Текст книги "Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей"

Булгарин памятником стоял на дороге, но в глазах его бушевала самая настоящая буря. Буря отчаяния.

Даву опустил пистоль дулом в землю, выстрелил, так что взлетели бурунчики пыли. Жильярд молча спрятал оружие за пояс, не сводя глаз с окаменевшего солдата.

Обгоревшее на солнце лицо маршала пошло морщинами.

– Второй батальон… – прошептал Даву, странно покачивая головой. – Второй батальон… – и вновь кивнул. Никак не сдюжил? И Жильярд вновь собрался схватиться за пистоль.

– Домой вы уж точно не вернетесь, – улыбнулся тут маршал. – Об этом я позабочусь.

Вскочил на лошадь, дал шпоры коню и помчался в сторону первого дивизиона.

«Эх, для пущей убедительности не хватает только, чтоб твердь разверзлась и Даву провалился в преисподнюю в облацех серы», – усмехнулся Жильярд. Нет, каков мерзавец!

– Так, а теперь в путь! – крикнул капитан. – Пусть видит, что мы уже на марше! Булгарин! Вечером поможешь капралу Биду похоронить того беднягу с честью! На-а-аправо! Медленным шагом! Марш!

Колонна вновь пришла в движение. Жильярд зашелся от кашля. К чертовой матери! Как же ему избавиться от этой боли в горле?

Первую тысячу шагов Булгарин вообще ни о чем не думал. Просто молча переставлял ноги да глядел на черные сапоги марширующего впереди солдата. Эти сапоги жили своей, особой жизнью, ни в чем не завися от своего хозяина и видя смысл собственного бытия в непрестанном движении вперед. Фаддей машинально поправлял то ремень ружья, то лямки ранца – взмокшая от пота одежда мерзко липла к телу, а лямки терли, терли, терли кожу. Но об этом он сейчас не думал. Вообще не думал. Первую тысячу шагов его голова была пуста, как еще неисписанный каракулями лист бумаги.

А потом медленно, словно капля за каплей со сводов хладной пещеры разума, в его сознание начали проникать частички реальности. Он даже боялся той мысли, что смог выжить, как будто она, эта мысль, могла притащить вслед за собой маршала с направленным в лицо Фаддея пистолем. В то, что опасности для его жизни больше нет никакой, Булгарин никак не мог поверить. Лучше уж вообще не думать!

Никогда еще он так не молился, не кричал господу, как в тот момент, когда пистоль в руке Даву вытанцовывал танец смерти у его лица. Он выкрикнул из своей грешной плоти всю душу, он бросил ее к ногам бога в мольбе, чтоб не спустил маршал жуткий курок. Он так отчаянно предлагал жизнь свою и душу господу, что в тот момент Всевышнему было не до Великой Армии Наполеона Буонапарте. У Всевышнего был только Фаддей Булгарин.

Булгарин уже много недель не молился богу. Просто забывал об этом. Каждый день он тупо начищал сапоги. Каждый день готовился к бою, который непременно станет для него последним, потому что в своих он стрелять не станет. Интересно, а к чему готовился Дижу? Этот парень, казалось, плевать хотел на смерть. Да и на жизнь – тоже.

Удивительно, что никто так и не выдал Рудольфа, хотя после той отвратительной экзекуции пропасть между ним и остальными солдатами стала еще глубже. Но ненависть к маршалу оказалась сильнее нелюбви к Дижу. А может, еще и донесут на него Даву, кто ж знает.

Ссора из-за Полины… Эк давно все это было, никак больше месяца прошло. Слова проклятья, брошенные маршалу, были первыми, что Булгарин услышал от Дижу за это время. А ведь Фаддей после той ссоры долго голову над загадками неразрешимыми ломал! Интересно, а любил ли кого-нибудь Дижу? Как-то и не представишь даже… Но кто знает, что у него на самом деле в сердце творится? Другие-то на каждом шагу о девицах балабонили. Только Дижу молчал, как воды в рот набрав. Обида на отца, на мастера-кузнеца, обида на жизнь, словно черная плащаница, укрывала Рудольфа. И мрак захлестывал сердца тех, кто оказывался поблизости от него. Теперь вот и маршалу досталось.

Дижу, победитель драконов. Как какой-нибудь герой древности. Вот только у них кудри в легендах чаще всего золотистые…

Ах, да что он все о Дижу-то думает! Фаддей, ты выжил! Пусть ненадолго, но ведь уцелел!

2

Дождь! Господи, неужели это все-таки дождь?

Фаддей шел под хлещущими струями, упиваясь каждым шагом. Вернее, восторг был вначале. А вот теперь…

Вот это небо! Что за небо! Оно казалось столь мрачным, словно никогда на нем не светило солнце яркое. Облака, тучи клубились, наплывая друг на друга, как гигантские волны морские. Кроны деревьев, как яростные и великолепные ведьмины метлы, раскачивались на ветру. Дьявольская буря, и впрямь угодная душе сатанинской. Она хлестала в лицо ледяным дождем с такой яростью, что, казалось, в людей кидается зловредный черт гигантскими снежками. Июль на дворе, а ночь эвон какая ледяная. Булгарин в какой уж раз смахнул с лица воду. Эко, пальцы неметь начали! Кожа на лице сморщилась, как у обезьяны старой. Скоро и на всем теле сморщится.

Неделями их на зное выпаривали. Каждая капля воды была драгоценнее мешка золота. А теперь вот разверзлись хляби небесные и, кажись, потоп всемирный не за горами.

Одежонка насквозь промокла. При каждом шаге в сапогах хлюпало и чавкало. Да и ноги сбиты в кровь, на правой пятке образовался пузырь размером с хороший рублевик. Груз в ранце начинал давить на плечи, а дорога, вспаханная сотнями, если не тысячами сапог в эту ночь, превратилась в сплошную болотину.

И когда привал-то, наконец, объявят? Самое малое они уже часов четырнадцать на марше провели. Что-то в последнее время везло им на такие вот длительные переходы.

А с него уж хватит! Ему сухая одежонка надобна, живое тепло костерка и сон! Да брюхо бы чем набить с устатку! Да кто ж его слушать в чертовой Великой Армии будет!

Росчерком пера, будто подтверждая возмущение Фаддея, черное небо прочертила яркая вспышка, на долю секунды сделав его нестерпимо белым, как снег.

Они вымотались. Дальше никто просто и не смог бы идти. Хоть чем им грози командиры, сейчас их уже ничем не проймешь. Если они не остановятся, то он просто упадет. Прямо в отвратительно чавкающую под ногами жижу.

Вновь вспыхнула молния, а вслед за ней и гром оглушительный грянул.

Фаддей почувствовал, как волосы у него на затылке дыбом становятся. В ярком всполохе видно было соседей. Один из них, итальянец, рухнул в грязь, закатив глаза и странно изогнувшись всем телом. А во рту… во рту пистольное дуло, застрелился бедняга. Прости его душу грешную, господи!

Вот и еще один не выдержал, руки на себя наложил.

И как только может человек сам над собой сдушегубничать? Как может так просто от жизни отказаться? Фаддей никак уразуметь сего не мог. Скрежещи зубами, глаза зажмурь и живи с божьей помощью! Нет на земле ничего, чтоб окончательнее смерти было, так почему же до последнего не цепляешься за бытие земное, человек?

Мертвых – исключая этого, слишком уж жуток вид самоубивца в бурю диавольскую – больше не боялись. Уже давно сделались они такой же частью неотъемлемого Наполеонова похода, как и дерьмо, проклятья и голод. Тот бедолага был первым из бесчисленной массы солдат Великой Армии. Они усеяли путь войска, словно столбы верстовые. Путь, начавшийся смердяще-разлагающимися трупами лошадиными, далее проложенный телами человеческими, что не сдюжили похода Великого Корсиканца и пали загнанные. На похороны их времени больше не оставалось, теперь уж не останавливались, чтобы глаза павшим товарищам прикрыть. Их просто бросали у дороги.

Когда же проснется он от сего сна кошмарного?

Нет, пора бы им остановиться. И как только тощий Цветочек все это выдерживает? Бедняга, Фаддей начинал беспокоиться за него, запасов сил уже ни у кого не оставалось.

Остановитесь же! Пожалуйста, остановитесь! Фаддей стиснул зубы. Тут небо вновь прочертила яркая вспышка.

Мимо их пешей колонны на взмыленной лошади промчался какой-то всадник. Сзади где-то шел Жильярд, если уже не рухнул от изнеможения. Хотя вряд ли, капитан-то крепкий.

Тут и в самом деле голос Жильярда взрезал стену дождя:

– Стоять! А ну, стоять!

За спиной у Булгарина эхом пронесся голос лейтенанта Фабье:

– Стоять! А ну, стоять!

И батальон замер. Вздох облегчения пронесся по рядам.

– Наконец-то! – обернулся Фаддей к Мишелю, шагавшему справа.

– Не радуйся, так просто от нас не отстанут! – хмыкнул Мишель, безуспешно пытаясь сбить грязь с сапог.

«О, господи! – мелькнуло в голове у Фаддея. – Ведь еще палатки ставить, огонь разводить, а потом спать в мокрых портках!» Сменную-то одежонку они давным-давно повыбрасывали, чтобы ранцы спину не тянули. Кто ж знал, что поход столь долгим окажется и что ему, Фаддею, не улизнуть из войска никак будет? Но что же им не дают команды-то на бивак устраиваться?

Булгарин обернулся, недоуменно поглядывая на капитана. Ага, кажется, отдыху «адью» сказать придется…

– Батальон! – рыкнул Жильярд. – Бегом! Марш! Да никак он совсем обезумел? Солдаты как один к командиру обернулись. Даже в глазах лейтенанта Фабье неприкрытое отчаяние мелькнуло.

– Батальон! – вновь крикнул Жильярд. – Бегом! Марш!

Никак Даву над ними опять изгаляться надумал? По колонне прошелестел шепоток проклятий и угроз в адрес маршала.

– Я всегда говорил, что мы в самое пекло попали! – прохрипел Мишель.

– Держитесь, камерады! – запаренно прокричал лейтенант Фабье.

«А что если с места не сдвинуться? – мелькнуло в голове у Фаддея отчаянное, – что тогда?»

И побежал, а не то стопчут. Побежал, как кукла диковинная механическая. Побежал, аки овца в стаде. Надо бежать, иначе камерады в грязь вмешают.

Из луж прыскало водицей, из-под сапог бегущих впереди грязь летела в лица теснившихся сзади солдат, застилала глаза.

Сущая битва с болотной жижей. Возможно, это и будет та самая великая битва, о которой говорили гениальные стратеги Корсиканца? Великое сражение отбросов с дерьмом. Наполеона с русской грязью. Смертельный спектакль.

Кто-то из передних задал вдруг безумный темп. Камерад свинский!

Плечи болели, будто на них ярмо деревянное надето. Проклятая сабля на каждом шагу по боку била. Приходилось рукой придерживать, чтоб кости не раздробила. А до чего уж бежать эта сабля мешала! Внезапно Безье, солдат, бежавший впереди, ушел сапогом в жижу. И не успел вновь ногу выдернуть, как Фаддей на него налетел. Безье с криком в жижу рухнул. Но Булгарин уж мимо пробежал. А оборачиваться никак не мог, хотя и понимал, что все, конец Безье-то. Из-за него колонна останавливаться никак не станет. Безье был мертв, раздавлен ногами собственных товарищей.

Они больше не были людьми, стадо взбешенного зверья и – точка. Думать на бегу – непростое занятие. Мозг съеживается до размеров крохотной одной-единственной точки, выкрикивающей телу: «Беги, беги же!»

Мишель от усталости мычал, как старая корова на выпасе. Да и сам Фаддей больше уж совсем ноги передвигать не мог. С правого бока началось колотье, которое становилось все болезненнее и болезненнее. Когда же они остановятся? Он продержится еще минуты две, не больше. А потом упадет. Фаддей силой заставил себя подумать о Полине. Когда он думал о ней, то мог дольше продержаться. Если уж суждено им когда-нибудь еще свидеться, то эта встреча за все наградой станет. И это придало Фаддею сил.

Колонна начала запинаться, словно о стену незримую ткнулась. Вслед за остальными остановился и измученный Фаддей. Жилы пульсировали в горле, словно лопнуть собирались. Булгарина скрутило чуть ли не вдвое. Мишель рукавом смахнул каплю из носа. Молча. Говорить сейчас никто не мог.

Да только не слишком ли рано они обрадовались: ведь не было приказа становиться на привал. Что же там за помеха такая бегу их безумному? И вновь молния взрезала небо.

Ага, кажется, там впереди речонка какая-то, теперь-то он точно слышит. Значит, им через речонку ту перебираться. Если этот сатана Даву еще чего-нибудь не измыслит…

– Ты только глянь на этого мерзавца! – сквозь зубы с ненавистью процедил Мишель. – И как только такие из чрева женского на свет выходят…

Фаддей прищурился – уж больно ослепляет пронзительный свет молний – и увидел маршала, гарцевавшего на другом берегу на красивом жеребце с явственным удовольствием оттого, что их батальону страдать приходится.

Ему они за все «благодарствую» сказать должны. Значит, маршал и впрямь им мстить удумал.

Ну, вот и до речонки добрались, пришлось ружья на плечи вскидывать. Хоть и мала речонка, а как разверзлись хляби небесные, и то из берегов вышла. И быстрая до чего. Эвон как впереди бегущие с течением борются.

– Надеюсь, наш Цветочек выдержит, – закашлялся Фаддей.

– Не думай ни о чем! Не смей! – отозвался Мишель.

А потом они ухнули в воду. В ту, что показалась нестерпимо ледяной; в ней точно ни о чем уж не подумаешь – ко дну мысли-то, аки каменья, тянут. Фаддею изо всех сил приходилось бороться с течением, что пыталось унести его в безнадежное никуда.

На самой середине речки – вода как раз доходила Булгарину до груди – течение взялось за него со всей силой. В какую-то секунду Фаддей чуть не потерял равновесие. Неужели речонка возьмет его себе? Ну, уж нет! Булгарин рванулся вперед.

А маршал Даву всего в нескольких метрах от него гарцевал на коне по бережку с дьявольской ухмылкой на губах и, казалось, только того и ждал, чтоб Фаддея уволокло водой на тот свет. Представив, как впечатывает морду Даву в здоровенную каменную стену, Фаддей пытался выбраться на берег. От напрасных усилий его уже начинало мутить. Мари! Зовешь, что ли?

– Давай же ты! – прокричал Мишель.

Да-да, камерад, дружище, он постарается, он не сдастся!

Мишель ухватил его за руку и потянул. Через несколько шагов Фаддей почувствовал себя куда увереннее. Шатаясь, они выкарабкались на берег.

– Бегом марш, мои герои! – раздался рык Даву.

«Чтоб ты сдох», – подумал Булгарин.

Но никто и с места не сдвинулся, хотя приказ маршала уже передавался по рядам. Ни у одного из них сил более не оставалось.

Еще находясь в воде, Фаддей заметил, что Дижу выбрался на берег. Слава богу!

А как же Цветочек? Этот-то выкарабкался ли? Дождь лил с небес, не переставая. Он хлестал в лицо так, что сбивалось дыхание, что окружающие казались выходцами из мира теней.

И тут раздался жуткий крик, крик, который перекрыл завывания ветра и шум дождя.

Дорогу батальону преградило артиллерийское орудие. Да огромное до чего! Да еще и ушло двумя колесами сразу в дорожное месиво. Человек двенадцать французишек пытались вытянуть пушку из грязи на канатах, другие изо всех сил толкали ее сзади. Но орудие ни на пядь так и не сдвинулось с места.

Канониры скрипели зубами, ругаясь что есть мочи и крича на тех, что тянули канаты. Да разве ж это делу-то поможет?

Эко зрелище! Непогодь безумная, грязища непролазная, издевательства непосильные, эти замученные, лишенные уже и толики надежды лица, в которые дождь изо всех сил плюется. Изорванные ветром крики, тьма непроглядная, бессмысленность человеческих стараний. Фаддей внезапно вспомнил о картинке, которую обнаружил еще мальчишкой в одной из книг, картинке, что долго тогда преследовала его во снах: души потерянные, грешные, корчащиеся в аду, страдающие в лапах мелких бесенят с ухмыляющимися мордами. Вот и эти канониры таковы: крутятся вокруг пушки, а та и на палец с места не сдвинется, эдакий символ вечных страданий, что так на картину и просится. Пушкари те словно прикованы цепурами железными к пушке своей, неразрывно и навсегда. Сие груз их тяжкий, от которого не избавиться пушкарям никогда. Унтер-офицер, надсадно орущий на них без перерыва, казался Фаддею тем самым унтер-бесом. Рассекает плетью воздух, словно люди его и не люди вовсе, а клячи, орды загнанные.

Колонна начала молча огибать пушку, безостановочно маршируя вперед.

Эх, если б взяться ему когда-нибудь за кисть да нарисовать их поход в полотне огромном, он бы обязательно в центр триптиха своего сию сцену поставил. Уж больно душевно являет она цену истинного товарищества и единства в Великой Армии: безжалостное противоборство с себе подобными, чистейшей воды эгоизм. Канониры-французы были слишком горды, чтобы просить их, пехоту, о помощи. А их батальон никогда бы добровольно ручонки пачкать не вздумал. Вот и маршировали мимо в гробовом молчании. Не удостаивая артиллерию и взглядом. Даже слова в поддержку не сказав.

Да нет, не картина все это, не часть триптиха надуманного, пекло сие адово. Молчат людишки, не помогая друг другу ничем, страдают и еще много страдать будут. Каждый лишь о собственной выгоде думает, о собственном брюхе и о собственной чести. И, в конце концов, не будет им пути.

Фаддея передернуло до дрожи, да не только потому, что ему дождь ледяной за шиворот затекал. Что он делает, с кем идет плечом к плечу? Ведь он им чужой, а они – ему. Враги они ему, а он с врагами супротив своих же выступает.

Дружбу тут водили лишь до тех пор, пока в одной лодчонке утлой сидели. Пили вместе, смеялись, терпя вместе много дурного. Все это соединяло их. Но что будет, если кто-то из них в дерьме увязнет, как та пушка? Кто бы дальше пошел, а кто помочь остановился? Ну, в Мишеле он еще уверен, даже в Цветочке, коли тот совсем из сил не выбился. А вот с Дижу никогда не знаешь, поможет ли, хотя именно ему он верил больше всего. Но как быть с остальным батальоном? Да уж точно мимо бы молча прошли, в этом Фаддей был уверен.

Здесь все сплошное лицемерие. Они в аду. И каждый в преисподней думает только о себе.

А он сам как же? Насколько сам он изменился с того январского дня, когда решил бросить учебу в Геттингеме и вернуться на родину? Он не хотел сдаваться, не хотел отказываться от того, во что верил. Но знали ли Мишель, Цветочек и Дижу, что могут на него положиться? И могут ли?

Завязшая в грязи пушка напомнила ему историю доброго самаритянина. Ведь еще немного, и он бы остановился, искушаемый желанием броситься на помощь пушкарям. Но именно ему, Фаддею, этого и нельзя: пушку-то ту тащат по русским палить…

А ведь мимо Безье он пробежал. И вот теперь тот мертв. И никто о нем не спросит, разве что лейтенант поутру при побудке.

Команда становиться на привал вырвала его из плена невеселых мыслей. Наконец-то!

Они скучились на опушке. Рядом с ним был Мишель, Дижу он тоже видел, а вот где Цветочек? Нигде бедняги не видать.

– Ты дурня нашего не видел? – обеспокоенно спросил Мишель. – Люди добрые, предчувствия у меня нехорошие. Выдержал ли он пеклище такое?

Фаддей молча кивнул, смахнул с лица капли дождя. Булгарин и хотел что-то сказать, да только сглотнул судорожно и еще раз головой мотнул.

– Ты тут оглядись! – сказал, наконец, – а я пойду, поищу его.

Мишель исчез в пелене дождя. Фаддей тоже принялся беспокойно перебегать от одного товарища к другому, заглядывая им в лица. И всюду словно ударялся больно об отупевшие взгляды, о замученные усталостью лица. Но ни один из этих взглядов не принадлежал Цветочку.

И тут он увидел тощую тень, вжимавшуюся в дерево.

– Цветочек? – крикнул Фаддей. – Цветочек, это ты?

Тень шевельнулась.

– Да? – слабо прозвучало в ответ. – Булгарин?

Фаддей вздохнул облегченно.

– Да, я это, – отозвался он, бросаясь к Цветочку. Лицо того было только бледным пятном неимоверного страдания.

Фаддей похлопал камерада по плечу.

– Все-таки мы выкарабкались, правда?

Цветочек кивнул. А потом внезапно свесил голову, скрыл лицо в ладонях и тихонько заплакал.

– Я… я больше не могу.

Он больше и в самом деле не мог.

«Вот и этот готов попрощаться с этим миром!» – ужаснулся Фаддей.

Булгарин робко погладил друга по голове.

– Ты уже смог, дурень! Ты выкарабкался, а хуже, чем сегодня, уже больше не будет.

Цветочек кивнул и попытался сдвинуться с места. Фаддей еще раз ободряюще похлопал его по плечу.

Все-таки все они сдюжили – и Дижу, и Мишель, и Цветочек, и он сам. Сколько других солдат осталось валяться в придорожных канавах, Булгарин не знал. Он об этом и не думал даже. Те, что были важны для него, все же уцелели. Пока.

…Они вошли в поместье его родителей. Опустевшее поместье, которое он помнил иным, в котором так любил бывать в раннем детстве. И вот теперь в него вошли солдаты Великой Армии разбойного корсиканца. И он – с ними, не гостем долгожданным, а врагом, готовым убивать, жечь, глумиться…

Фаддей поправил кивер и двинулся к конюшне. Отодвинул деревянную задвижку и проскользнул внутрь.

Все так же где-то под крышей суетятся ласточки, обустраивая свое гнездо, все так же пробивается сквозь щели смутный свет дня. Пыль, неподвижно висевшая в воздухе, отдает серебром. Все так же. И почему-то сразу становится трудно дышать.

Булгарин жадно втянул в себя воздух. Домом, домом пахнет – прелым деревом, пылью, грязью. Фаддей осторожно огляделся. Правильно, враги все так должны оглядываться, а не то их мигом из засады-то и прищучат. Нет у тебя больше дома, камерад!

Он тихо двинулся в дальний угол конюшни, где на крючьях висели седла и упряжь, вжался лицом в седло, стянул кивер и провел рукой по волосам. Эко отросли-то, и сальные какие. Грязным врагом проник в дом, теперь чужой дом. Дом, все секреты которого он почему-то знает.

Фаддей разворошил сапогом кучу соломы на полу, открывая крышку лаза. Там точно есть овес. И осторожно спрыгнул в погреб. Ага, так оно и есть! Во камерады обрадуются!

Он запустил руку в один из мешков. А повезло-то еще больше – мука, самая настоящая мука, не один лишь овес! Булгарин отряхнул руки. Враг, враг ты и есть, родное поместье на разор пустил…

…Дижу попыхивал трубочкой у конюшни.

– Однажды нам отомстят за то, что мы творим! – с горечью сказал ему Булгарин. – За все! И куда как страшно отомстят! Это я тебе обещаю! Сейчас, кажись, мы в победителях числимся, но трепещи, ежели окажемся в проигравших. Отплатят нам тогда той же монетой. Уж будь уверен!

Дижу молча выколотил о сапог трубку, вновь набил табаком.

– Ну, и что ты там нашел, великий следопыт? – спросил невозмутимо, не удостоив Фаддея даже взглядом.

– Представь себе, нашел, два мешка овса и мешок муки. А ты?

Дижу ответил не сразу. Он внимательно разглядывал набитую табаком трубку. Поджег табачок, раскурил. Неторопливо спрятал огниво и вскинул глаза на Булгарина.

– Вот чего мне так давно не хватало, – прошептал блаженно. – Нет, я ничего не нашел, камерад. А чужие дома я грабить непривычный. Ты вон тоже в барский дом не сунулся.

– Хорошо, что нам телегу дали, – отвел глаза в сторону Фаддей. – Загрузим мешками и – к Жильярду.

Дижу в который раз пожал плечами.

– Загрузим так загрузим…

«Вот она, последняя возможность поговорить по душам», – подумал Фаддей.

– Послушай, Дижу! То, что я тогда наговорил тебе до похода… Ну… В общем, мне очень жаль. Дурак я…

– Да? – сделал еще одну затяжку Дижу, выпуская клубы дыма через нос. – А я и в толк не возьму, о чем это ты. Забыто все уже давно, – еще затяжка. – Ты в следующий раз хотя бы предупреждай, на что мне обижаться надобно.

На этот раз плечами пожал Фаддей. Ну, что тут скажешь?

– Давай мешки, что ль, грузить, – вздохнул он…

…Лошадь больше напоминала столетнего одра, нежели фуражирную скотину Великой Армии.

– Черт, и подкована-то плохо, – проворчал Дижу.

– Чего ж ты не скажешь капитану, что был когда-то кузнецом? Дело-то для тебя плевое – лошадей бы подковывал, значит, под пули не лез бы.

Дижу презрительно скривил губы и помотал головой.

– Не-а, так не пойдет!

– Да не дури ты, Рудольф! Это могло бы жизнь тебе спасти!

– Булгарин, – тяжко вздохнул камерад, – я ж дезертир или ты забыл уже? Так что в кузнецы меня все равно не возьмут. Лучше уж ждать своей пули да вот стишки сочинять.

– Стишки? – в недоумении вскинулся на товарища Фаддей. Дижу и стишки? Это что-то новенькое. – Так ты стихами рифмоплетствуешь?

– Да.

– Серьезно?

– Ясное дело, серьезно!

– Так давай, покажи!

Дижу вновь пожал плечами.

– И покажу. Вот… Батальон? Я брошусь вон… Так-то…

– Еще!

– Поход – берем речку в брод.

Фаддей разочарованно покачал головой.

– Чего это ты? – настороженно прищурился Дижу.

– Ты только не злись, камерад, но поэт из тебя никудышный…

– Ха! – весело закинул голову Дижу. – Сам так сочини…

А он уже и так навитийствовался в своей жизни. До того, что врагом родного дома стал…

…Чуть позже Фаддей обнаружил убитого русского вестового. В черезседельной сумке его Булгарин нашел бумагу. Ага, приказ Багратиона по армии!

«Господам начальникам войск вселить в солдат, что все войска неприятельские не иначе как сволочь со всего света. Мы же – русские!»

«А я-то кто? Не иначе как сволочь…» – потерянно подумал Фаддей.