Текст книги "Отрицательная субстанция"

05:35

Дедушка выглядит бодро. Замучила его бессонница, да голова побаливает. Бабка давно умерла, дети тоже пенсионеры, внуки к деду только за пенсией приезжают, правнуки про деда и знать ничего не знают.

Странная ситуация в нашем государстве, когда пенсия увеличивается по мере прибавления лет. Будто пребывать на пенсии это как стаж себе нарабатывать. Вот деду в жизни уже ничего не надо, а денег ему государство выделяет прилично. К тому же дед – ветеран войны, а значит, пенсия у него выше моей зарплаты раза в два, что же такой не радоваться. Вот и следят за ним все родственники, чтобы не потерять ненароком эту статью дохода.

Только этот дед отчего-то никому не нужен. Может, крепость его здоровья всех давно убедила в бессмертии и способности пережить всех родственников вместе взятых. Как знать, может, и так. Но раз пришёл, значит, буду его смотреть со всех сторон. Если нужна помощь – окажу.

Жалуется только на головную боль. Больше ничего не болит. А болело ли? Он улыбается ртом, полным своих родных зубов, и отрицательно мотает головой. Не болел никогда живот, не беспокоили почки, температура никогда не поднимается, в поликлинике карточки на него нет, а от госпиталя ветеранов отбивается руками и ногами. Не удивлюсь, если с потенцией у деда до сих пор нет проблем, но спрашивать всё-таки не стал. Лишь иногда болит голова, вот и все его жалобы.

Уложил деда на спину, записал электрокардиограмму, измерил давление, посмотрел уровень сахара в крови; и ни разу не вспомнил о желании спать, как-то всё само собой улетучилось. Ещё бы… может, передо мной действительно бессмертный человек, над которым лишь гравитация взяла верх, наделив лицо морщинами, седина же – на солнце волосы выгорели. Почему бы и нет. Всё в норме, лишь давление больше обычного, но и оно на пограничном значении с повышенным.

Как же сохранил молодость до таких лет? Не курил, выпивал иногда чуток алкоголя, не налегал на жирное и старался питаться только продуктами со своего огорода. Нет, ну что за чудо-дед… он ещё и за огородом до сих пор следит. Огорчает его только отсутствие своих животных, за которыми он уже не может уследить, но кроликов всё равно продолжает держать – самый лучший способ всегда иметь под рукой неограниченное количество мяса. И зачем такому человеку помощь государства? Вот он с радостью и помогает многочисленной родне, отдавая им практически всю пенсию без остатка, оставляя себе часть на покрытие коммунальных услуг за квартиру и ещё на кое-какие нужды.

Сейчас зима, а это для дедушки испытание. Его удручает нахождение в четырёх стенах, поэтому он при возможности ходит рыбачить на ближайшее озеро, а то и становится на лыжи, неспешно передвигаясь вдоль посёлка по специально отведённой для этого занятия трассе. Он и на подстанцию-то пришёл не просто так, а чтобы хоть немного развеять скуку ночи, омрачённую головной болью.

Жалуется дед на плохое зрение, отчего книги ему больше не доступны, а телевизор доставляет одни только огорчения, вызывает обиду за долгие прожитые годы. Он познал всю суровую правду войны на личном опыте, и ему особенно тяжело осознавать скатывание мира к очередному повторению когда-то уже давно пройденного. «Вам, молодым поколениям, наша война кажется эпизодом забытой страницы истории. Но главное – не война, а те годы, которые понадобятся на восстановление разрушенного!» – сокрушался дед.

Я слушал деда и постоянно кивал, во всём с ним соглашаясь. Это тоже своего рода оказание помощи пациенту. Дедушка желает говорить, делиться опытом, передавать мудрость – я во всём согласен; но наше с ним общее мнение останется только при нас, до него больше никому нет дела в мире разрозненных государств и подковёрной политической игры вокруг золотого тельца.

Дед утёр небольшое количество выступивших слёз. Я же дал ему рассасывать таблетку под языком, от которой давление обязательно придёт в норму. Попросил оставаться сегодня дома и никуда не уходить – я передам вызов в поликлинику, пускай его посетит терапевт и наконец-то заведёт карточку. Пусть пропишет таблетки для удерживания цифр давления в пределах нормы. Дед лишь отмахивался, отказываясь пить таблетки и ссылаясь на наличие дома горшка с геранью да вечнозелёного куста помидоров, а также жгучей крапивы, из которой дед часто варит себе суп либо ест в виде салата. Мою-то таблетку он рассасывал да неустанно морщил нос, считая, что принимаемое лечение наносит непоправимый вред его здоровью. Но раз пришёл, значит, ожидал помощи, а иного, кроме продукции химфабрик, у нас нет.

Всё-таки молодец дед. Поднял мне настроение, показав, что надо жить, пребывая всегда в позитивном настроении. Сколько бы в жизни ни случалось негативных моментов, а выбивать из колеи они не должны. Надо быть сильнее этого, воспринимая всё философски, пропуская любое горе через себя будто воду, не способную нанести какой-либо вред. Это правильная позиция, способная уберечь от всего, сохраняющая здоровье лучше любых лекарств. Вот главный залог долгой жизни – отсутствие стрессов. «А как же война?» – спросил я деда перед прощанием. Дед ничего не ответил, растворившись во мраке ночи.

Закрыв за дедом входную дверь, я наткнулся на сверлящий меня взгляд диспетчера. Он, зевая, забивает недавно сданные мной карты, недобро покачивая головой, наслушавшись проповедей моего последнего пациента. Судя по его виду, ему явно было что сообщить. И, честно говоря, его известие меня повергло в шок. Эта смена омрачилась смертью сотрудника скорой помощи, причём не другой подстанции, а нашей – это тот самый доктор, к которому по рации его водитель звал другую бригаду, как теперь оказывается – реанимационную.

Я молча сел на скамейку в коридоре перед диспетчерской, не находя слов для ответа. Онемение сковало мой язык, про всё остальное я забыл, в непонимании продолжая смотреть на диспетчера. Попытка задать наводящий вопрос заканчивалась провалом. Хотелось поднять руку в жесте «Как?!», но и это не получалось. Какой там дед с вечной жизнью – тут чрезвычайное происшествие. Я не мог поверить и не смогу поверить ещё долгое время. Так вот почему еще одна машина стоит на подстанции. Только нет медика той бригады на подстанции – его тело уже увезли в морг на вскрытие.

Диспетчер хотел рассказать подробности, но ему и карты нужно было забивать. Он делал оба дела с переменным успехом, делясь ставшей известной ему информацией. Вызов поступил на улицу к пребывающему там пьяному телу. К телу подъехать не было возможности. Доктор с водителем дотащили тело до автомобиля. Затащили в салон. После чего доктор стал терять сознание, хватаясь за сердце. Всё это диспетчеру рассказал водитель. Рассказывал с волнением, с округлившимися глазами и дрожащими губами – такой стресс пережить, это и собственную жизнь укоротит. Рядом оказавшаяся реанимация спасти в итоге нашего доктора не смогла – он скончался у них в автомобиле.

После такого известия я уже не мог писать карту, отзваниваться об освобождении тоже не стал. Ещё не скоро я смогу придти в себя – хоть этот доктор и не был для меня близким человеком, но я знал его достаточное количество времени, чтобы так просто осознать его исчезновение из дальнейшей жизни. Ведь не было никаких причин для подобного исхода.

Умерший доктор при мне никогда не жаловался на здоровье. Он всегда улыбался, балагурил, рассказывал интересные истории, говорил, что в жизни у него всё отлично, хотя все на подстанции знали тяжёлое положение этого человека, оставшегося за несколько лет до пенсии без всего, снимающего комнату в тех самых поражающих воображение обшарпанных малосемейках. Ещё во время ужина, кроме рабочих случаев, он поделился сумасбродным отношением к сотрудникам организации тех, кто должен за них радеть. Трудно ему было поверить, когда доктор с большим стажем работы в медицине из-за каких-то внутренних проволочек в виде двухмесячного простоя без трудоустройства потерял надежду на достойную заработную плату, получая не больше начинающего молодого специалиста.

Именно поэтому доктор работал через сутки. Ну а то, что он работал без помощника – это проблема не нашей организации, а всей медицины страны, ставящей людей на грань выживания, не заботящейся о благополучии населения, принимающей странные законы, которые не могут принести какой-либо пользы, а практически один только вред. Ладно бы сократили санитаров, но ныне хотят уменьшить количество больниц, а потом, наверное, примутся за поликлиники. Для людей выходом станет только обращение к платным докторам, где только и осталось искать надежду на человеческое к себе отношение. Всё это очень трудно осознать. И, похоже, с каждым годом будет только хуже. В мире, где каждое десятилетие случаются кризисы глобального масштаба, а люди продолжают совершать безумные поступки, погрязая в необеспеченных кредитах, – в таком мире обязательно разразится большая война.

Были бы мои мысли пустым звуком, но чтение любой книги по истории только подтвердит такой вывод. Война есть продолжение политики другими средствами, сказал Карл фон Клаузевиц. Практически такой же вывод можно сделать из художественной обработки истории Франции XIV века Морисом Дрюоном в цикле «Проклятые короли», где автор прекрасно показал лучший способ избавления от кредиторов. От всего этого только усиливается внутреннее ощущение безысходности и обиды за то, что природа дала способность мыслить именно человеку, а не другому созданию на нашей планете.

Я писал карту вызова, а на глаза стали наворачиваться слёзы. Откуда они и зачем они? Появилось чувство слабости и несправедливости, а также осознание случившейся утраты. Мне не хотелось разрыдаться прямо перед диспетчером, поэтому я ушёл к себе в комнату, чтобы там спокойно всё обдумать и постараться всё-таки дописать карту. Да, со стороны я могу казаться сильным человеком, которому неизвестны никакие проявления эмоций, а постоянная улыбка на лице лишь чувство уважения к собеседнику, как и глупый смешок в конце каждой мало-мальски претендующей на сарказм фразы. Но говорить о смерти знакомых – для меня равносильно словам о крови. Я могу видеть и находиться рядом, ничуть не чураясь, но слышать об этом я не могу, сжимаясь до комочка пыли, у которой сводит конечности и особенно все пальцы. Возможно, мозг начинает думать о нехватке крови в самых отдалённых уголках тела, от этого и следует один сигнал по нервной системе за другим.

В комнате чертовски холодно. Меня вновь стало одолевать утреннее неприятие низкой температуры, от которой организм потряхивает. Это случается постоянно, и к этому я давно привык. Нужно одеться потеплее, но сейчас это невозможно. Ухожу из комнаты и иду обратно к диспетчеру, собрав всего себя в кулак, надеясь спокойно выдержать любой поток подробностей.

Диспетчер весь в работе. Я могу спокойно дописать карту. Если отзвонюсь сейчас, то, скорее всего, поеду на вызов. Только какими глазами смотреть на очередных страдающих людей, чьи проблемы будут казаться незначительными. Если у человека болит голова или вдруг разыгрался понос, то так ли это действительно всё серьёзно… и стоит ли ради такой работы умирать, когда о благодарности пациентов не следует мечтать, ведь она по своей сути абсолютно бесполезна.

Набрал телефонный номер, чтобы позвонить диспетчеру, который следит за состоянием бригад, – нужно сообщить об освобождении. Карту написал не до конца, да и описывать там практически ничего не надо. Дед жаловался на головную боль, всё остальное в норме. Энцефалопатию не поставишь, разве только артериальную гипертонию. Впрочем, размышлять тут нет нужды – коли дал таблетку для снижения давления, значит, надо обосновать в первую очередь именно лечение. А тут выбор падает лишь на гипертонию. Иное пусть доказывают в поликлинике или диагностических центрах. Только, я думаю, там тоже не станут слишком мудрствовать, обследуя дедушку, поставив ему в итоге точно такой же диагноз.

Ответили мне не сразу, а оставили висеть на линии слушать жаркие баталии диспетчеров и отзванивающихся бригад – там жизнь никогда не затихает. У нас, к сожалению, жизнь может затихнуть в самом прямом смысле. И ладно, если под твоими руками раздаётся хруст сломанных рёбер от чрезмерно активной реанимации, – хуже, когда собственное сердце останавливается… и уже твои рёбра хрустят под чьими-то усердно работающими руками.

Наконец-то диспетчер ответил. Лишь «Хорошо!» раздалось в ответ на том конце провода, и больше ничего, оглушив продолжительным пищащим звуком. Не сказали мне ни времени освобождения, ни чего-то ободряющего. Им там ведь тоже тяжко – попробуй двадцать четыре часа вести беспрерывный диалог, уподобляясь роботу. Как бы тобой ни помыкали по рации, а ты всё-таки относительно свободен в своих действиях: банально в тот же туалет можешь сходить без чьего-либо разрешения или в магазин по дороге заехать, если желудок попросит себя побаловать. Но каждый год нас всё больше связывают по рукам и ногам, так что скоро под неусыпным оком контроля не останется никакой независимости. Это уже проявляется в алгоритмах оказания помощи, в слежении за передвижением автомобиля… осталось самое малое – наладить контроль за нашими головами и руками, тогда ты превратишься в робота, которым кто-то управляет на расстоянии.

Пока бьётся сердце и соображает голова – нет причин для уныния.

06:05

Неожиданно вспомнил, что на подстанции был труп, а теперь его нет. Я ведь дедушку смотрел в той комнате, где этот самый труп лежал практически всю ночь. Только теперь мой нос стал различать запахи, отчего-то до этого никак на них не реагировавший. Специально прошёл туда ещё раз, посмотреть. Будто и не было здесь никого. Диспетчер точное время прибытия спецперевозки не назвал, но это было глубокой ночью. В принципе, это уже не имеет никакого значения. Для меня тем более.

Я смотрю на часы. Отдыхать смысла уже нет. Можно всё оборудование занести, надеясь на счастливое стечение обстоятельств. Очень не хочется получить вызов в последние минуты, из-за чего рабочие сутки станут ещё длиннее, нежели их хотелось бы иметь. Полностью всё доставать из салона автомобиля не требуется, достаточно перенести то, что следует поставить на зарядку, да ящик с медикаментами унести в комнату службы обеспечения, где его отмоют, заправят потраченными мной медикаментами и выдадут новой смене.

Минуло ещё пять минут. Время неожиданно замедлилось, хотя до этого момента оно будто пролетело. Не верится, что двадцать четыре рабочих часа позади. Сколько я обслужил вызовов? Мне кажется, очень много. Такой тяжёлой смены у меня никогда не было. Для личного интереса подсчитал в диспетчерской количество своих карт – двадцать штук. Красивое, ровное число. Остальные бригады обслужили не меньше, а кто-то больше. Только сейчас, когда я держу свои же карты, я наконец-то вспоминаю тех пациентов, которые меня вызывали, иначе не смог бы. Ладно пять человек запомнить, но не двадцать же.

Ещё двадцать-тридцать минут, и можно спокойно начать одеваться. Аккуратно сложил недоеденную еду в пакет, поживившись парой пряников. Вернул заимствованную постель на прежнее место. Застелил всё в наиболее удобоваримом виде. Посмотрел на своё отражение в зеркале: действительно, этот человек срочно нуждается в длительном отдыхе, желательно – в санаторно-курортном. Количество зевков за последние минуты подсчитать трудно. Проще не закрывать рот, а вдохнуть поглубже воздух да так и ходить.

На подстанции стали появляться свежие лица, готовые приняться за работу. Они уже сейчас с нетерпением ждут конец смены, не имея желания особо задерживаться. Раньше на работу люди приходили с удовольствием – теперь такого нет. Лишь один я всегда люблю говорить, что работаю не ради денег, а из желания помогать людям. Верю ли в это я сам? Иначе у меня не получается, покуда приходится переваривать все претензии, направленные только на процесс, исключающий из него живых людей, требующий лишь наличие документов и отсутствие осложнений в течение двадцати четырёх часов, а ещё лучше – отсутствие осложнений вообще.

Буду ли я думать о прошедшей смене? Нет. Она смешается в моей голове со всеми другими сменами, так что я не смогу отделить одного от другого. Изредка буду вспоминать что-то, но без конкретной привязки ко дню. Да и не было такого, что стоило запомнить. Я бы запомнил, но нечего. Обычная смена с самыми обычными вызовами, повторяющимися каждый раз. И если я где-то пытаюсь оправдаться, то стоит всё свести к моему отношению к жизни – я весьма позитивно смотрю на весь негатив, стараясь обезопасить себя от лишних потрясений. Может, после отдыха я буду более чётко осознавать последний рабочий день, а может, и не вспомню его вообще. Скорее – не вспомню. Ведь в этом нет необходимости.

Диспетчер встречает каждого сотрудника вестью об умершем коллеге – сперва все принимают это за жестокую шутку, но когда получают подтверждение, то пытаются найти хоть какие-то слова, опираясь на желание оправдаться за произошедшее лично или обвинить кого-то. Никто сразу не принимает событие как свершившийся факт. Человек сперва всё отрицает, потом торгуется и лишь в самом конце он смиряется с неизбежным. Ладно я, мне намного легче уходить. У меня будет возможность всё это переварить молча. Тяжелее, когда каждый пытается выразить свою мысль словами – что сделать хочется, но лучше постараться промолчать, не провоцируя дальнейшее повторение уже ранее сказанного другими.

Я стою в стороне от разговоров, уставившись в одну точку, ожидая момента конца смены. Нет никаких ощущений и нет никаких желаний. Желание спать давно улетучилось, есть тоже не хочу; идти домой – новая проблема. Можно на подстанции подождать бригаду, которая поедет попутно, но такое может и не случиться. Идти же на остановку, пытаясь найти себе место в автобусе – это выше моих сил, когда уставший организм готов принять только покой. Есть вариант дождаться попутного вызова до конечной автобуса – это тоже вероятно, иногда везёт. Нет ничего лучше, чем сесть в хвост автобуса, закрыть глаза и отключиться, хоть до следующей конечной остановки. Там уже будет безразлично. Получить целый час сна – настоящее счастье, бывшее недоступным последние двадцать семь часов… именно столько я нахожусь в состоянии бодрствования.

Наконец-то пришли мои сменщики. Они счастливчики – их ведь двое, а значит, работать будет легче. Раньше двум фельдшерам запрещалось работать вместе, хотя во всех приказах, наоборот, говорилось, что работать должны именно по двое. Всё переворачивается с ног на голову в нашей стране, где каждый приказ стараются понять в меру своих финансовых возможностей. Нет желания постоянно говорить об очевидном, но иначе не получается, покуда на больное место давят всё сильнее. Понимаю, когда от доктора требуют знаний доктора, но от фельдшера порой требуют квалификации заслуженного профессора, отлично знающего абсолютно все тонкости каждой узкой специальности, а таких практически не существует. Если на вызов едут две головы, то ситуация становится близкой к идеальной, когда пробелы в знаниях одного перекрывает второй медик.

Сменщики, по понятной причине, не торопятся принимать смену. Они приняли активное участие в обсуждении, покуда диспетчер не взревел, выгнав всех в коридор, чтобы не мешали ему устранять скопившийся затор карт, так обильно усеявших стол под самое утро. Только теперь сменщики дошли до меня, протянув руки для приветствия. Один пожал крепко, а второй ограничился лёгким касанием.

Поставив подписи во всевозможных журналах, могу считать себя свободным. Оделся, проверил, всё ли взял, попрощался и вышел с подстанции. Теплее на улице не стало.

В сторону остановки тянется вереница людей. Я решил идти пешком до конечной – нет никакого желания ехать стоя. Правда, идти до неё несколько километров, только привыкать ли мне к этому, особенно учитывая протоптанную дорожку, которая исключает возможность уйти в снег по пояс.

Молча идти, не обращая внимания на происходящее вокруг себя. Иногда приходится здороваться с сотрудниками, спешащими на подстанцию. Руку из перчатки я не достаю, ограничиваясь словами. Хватит с меня уже пыток морозом, нужно сохранять с таким трудом накопленное тепло. Интересно, как скоро в обществе отменят рукопожатия, более губительные для человеческого организма, нежели курение и алкоголизм вместе взятые. Если «вредные привычки» – это сознательный шаг, то сложившиеся устои общества перебороть будет гораздо труднее. Может, женщины поэтому дольше и живут – они редко здороваются за руку, а чаще ограничиваются устными приветствиями. Парадоксально так думать, но человек всегда губит человека, не задумываясь над этим.

Едва не соскальзываю под колёса проезжающего мимо автомобиля. Тому деваться некуда, приходится заезжать на тротуар, чтобы разъехаться со встречными автомобилями, ползущими по колее и оставляющими возможность маневрировать тем, кто догадался ехать не по ней. Выпавший вчера снег сегодня уже утоптали сотни, тысячи ног, бредущих на остановку, чтобы уехать отсюда на работу. Всё утоптано, а где-то отполировано, отчего я чуть и не упал, обнаружив подобный участок слишком поздно, растягиваясь и валясь на бок. Проходящие мимо люди подумают – пьяный… и подумают правильно. Накатившая суточная усталость не даёт бодро размахивать руками и активно передвигать ногами, дополняя общую картину остекленевшим взглядом.

Автомобиль давно уехал, а я всё пытался встать, чтобы отряхнуть от снега одежду. Встать мне никто не помог, предлагать помощь тоже не стали. Хоть скорую помощь не вызвали… уже за это спасибо. Впрочем, если бы вызвали, то чему удивляться. Приедут, а я уже ушёл. Так чаще всего и случается, когда добрые люди мимоходом достают телефон, сообщая о нуждающемся в медицинском вмешательстве человеке. Только мне не медики нужны, а полиция, если сочтут за пьяного. Нет желания смотреть вокруг, всё равно за мной наблюдают лишь с автобусной остановки, остальные устремляются туда, особо не приглядываясь к телу, сидящему в сугробе на обочине.

Главное, ничего не сломал. Всё остальное пройдёт и нормализуется. Я продолжил идти дальше. Кажется, никто на меня уже не обращает внимания. Да и не обращал его никто, усмехаясь себе в усы и глядя сквозь запотевшие стёкла очков, с мнимой уверенностью в собственном благополучии. Зачем я оправдываюсь перед собой? Слишком рано пришла ко мне мнительность, наложенная на депрессивное осознание окружающей действительности, что так жестоко мучит после каждой смены, сводящей восприятие мира до самой густой непроницаемой черноты.

Я отдышался, найдя ритм ходьбы, дарующий наибольший комфорт при движении. Аккуратно перешёл дорогу, миновав автобусную остановку, где собралось слишком много людей, чтобы надеяться занять сидячее место. Тут и в автобус не всегда можно залезть, повисая на последней ступеньке, выжимаемый дверьми, складывающими перед твоим носом. Я сейчас не в том состоянии, чтобы бороться за место под солнцем, мне бы более спокойную обстановку. Поэтому иду дальше, ускоряя шаг, наблюдая за пролетающими мимо перегруженными автобусами, уносящими счастливых пассажиров в сторону моего дома.

Следующая остановка – тоже много людей. Тут уже есть шанс зайти в автобус, но сесть получается у самых расторопных. Я было попытался оказаться в числе первых, но меня тут же оттолкнули, переместив из начала в конец очереди. Нет тех сил, которые должны быть присущи молодым. Впрочем, не мне говорить о молодости. Возраст не критичный, но он даёт о себе знать. Каких-то пять лет назад после смены можно было чувствовать себя совершенно адекватным, но теперь усталость всё чаще накатывает на организм, не позволяя ему восстанавливаться на ходу. Старость не за горизонтом! Опять в мою голову лезут депрессивные мысли. Похоже, я стал осознавать завершение рабочих суток… главное, выспаться, и выспаться ещё раз ночью. Только тогда я вновь стану способен видеть прекрасные стороны жизни, воспринимая всё в радужных оттенках. Сейчас такого нет, мне очень плохо на душе, о чём трудно рассказать человеку, что никогда не пытался смотреть на жизнь после затянувшегося столкновения с мрачным миром надуманных болезненных состояний.

Перехожу ещё одну дорогу, двигаясь дальше. Впереди километр пути по неровной, вытоптанной пешеходами обочине вдоль дороги. Иду туда только из-за конечной остановки. Можно махнуть рукой, останавливая автобус. Я так и сделал несколько раз – никто не остановился. Хочется упасть в сугроб и заснуть либо найти кучу снега побольше, выкопать в ней углубление да засыпать вход, чтобы уж там забыть о пробирающем холоде. Пустые желания для больной головы отметаются по мере поступления. Разламывающиеся от соприкосновения с солнечным светом глаза приходиться прятать в ногах, взирая не на дорогу вперёд, а на собственные ботинки, ровной поступью вышагивающие по хрустящему снегу.

Долгий путь домой никогда не бывает быстрым. Конечная остановка редко бывает пустой, тут такие же люди, что решили ехать сидя. Тут тоже могут оттолкнуть, но я постараюсь собрать все силы в кулак, пытаясь урвать свой кусок мягкого кресла.

Кажется, все автобусы уехали, поскольку ожидание затянулось, а количество людей стало заметно больше, нежели было к моменту моего прибытия. Конечно, в цивилизованных местах принято выстраиваться в очередь, но это такой больной для общества вопрос, что все давно решили брать всё штурмом. Вот и сейчас люди терпят, чтобы кинуться на автобус, раскачивая его из стороны в сторону. Кто окажется нерасторопным, того могут легко затоптать. Как-то не хочется оказаться под чьими-то ногами, да быть расплющенным о стены автобуса тоже нет желания. Я постараюсь влиться в центр потока, который меня сам занесёт в открытые двери.

Подъезжающий автобус толпа встретила волнообразным движением: каждый хотел оказаться поближе к тому месту, где остановится автобус, чтобы не лишиться заслуженного места. Мне повезло, когда двери распахнулись прямо передо мной, а подпирающая сзади толпа, помимо моей воли, всё-таки внесла меня внутрь. В узком проходе двое разойтись могут только при обоюдном согласии, поэтому тут я спокойно продвинулся в хвост салона, садясь в самый угол, где я не буду никого видеть, и меня не будут видеть. Я сжимаю пакет с остатками еды покрепче в руке, ощущая всё большее чувство покоя, вошедшего в моё тело со стороны подошвы ботинок, разливающееся постепенно, заполняющее сперва все суставы, погружающее мозг в расслабленное состояние.

Автобус тронулся с места. Не всем удалось сесть, им остаётся только посочувствовать. Дорожная тряска поможет мне скорее заснуть, но пока я взираю на улицу за стеклом, отвоевав у стекла крохотный кусочек, мгновенно затягиваемый снова. Далее бороться с изморозью уже не было сил. Я закрыл глаза…

В любом месте страны, в любом городе и в любом селении в данный момент трудятся сотрудники скорой помощи, сталкиваясь с клиентами разного рода, которые чаще всего не испытывают никаких чувств к тем людям, здоровье которым они готовы передоверить. Какие бы условия труда ни создавались и какие бы требования ни предъявлялись, нужно оставаться честным перед самим собой. Спасти жизнь всё равно невозможно… жизнь имеет свойство обрываться в самый неподходящий для этого момент. И с этим надо смириться.