Текст книги "Живи"

Глава 3

У меня есть основания сомневаться, что армейская служба моего отца, а особенно ее начальный период, складывались столь оптимистично. Думается, что здесь изложено скорее то, как бы ему хотелось видеть этот период. Я читал отцовские письма из армии, мама бережно сохранила эти ветхие свидетельства его внутренней жизни, написанные на жалких страничках из дешевых блокнотиков и помещенные в серые конверты ценой одна копейка за две штуки. Марок тогда на солдатские письма не наклеивали – почта пересылала их бесплатно. Эти письма писал совсем не ловкий и шустрый проныра, совсем не ухарь боец-молодец – гроза и мечта всех девок в округе. Правда, там нет явного нытья и вызывающих жалость подробностей, но чувствуется, что человеку очень тяжело. Заметно, что он из деликатности не хочет огорчать и расстраивать своих близких, а временами приходит мысль, что автор письма намеренно выпячивает свою деликатность, оконтуривая ею смиренно переносимые страдания. Общее впечатление остается грустным – почти в каждом письме папа со всей возможной тактичностью, но все же настойчиво, просит прислать ему посылку или бандероль, это он маму нашу просит, которая тогда работала пионервожатой и сама зарабатывала рублей восемьдесят в месяц, что было не на много больше солдатского денежного довольствия!

Мама рассказывала мне, что папу взяли в армию из института, хотя обычно студентам давали бронь, но именно в те несколько лет, когда должен был состояться отцовский призыв, ввели какой-то государственный эксперимент и все брони отменили. Папа наш был худеньким, домашним мальчиком, совершенно не приспособленным к разным «тяготам и лишениям», тем более что, удачно поступив в институт, в армию идти он совершенно не планировал. Мама предполагала, что у моего дедушки – отцовского отца, была тогда возможность освободить сына от армейской службы, все-таки дедушка был замдиректора крупного академического института, тогда еще не академик, но уже член-корреспондент Академии наук СССР, и, помимо работы в институте, он еще и в Академии занимал какую-то административную должность. Мама, конечно, не говорила, что она совершенно уверена и знает наверняка, но ей казалось, что дедушка просто из-за своих принципов и представлений о социальной справедливости не стал предпринимать соответствующих шагов, что, без всяких сомнений, достойно уважения. Еще мама вспоминала, как они вместе с папиной мамой – моей бабушкой провожали отца на Угрешской улице, где располагался какой-то пересыльный военкомат. Они дежурили там, что-то ему передавали, он к ним перелезал через забор, а во время последнего прощания перед самой отправкой, он впервые поцеловал маму в губы при бабушке, обозначив ее положение не просто как знакомой девушки, а как любимой женщины и невесты. Отец, который был тогда моложе самого младшего из моих сыновей, по маминым воспоминаниям нисколько не унывал, ему даже хотелось улепетнуть в армию от родителей.

Итак, папа мой уходил в армию без уныния, но там ему пришлось испытать много неожиданного и неприятного. Мама мне рассказывала то, что сама узнала от моей бабушки – папиной мамы, которая несколько раз ездила к отцу. Над ним действительно бесстыдно издевался один из сослуживцев – некий Овчаров. Мама говорила, что наш папа был так им запуган, что безропотно отдавал все, что получал из дома. Этот безжалостный человек отобрал у него не только все вещи и съестное, но даже слайды с папиной присяги, которые бабушка снимала, приехав к сыну за девять тысяч километров. Кроме всего прочего, отец был вынужден почти ежедневно делать этому Овчарову массаж и даже выдавливать у него прыщи на спине, что было не только унизительно, но еще и сокращало папино и без того непродолжительное время сна, день за днем изматывая его физически. Когда бабушка увидела своего сына на присяге, она не подала виду, но была в ужасе от его худобы, граничившей с дистрофией, от его потухших глаз, от того, как по-звериному он набрасывался на любую еду, и при этом, сам того не замечая, время от времени… попукивал, как это бывает у очень пожилых людей. Папины ноги были стерты во многих местах, потертости давно превратились в гниющие язвы, и он прихрамывал. Как только взгляд папы натыкался на кого-то из сослуживцев, лицо его непременно принимало жалостливое, испуганное выражение, и это было ужасно.

Так что, скорее всего, не был мой отец шустрым и пронырливым, и ему, домашнему московскому пареньку, очень тяжело давалось начало военной службы в суровом Забайкальском краю.

Еще мама рассказывала, что когда отец отслужил год, его должны были отправить в отпуск, но этого не произошло из-за попойки, во время которой мой папа и еще несколько старослужащих так издевались над ни в чем не повинными молодыми солдатами, что на шум прибежал дежурный офицер, и вместо отпуска папа поехал на гауптвахту. Истории про папины амурные похождения тоже вызывают большое сомнение, они очень расходятся с тем, что другие авторы писали о нравах в Вооруженных силах того времени. Возможно, папа сочинял этот текст уже в тридцатых-сороковых годах, отчасти позабыв, или специально не желая вспоминать, как все было на самом деле в его время. А утки, кстати говоря, из-за своих перепончатых лапок вообще спят только на ровной поверхности и ни на каких жердочках спать не могут, так что и этот эпизод – скорее всего папина фантазия.

Чартер

Аэропорт и кое-что о жизни

1993 год, Россия, Москва. На грязном тротуаре, кое-где расцвеченном брошенными обертками, окурками и плевками, возле скромного международного сектора старенького аэропорта, долговязый юноша с выгибающимися назад коленками бодренько отмечал пассажиров в каком-то списке.

Вездесущее весеннее солнышко совершенно одинаково светило и на не вполне опрятных торговцев шашлыками, и на ленивых милиционеров, и на самих пассажиров с глазами, вытаращенными от ужаса при одной мысли, что они могут куда-нибудь не успеть и что-нибудь не услышать. Пассажиров, готовых от этого самого ужаса вцепиться в горло любому прохожему, подвернувшемуся под их горячую, потную и оттянутую сумками руку. А прохожий и сам такой же пассажир, с которым в более спокойной обстановке можно мило поболтать или даже подружиться, ходить потом друг к другу в гости и, смеясь, взахлеб вспоминать за рюмочкой, какой кошмар был в этом ужасном московском аэропорту, куда занесла их нелегкая. Как хорошо, сидя на уютной дачной веранде, делиться с внимательным, тонко чувствующим собеседником своими воспоминаниями и размышлениями о жизни, об этой Москве треклятущей, где никому до людей нет дела, где вообще непонятно куда бежать, за что платить, и хоть бы одна сволочь чем-нибудь помогла растерявшимся приезжим! Нет, там свою помощь не предложит никто, и не дождешься ты там обычного человеческого участия, даже если сам к прохожим обратишься за помощью. Вообще могут не ответить, а просто так, мимо пройти! Как будто нет тебя, ты – пустое место, не достойное внимания! Известное дело, москвичи – люди бессердечные и по-хамски воспитанные. Это каждый знает в России-матушке. Ничего не поделаешь – столичные штучки! Врезать бы такому наотмашь, да связываться неохота.

Дружелюбное совместное чаепитие, остается фантазией, а на самом деле те самые хорошие люди носятся с остекленевшими глазами, потея или замерзая, стоят в очередях, ненавидят друг друга и скрежещут зубами, злобно плюясь, желают каждому встречному всяческих страданий и несчастий. Сами того не подозревая, они распространяют вокруг себя атмосферу страха, тревоги и подавленности, которая неизбежно проявляется у любого случайно в ней оказавшегося в виде беспричинной, поднимающейся откуда-то изнутри злости.

Если внимательно присмотреться, в аэропорту тоже есть настоящая, живая жизнь. Иногда, в паузах между эстрадными песнями, там можно услышать даже птичье щебетание. Живут, оказывается птички среди этого Содома и Гоморры! Зачем они вообще здесь щебечут, если человек даже голоса своего не может услышать – приходится кричать друг другу на ухо или жестами объясняться, а они поют, как ни в чем не бывало! Щебечут, сидя на уцелевших тополях и ясенях, на больших зеленых деревьях, которые всем без разбору дают тенек и прохладу. И нет дела этим возвышающимся над аэропортовской площадью великанам, что наперсточники, например, сегодня хорошо поработали, время уже к обеду – пора бы им и водочки вмазать… А у кого-то сумка пропала, кто-то на самолет опоздал, а вон там молодая семья распадается, не выдержав окружающего кошмара, а вон пацан трехлетний орет, перекрикивая всю площадь, пока мать тащит его за руку от ларьков с яркими иностранными игрушками, потом оборачивается, наклоняется к своему мальчику и кричит на него, дико выпучив глаза, с лицом, искаженным живой, настоящей ненавистью к собственному родному сыну – ее радости и кровиночке.

Большие деревья знают, что все это проходит, все заканчивается. Придет дождик и бесплатно смоет в сточные канавы бумажки, окурки и плевки. Все, в конце концов, улетят, отдохнут у себя дома и снова станут добрыми, порядочными людьми. Молодая семья постарается забыть, как страшный сон то, что здесь случилось, и мамашка ребеночка лишний раз приласкает, когда в себя придет. Может, даже и сумка найдется, а если и нет, то ничего страшного – не последнее же!

* * *

В Москве. Надежды и радостное предвкушение Новое знакомство с хорошими людьми.

– Тимофеева Любовь Петровна!

– Здесь.

– Тимофеев Степан Аркадьевич!

– Здесь.

– Савельев Василий!

– Отсутствует!

– Шутка, шутка… Здесь Я. И сразу отметь Степанова, мы через минут пятнадцать вернемся. Паспорта у нас. Да… Да… Да… Пошли, Степа…

– Багрицкая Тамара Валентиновна!

– Здесь… здесь… Багрицкая.

– Давайте сами кто есть, подходите, пожалуйста, отметиться…

– Да, спасибо…

– Девушка, как ваша фамилия?… Спасибо…

– Еще раз, как ваша фамилия?… Спасибо.

– Вы?…

– Сможете сами найти себя в списке…?

– Ага… Отлично.

В соответствии с моим списком, тридцать шесть пассажиров собираются вылететь чартерным рейсом по маршруту Москва – Иркутск – Тянь-Цзинь (Китай), и еще трое должны присоединиться в Иркутске. Это шоп-тур, или челночный рейс, или просто чартер.

Меня зовут Василий Корабленко. Имею в жизненном активе высшее образование, трехлетнего сына и жену – Марину, беременную нашим вторым ребенком. Эта как-то самопроизвольно получившаяся беременность является обстоятельством одновременно и радостным, и тревожащим. Радостным потому, что дети вообще обстоятельство положительное, а тревожащим, поскольку живем мы очень уж скудно, в маленькой комнатке, где и одному нашему ребенку не развернуться, а куда поместится второй – даже представить трудно. Я уже почти год после окончания МГУ работаю стажером-исследователем в одном из академических институтов, но на основной работе бываю не очень часто, гораздо чаще я бываю на рынке в Лужниках, где ежедневно торгую сирийской жевательной резинкой.

На этом рейсе я – групповод. Еще не знаю, хорошо это или плохо. За границу лечу в первый раз. Имею взятый из дома запас продуктов на неделю. Настроение лучезарное. Как бы оно ни сложилось, все равно, за границу – это круто!

Мой папа, профессор, доктор наук, был в своей жизни за пределами нашей Родины около пяти или семи раз. Хотя, надо отдать ему должное – он не рвался в загранкомандировки, считая унизительным выпрашивать их у начальства. Каждый отъезд моего отца для меня был наполнен надеждами на нечто невероятное, что можно получить только «там», причем при каких-то почти сверхъестественных обстоятельствах. Каждое его возвращение вызывало взрыв разнообразнейших предчувствий и переживаний. Когда он приезжал домой, открывал в большой комнате свой чемодан и собирался раздавать подарки, мое сердце было готово выпрыгнуть из груди и носиться по комнате. А когда я, наконец то, получал что-то в красивой пластмассовой или бумажной упаковке – это было как волшебный подарок от феи. Я даже брал папины подарки с собой в кровать и спал, засунув их под подушку, при том, что мне было уже лет двенадцать, а то и четырнадцать. Даже как-то неудобно об этом вспоминать, выходит, я был такой алчный и жадный ребенок, которого интересовали только всякие красивые штучки, а не сам приехавший из командировки отец. А теперь вот я, в свои неполные двадцать пять лет, испытывая сложную смесь бурной радости и некоторого тревожащего недоумения, сам лечу куда-то ТУДА.

Меня на эту «халявную» работу устроила сестра жены. Хотя, слово «устроила» еще из того старого, советского времени, когда можно было именно «устроить» на работу даже вопреки здравой необходимости. Сейчас бесполезных субъектов ни в одном мало-мальски приличном заведении держать уже никто не будет. Просто в туристической компании, где она работала, образовался дефицит молодых людей, имеющих загранпаспорт, и она порекомендовала меня, как родственника, за которого может поручиться. Заграничного паспорта и у меня на тот момент не было, но у родителей был знакомый человек, можно сказать – друг семьи, который прямо в МИДе мог посодействовать. Было непросто добиться этого содействия, поскольку обращаться к кому-то с просьбами у нас в семье считалось неприличным и даже унизительным. Мне с большим трудом удалось убедить маму в необходимости пойти на такой крайний шаг, при этом пришлось пообещать, что если у меня получится на этой работе закрепиться, то я буду летать один-два раза в месяц, а на рынке работать брошу, и больше времени буду отдавать основной работе в институте. Маме как-то удалось убедить отца, к которому я и подойти с таким кощунственным предложением никогда в жизни не решился бы. Отец помог, но не сказал мне на эту тему ни слова, хотя мы и встречались с ним несколько раз, пока я оформлялся. Естественно, он всё знал и, более того, делал по маминой просьбе соответствующие звонки, но в наших разговорах этот вопрос был самым страшным табу. Эта важнейшая в тот момент семейная проблема никогда не упоминалась в разговорах, подобно тому, как некоторые дикие племена никогда не произносят вслух имена злых духов, угрожающих всему племени смертью. Вероятно, для отца было легче сделать вид, будто ничего не происходит, чем хоть как-то одобрить тот факт, что его сын намеревался идти по кривой дорожке рыночного торгашества.

Так или иначе, я получил паспорт через две недели и тут же был приглашен на собеседование, которое заключалось в пристальном рассматривании моего новенького документа и нескольких малозначимых уточнениях. Потом мне задали щекотливый вопрос: возможно ли еще делать такие паспорта по моему каналу и сколько это стоит, на что, я, изо всех сил напуская туману, уклончиво ответил, что нужно с кем-то поговорить, а получится или нет сделать еще, я пока сказать не могу. При этом я старался не подавать виду, что на самом деле и заикнуться больше не смогу перед своими родителями о каких-то там одолжениях и сделках с совестью. Я твердо знал, что поступок, на который они пошли ради меня, был чуть ли не самым большим за всю их жизнь компромиссом с представлениями о порядочности, и ни о каких «продолжениях сотрудничества» не могло быть и речи, ни при каких обстоятельствах. Тем не менее, после моих путаных объяснений и туманных обещаний, молодая женщина, проводившая со мной собеседование, взглянула на меня с долькой уважения и начала рассказывать о том, что именно мне предстояло делать на новой работе и что я должен был за это получить. Условия выглядели очень соблазнительно – судите сами: бесплатный пролет и недельное проживание в отеле (правда, без питания), пятьдесят долларов – зарплата (за неделю!) и бесплатные 120 килограммов груза. Этот последний пункт я не очень понимал. Чего делать с этими килограммами?

Вообще, воспитанный в академической семье, я с легким пренебрежением и опасением относился к сфере торговли, в частности, к тем знакомым знакомых, которые «таскались» в Польшу с какими-то часами, утюгами, фотоаппаратами, а потом что-то кому-то предлагали, продавали… Я, как учила меня мама, был «выше этого». А уж жуткие рассказы о том, как люди «попадали на деньги» в результате челночного бизнеса и как потом свои долги отрабатывали, сформировали у меня устойчивую антипатию к этой области.

Несмотря ни на что, у меня был секретный план – попробовать при благоприятных обстоятельствах продать свои килограммы. Возможность заработать за неделю кроме самой поездки ЗА ГРАНИЦУ и пятидесяти долларов (суммы, которая равнялась приблизительно половине тогдашней месячной зарплаты моих родителей) еще долларов около ста казалась мне совершенно нереальной и фантастической. А поскольку, помимо всех этих соображений, я твердо знал, что без труда не вытащишь и рыбку из пруда, и бесплатный сыр бывает только в мышеловке, то с некоторой тоской ждал какого-либо ужасного подвоха или безобразия.

Впрочем, в отношении безобразий было еще чувство предвкушения. Я в целом к безобразиям был морально готов и с интересом поглядывал по сторонам, выискивая глазами симпатичных попутчиц, пытаясь понять, кто из них без мужика, и размышляя, с чего бы начать знакомство. Вести себя при этом я старался совершенно порядочным образом, не допуская, как мне казалось, по отношению к вверенным мне женщинам никаких двусмысленных поползновений.

Такие вот сложные чувства комкались тогда в моей душе из кусков и осколков прежних понятий. Они пока были разрозненными и почти не связанными ощущениями, им только предстояло увязаться друг с другом и со всем, что ждало меня впереди. Старые конструкции уже не составляли стройной, логически выверенной формы, а новые только намеревались выстраиваться.

Помимо всего прочего, в сложной гамме моих ощущений присутствовал дополнительный тревожный дискомфорт. Его источники были у меня в трусах и в обеих кроссовках. Дело в том, что все деньги для оплаты рейса (заправки, стоянки, всевозможные аэропортовые услуги) вез я. Сумма была чуть больше тридцати тысяч долларов, которые равномерно распределялись у меня между обоими носками и специальным карманом в трусах, который мне пришила мама в ночь перед отлетом. Вызывая легкое недоумение бдительной публики, я то и дело пощупывал это деньгохранилище. Делал я это через брючный карман и, как мне казалось, совершенно незаметно, но со стороны все выглядело так, будто я ежеминутно проверяю, на месте ли мое мужское достоинство. Сперва мои странные действия несколько настораживали окружающих, но постепенно все привыкли и простили мне эту маленькую слабость, подумав, вероятно, что человека совершенно без отклонений теперь уже и не найти, и пусть лучше я чего-то там трогаю в штанах, чем я был бы злобным, замкнутым и недружелюбным. Или еще чего-нибудь в этом роде подумали мои туристы, прежде чем перестать обращать внимание на такое мое странное действие. Толстые пачки в носках, завернутые в скользкие целлофановые пакеты, немного мешали ходьбе. Ноги в великоватых кроссовках беспрерывно съезжали набок, пытаясь обрести устойчивую почву а скользкий пакетик оттеснить к краю, скомкать и вжать в угол. Но пакетик был толстенький и не очень-то поддавался, поэтому моя пятка оказывалась то справа от него, то слева. Несколько раз я даже слегка спотыкался на ровном месте от такого внезапного перемещения центра тяжести.

* * *

Первое впечатление от знакомства с группой неожиданно оказалось приятным. В соответствии с пессимистично-двусмысленными инструкциями, полученными в офисе перед отлетом, и моими личными предположениями, я ожидал попасть во враждебную, хамскую среду, состоящую из хулиганов, алкоголиков и базарных «хабалок». Вместо этого ко мне стали подходить и послушно отмечаться в списке совершенно нормальные, даже симпатичные, иногда мило застенчивые, иногда непринужденно-раскованные женщины, задававшие обычные вопросы всех отъезжающих, и терпеливо выслушивавшие мои не очень компетентные ответы. За ними потянулись дружелюбные, хотя и немного настороженные, но совсем не похожие на головорезов мужчины, которые, помимо всего прочего, сразу добродушно начали приглашать меня в свою большую, шумную и веселую компанию.

От времени назначенного сбора до реальной посадки в самолет прошло более шести часов, при этом ни малейшего роптания не наблюдалось. Люди были привычные и не скандалили. На первый раз мне с группой повезло. Всё больше моих пассажиров с каждым оборотом стрелки часов выглядели прилично «под шафе», настроение у всех было приподнятое и радостное.

* * *

В кулуарах самолета

Наконец, меня провели на борт воздушного судна, чтобы я заплатил командиру премиальные, указанные в перечне расходов. Я впервые находился в пустом самолете, где командир здоровался со мной за руку, как со своим, а стюардессы без всякой просьбы приносили нам на подносе минералку. При этом, пока мы с командиром «занимались делами», другие члены экипажа деликатненько вышли погулять. Второй пилот показался мне немного сердитым, но было полно других впечатлений, от которых я не мог не ощутить себя весьма значительной персоной. Бросив сумку на три самых комфортных передних места, я вернулся к своей группе, проходившей в тот момент пограничный и таможенный контроль, а экипаж остался на воздушном судне, готовиться к вылету.

– Забавный мальчишка. Типа моего Вовки, наверное, только институт заканчивает. Этот, правда, вроде как пристроенный к работе, а моему куда устраиваться, большой вопрос…

– Как его зовут-то, командир?

– Сейчас гляну… Корабленко Василий Владимирович.

– Дал бы я по жопе этому Василию Владимировичу хорошей хворостиной, чтоб маленько его в чуйство привести, а потом уже с ним разговаривал!

– Чего это ты так на молодежь осерчал, товарищ второй пилот?

– Да противно, командир, борт наш в летающий бардак превращать за их паршивые премиальные. И девчонок наших жалко. Эти же орлы через полчасика пьяные в салон завалятся, начнут водку жрать, хамить, требовать, чтобы им песен завели, деньги свои провонявшие пихать и к нам в кабину ломиться: «На тебе, дядя, сто баксов, дай порулить самолетом». Тошно от всего этого.

– А что делать, дорогой мой товарищ второй пилот? Ребята из внутренних отрядов вообще бамбук курят. Видно, время поменялось. Наше с тобой ушло, их пришло…

– Ну что ты говоришь, командир?! Чье время ушло? Чье пришло? Да как это вообще может быть? Мы с тобой по двадцать лет без малого отлетали, сколько образцов новой техники освоили, только мы их самолеты перегруженные можем сажать и с полосы не выкатываться. Мы с тобой профессионалы! А они недоучки и поганцы малолетние. Им еще учиться каждому года по три, по четыре, таким Василиям Владимировичам, чтоб хоть по-русски грамотно слова выговаривать. А он здесь приходит, засранец, нам премиальные раздавать… Капиталисты, етить твою…

– Ну, не кипятись ты… А вот скажи, что бы ты для своего сына предпочел, чтобы он без денег мыкался или вот так, как этот пацан, например, группы сопровождал?

– Ты, командир, не хуже меня знаешь, где мой сын сейчас свой долг Родине отдает за таких вот, как эта тонконогая макаронина с баксами. Он сам свой выбор сделал в соответствии с моим воспитанием и нашими семейными традициями…

– А я тебе скажу, без всякого сожаления отменил бы я все семейные традиции и всё воспитание для своего Вовки, лишь бы у него в жизни все сложилось нормально. Не хочу, знаешь, чтобы он героически преодолевал что-нибудь, как мы с тобой, и с чем-нибудь боролся, а в конце концов еще героически отдал бы за это что-то свою молодую жизнь! Не хочу, чтобы ему приходилось свою гордость в чай вместо сахара замешивать. Пусть бы просто пожил парень по-человечески, женился бы, детишек нарожал мне, внучков…

– И жопы чтоб вылизывал таким, как этот господин с баксами и его начальники.

– Этого бы не хотелось, да мы и не знаем с тобой, как у них все происходит, может, и не хуже, чем у нас?

– Ладно, командир, я здесь спорить не буду, но платформы у нас с тобой разные.

– Да и наплевать на эти платформы.

– И то верно… категорически согласен.

Пару раз по ходу регистрации возникали мелкие формальные вопросы, и туристы, указывая в мою сторону, говорили: «Вон наш старший, спросите у него…»

Господи! Я!!! Старший!!! Да я всегда был самым младшим!!! Самым младшим в своей семье, среди родителей и старших братьев. Самым младшим среди школьных и институтских приятелей, если не по возрасту, то по статусу внутри компании. А здесь я – старший для почти сорока полноценных взрослых людей, да притом еще и не последнего достатка и социального положения. По крайней мере, в материальном плане, мне до них как до Луны.

Это очень приятно, когда тебя считают «старшим» и при этом дружелюбно относятся ко всем твоим промахам. Особенно если вспомнить, как за несколько часов до этого ты со своим интеллигентским апломбом опасался унизительной роли обслуживающего персонала при ограниченных, агрессивных и грубых людях.

По мере того как хвост группы сокращался и подходила моя очередь, я ощущал нарастающее беспокойство. А вдруг меня обыщут и начнется скандал! Инструкция на этот счет была простая: сказать, что деньги мои личные. Но хотя я согласно кивнул тогда в офисе, в настоящий момент у меня совсем не было твердой уверенности, что я так сделаю, ведь тогда надо будет объяснять, откуда они собственно, у меня взялись. Ни я, ни мои родители, никто из моей семьи таких денег никогда в руках не держал, и объяснить их происхождение мне было совершенно невозможно. Но все мои страхи, к счастью, развеялись, как только я подошел к стойке инспектора – тот, шлепнув печать на моей декларации, подал мне ладошку для рукопожатия и задал только один вопрос: «Твои все?» Я облегченно и радостно закивал, понимая, что на этой таможне обыскивать групповодов не принято.

В самолете после посадки всех пассажиров еще остались места, поэтому мы расселись вольготно. Наиболее неугомонные (а таких было большинство), опрокинув спинки передних кресел и рассевшись вокруг них, как вокруг столов, продолжали начатую в аэропорту выпивку. Многие переоделись в спортивные костюмы и тапочки. Кто-то дремал, расположившись на целом ряду кресел и укрывшись тремя-четырьмя пледами. Некоторых «особо выпимших» пассажиров, заботливые стюардессы препроваживали спать в пустом заднем салоне, который предназначался для багажа туристов на обратной дороге.

Обстановка, в общем, была совсем не такой пристойной как на обычном, тем более, международном рейсе. Наш самолет чем-то напомнил мне студенческое общежитие. Люди устали от многочасового сидения и стояния в аэропорту, впереди у них была неделя какой-то особенной, еще не знакомой мне, но уже притягательной, жизни. Экипаж, отчасти понимая эти обстоятельства, отчасти под влиянием премиальных, совершенно не возражал против домашней обстановки. Стюардессы, правда, произнесли на двух языках обязательные инструкции про «застегнуть ремни и привести спинки кресел в вертикальное положение», но вместо борьбы с их невыполнением, дружелюбно начали раздавать выпивавшим пластиковые стаканчики для напитков и аэрофлотовские чайные чашечки с блюдцами вместо пепельниц.

Меня все наперебой звали присоединяться. Я благоразумно отказывался некоторое время, ссылаясь на необходимость разобрать сопроводительные бумаги.

Через часик, не желая прослыть снобом и польщенный настойчивым вниманием людей старших и гораздо более опытных, я, конечно, уже выпивал то в одной, то в другой компании.

Моя давнишняя проблема – запомнить, как кого зовут. Вдвойне неудобно, поскольку как зовут меня, все уже выучили.

Но все же, постепенно некоторые пассажиры обрели «устойчивость» в моей голове. Уже есть к кому обратиться по имени, уже разговоры стали почти товарищескими, уже почти ушла неуверенность, на месте которой постепенно начало вырастать радостно-азартное ощущение, что все, тьфу, тьфу, тьфу… похоже, получается. Я начал чувствовать безопасность, подконтрольность и предсказуемость происходившего. Пришло ощущение, что я здесь принят, свой, и притом мое место довольно высокопоставленное.

В двух шагах от меня, уже опрокинув не один десяток маленьких стаканчиков, расположился огромного размера парень, которого знали почти все. Его звали – Саша Цукану. Он из Молдавии. С первой минуты сбора в аэропорту вокруг него образовался хохочущий клубок. Кажется, что он может шутить по поводу всего на свете. Глядя на его дружелюбную ухмылочку, каждый ощущал себя причастным к чему-то озорному и веселому. Женщины, снисходительно прощали ему самые сальные и скабрезные шуточки, поскольку даже они выходили у Саши Цукану мило, необидно и смешно. Постепенно я заметил, что Сашина живая и веселая улыбка начала стекленеть, и увел его в задний салон поспать. Он не сопротивлялся и послушно пошел со мной по проходу, попутно отпуская шуточки, смысл которых был уже не вполне понятен, поскольку язык едва его слушался.

Невдалеке спали, нежно обнявшись и укрывшись пледом, двое, напоминавшие молодоженов. Если бы я не знал по спискам, что у них разные фамилии и не видел, как в аэропорту каждого провожал законный супруг или супруга, я бы просто за них порадовался. Теперь я радуюсь за них вдвойне и, конечно, выполняя их «законную» просьбу, расселю вместе, в одном номере. У людей есть возможность побыть друг с другом недельку, не убегая воровским способом из семьи на несколько часов, не выкручиваясь и не придумывая глупых отговорок. Совмещая, если можно так выразиться, приятное с полезным. Кстати, по отрывкам разговоров, я понял, что их «вторые половины» хорошо знают друг друга, поскольку ведут совместный бизнес по реализации в Москве того самого «колониального товара», за которым мои «молодожены» полетели. И всем хорошо.

Еще в самолете была неутомимая компания. Их человек шесть-семь. Все летают и знают друг друга давно, все у них отработано, все идет по накатанной. Они не переживали, как новички о том, где что закупить, как упаковать, почем взять. Их китайские партнеры уже знали о дате их прибытия и ждали с готовым товаром. Вопрос что и почем покупать они для себя решили больше года назад, ассортимент был им знаком, точно свои пять пальцев. Как большие профессионалы, они могли позволить себе не напрягаться.

Новички всегда мечтают втиснуться в такой коллективчик, поскольку рассчитывают на приобретение бесценного опыта, на знакомство с китайскими производителями. В «нашей» компании в качестве новичков были две милые девушки (не считая меня). Они храбро пили водку наравне с гостеприимными ребятами-«старичками» и, похоже, готовы были к любым (в разумных пределах) испытаниям.