Текст книги "Кругом слоны, Миша"

Таня встала, надела очки и прошла на кухню. Включила свет над плитой. Поколдовала у кофеварки. Пока та шипела и чавкала, стряпая двойной эспрессо, Таня подошла к окну. Внизу, перед ночным заведением на другой стороне улицы, кучковались курящие люди. Чуть поодаль человек мужского пола в ярости пинал фонарный столб. Другой человек того же пола жался к стене здания, ощупывая разбитое лицо. Рядом скучали трое полицейских. Они ждали, когда первый выдохнется, чтобы забрать его в участок.

Кофеварка сообщила, что напиток готов. Таня взяла тёплую чашку, выключила свет над плитой и вернулась в комнату, осторожно ступая в полумраке. Ногой подпихнула стул поближе к столу. Села. Создала и открыла файл под названием «Миша». Закрыв глаза, пару минут пила кофе вслепую.

Выпив кофе, начала писать.

письмо Тани

«Здравствуйте, Михаил.

Вы не знаете меня. Строго говоря, я тоже не знаю Вас. То «я», тот сгусток воспоминаний и склонностей, который сейчас читает этот текст Вашими глазами, наверняка отличается от человека, с которым «я» в последний раз говорила в 20… году. Моё «я» тоже изменилось за прошедшие восемь лет, местами до неузнаваемости. Но коль скоро на этой погрешности, далеко не всегда допустимой, завязано всё человеческое общество, я не буду биться лбом в стену. Я не буду пытаться залатать неадекватности человеческого языка. Отсюда и до конца письма «я» это я, а «Вы» это Вы. Независимо от места, времени или настроения.

Меня зовут Татьяна Эдуардовна Бельская. С января 20… года я аспирант философского факультета Университета Иоганна Гутенберга в городе Майнц, где я живу чуть больше семи лет. 22 апреля состоится защита моей диссертации, посвящённой глобальным расстройствам схемы тела (прежде всего, аутоскопии и других видов «выхода из тела», out-of-body experience), а вернее, толкованию таких явлений в свете репрезентативного понимания сознания. В своей работе я использую данные клинических наблюдений искусственно вызванной аутоскопии и родственных ей состояний у пациентов с нарушениями функций головного мозга, а также у здоровых субъектов. Моя страница на сайте университета: http://www.philosophie.uni-mainz.de/phd/belsky/. Там Вы найдёте мою фотографию, ссылки на публикации, а также номер моего рабочего телефона и время, когда я бываю на факультете. Кроме того, достоверность информации, изложенной выше, Вам сможет подтвердить мой научный руководитель, профессор Томас Метцингер (http://www.philosophie.uni-mainz.de/metzinger/), человек приветливый и относительно доступный, несмотря на известность и занятость. Он прекрасно говорит по-английски.

Я пишу Вам, потому что я, Татьяна Бельская, сыграла в Вашей жизни роль женщины по имени «Вера Кукушкина».

Вы уже знаете, откуда взялось это имя: из учебника философии, который написал мой отец, Эдуард Борисович Бельский. Сейчас я расскажу всё по порядку, но одну вещь, для меня очень важную, надо пустить без очереди: в апреле 20…, когда Вы пришли в гости к моему отцу, он ещё ничего не знал о моих похождениях под именем Веры Кукушкиной. Что дурачила Вас именно я, отец догадался во время вашего разговора. Свои догадки он решил оставить при себе. Тем самым он невольно подыграл мне и ввёл Вас в заблуждение, но поверьте: он не хотел Вас обманывать; он всего лишь опасался за мою безопасность. Надеюсь, Вы сможете понять и простить его.

Кое-что из того, что Вера Кукушкина рассказывала Вам о себе, было взято из жизни Тани Бельской. Я действительно родилась в 19… году в городе Бежецк Тверской области. Там жили родители моей матери, и наша семья гостила у них каждое лето. Я действительно работала массажисткой, меня действительно занимала и, как видите, продолжает занимать трудная проблема сознания, и я по-прежнему считаю, что на свете нет ничего вкусней крыжовенного варенья с батоном «Здоровье». Всё остальное про Таню Бельскую придётся рассказать теперь.

Я выросла в Ленинграде/Петербурге, в квартире на Тамбовской улице, где и сейчас живёт мой отец. Моя мать умерла от аллергического шока во время операции, когда мне было десять лет. Ещё до её смерти, сколько себя помню, отец вёл со мной регулярные диалоги в сократовском духе. Он усаживал меня в кресло в своём кабинете, садился напротив, и мы обсуждали какую-нибудь насущную проблему из моей жизни: почему не у всех девочек есть гэдээровские куклы, в каких случаях можно ябедничать, зачем родители врут про Деда Мороза, нужно ли объяснять другим детям, что Деда Мороза не существует, и т. п. Как Вы понимаете, с другими девочками папы так не разговаривали, и я чувствовала себя особенной, мне жутко нравились эти сеансы бытовой философии. А после смерти мамы философия надолго превратилась в моё чуть ли не единственное увлечение (к несказанной радости отца, который не владел никакими методами воспитания, кроме философской беседы).

Когда отец был дома, я донимала его вопросами. Когда его не было дома (а он постоянно пропадал на работе), я торчала в его кабинете, поглощая книжку за книжкой. Не всё мне нравилось, многое я бросала на первых же страницах. По сей день, например, я не осилила ни одной работы Канта, кроме раннего трактата по космологии, а Гегель по-прежнему кажется мне воплощением всего, чего в философии быть не должно. Но попадались и тексты, которые буквально завораживали. Навскидку: декартовские «Рассуждения о методе», двухтомник Юма, Локк почти весь, подборка статей Мамардашвили (машинописных, с едкими ремарками отца на полях); «Человеческое познание» и «Почему я не христианин» Рассела. Также взахлёб читала античных авторов: Аристотеля, Лукреция, Сенеку, Боэция. (Благодаря Боэцию поняла, как можно упиваться автором, не соглашаясь с ним. Надо всего лишь притвориться на время чтения, что соглашаешься.)

Несчётное число раз перечитывала диалоги Платона: в старых, пахучих изданиях с пространными комментариями, в сочных, вычурных переводах – с оборотами вроде «немало говорил нынче в мою пользу» и «не шумите, о мужи афиняне», со всеми лирами, Алкивиадами, игральными черепками. «Апологию Сократа» я знала наизусть. Прибежав из школы, пока отец ещё был на работе, забиралась к нему на стол и декламировала в окно: «Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался этим и боялся этого…» Представляла перед собой насупленное сборище бородатых мужчин в хитонах. Отец поймал меня однажды за этим занятием. Я, не слезая со стола, с жаром начала расписывать, как здорово было бы жить в Древней Греции, не то что в нашей убогой современности, и что уж я бы уговорила Сократа не пить настойку цикуты, если б там жила. Отец посмеялся и объяснил, что в Древней Греции я бы рожала детей и варила чечевичную похлёбку, а философия обрывочно доносилась бы до меня из мужской половины дома, где мужи-афиняне возлежали бы среди чаш с разбавленным вином и грезили о мальчиках с первым пушком на губах.

Учебник с Верой Кукушкиной, разумеется, я тоже знала чуть ли не наизусть – и диалоги, и пояснения. Писала к нему нескончаемые продолжения в общих тетрадках, вводила новых персонажей из числа одноклассников и отцовских знакомых. Некоторые из моих диалогов отец даже давал студентам; можете себе представить, как я этим гордилась!

На философские факультеты всегда идут самые наивные или самые отчаянные, а в то время, когда я закончила школу, такой выбор профессии вообще казался то ли эпатажем, то ли безумием. Но я о других вариантах даже не думала. Чтобы не слыть папенькиной дочкой, поступила в МГУ. Сознательно выбрала специальность «Философ-преподаватель»: без изысков, без каких-либо перспектив профильного трудоустройства вне вузовских стен. Отец робко пытался меня образумить, но куда там.

Как и всякий юный энтузиаст, без разбору обчитавшийся книжек, я пришла в университет с пылкой кашей в голове (махровый позитивизм + невнятный дуализм, а прочее вообще не подавалось определению). Но главное, я пришла туда со специфическими представлениями о том, как делается философия. Разумеется, мой отец всю жизнь был академическим философом; он прекрасно знал, что пресловутый поиск благородных истин, когда он вообще происходит в университетах, происходит среди политики, бюрократии, интриг, предрассудков, жалких амбиций, мелочных обид – среди элементарной косности и глупости, наконец. Всё это мало касается первокурсников, но, к сожалению, есть ещё и вузовская рутина, конвейерное обучение выхолощенным абстракциям. К такому я была совершенно не готова. После многолетней сократовской педагогики на дому сама идея «академической философии» казалась мне бессмысленной. Я читала заумные статьи и толстые книжки, я даже представляла, как их можно писать. Но больше всего мне хотелось бродить у меняльных лавок на афинском рынке и распутывать концептуальный бардак в головах рядовых граждан. Я была уверена: только такой философией стоит заниматься. Всё остальное – магические пассы над остывшим трупом.

Сдав четыре сессии, я бросила МГУ и на десять лет вернулась в Петербург. В ту осень, когда Вы познакомились с Верой Кукушкиной, это время казалось мне «потерянным десятилетием». Первый год я вообще просидела на кассе в «Доме военной книги». Все знакомые перевалили экватор, а я выбивала чеки, краем глаза читала Макса Фрая и чувствовала себя тупой недоучкой.

В конце концов я взяла справочник абитуриента, выписала на полоски бумаги все факультеты СПбГУ, кроме философского, скомкала, бросила в вязаную шапочку и вытянула факультет психологии. Поступила и проучилась все пять лет, без троек и без особого рвения, если не считать курс Алабердова по психологии сознания. Я на тот момент уже усвоила, что только дурак или гений берётся за все проблемы сразу, но ещё надеялась оказаться гением, а потому считала, что копаться в чём-то одном мелко. Алабердовская психология сознания везде упиралась в философию сознания, и под конец курса меня осенило: так вот он, тот самый вопрос, ради которого не стыдно сузить горизонты.

Во-первых, поняла я тогда, решение проблемы сознания, каким бы оно ни оказалось, автоматом снимет целый выводок вопросов в онтологии, хорошенько проветрит теорию познания, перетряхнёт этику, так или иначе повлияет вообще на всё – от физики до теологии. Во-вторых, решить эту проблему классическими философскими методами никак не возможно. Химеры вроде «личности», «самости» или «свободы воли» разгоняются простыми логическими выкладками, но с сознанием такой номер не проходит – как его ни называй, оно всё равно себе существует. Чтобы справиться с ним, нужна когнитивная психология, нужна нейрофизиология, нужна физика – нужен, короче говоря, необъезженный зверь по имени «междисциплинарный подход».

Через год после встречи с Вами эти мысли привели меня в Майнц, но тогда они остались последним рецидивом интереса к научной карьере. Я не пошла в аспирантуру и ни единого дня не проработала психологом. Ещё на втором курсе психфака я окончила курсы массажистов и стала заниматься тем, чем занималась Вера Кукушкина.

Постепенно моя клиентура пустила корни и разрослась. Может быть, Вы помните: Вера рассказывала, что небедные дамы не могут устоять перед скромной массажисткой с хорошей дикцией, питерской пропиской, высшим образованием и элементарными знаниями психологии. Я могла купить себе всё, в чём нуждалась. Помогала отцу ездить на конференции, которые не мог оплатить факультет. У меня не было никакого стимула заниматься чем-то иным.

Так я прожила до лета 20… года. Работала, подучивала языки, почитывала случайную литературу на тему сознания. Трудно сказать, как долго тянулась бы такая жизнь по инерции, если бы в августе того года я не влюбилась.

Подробности банальны. Мы познакомились на свадьбе моей подруги. Он казался красивым и нестандартным. Темнил о своей биографии. Важно одно: месяц спустя, в конце сентября, он исчез. Как выяснилось позже, просто уехал: компания предложила ему место в Москве, он согласился, снял там жильё и укатил, не сказав ни слова никому из питерских знакомых. В один прекрасный вечер бабьего лета я пришла на Таврическую, где он жил в корпоративной квартире, и мне никто не открыл дверь. Я несколько раз звонила ему – он не брал трубку; я слала сообщения – он не отвечал. Недели две я была в состоянии, которое Вам хорошо известно. Меня и раньше бросали, один раз очень болезненно, но от меня никто не исчезал.

На этом фоне у меня разболелся зуб. Я несколько дней терпела. Потом одна из моих дам отменила сеанс в последний момент, когда я уже ехала к ней. Я поняла, что это мой шанс сходить к зубному. Попросила водителя остановить на Комендантской площади. Я много раз видела Вашу клинику из маршрутки.

В регистратуре мне сказали, что у врача Ветренко есть окно на одного пациента без предварительной записи. Я согласилась подождать двадцать минут. Пока ждала, девушки открыли мне карточку и ввели в базу данных. У каждого есть свои маленькие иррациональные бзики; один из моих заключается в нежелании раздавать направо и налево своё настоящее имя. Базы данных в коммерческих и государственных организациях – необходимое зло, но я не люблю с ним мириться. Я была уверена: если и вернусь в эту клинику, то максимум раз или два. В таких случаях я всегда берегу своё имя. Сейчас у меня в запасе с десяток произвольных имён и фамилий, но тогда, в Петербурге, я чаще всего представлялась Кукушкиной Верой Платоновной.

Вы, наверное, помните, что я расплакалась у Вас в кабинете, потому что у меня не было с собой денег. Вы внесли за меня всю сумму, и мы встретились на той же неделе, чтобы рассчитаться. С первой минуты нашей встречи было ясно, что Вы хотите со мной спать. Однако я согласилась пообедать с Вами, потому что была голодна, и в любом случае не позволила бы Вам напроситься на новую встречу. Во время обеда вы чем-то меня удивили; к сожалению, не помню, чем именно. Может быть, сказали меньше истёртых пошлостей, чем я от Вас ожидала. Может быть, как-то внятно отреагировали на мой рассказ о проблеме сознания.

Хорошо помню другое: на лице у Вас было написано большими буквами, что Вы женаты, но очень надеетесь, что речь об этом не зайдёт, потому что если зайдёт, то придётся врать, а врать как бы нехорошо. Я не видела повода быть с Вами Татьяной Бельской. А потом, когда Вы удивили меня, было поздно. В Ваших глазах я была уже не просто Верой Кукушкиной; я была аспиранткой философского факультета, апостолом профессора Бельского, нервной исследовательницей тайн сознания.

Хуже того, я поняла, что роль эта мне дико нравится. Смутно помню, что я тогда ела (в какой-то блинной мы сидели?), но помню, как вилка в моей руке дрожала от эйфории. Впервые за много дней я даже краешком мысли не думала о человеке, который исчез от меня в Москву. Думала только, что и дальше хочу быть аспиранткой профессора Бельского, хочу писать диссертацию о трудной проблеме сознания, хочу быть взбалмошной и академичной одновременно, – особенно если требуется для этого всего лишь врать какому-то случайному человеку, который поверит во что угодно, пока есть надежда затащить тебя в постель.

Тогда я спросила Вас в лоб, кем работает Ваша жена. Не помню, что творилось при этом у меня в голове, но могу представить: «Если домохозяйка, если пиарщик, если рекламщик, если всё-таки отсутствует, тогда никаких нравственных дилемм. Побуду пару месяцев Верой Кукушкиной в жизни отдельно взятого стоматолога». Несмотря на тридцать лет жизни и книжек, я, как видите, полагала, что люди бывают разного сорта. Одни явно заслуживали лжи, другие не заслуживали её ни при каких обстоятельствах, а сортировали себя все сами – по профессиональному признаку.

Хорошо помню выражение почти детской обиды на Вашем лице: мол, ну об этом-то зачем? Потом Вы признались, теперь уже к моему огорчению, что жена у Вас ветеринар. Профессиональный признак не давал желаемого результата, но оставалась возможность, что Ваша жена просто неверно себя отсортировала. Я спросила что-то вроде: «Правда? Ветеринар? Случайно не Лена Ветренко? Из Института ветеринарной биологии?» Клюнув на это, вы сообщили мне, что нет, её зовут Полина и работает она в маленькой ветеринарной клинике на Бухарестской. «Недалеко от дома», – обронили Вы.

Дня три я гадала, что же проще: ехать выяснять сорт Вашей жены, с неизвестным исходом, или сразу искать другого любовника для Веры Кукушкиной. Снова и снова прокручивала в уме список Ваших достоинств: 1) неглупый, но и не семи пядей во лбу, 2) нестрашный, но и не в моём вкусе, и при этом 3) женатый, 4) трусоватый, 5) в меру обходительный, 6) уже ест меня глазами, 7) уже вовсю косится на мои ноги. В конце концов рассудила, что Вы слишком точно вписываетесь в роль – жаль упускать. Оставалось только надеяться, что Ваше жена не вызовет у меня ни симпатии, ни уважения, ни сожаления.

Не помню, сколько прошло дней, прежде чем я выбралась к Полине. Помню только, что всё это время получала от Вас СМСки с шуточками и комплиментами, ни к чему не обязывающими, и отвечала в том же духе. Когда я входила в клинику на Бухарестской, как раз пришло очередное сообщение. Прочитать его сразу я не успела – к Полине записалась на половину второго, не рассчитала дорогу и уже опаздывала минут на пять. Полина встретила меня у входа, в комнатке, где у них была зооаптека. Она удивилась, что я одна, без четвероногого друга, но провела прямо в смотровую. Там, если Вы помните, больше и некуда было проводить, в их крошечной клинике.

Я представилась Татьяной Бельской. Рассказала свою легенду, нарочито абсурдную: что я физиолог и что беру интервью у практикующих ветеринаров, поскольку пишу диссертацию о предельной скорости падения кошек – с целью постичь страшную тайну их завидной способности валиться с пятого этажа и, отряхнувшись, бежать дальше. Полина внимательно слушала меня, улыбаясь одними глазами, но под конец расхохоталась. Насмеявшись, посоветовала мне с моим научруком посмотреть разгадку в интернете, а в сэкономленное время заняться чем-нибудь «по интересам». Добавила, что предельная скорость средней кошки («в условиях земной гравитации») составляет чуть меньше сотни км/ч. Остальное я не помню. Сама Полина уверяет, что вкратце изложила мне всё, что должен знать образованный котовладелец о выравнивании тела при помощи хвоста, об амортизирующих свойствах кошачьих лап, а также об отношении контактной площади лап к массе тела.

Полина не оправдала моих гнусных надежд. Передо мной сидела обаятельная, умная, спокойная женщина, которая знала своё дело и обладала хорошим чувством юмора. Под конец она пожелала мне удачи в выборе новой темы. Она сказала даже, что мне не нужно платить за консультацию, раз уж я отняла у неё всего пятнадцать минут, да ещё и повеселила, а других посетителей на это время всё равно не было.

Я поблагодарила её и, кажется, поднялась, чтобы уйти, когда вспомнила про Ваше сообщение. Не знаю, помните ли Вы его: «Природа моего сознания мне не известна, но предназначение очевидно – устремляться мыслью к Вам, Вера». Я достала телефон и пробежала глазами Ваши слова, пока Полина стояла рядом, терпеливо улыбаясь. Я поняла, что не могу просто взять и уйти от неё с этим. В моей голове образца 20… г. всё выглядело предельно просто: Полина была человеком первого сорта, а значит, никто не имел права ей врать – и уж точно не потенциальный любовник Веры Кукушкиной, вроде Вас. Я прочитала сообщение вслух. Я сказала, кто автор. Я попросила прощения за ложь и вполголоса объяснила настоящую причину своего визита.

Хорошо помню, что Полина восприняла это совершенно спокойно, разве что перестала улыбаться. По её предложению, мы вышли на улицу, где нас не могли подслушать её коллеги. Во дворе, у гигантской кучи листьев на обочине проезда, поёживаясь от ветра, я подробно рассказала Полине про наш обед, зачитала все Ваши СМСки, призналась, что планировала эпизодически спать с Вами и морочить Вам голову, пока не надоест. Полина куталась в плащ, накинутый поверх белого халата, кивала и, возможно, не говорила ни слова – во всяком случае, я не помню. Помню, как я сказала всё, что могла сказать, и долго вглядывалась ей в лицо, опасаясь то ли истерики, то ли агрессии. Вглядывалась, пока не услышала: «Мне нравится ваш план, Таня».

Позже, когда мы с Полиной встречались в другой обстановке, она, конечно, много рассказывала. О Викторе, которого ради Вас бросила. О Лене, с которой Вы продолжали встречаться два с лишним года после свадьбы. О брезгливом равнодушии, которое Вы чередовали с простым равнодушием. О беременности, из-за которой она не ушла от Вас, когда в первый раз собиралась уйти. Хотите других подробностей – спросите у неё сами. Мне, по большому счёту, было всё равно, почему Полина Вас ненавидит. Она хотела напоследок сделать Вам больно, а я хотела побыть полноценной Верой Кукушкиной. Наши интересы совпадали.

Знакомая Полины, Ира с какой-то грузинской фамилией, уезжала на полгода в США и сдавала комнату в центре, которую купила незадолго до того. Так Вера Кукушкина поселилась на улице Радищева. Первые три месяца оплатила я; весной, уже по возвращении хозяйки, Полина доплатила остальное. Я не жила на Радищева постоянно, хотя и старалась ночевать не меньше трёх раз в неделю. Полина появлялась по вечерам, если удавалось отвезти дочку бабушкам-дедушкам. Она бы честно сказала Вам, что ездит к подруге, но Вы ничего не спрашивали.

Хозяйка оставила жильё в идеальном порядке, что, разумеется, было не к лицу Вере Кукушкиной. Из едва обжитой комнаты деловой девицы, улетевшей доучиваться в Бостон, мы соорудили берлогу сумасбродной аспирантки философского факультета. На наше счастье, хозяйка даже обои не успела переклеить, не говоря уже о евроремонте, да и мебели у неё было совсем немного: безликий шкаф, половинка стола от прежних владельцев, офисный стол из «ИКЕИ», несколько стульев оттуда же. Стол из «ИКЕИ» мы временно перетащили к соседу дяде Гере; новые стулья выменяли у него же на старые – расшатанные и поцарапанные. Затем я выпросила у отца письменный стол из его кабинета – тот самый, на котором декламировала в детстве «Апологию Сократа». (Божилась отцу, что через три месяца верну, но стол развалился, когда мы в марте спускали его по лестнице.) Полина нарыла где-то антикварный компьютер с Windows 95. Знакомые охотно сплавили мне старый диван вместе с накидкой и подушками (хозяйка Ира спала на стимулирующем матраце, который сворачивался и убирался в шкаф). Последний штрих внёс дядя Гера, причём по собственной инициативе. Так и вижу, как он просовывает голову в дверь и говорит: «Девушки, я тут журнальный столик бесхозный подобрал на рынке. Не хотите принять в ансамбль?»

Подготовив декорации, мы написали сценарий Вашего романа с Верой Кукушкиной. Целый вечер сидели с Полиной за половинчатым столом, вооружившись календариками. Старались обсудить всё до мельчайших подробностей. Общий план до сих пор помню назубок:

11 декабря. Кофе на Кирочной, секс, выдача ключей.

19 декабря. Секс. Массаж. Разговоры о юности.

26 декабря. Предпразднование НГ. Секс. «Как всё складывается в жизни». Философия.

14 января. Чай с вареньем и дядей Герой, без секса (сказать, что месячные).

16 января. Кофе в кафе у чёрта на куличках (максимум полчаса, потом «надо бежать»). Только философия.

18 января. Секс. Романтический глинтвейн допоздна. Разговоры о детстве.

21 января. Встреча срывается в последний момент по туманной причине.

23 января. Чай с вареньем без секса. Плохое настроение («не надо меня сегодня целовать»). Очень много философии.

28 января. Секс, много страсти. Очень хорошее настроение. Простуда. Разговор о будущем.

4 февраля. Пропажа без вести. Перчатки, забытый мобильник. Через неделю поменять замок. Отвезти обратно папин стол. Принести мебель от дяди Геры. Навести порядок в комнате. Всё.

Если не считать развалившегося стола, всё прошло, как по нотам. Дата в дату, сцена в сцену. Только под занавес Вера Кукушкина отошла от сценария и пропала на день раньше срока.

Третьего февраля (если помните, был понедельник) Полина взяла отгул на вторую половину дня. В районе часа мы встретились с ней на Радищева, чтобы ещё раз проговорить детали грядущей развязки. Тогда, под занавес, речь впервые зашла о Швеции; Полина привезла целую пачку листовок с рекламой курсов скандинавских языков. Помню, сначала она ошарашила меня заявлением, что передумала с Вами разводиться. Увидев смятение на моём лице, тут же успокоила: на то есть шкурные соображения.

Полина резонно предполагала, что после Веры Кукушкиной прежняя жизнь встанет Вам поперёк горла. Вы захотите удрать из клиники, где Вы впервые увидели Веру, из города, где Вы с ней встречались, от памяти, которая будет душить Вас по поводу и без повода. Иными словами, встряска Верой Кукушкиной могла подвигнуть Вас на какие-то действия (по выражению Полины, «сдвинуть его с задницы»), и эту деятельную энергию следовало направить в мирное русло. Полина рассказала, что всегда мечтала переехать в Швецию, а шведам не хватает зубных врачей в провинции, они приглашают специалистов из Восточной Европы, и она не раз заговаривала с Вами об этой возможности, но Вы огрызались или не обращали внимания. Той зимой Полина поняла: чтобы информация о Швеции отложилась у Вас в сознании, она должна исходить из источника, который имеет для Вас хоть какое-то значение. Полина позвонила Березиной, заведующей Вашей клиники. Судя по всему, Березина ценила Вас как стоматолога, но испытывала к Вам сильную антипатию и потому охотно согласилась посоветовать Вам работу в Швеции. Она выполнила своё обещание в конце января.

Тогда же, за несколько дней до исчезновения Веры Кукушкиной, Полина подобрала в подъезде Вашего дома листовки с курсами скандинавских языков – как часто бывает, распространитель сунул часть листовок в ящики, а оставшуюся кипу просто бросил сверху. Помню, я захлопала в ладоши, когда Полина рассказала, зачем привезла листовки. Реклама шведского языка в комнате Веры Кукушкиной казалась мне гениальным ходом.

Всю спецоперацию мы называли «Мишкина любовь». Затея с переездом в Швецию была практическим ответвлением «Мишкиной любви», но, в силу своей важности, требовала отдельного наименования. Полина предложила «Хоть шерсти клок». Я тоже что-то придумала, ещё более злое, и мы сидели на диване, по уши довольные собой. Смеялись, ждали чая и были счастливы, пока не позвонили Вы и не сообщили, что готовы заехать вне графика.

Полина держала руку в промежутке между сиденьем и боковой стороной дивана. Я забыла предупредить её, что там в одном месте из ткани торчит лопнувшая пружина. Когда я, сделав большие глаза, показала Полине Ваше имя на экране телефона, она дёрнулась от неожиданности и разодрала основание ладони. Отчётливо помню, как она морщилась и зажимала кровь другой рукой, пока я говорила с Вами, а потом сказала что-то вроде «импровизация – залог успеха» и, встав с дивана, стала методично ронять капли крови на пол. Поначалу я была против (помню, даже повысила голос): во-первых, мне казалось, что кровь на полу вынудит Вас обратиться в милицию; во-вторых, я опасалась, что Вы увидите свежий порез на руке Полины и задумаетесь. Полина заверила меня, что связываться с милицией у Вас не хватит смелости в любом случае, а чтобы Вы хоть что-то заметили, нужно пойти к дяде Гере и сунуть всю руку по локоть в станок для изготовления ключей.

(Полина оказалась совершенно права и в том, и в другом: пластырь на её ладони Вы увидели только под конец недели. Она объяснила, что накануне поранилась на работе.)

Прокапав дорожку в сторону двери, Полина пошла смывать кровь на кухню – там у хозяйки комнаты хранилась аптечка с перевязочными материалами. Я кое-как затолкала лопнувшую пружину в толщу дивана, чтобы причина кровотечения не казалась слишком банальной; затем раскидала по видным местам листовки с языками. На одном из них обвела шведский жирным синим овалом. В общей сложности, я разложила в комнате семь листовок.

Через неделю я вернулась на Радищева вместе с другом, чтобы поменять замок. Шесть листовок нетронуто лежали на своих местах; седьмая была свёрнута вчетверо. Вы начали писать записку Вере на оборотной стороне («Не заст»), но, видимо, передумали и, свернув, оставили листовку на столе.

Несколько месяцев Полина тщетно ждала результата. Она регулярно заговаривала с Вами о работе за границей, она так и сяк вплетала в разговор Швецию, но реакция была нулевой. В начале осени Полина пришла к выводу, что операция «Хоть шерсти клок» потерпела фиаско. Мы просчитались. То ли что-то переоценили (собственную хитрость? Вашу память? Вашу любовь к Вере Кукушкиной?), то ли недооценили (Вашу невнимательность? шок? инертность? неприязнь к Березиной?). Как бы то ни было, Полина сообщила мне, что уйдёт от Вас ещё до Нового года, и мы встретились, чтобы отпраздновать это решение.

Именно тогда, в качестве последнего средства, я предложила ей «найти» в Ваших вещах сложенную вчетверо листовку, причём чистую, без «Не заст» – чтобы облегчить Вам процесс вранья. Полина отнеслась к этой идее скептически, но я убедила её, что, в крайнем случае, Ваш мозг откорректирует воспоминание о листовке, т. е. Вы «вспомните», как брали её с собой и как хотели что-то написать, но передумали, так и не начав. (Это одно из базовых свойств человеческой памяти: мы помним не то, что было, а что «должно» было быть.) Я даже предлагала для верности обвести шведский овалом, хотя на Радищева Вы и держали в руках экземпляр, где овала не было. На такую корректировку прошлого Полина всё-таки не решилась, и правы, в итоге, мы оказались обе: Вы уехали в Швецию и без овала.

Вот, собственно, и всё. Если Вы испытываете именно то, что кажется мне наиболее вероятной реакцией на подобные откровения, я могу посочувствовать Вам. Однако я не собираюсь просить у Вас прощения. За прошедшие восемь лет я перестала сортировать людей и считать правду самостоятельной ценностью в контексте человеческих отношений, но моё отношение к Вам и к Полине не изменилось. Я знаю, что за это время Полина стала счастливей, и у меня есть основания полагать, что Вы не стали намного несчастней. Ваша дочь вырастет в благополучной стране среди открытых, приветливых людей. А если вернуться на восемь лет назад, уравнение становится ещё проще: Полина хотела отомстить Вам; я хотела побыть Верой Кукушкиной; Вы хотели спать с привлекательной пациенткой. Каждый получил то, что хотел.

В то же время, я в определённом долгу перед Вами. Пока я была Верой Кукушкиной, пока пила чай с вареньем на улице Радищева и донимала Вас эпистемологией и Витгенштейном, я поняла, что хочу заниматься только наукой – каждый день, с утра до вечера, как бы глубоко для этого ни пришлось залезть в академическое болото.