Текст книги "Армейская юность"

– Одноэтажный?

– Да, этажный. А двухэтажный есть только один. Сейчас едем туда. Хорошо, что вы сказали.

Мы повернули обратно. Стало уже слегка смеркаться, и это меня тревожило. Вася выжимал из машины все, что возможно. Юрий рассказывал мне, что очень любит русскую литературу, что этим летом был в Москве. Мы миновали Тёртель и поехали в другую сторону, все степью да степью.

– Что-то не похоже, – сказал я. – И далеко очень.

– Вон, смотрите.

Вдали на открытом месте стояло двухэтажное, казарменного вида здание, а рядом длинные бараки или склады.

– Нет, не то, – сказал я твердо.

– Может, вырубили деревья? – жалея меня, произнес Вася.

– Надо возвращаться! – заключил Кондратьев. Мы развернулись.

– А вы уверены, что это около Тёртели? – деликатно спросил Юрий.

– Конечно, уверен.

Мы вернулись в Тёртель и остановились около станции.

– Сейчас еще буду спрашивать, – сказал Юрий без энтузиазма. Он вышел из машины, потолкался среди народа, вернулся.

– Едем еще в одно место. Там не было школы?

– Не помню.

Снова мы мчались, снова по другой дороге. Стояли сумерки.

– Здесь направо. Не похоже?

– Похоже.

У дороги темнел шалаш, стоял караульный.

– Здесь карантин, – объявил Юрий, – болен скот («Не пустят?»).

Мы для чего-то смочили руки какой-то белой жидкостью – только Вася избежал этого – и свернули направо. Без дороги, в сумерках, меж стволов старых лип лихо вел Вася машину. Где-то в стороне горел костер, – видно, жгли прошлогодний лист, и сизый дым тянулся по земле, между стволов, почему-то навевая грусть.

– Похоже?

– Да, очень.

И в тот же миг мы выехали прямо к дому.

– Здесь! – сказал я, и, честное слово, на глазах у меня выступили слезы. Старый дом стоял, как стоял, и рядом была водопроводная колонка с рычагом, я о ней забыл, а сейчас, как глянул, сразу вспомнил: отсюда мы брали воду, здесь мы смывали грязь с сапог, когда еще весь батальон стоял здесь. А погреба, где был склад боеприпасов, не было, – наверно, он осел и провалился. Зато домики рядом все были в целости, я указал на освещенные окна и сказал: – В этой комнате мы жили с Ивановым.

Нас окружила целая толпа мальчишек, и один, рыжий, самый бойкий, крикнул по-русски: «Как поживаешь?» Я показал ему большой палец: «Хорошо!» – «Куда едешь?» – «В Будапешт!»

Мы вошли в домик, там трое мужчин играли в карты. Я выглянул в окно, хорошо был виден большой дом и то место, где был погреб. Сколько раз я смотрел из этого окна! Я вовремя успел выглянуть: мальчишки облепили окно снаружи. Рыжий опять крикнул: «Как поживаешь?»

Юрий объяснил, зачем мы приехали. Мужчины повскакали с мест. Оказалось, что теперь в имении размещается школа-интернат. Все крестьяне, жившие здесь прежде, выехали отсюда. Правда, совсем рядом живет один, он как раз жил в этом доме. Сейчас нам покажут. Сможет ли шофер подъехать? Сможет! Мы сели в машину, помахали ребятам.

– Куда едешь? – крикнул рыжий.

Вася, непонятно как выруливая между деревьями, покатил в темноту, и через три минуты мы были около маленького беленького домика. Юрий постучал, и мы вошли.

Навстречу нам поднялся старик. Старуха безучастно возилась в уголке. Сидела в стороне молодая женщина с грудным ребенком на руках.

– Они жили в том доме во время войны, – сказал показавший нам дорогу.

– Спросите их, – попросил я Юрия, – помнят ли они, как у них жили в войну двое солдат?

Старик прибавил фитиль в лампе, старуха встрепенулась, они приблизились ко мне, и старуха охнула: «Миклош!».

(Они меня так называли тогда, почему-то они никак не хотели или не могли называть меня Константином или Костей.)

– Миклош!

– Узнала? – изумился Кондратьев.

– Миклош! – Старуха гладила меня по руке, старик бил по плечу. – Миклош!

Мы с Ивановым жили у них, именно в их доме. Юрий переводил.

– А толмач?

– Толмач умер. Он был старый человек.

– А красавец мадьяр? Помните?

Конечно, он живет поблизости. И другие тоже живут близко в пяти, десяти километрах. Они помнят Ивана и Миклоша. А это внук и невестка. Сын на работе. Они очень рады. А у Миклоша есть дети?

– Может быть, еще нужен какой-нибудь материал? – сунулся ко мне Кондратьев.

– Какой еще материал!

Пора было ехать. Мы вышли в темноту. Пахло дымом, где-то лаяла собака. Хозяева обняли меня. Я сел в машину, и Вася специально не гасил внутри свет, чтобы они видели, как я машу им. Потом Вася погасил свет, резко вывернул баранку – полетел в свете фар мелькающий частокол стволов, еще один такой вираж, еще, и вот мы уже, как на крыльях, летим по дороге. Потом мы подвезли Юрия к крыльцу школы, где он оставил свой велосипед, там мы тепло распрощались с ним, я подарил ему на память свою книжку стихов. Мы миновали спящие улицы и покатили к Цегледу.

Сидя позади Васи и глядя в мелькающую темноту, я думал не о своих товарищах, которых сейчас увижу, моя память снова, в который раз, шла по дорогам далекой армейской юности. Я был сейчас на той же земле, на тех же дорогах, но я не мог сидеть позади Васи, потому что Васе тогда было только четыре года. Я снова был в сорок пятом году. Но это был уже шестьдесят третий. «Армейская юность» была уже напечатана, и теперь я дописал этот эпизод.

А тогда в сорок пятом…

Приезжаем на станцию Абонь, сдаем боеприпасы. На грузовой платформе у дверей пакгауза пленный румынский майор-интендант пересчитывает пилотки, связывая их в стопки по двадцать штук.

Смешная и нелепая картина!

Мы заняли оборону, сменив части, стоявшие здесь без движения уже два месяца. «Старички» отходят в тыл, смеются: «Теперь вы посидите!…»

Но нам не пришлось долго здесь сидеть.

На рассвете заговорила артиллерия. Это действительно был голос бога войны.

В ходе великих битв выработали наши полководцы концентрированный артиллерийский удар. Несколько сот стволов разных калибров выбрасывают одновременно тонны металла и взрывчатки. Тысячи снарядов, наполняя воздух свистом и гулом, проносятся над нашими головами. Мы затыкаем уши. А что там, впереди, куда направлен этот удар? Там сплошное месиво. Горе врагу! Мгновенная тишина – и новый, радующий сердце, свистящий звук, и, грозно сверкая, мелькают над нами огненные зарницы. Это заиграли «катюши».

Кто-то толкает меня в бок. Я поднимаю голову – взлетают в дымное небо условные ракеты.

И тут же слабый – у нас заложены воздухом уши– голос ротного: «Вперед, гвардейцы!…»

Мы перемахиваем через бруствер.

– Ур-pa-a-a!! – несется отдалённо, будто кричим не мы.

Пулеметная очередь разрезает воздух. Мы падаем на землю. Впереди меня, метрах в десяти, лежит солдат. Я где-то видел его, но не могу вспомнить где. Он лежит на левом боку, касаясь щекой земли и подобрав, насколько возможно, ноги. А рядом с его пятками взвиваются и опадают один за другим маленькие пыльные смерчики. И вдруг я вижу, что это Шабанов. Странно, что я не узнал его сразу.

На левом фланге катится «ура». Пулемет захлебывается. Мы ползем по-пластунски, делаем короткие перебежки и снова припадаем к земле. Если бы не артподготовка, уничтожившая много огневых точек, плохо бы нам пришлось – у них тут простреливался каждый сантиметр.

– Гранатами огонь!

Я тоже отцепляю гранату, выдергиваю кольцо и бросаю ее далеко вперед. Через несколько секунд, споткнувшись на бруствере, я падаю в траншею. Низко пригнувшись, два немца скрываются за поворотом. Я даю вслед очередь, поднимаюсь и совсем рядом вижу немца. Он без каски, стоит, прислонясь спиной к стенке. Одна щека у него чем-то рассечена и в крови. Мгновение мы смотрим друг на друга, потом он быстро поднимает руки. Я словно забываю о нем и медленно вылезаю из траншеи.

Следующая линия траншей уже взята нашими. Валяются убитые немцы. Они совсем еще мальчики и, мертвые, лежат тоже в каких-то подчеркнуто мальчишеских позах.

– Гитлерюгенд! – говорит кто-то. Это Чернев.-А дальше эсэсовцы – замполит говорил!…

Я гляжу на убитых и неожиданно думаю, что ведь, наверно, у них есть родители. Я не жалею их, я просто думаю об этом.

Быстро движемся к маленькому старинному городку. Впереди бежит высокий сутулый солдат, на спине его смешно подпрыгивает вещмешок.

– Голикова убило, Кудряшова ранило, – рассказывает кто-то сзади, но я почему-то не оглядываюсь.

Нас обгоняют танки. Они идут быстро, сильно раскачиваясь, потом, замедлив ход, осторожно, словно нехотя, втягиваются в узенькие улочки городка.

Все тихо. Мы сворачиваем за угол, и звонко рассыпается навстречу пулеметная дробь. Со звоном и жужжанием рикошетят пули от плит мостовой, и от этого кажется, что стреляют в тебя со всех сторон.

Высокий солдат с вещмешком падает, сразу же садится и рассматривает свою руку, но следующая короткая очередь опрокидывает его на спину.

Мы заскакиваем под арку ворот и теперь видим торчащий из маленького окошечка ствол пулемета. Окошечко высоко – узкое, как амбразура: дом старинный, средневековый, приспособленный для обороны. Сюда пулемет не может достать, но и выйти мы не можем. Улица пуста, только лежит на спине тот высокий солдат и смотрит вверх застывшими глазами. Под спиной у него мешок, я не могу избавиться от ощущения, что солдату неудобно лежать.

Юрка Бойцов вынимает гранату «Ф-1», аккуратную, в рубчатом, будто черепаховом, панцире. Он у нас лучший гранатометчик.

Бойцов бормочет что-то под нос, бросает гранату и стонет: «Сорвалось!…»

Мы видим, как, кувыркаясь, летит граната, ударяется в стену в метре от амбразуры, падает вниз прямо напротив нас и скатывается в водосток. Гремит взрыв. Звенят по стенам осколки. Нам явно повезло.

Нам кажется, что до взрыва граната летела очень долго, а на самом деле все это длилось какие-нибудь четыре секунды.

Из-за угла бегом показываются связисты со своими катушками. Снова точная очередь – он же пристрелялся к этому месту заранее, – один связист падает, остальные скрываются за углом.

Издалека доносится беспорядочная стрельба и взрывы.

Бойцов снова берет гранату, снова что-то бормочет и бросает. Вместе со взрывом короткая вспышка освещает изнутри амбразуру.

– Теперь точно! – комментирует Чернев. Мы движемся дальше.

Во время того нашего стремительного движения на запад, о котором я уже упоминал, когда противник бросил оборону и смешались в погоне наши части и соединения, ехали мы на подводе – Боря Чернев, Юрка Бойцов, бессменно правивший лошадьми, я и еще кто-то.

Лошади измучились и стали ночью посредине длинного темного села. Вдруг нас окликнул голос:

– Вам чего, хлопцы?

Сначала мы думали – солдат. Подошли – штатский парнишка лет семнадцати, в веснушках.

– Нам лошади нужны. А ты кто такой?

– Я с Белгорода, тут работаю.

– Где ж ты тут работаешь?

– У хозяина.

– А кто хозяин?

– Кто? Кулак. Пойдемте, я дам вам коней…

Мы прошли за ним в конюшню – пусто. Он растворил еще одни двери и вывел пару коней. Только утром мы рассмотрели, какие это красавцы: оба золотистые, с белыми гривами и хвостами.

Он помог запрячь, а наших завел в конюшню. «Еще сгодятся!…» Мы закурили с ним.

– Ну, спасибо. Будь здоров.

– Счастливо.

Уже двинулись, когда Боря Чернев спросил:

– А хозяин-то твой где? Тот полыхнул папироской.

– Да сховался где-то, собака!

Ночью кто-то обстрелял нас из автомата и бросился от дороги так, что затрещали кусты. Мы дали несколько очередей вдогонку, по звуку.

На рассвете ворвались в город Зноймо – это уже Чехословакия.

Валяется на площади сорванный со стены огромнейший портрет Гитлера. И по этой дегенеративной физиономии, по этим выпученным глазкам и дурацким усикам бьют копыта, катятся колеса и гусеницы, втаптывая в мостовую изображение павшего фюрера.

Мы давно ничего не ели и очень голодны. Задаем корм лошадям и поднимаемся в голубой коттедж в глубине сада.

Хозяев нет, но они уехали совсем недавно. Ах, как они торопились! Повсюду разбросана одежда, а на столе фуражка с высокой тульей, с уже знакомым нам черепом и перекрещенными костями – как на банках с ядом или на трансформаторных будках! «Мертвая голова»! Как нельзя лучше подходит к ним сейчас это название.

Рядом лежит разломленный пополам большой круг колбасы. Рассудительный Боря Чернев нюхает его.

– Может быть, отравлена?…

Мы колеблемся несколько мгновений, потом Бойцов отламывает кусок и начинает жевать.

– Ничего не будет!

Мы следуем его примеру, Выходим. На улицах уже полно народу. Появляется откуда-то майор Губа. Он влезает на танк и читает сообщение о капитуляции Германии и окончании войны.

– Ур-pa-a-a!! – несется отовсюду. Мы стреляем в воздух.

Майор снимает фуражку и вытирает лоб платком. От фуражки на лбу у него рубчатый красный след.

Обнимаемся и целуемся с чехами.

И снова движемся на запад.

Ночью остановились ненадолго в маленьком домике около леса. Там жил учитель. Уже год он изучал русский язык и теперь хорошо говорил по-русски. Он угощал нас кофе.

Оставшийся с лошадьми Юрка Бойцов вошел в дом.

– Послушайте, что это?…

Совсем близко, в лесу, раздавался равномерный шум, как будто шла большая воинская колонна.

– Немцы, – объяснил хозяин, – или власовцы, уже три ночи идут…

Ночами, осторожно, шли они по проселочным дорогам, стремясь уйти на запад. А параллельно, по шоссе, беспрерывно обгоняя их, двигались наши войска.

Долго ждали мы открытия второго фронта, надеялись в самые критические моменты войны. Напрасно! Они открыли наконец второй фронт менее года назад.

И вот мы встретились с американцами.

Невдалеке от города Писека, над Влтавой, на высоченном мосту-виадуке, встретились мы. Они пришли с запада, мы – с востока.

Мы встретились дружески, как союзники, и недели две стояли бок о бок в Писеке.

Они были рослые как на подбор – что ж, нетрудно подобрать таких, если армия невелика и несла очень мало потерь. Карманы у них были набиты шоколадом и сигаретами, они угощали нас беспрерывно. Видя идущего нашего солдата, они останавливали машину и предлагали подвезти: у них было много автомобилей.

Нам казалась необычной их форма – полувоенная, полуштатская, – где трудно было разобрать, кто в каком звании. Держались они крайне небрежно, воротник расстегнут, рукава закатаны. Я видел одного американского солдата – он с самодовольным видом сидел за рулем, на обеих руках от запястья до локтя сверкали браслеты с часами.

Они были прекрасно вооружены, но у них был какой-то несерьезный вид туристов. И дисциплина у них была очень относительная, а мы уже понимали, что без этого нет и не может быть настоящей армии. А в общем они были неплохие ребята, эти рослые американские парни.

Иные наши солдаты, плотные, невысокие, в выгоревшей латаной гимнастерке под брезентовым поясом, с котелком, в обмотках, вероятно, проигрывали во внешнем виде – мы об этом не задумывались, – и американцы с некоторым удивлением смотрели на них. Чувствовалось, что они стараются и не могут понять, каким все-таки образом уничтожили мы гитлеровскую военную машину.

Мы мылись, чистились, брились… Еще долго плыли по Влтаве трупы в серых мундирах. Кончилась война. Только сейчас мы по-настоящему осознали это. Как мы изменились! Неужели это те самые мальчики, что стояли когда-то в карантине училища, тоскливо глядя на старшину? Те, да уже иные!

Кончилась война. Теперь уже всерьез можно было подумать и поговорить о своих планах, о будущем. Какова-то она будет, наша гражданская жизнь, как сложится?

Прежде мы представляли себе: кончится война – и по домам. Но так бывает только в кино.

Опубликован Указ о демобилизации старших возрастов, а также военнослужащих, имеющих не менее трех ранений, технических специалистов. А нам надо было еще послужить.

И мы служили. Вместе с новым моим другом Сашей Трунилиным служили мы в Будапеште, а потом под Будапештом, на острове Чепель.

Началась мирная жизнь. Старшие собирались домой. Наш старшина остался на сверхсрочную службу. Стали давать отпуска. Готовились к выборам в Верховный Совет. Мы должны были голосовать первый раз в жизни.

Кончался победный 1945 год. И страшно хотелось домой – пусть не сразу по домам, но домой, в Россию.

Об этом были все разговоры.

Наконец мы грузимся в эшелоны и едем долго-долго, страшно медленно. Есть время подумать обо всем, все вспомнить. Останавливаемся в Карпатах. Горы, бело. Государственная граница. Все, как положено, все стало на свои места.

Пограничники проходят по вагонам. Соблюдены инструкции. Свисток. Приближающийся, нарастающий стук буферных тарелок. Поезд трогается.

Здравствуй, Родина!

Расформировываются части. В разные концы разъезжаются товарищи, появляются новые друзья. Вместе с Серафимом Вихлининым в калужской деревне косим мы сено для южных районов, пострадавших от засухи сорок шестого года, осенью заготовляем дрова в новгородских леса, и демобилизовываюсь я вместе с ним с маленького островка на Балтике в звании гвардии сержанта.

Отгремела война. Но еще долго носили мы сапоги и шинели. В институтском общежитии говорили о людях: «он с 4-го Украинского», «с 1-го Белорусского», «артиллерист», «моряк», «сапер»… Мы еще долго будем вспоминать военные годы – вернее, мы их никогда не забудем, потому что в эти годы мы из юношей стали мужчинами, потому что то, что было с нами, было не только с нами, а со всем народом. Такое не забывается.

Недавно в вагоне метро, на новой линии «Спортивная»-«Университет», я слышал разговор двух маленьких школьников. Они спорили о том, когда началась война.

Один утверждал:

– Великая Отечественная война началась в тысяча девятьсот сорок первом году!…

Второй сомневался, потом согласился. И все, кто слышал это, – пожилая женщина, капитан-летчик, рабочий, опустивший на колени газету, – все переглянулись и задумчиво улыбнулись своим мыслям.

Да, для них это уже история. Они не помнят войны, они родились позже, чем она кончилась. Они будут знать эту войну только по книгам и рассказам. И пусть при их жизни никогда не будет войны.

Мы делаем и сделаем для этого все, что можем.

Когда я смотрю сейчас на семнадцатилетних мальчиков, то думаю: «Неужели мы были такими? Неужели они смогли бы вынести все, что вынесли мы?» И отвечаю себе: «Да, смогли бы!…»

Они тоже идут туда, где трудно, а трудности эти почетны, идут, потому что каждое поколение хочет с гордостью вспоминать свою юность, потому что место юности – не будем говорить «на переднем крае» – в первых рядах.

1959