Текст книги "Площадь Соловецких Юнг"

Ася осмотрела нож подозрительной чистоты, пожала плечами, вздохнула и вонзила его в хрустящую корочку.

– Так вот – Кондрат не стал ждать хлеба, привычно уже зачерпнул икру и продолжил, даже не прожевав ее толком. – пошел я в магазин, и вдруг чувствую – приспичило. Прошу прощенья у прекрасных и присутствующих дам за милую сердцу подробность…ну что делать? Не сюда же тащиться? Отошел я в кустики, стою, балдею, вдруг слышу – сзади шаги. Ну, думаю, менты, спалили, курвы… поворачиваюсь… ребята, вы меня поймите – это уже слишком!! В темноте на меня идут глаза и зубы!! И говорят на чистом русском языке – слышь, дружище, где тут магазин, водочки бы купить на сон грядущий. Вы меня только поймите правильно – сначала нам банку икры подарили, потом негр из кустов вылез, просто какой-то вечер чудес.

– Да уж – встряла Ася. Она уже мазала икру, на толстые куски толстым слоем. – Ты знаешь, с кем ты тут не пьешь? Не поверишь!

Слава метнул на нее гневный взгляд, но девчонка упрямо продолжила.

– Ты не пьешь, с властителем дум, с инженером человеческих душ…писатель он, короче.

– Кто писатель? – спросил Кондрат, окутываясь дымом. Он выпил, закурил и теперь блаженствовал.

– Да вот он – ткнула перепачканным икрой пальцем Ася. – Вот он самый настоящий писатель. Я даже его книжки видела. Потому ему Пантелеич кабинет свой и отдал.

– Да? Писатель? – осмотрел Кондрат напарника с ног до головы. – Надо же. А непохож. Тощий больно. Ну что, Аська, насыпай, трахнем по маленькой за почетный труд.

Аська, слегка удивленная равнодушием Кондрата, послушно насыпала и даже послушно выпила. И сидела нахохлившись, задумчивая и, кажется, даже немножко обиженная. Слава притянул ее к себе, обняв за талию, и зашептал в ухо.

– Вот смотри, за это я его и люблю. Писатель? Ну и фиг с ним, насыпай. Художник? Да ладно, бывает. Артист? Молодец. Пить будешь? Какая разница, кто есть кто? Я недавно его видел – он сидел в кампании бомжей, уже тепленький, и курил, задумчиво глядя поверх домов в небо. Замечательный человек.

Ася досадливо оттолкнула его. Замечательный человек поднял сигарету и начал.

– Ничего, ребята. Я передохну тут пару месяцев, потом начну нормально зарабатывать. Есть уже инвестор – мой старый друг. Он готов деньги в мое дело вложить, знает, что за мной не пропадет и не заржавеет. Вот тогда я того гада за кадык возьму, так возьму, что он даже запищать не сможет. Верите? А тебя, писатель, возьму охранником. Будешь ночью приезжать и спать себе в удовольствие. Вот вместе с Аськой. И зарплату получать. Мы, простые люди, тоже понимаем, как это – каждый день писать много всякой ерунды. Трудно это. Мне вот гораздо проще квартиры продавать, чем хотя бы две строчки написать. О, стихи – «Квартиры проще продавать, чем две строчки написать»…Насыпай.

Но Ася не стала насыпать – она посмотрела на Славу и тот молча встал, направляясь к кабинету. Девушка, сделав равнодушное и рассеянное лицо, подошла к аквариуму со змееголовом, постучала пальцем по стеклу – большая рыба тут же замерла, всплыв на уровень лица – потом тряхнула, откидывая их назад, волосами… посмотрела на стол с икрой и плавающими в табачном дыму черной головкой Светы и испитым лицом Кондрата, покривилась. Пробормотала – убожество, какое убожество… как мне все это надоело.

Но возле гостеприимно открытого кабинета уже стоял с широкой улыбкой Слава – и девушка не стала спорить с усилившимся зовом плоти.

Кондрат смотрел ей вслед с саркастической усмешкой видящего все наперед человека…

* * *

Дни катились своей чередой – ни шатко, ни валко. Слава оправился от первого шока и вроде даже привык к тому, что его взяла голыми руками капризная девица, по возрасту годящаяся ему в дочери. Иногда в выжженную цинизмом душу стали пробираться расслабляющие мыслишки – слишком уж они разные, но ведь она продолжает приезжать – так может, это и есть та самая пресловутая любовь? Он почти перестал ее злить – впрочем, робкие попытки Аси направить его на путь истинный, то есть – перевести куда-то на более денежную и престижную должность пресекались сразу и жестко. Он заявил, что ему его жизнь нравиться, терять своей душевный покой ради возможности ублажать капризную подругу, как бы она этого не хотела, не станет.

Ася взвилась норовистой лошадкой – как это так? Он что, не такой, как все? Потом остыла, подумала и решила – в самом деле, не такой. И даже в чем-то согласилась. Девиц, которые очень высоко ценили свою ущербность (не догадываясь о ней) она тоже знала и презирала – в основном потому, что всегда находился идиот, согласный оплатить эту цену. Но ради любимой мог бы, вообще-то говоря, немного напрячься и доказать, что он лучше…

Но слова Славы, как семена сорняков на удобренной почве ее мировоззрения уже дали свои цепкие ростки. Ася сама уже стала понимать, что в бесконечном ожесточенном самоутверждении нет смысла, что достигнутая цель вблизи оказывается вовсе не такой значительной по сравнению с той, что продолжает сиять вдалеке – но очередное достижение померкнет так же, как и все остальные.

Это понимание немого приблизило ее к разгадке своего странного любовника, но одновременно лишило такого приятного покоя. Поняв, что воспитанию Слава не подлежит, к тому же получившая ощутимый удар по темечку – можно сказать, десятью книгами разом – она перестала с ним спорить и что-либо доказывать. Да и думать о его жизни себе запретила. Она приходила, словно на работу, когда душные комнаты дома престарелых сотрясались от дряблого храпа, а в полутемных от ночного освещения коридорах бродила, выбирая, ласковая к старикам смерть.

В пьяных глазах Кондрата вздымался раздраженный интерес – он оказался дрянным прорицателем.

Ася ныряла в объятья любовника, как в теплую воду, прижималась, обвивая руками и, подержав, впитав в себя живую телесную силу, поднимала лицо для продолжительных поцелуев. Слава был более сдержанным, но светился изнутри таким тихим счастьем, что ядовитые слова – и про не ту ягоду не на том поле, и про свиное рыло в калашном ряду – застревали у Кондрата в горле.

Он тянул свое ядовитое пойло, развертывал перед Асей со Славой – они, прежде чем уйти в кабинет, из вежливости составляли ему компанию – панораму грандиозных сражений, которыми сметет с пространства столицы обидевшего его риэлтора. Он говорил, как будто не замечая, что парочка перед ним целуется настолько упоенно, что вряд ли что-либо слышит – ему важно было говорить. Если кто-нибудь из «молодоженов» вставлял слово, Кондрат вежливо замолкал, глядя на говорившего с плохо скрываемым изумлением. А потом продолжал речь именно с того места, на котором его прервали. Славу такая манера общения сначала раздражала, потом стала забавлять. Он взял пример с напарника и, позволив ему выговориться, продолжал свою тему – до очередной паузы.

Такое общение – пришел он к парадоксальному выводу – оказалось очень выгодным. Во первых, оно исключало любую возможность спора, а, следовательно, ссоры. Во вторых, позволяло общаться совершенно разным людям, разных взглядов, разного уровня развития – никого не обижая и не напрягая. В третьих, можно было говорить о чем угодно – о самом наболевшем и сокровенном, и быть уверенным в сохранении тайны – говорящий напротив человек, хоть и кивает головой, ничего запоминает. Потому что оно ему надо? В четвертых – в итоге собеседники оказывались очень довольными друг другом, закрепив убеждение во взаимной вежливости, грамотности, внимательности и чуткости.

Побеседовав таким образом по душам – Ася однажды приняла участие в беседе и осталась очень довольна – парочка уходила в кабинет, а Кондрат оставался наедине с недопитой бутылкой и клубящимися горькими, как табачный дым, воспоминаниями.

Если Слава для Аси был просто забавным экспонатом, замшелым реликтом, пытающимся задержать мощь неумолимого временного потока, удивительным, но понятным – она для него продолжала оставаться загадкой.

Предсказуемым в девушку было только одно – появление в один из четырех дней, в дежурство Славы. Иногда, заявившись, она с озабоченным видом смотрела на часы, но потом, бесшабашно тряхнув головой, усаживалась за стол, чтобы за компанию с Кондратом пропустить рюмочку – другую. В всем остальном она с нескрываемым удовольствием окутывала себя мутной завесой тайны. Она предлагала Славе сменить профессию – но при этом ни словом не обмолвилась о своей.

Она каждый день присылала ему смски с любовными признаниями – но номер для ответа был засекречен. Она дотошно и подробно расспрашивала о предках Славы и его семье – но про свое домашнее окружение упорно молчала. Если попытки выяснить хоть что-то Слава предпринимал после продолжительного, можно даже сказать, изматывающего секса, то Ася просто уезжала от слишком назойливых вопросов. Если до – тогда все терялось в бездне ее неукротимой чувственности.

У них появилось и поддерживалось обоюдными стараниями некое настороженное перемирие – Слава, держа двумя пальцами за краешек, как дохлую рыбку, брал дорогие глянцевые журналы и пытался найти там хоть какой-нибудь стоящий текст. Ася же в такие моменты смотрела на него расширенными глазами напуганной кошки и готова была зашипеть, обороняясь.

Она же порой коротала ночи за чтением пестреньких книжечек с фамилией своего любовника на обложке. Иногда она с удивлением смотрела на безмятежно посапывающего рядом человека, и, удовлетворив свое любопытство, опять утопала в тексте.

Директор дал им полную волю – он вежливо стучался по утрам и Ася встречала его своей самой ослепительной улыбкой, а один раз даже чмокнула в гладко выбритую, со слабым холодком одеколона щеку. Петр Пантелеич если и смутился, но виду не подал. И с этого дня перестал обращать внимание на мелкий беспорядок, иногда остающийся после увлеченных друг другом любовников – следы от кружек, крошки и даже пестрые бисерные резинки. Из них на тонких запястьях Аси получались целые браслеты, которые она – по ниточке, по ниточке – раздаривала друзьям и знакомым. Славу посмешила такая смена украшений, вспыхивающее алмазами золото его странной подруге шло ничуть не меньше, чем витая кожа, цветные камушки и пестро сплетенные фенечки – но он промолчал.

Со временем и споры их сошли на нет – право на безалаберную и ленивую жизнь Слава купил своими изданными книжками; Ася считала, что он может, потерявшись взглядом неведомо где, сидеть – но при этом творить, создавая костяк очередной книги. Сам творец, правда, скептически относился к своему будущему – из обоймы детективщиков он выпал, нимало, правда, об этом не жалея, писатели других жанров не принимали его в свои тесно сомкнутые ряды. Под уверенным напором Аси, которая, при своей жаркой любви к гламуру, сумела прочитать даже то, что висело в свободном доступе Интернета, он послал два романа и повесть в несколько столичных издательств. Послал – и честно забыл про них, на сто процентов зная, что самотек никто, нигде, никогда не читает. Впрочем, если это нужно его молодой и честолюбивой подруге – отчего ж не послать? Надежды девушек, как говориться, питают.

Слава нашел себе другую игрушку – разместив стихи Деда на поэтическом сайте под ником Запоздалый, он вел весьма оживленную переписку. Честно уведомляя рецензентов, что является всего лишь доверенным лицом автора на беспредельном виртуальном пространстве, он ничего не изменял. Запоздалому писали в основном благодарности и стихотворные ответы сомнительного качества – Слава щедро сыпал рецензиями, на одно доброе слово отвечая тремя.

Сам Запоздалый в гардеробе охраны больше не появлялся – не появлялась больше и любовь всей его жизни, бодрая старушка. Видимо, семьи отпрысков и многочисленные внуки одержали таки победу над состарившимся поклонником, призвав на помощь какого-нибудь особенно красноречивого священника. Слава мог бы подняться наверх и поискать сам – но заглядывать в пропахшие тоскливым одиночеством стариковские комнаты было выше его сил, а не имени, ни фамилии Запоздалого он не знал. Оставалось ждать, пока тот сам спуститься, по какому-нибудь делу или просто, подышать свежим воздухом.

Иногда Слава ощущал глухое недовольство собой и даже некоторый стыд – получалось, что он нагло использует стихи постороннего, в общем-то, человека для удовлетворения каких-то своих потребностей. Эти какие-то потребности оформились в одно, вполне конкретное слово – тщеславие. Сам он стихи писать не мог – то есть мог, конечно, покажите человека, который не может писать стихи? – но бледные вирши, вымученные многочасовым сиденьем, улучшить которые не могла никакая вдохновенная лихорадка, не устраивали его самого.

Но, пожалуй, он мог стихи разбирать, на каком-то интуитивном уровне зная, что хорошо, а что плохо. Слава терпеть не мог глагольные рифмы, считая, что они допустимы только на раннем этапе творчества, давая человеку уверенность в своем таланте и силу для дальнейшего развития. Но, переболев это детской болезнью, любой поэт должен отказаться от них, как любой мастер отказывается от своих первых, ученических, неумелых и аляповатых работ. Или – отказаться от поэтического творчества, занявшись прозой или, к примеру, переводами – пусть даже с подстрочника.

Один кинолог, изредка подкидывая Славе подработку – надеть защиту и сходить, поплясать перед клыками – жаловался в свое время – любой баран считает себя великим дрессировщиком. Когда же жизнь доказывает его несостоятельность, обычно уже поздно – собака знает хозяина гораздо лучше, чем он ее, и необходимая помощь профессионала ощутимо опустошает карман.

«Любой баран считает себя кинологом» – вспоминал любимое изречение друга Слава и посмеивался – кинологом-то ладно, не так много этих «гениальных баранов», и, не будь их, чем бы дрессировщики на хлеб насущный зарабатывали? Но вот что поэтом себя считает каждый десятый – в этом он убедился воочию.

Хотя его удивляло не столько несоизмеримое ни с чем количество плохих стихов, сколько невероятное количество хвалебных отзывов на самую беспомощную дешевку. Да каких!! Казалось, что рецензенты соревнуются еще и между собой – кто завернет комплимент поцветастей, да повычурней. Слава посмеивался над таким проявлением всеядной доброжелательности, но, как правило, с обличающей критикой не лез – ну, самовыражаются люди, что тут страшного? Что самовыражение корявое и банальное – так, по большому счету, не каждому дано, и тем более не с каждого спрашивается.

Иногда и сам он, увидев симпатичную мордашку юной поэтессы, поднатуживался, находил в грудах словесной шелухи какую-нибудь неизбитую метафору или случайно затесавшуюся рифму – и делал обоснованный комплимент.

Потом, ради прикола, лез на страницы захлебывающихся от восторга рецензентов – и просто смущался от бледности собственной фразы. Дальше обычно все шло по накатанному пути.

Если же хорошенькая графоманочка отвечала, и завязывалась переписка, то к указанному возрасту следовало приплюсовать лет двадцать, а про запавшее в душу фото просто забыть, ибо оно, скорее всего, было одолжено с какого-нибудь сайта.

Ну а если опубликованное фото принадлежало действительно автору, то шансов у Запоздалого, не было никаких.

Одиноко летящий сквозь штрихи косого снега гусь вряд ли мог заинтересовать юных поэтессок – а фотографии деда Слава не имел. Впрочем, он продолжал бродить по сайту, зная, что, как правило, к забредшим случайным гостям поэты идут с ответным визитом.

Слава с наслаждением следил за поэтическими драками на страницах сайта – но сам не участвовал, предпочитая не впутывать честного Запоздалого в разнузданную грызню. Просто читал – благо пикировка в комментариях была доступна всем желающим – и похохатывал. Поэты друг друга не щадили – за одного, смертельно оскорбившегося на совет убрать пресловутые глагольные рифмы, поднималась целая рать, раздирая советчика в клочья. Оказывалось, что она самый что ни на есть бездарнейший графоманишко, бездарями были все его предки по всем линиям родового древа и, тем более, дети будут еще большими бездарностями. Что ему не место на девственно-чистых страницах крупнейшего литературного портала России, а место его – возле параши, что его стихи похожи на карканье ободранной помоечной вороны… ну и так далее.

Однажды Слава, повинуясь секундному порыву, от лица Запоздалого вставил несколько сочащихся ядом слов. И притих в ожидании налета. И, ведь действительно, количество посетивших страницу выросло в разы – но вот только никто не прямо, ни косвенно не решился бросить Запоздалому вызов. Сетевые разбойники зашли, почитали, помолчали и исчезли.

Славик вздохнул – то ли с облегчением, то ли с разочарованием. С одной стороны, молчание любителей рвать тексты на лоскуты говорило и высоком качестве стихов – так что сам не ошибся в оценке творчества угасающего поэта. С другой стороны – хотелось поучаствовать в виртуальных склоках, находя и в стихах, и в рецензиях слабые места и точечными ударами заставляя противника корчится от ярости.

«Зарядка для мозгов – пояснил Слава своей подруге, удивленной, зачем вообще это все надо – эрзац-заменитель настоящего, полноценного скандала. Или, можно сказать, заменитель чучела начальника. Ты сама не заметила, что все эти бури возникают на пустом месте неожиданно и так же вдруг исчезают? Ощущение такое, что все желающие поскандалить находят друг друга каким-то сверхъестественным способом»

Ася только пожала плечами. Последнее время она вообще вела себя странно – впрочем, Кондрат объяснял эти странности неминуемым скорым разрывом. Она стала молчаливой и какой-то отрешенной, почти не отзывалась на легкие ласки – хотя, когда дело доходило до секса, была по-прежнему яростной и неутомимой.

И при встрече она уже не прижималась всем телом, словно пытаясь слиться в одно целое, и не замирала в поцелуе, словно боясь оторваться от любимых губ – равнодушно чмокала, так же равнодушно отзывалась на более настойчивые и интимные ласки, равнодушно оправляла помятою страстью одежду. И, казалось, что уединению со своим любовником предпочитает бесконечные разглагольствования Кондрата – тем более что тот, в своей замечательной манере, не требовал от собеседника участия в разговоре. К нему можно было повернутся спиной, чистить ботинки или бриться – он продолжал, как испорченное радио, говорить о своем. Ася молча сидела, глядя на него, как на пустое место, много курила, хватая новую сигарету взамен затушенной дрожащими пальцами. Блюдечко с отбитым краем уже было завалено скрюченными от давления смердящими бычками, и сама девушка, казалось, уже насквозь пропиталась резким запахом табачного дыма – но ей все было мало.

Для того, чтобы завести ее в кабинет, Славе приходилось затрачивать определенное усилие – и в водянистых от постоянного перепоя глазах Кондрата поднимала змеиную голову издевка. Все, дяденька, попользовался молодым телом – и будет, уступи очередь ровесникам – читалось в его взгляде. Слава, в общем-то, был согласен с этим выводом – но сам разрывать отношения не спешил. Мало ли что, какие мысли клубятся в голове у молоденькой, помешанной на деньгах и гламуре девчонке? Может, она так с привычным мировоззрением прощается – а тут еще и он добавит тяжести своим решением ее бросить?

И не делал никаких шагов. Может, в самом деле, все устаканится.

И последние свидания были похожи на визит к далеким и нелюбимым родственникам – и не чужие вроде люди, но говорить не о чем, и время тянется в сером напряжении, угнетая всех.

* * *

Неожиданно явился Запоздалый.

Слава томился в ожидании Аси, Кондрат ушел на пятый этаж – там у него вдруг появилась зазноба, здоровенная веселая девица, чье розовое здоровье выпирало сквозь халат мощными складками. На пятом этаже, практически без свидетелей, они предавались бурному пьяному веселью. Их не смущал въевшийся в стены едкий запах мочи, стоны, вскрики и хрип, сопровождающие угасание очередной жизни. Пятый этаж был отдан самым слабым старичкам и старушкам; большинство из них ничего уже не соображали, почти ничего не ели и оправлялись в постель. Развеселая, не брезгливая деваха выдергивала из-под ссохшихся тел простыми, переворачивала их, обрабатывала пролежни, кормила с ложечки, мыла и обтирала – ну а ночью позволяла себе расслабиться. И расслаблялись так, что утром Кондрат еле приползал, держась за стенку и, прежде чем отправиться домой, отлеживался в темноте под дальней лестницей на притулившейся там кушетке.

Осень показала свою мрачную силу – сумрачное небо бежало набухшими низкими облаками; между кучевых громад изредка ослепительной синевой вспыхивало синее небо, и вырвавшееся солнце вдруг освещало мир особенным вечерним светом. Под этой тяжкой, придавливающей мир массой метался ледяной ветер. Налетал на деревья, обрывая последнее жухлое золото, колотился в стучащих ветках, гнул непокорные вершины, свинцовой рябью тревожил обширные лужи.

На этажах было тихо – редко где бубнил телевизор перед дремлющими в креслах стариками; Слава, оставшись один, любовался у окна мощными соснами в соседнем парке – стволы под угрюмо шумящими кронами вдруг вспыхнули яркой медью, оттеняя грозовую тьму над собой. Он наслаждался ощущением защищенности – от батарей шло наплывами сухое тепло, и осеннее буйство непогоды за стеклом отзывалось лишь щемящим восприятием мимолетной красоты. Слава прихлебывал густой чай – пожалуй, единственный обостряющий чувства до высоты и сравнительно безобидный наркотик.

Услышав сзади медлительное и неуверенное шарканье, Слава не сразу повернулся, с сожалением оторвавшись от заворожившей его картины буйной осени – а, взглянув на ползущего мимо человека, расплылся в улыбке. Это был его старый знакомый, поэт.

Запоздалый выглядел плохо – куда делся тот бодрый старичок, угрожающий расправой взрослому мужчине и переживающий из-за неудавшегося свидания? Отросший за месяц серебряный венчик вокруг лысины растрепался, истончился и выглядел легким пухом; беззубые челюсти постоянно шевелились, как будто пережевывая пищу, и лицо от этого то вытягивалось, то сплющивалось. Вместо нового спортивного костюма и кроссовок на нем были древние штаны, заношенные до лоска, с пузырями на коленях, и рваная вязаная кофта на голое тело. Седые волосы на груди лезли сквозь растянутые петли.

Улыбка Славы превратилась в застывшую неловкую гримасу – от Запоздалого несло, как от бражной бочки, хотя выглядел он относительно трезвым. Карман кофты оттягивала, перекашивая, початая бутылка водки.

– Будешь водку… парень? – спросил он, с трудом сфокусировав на Славе мутный взгляд. Слав молча покачал головой и спросил.

– Вы забыли, что я не пью?

Запоздалый смотрел на него, долго, с усилием вспоминая, потом хрипло сказал.

– А кто ты такой, чтобы я тебя помнил? Я тебе предложил выпить, не хочешь – пусть тебе будет хуже… мне больше… достанется.

– Вы знаете… я ваши стихи разметил в Интернете…

– Какие стихи? – глухо спросил старик, глядя сквозь Славу. – Откуда у тебя мои стихи? Я давно уже ничего не пишу…. Откуда ты их взял?

Слава всмотрелся в налитые кровяной мутью глаза и вдруг ощутил накатившую заоконным холодом тоску – тот, похоже, действительно ничего не помнил.

– Где-то месяц назад мы с вами разговаривали, вы мне дали тетрадку… нет, книжку записную такую толстую, так вот там были ваши стихи. Я их расшифровал… разобрался в вашем почерке… с трудом, кстати… распечатал, и поместил в сети Интернет.

– А, понятно… так что мне… одному пить придется… а где твой напарник? А ты сам не пьешь? Почему ты не пьешь?

– Потому что не пью…. Да какая разница… – с отчаяньем воскликнул Слава. – дело в другом – ваши стихи размещены и Интернете, из читают тысячи людей, и эти люди пишут вам отзывы. Вы что, не хотите прочитать, что вам пишут? Как оценивают ваше творчество?

– Срать я хотел, кто как оценивает мою писанину… – гаркнул дед на весь холл, потом осекся и пояснил. – Верунька ко мне месяц уже не приезжает… может, она раньше меня померла?

Он посмотрел на Славу и тот вдруг заметил, что дряблая кожа вокруг глаз мокрая. Запоздалый неуверенно достал бутылку и скрутил пробку, и уже поднес ко рту, намереваясь глотнуть – и тут на Славика накатило.

– Значит так, дедуля… – рявкнул он громче деда и Запоздалый чуть не выронил склянку с пойлом – мне все равно, пьешь ты или нет, но над твоими стихами я просидел два дня, я за тебя веду переписку с твоими поклонниками! У тебя, старый хрыч, уже появились поклонники, понимаешь ты это или нет? – и я хочу, чтобы ты как минимум посмотрел, правильно ли я разобрал твои стихи!! Может, я там насажал ошибок!!

От такого напора старик даже протрезвел. Он как-то по новому взглянул на Славу и ответил почти что твердо.

– Сопли втяни, и на горшок, малявка. Хрычем меня еще обзывать всякие щенки будут…погоди… – он насупил брови и после паузы уточнил – я тебе, что ли, книжку отдал?

– Ну, наконец-то… – облегченно вздохнул Слава. – сообразил. Отец, пока ты там пьешь, я тебя вовсю пиарю. Так что можешь на старости лет пожинать плоды славы. Это, конечно, не то, что бумажная книжка, но тоже неплохо. По крайней мере теба сразу пишут – понравилось – не понравилось… и каждый день к тебе приходят новые люди.

У старика вдруг запрыгал осыпанный белой щетиной подбородок и Слава закричал…

– Дед, я тебя прошу только посмотреть, что тебе пишут, а потом я обещаю – слышишь, обещаю найти твою любовь всей жизни и отругать, почему она к тебе не приезжает!! Жива она, слышишь? Мне телефон ее сын оставил, чтобы, если она здесь будет, я ему сообщал.

– А телефон Верки я где-то потерял… позвони ей, сынок, а? пожалуйста, родимый… сколько мне осталось? Как я могу ее не видеть? А? сыночек??

– Дед, возьми себя в руки… я тебе обещаю, что найду твою любимую, клянусь тебе чем хочешь – напирал Слава, забрал в обессиленного горем старика бутылку и помог подняться со стула – и давно ты так страдаешь? Возьми себя в руки, мне надо, чтобы ты мог в монитор посмотреть… найду твою любимую, верь мне….

Запоздалый смотрел на него беспомощно, часто смаргивая слезы, но не противился и прошаркал до кабинета, и уселся в кресло, и невидяще уставился экран…

– Ну, читай… вот это читай…

Запоздалый шевелил губами, повторяя чернеющие на экране столбцы строк…

– Хорошие стихи… чьи это?

– Да твои же!! Ты сам говорил – запаздывал я всегда, вот я тебе псевдоним и придумал – Запоздалый… ты не в обиде?

– Запоздалый? – горько усмехнулся старик, который смог взять себя в руки и, кажется, даже протрезветь… – да, Запоздалый… лучше и не скажешь… мои стихи, говоришь? Правда, похоже… только очень ранние… что-то у меня там такое было…да, было…а может, и не мои…

– Господи… ну вот это не узнаешь? «Скуластую богиню?» Кружили – ты и вальс? Кому это посвящено?

– Верке – выдохнул Запоздалый… – она у меня скуластая богиня… сколько ж лет прошло… этот стишок я помню… да, Верке…точно… это мои стихи… ты мои стихи восстановил?

– Слава тебе, Господи – сообразил наконец-то. Не только восстановил, но еще и разместил в Интернете, и теперь тебя каждый день читает человек по сто..

– Не может быть – усомнился Запоздалый и стал, мучительно щурясь, вчитываться в свои строки… – не может быть. Сто в день? Как это так?

– Ну, я постарался. Анонсы размещал… да какая разница.

– А сколько там их… моих стихов?

– Ну, примерно шестьдесят. Все, что было в вашей книжке.

Запоздалый о чем-то думал; потом несколько раз судорожно вздохнул.

– Еще у Веруньки стихи есть. Она совсем ранние… да и не только. Я же ей привозил… пытался… этими стихами… которые не нужны никому… есть у нее. Увидишь – скажи, чтобы тоже разместила. Пусть останутся. Где бутылка? Хочу выпить… сколько уже Веруньки не…не вижу…

– А другие свои стихи вы не хотите прочитать? А что вам люди пишут? Неинтересно?

Запоздалый посмотрел на Славу снизу вверх и медленно покачал головой.

– Нет, неинтересно… что они там могут написать? Это мне было интересно двадцать лет назад…мне бы водочки выпить… вдруг Верочка померла… раньше меня… опять я опоздаю…

Слава вздохнул – все получилось не так, как он рассчитывал.

Запоздалый медленно встал, опираясь сухими руками о край стола. Потом вцепился Славе в локоть, что-то бормоча и, пошатываясь, побрел, придерживаясь за охранника, к выходу…

Они дошли почти до середины холла, как вдруг Запоздалый с удивительной силой оттолкнул Славу и распрямился – прямо перед ними стояла, сияя светлыми глазами и бесчисленными морщинками скуластая богиня. В потертом плащике, косынке на плечах, хозяйственной сумкой на колесиках у ног. Со сложенного зонтика текло, желтые листья прилипли к резиновым сапожкам…Запоздалый медленно, не отводя от нее глаз, приблизился – и вдруг стал покрывать поцелуями и порозовевшие морщины, и натруженные руки…

– Ну ты что, дурень… ну что ты делаешь… на нас смотрят… ну перестань, что ты, как маленький… ну прости, у меня правнук заболел…. Сам же виноват, что мобильным никак разобраться не можешь… ну перестань, перестань…

Говорила она, гладя его по голове, приглаживая всклокоченные волосы – а Запоздалый, уткнувшись ей в плечо, всхлипывал…

– Пойдем, я тебе домашнего принесла… ты что, опять пить начал? Ну разве так можно? Ну, пойдем, дорогой, пойдем…ну, перестань… я сегодня с тобой останусь…

Старушка посмотрела с извиняющейся улыбкой на Славу – и тот, кивнув, отвернулся – у него вдруг отчего-то защипало повлажневшие глаза…

Он посмотрел вслед этой невероятной паре, когда в глубине перехода почти стихло постукивание колесиков, когда седые влюбленные шагнули к своим зеркальным отражениям за створками лифта…

Он уселся на диван, но вскочил – непонятное беспокойство не давало расслабиться. Слава прошелся мимо сияющих светом аквариумов и остановился возле змееголова – и когда обтекаемое тело в защитных узорах поднялось со дна, словно повинуясь притяжению взгляда, проговорил.

– Рыба, рыба… ты хоть представляешь, рыба, что это такое – сорок лет? Это целая жизнь… целая жизнь…

Он помолчал.

– И ты подумай только – какие же мы идиоты!! Почему вот этим старикам надо было сорок лет себя обманывать…почему нельзя было сразу решить – да, мы друг друга любим, сокрушить вместе все преграды? А что им теперь остается? Куда им теперь?

Он вдруг вспомнил, как только что по этому полутемному, освещаемому только фантастическими аквариумами, коридору уходили двое – справившийся с пьяной слабостью Запоздалый нежно поддерживал свою любовь за худенькие плечи, а она что-то выговаривала ему – и вдруг, приподнявшись на цыпочках, быстро чмокнула в щеку. Достойная награда человеку, умеющему так любить…

– Почему они сорок лет слушали бред, который им втолковывал мир – и никак не могли понять главного? Что им друг без друга никуда? А теперь что? А, рыба? Что теперь? Что им остается? Она бегает сюда, как вор, он ждет и глушит водку, чтобы тоску заглушить. Раньше они могли вместе по жизни идти… а теперь куда? В гроб? И то ведь – рядом не положат. С ума сойти…