотя, по этой части у нас еще не все так безнадежно – мы в городе служим. А есть такие подразделения – Укрепленные районы, УР-ы сокращенно, там вообще одни сопки кругом и танки военного еще выпуска, Т-34, в землю намертво закопанные в сторону братского Китая. И остается там бойцам срочной службы только друг на друга плотоядно посматривать.

Много у меня всякого было за время срочной службы – и хорошего, и плохого, но кое-чему полезному мне пришлось-таки научиться. В учебке, где начиналась моя воинская служба и приобреталась военная специальность – разведчик, был девиз: «Что увидел, что и спиз…л». Все пропадало в той воинской части – не успеешь оглянуться. Даже шинели тырили с вешалок, не говоря уж о том, что погоны с шинелей, петлицы срезали, это – вместо здравствуйте. Мы в ночь перед строевым смотром часовых выставляли возле шинельной – все по очереди караулили. А такого слова: «У меня украли», там не было, если чего пропало: «Ты сам прое…л» – соответственно, сам виноват. Наверное, по соображениям наших командиров это все должно было у бойцов вырабатывать бдительность и проворство.

Я, кстати, по части чего где упереть – был одним из лучших во взводе. Меня в учебке звали Коробь – с ударением на первом слоге. Наверное, потому, что у меня фамилия Корабленко. Ну и однажды поставлена мне была на ночь задача от лица заместителя командира взвода старшего сержанта Овчарова – укомплектовать к утру пожарный щит. Для этого необходимо было украсть где-то лом и ведро, а, кроме того, добыть красной и черной краски, чтобы все это покрасить. Этот наш дедушка – Овчаров, такой был сволочью – вспомнить страшно. Москвич, земляк мне. Жирный был такой, губастый – нас вообще за людей не считал. Воспитывал он нас по Макаренко, активно применяя принцип коллективной ответственности. Если кто-то один провинился с его точки зрения, мы все одевали противогазы и дружным строем бежали в сторону сопки Любви, которая еще называлась у нас Ебун-гора (не хотелось выражаться, но из песни слова не выкинешь). И по этой самой сопочке вверх в противогазиках нарезали мы из последних сил, часто вместо ужина. Тех, кто падал, – остальные тащили, а даже и на небольшой дистанции падало до половины личного состава, поскольку это был период адаптации к новым – армейским условиям, и все мы как-то внезапно для себя за месяц-полтора стали заморенные и доходные, как кучка инвалидов. Сейчас вспоминаю – удивительно, но так со всеми бывает, пока не привыкнет организм. Меня когда в учебку отбирали, я двенадцать раз подтянулся на перекладине и тридцать раз сделал подъем переворотом, а по истечении первых двух месяцев службы висел на турнике, как сосиска, не будучи в состоянии сделать вообще ничего, даже висеть не мог больше нескольких секунд – срывались руки. Так что были мы все еле живые, но по команде собирались, затравленно оглядываясь, чтоб лишнего пинка не получить и семенили в сторону сопки любви. Овчаров с нами бежал – без противогаза, конечно, в кроссовочках, и тех, которые отставали или сачковать пытались, подгонял – кого пинком, а кого и ремнем с бляхой. Он у нас такой был идиот, что его на прошлом призыве чуть в дисбат не отправили – как раз ременной бляхой пробил молодому бойцу голову. Даже суд был, но решили не сажать, как образцового сержанта, а просто лишить отпуска. Так что лучше было мне щит укомплектовать без накладок и залетов – для всего взвода лучше.

Краску я проще всего добыл – выменял ее на рыбу. У нас тогда в столовой рыбу давали – жареную. Ее когда вареную дают – никто не ест, а жареную все любят, но ходить на ужин дедушкам лениво, и если им рыбки притащишь побольше, то можно чем-то полезным разжиться. Выпросил я в столовой огромную тарелку рыбы – наврал, что меня послал кто-то из уважаемых столовским нарядом людей, и потащил эту рыбу к литовцам знакомым, они были по технической части – имели свободный доступ в механическую мастерскую, там наверняка можно было краской разжиться. Если, конечно, повезет. И мне повезло, хотя и тут не обошлось без тонкостей. Литовца главного звали Саулис, но он ненавидел, когда к нему на русский манер обращались, а любил, чтобы говорили с его родным литовский акцентом, растягивая последний слог и почти не произнося последнее С, получалось Сауле-ее. Я быстро научился эту абракадабру произносить, и он меня среди прочих бойцов милостиво выделял и даже иногда говорил нашему замкомвзвода: «У тебя, Овчар (это сержанты нашего Овчарова так звали между собой за злость), все такие тормоза в этом призыве, чего ты с ними делаешь? Разве что Коробь, хоть чуть-чуть расторопный». Овчар уважал оценку литовца – мой авторитет капельку подрастал. И вот припер я им в мастерскую эту рыбу – самому жрать охота, как блокаднику, но не до этого, стучу условным стуком – открывают. Чего надо, мол, солдат? Я говорю, вот рыбки вам принес, сегодня хорошо поджарили, и без паузы про свое… дайте, говорю красочки черной и красной по полстаканчика – одна на вас надежда. Они как начали ржать, чуть по земле не катаются. Но рыбу взяли, и краски дали – даже больше, чем нужно было – у них этой краски – по целой бочке стоит в углу. Чего им не дать хорошему человеку казенного имущества? Ну, все вроде и, слава богу, мне бы идти себе восвояси, а рыбки жареной охота – сил нету. Я и говорю им, так вкрадчиво: А нельзя ли вас попросить мою тарелочку освободить, поскольку, я ее должен вернуть в столовую. Под свое честное слово взял, мол всего на полчасика. Ну, им не удобно чего-то там перекладывать, рассортировывать, они решили тут же эту рыбу и сожрать, тем более, что уже собирались ужинать. А меня куда девать? Некуда – маячу я у них, как прыщ на видном месте. Выход один – сажать меня за стол. Отлично я в тот день поужинал! Кроме моей рыбы у них еще своего было – и колбаса, и огурчики, и картошечка вареная. Но я, вел себя сдержанно, ложку постоянно сверхъестественным усилием воли тормозил, кушал почтительно и скромно, чтобы не опозориться. Даже чай с печеньем пить не стал, нужно было и честь знать.