Текст книги "Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей"

Расседлав коней, они поставили их в загоне, а потом пошли за старшим пастухом к глинобитному бараку под железной крышей. Барак был разделен на две половины. В одной стояла дюжина кроватей, металлических и деревянных, и небольшая железная печка. В другой они увидели длинный стол со скамейками и дровяную плиту. Кроме того, там имелся старый деревянный шкаф, в котором хранились стаканы, миски и прочая утварь, а также оцинкованная раковина. За столом сидели пастухи и ужинали. Джон-Грейди и Ролинс взяли миски, ложки, кружки, подошли к плите, положили себе тортилий, фасоли и густого рагу из козлятины и направились к столу. Пастухи приветливо закивали им, жестами приглашая садиться и в то же время не переставая работать ложками.

Поев, они закурили и, прихлебывая кофе, стали отвечать на посыпавшиеся со всех сторон вопросы. Пастухи расспрашивали их об Америке, о тамошних лошадях и коровах, но только не о них самих. Друзья или родственники некоторых вакерос бывали на севере, но Америка для большинства оставалась загадочной страной, известной лишь понаслышке. Кто-то принес керосиновую лампу, и очень вовремя, потому что движок вскоре выключили и лампочки, свисавшие с потолка на проводах, мигнули и погасли. Какое-то время в темноте еще светились оранжевые нити, но вскоре и они потухли.

Мексиканцы внимательно слушали Джона-Грейди, который обстоятельно отвечал на все вопросы, серьезно кивали и старались никак не показать своего отношения к только что услышанному. Настоящие мужчины, хорошо знающие свое дело, по их глубокому убеждению, никогда не должны принимать на веру то, что узнают не из первых рук.

Джон-Грейди и Ролинс отнесли свои тарелки в большой эмалированный таз, полный мыльной воды, взяли лампу и перешли во вторую комнату барака, где в дальнем углу отыскали отведенные им кровати. Поверх ржавых пружин разложили матрасы, расстелили одеяла, разделись и погасили лампу. Они очень устали, но еще долго лежали в темноте, хотя вокруг все спали. В комнате остро пахло кожей, лошадьми и мужским потом. Снаружи доносилось мычание коров из очередного стада, которое только что пригнали.

А неплохие парни здесь работают, прошептал Ролинс.

Мне тоже кажется. Нормальные ребята…

Думаешь, они решили, что мы в бегах?

А не так, что ли?

Ролинс не ответил. Помолчал, а потом говорит:

А мне даже нравится, что здесь слышно коров.

Ага, мне это тоже в кайф.

А насчет Рочи он не очень-то распространялся, скажи?

Это точно.

Думаешь, это хозяйская дочка?

Скорей всего.

Хорошие места.

Неплохие… Ну ладно, спи.

Дружище!

Чего тебе?

Значит, вот так и жили ковбои в старину?

Вот так и жили…

Ну а ты сколько бы тут хотел прожить?

Лет сто. Ладно, спи…

II

Асьенда Де Нуэстра Сеньора де ла Пурисима Консепсьон занимала площадь в одиннадцать тысяч гектаров в той части штата Коауила, что именуется Больсон-де-Куатро-Сьенагас[44]44
  Бассейн четырех истоков (исп.).


[Закрыть]. Западный край этого ранчо уходил в горы Сьерра-де-Антеохос, на высоту в девять тысяч футов, но к югу и востоку тянулась равнина – орошаемые земли с множеством природных источников, небольших озер, рек и ручьев. В озерах водились породы рыб, в других краях неизвестные. Встречались тут птицы и ящерицы, тоже обитающие только в этом благодатном оазисе, со всех сторон окруженном пустыней.

Ла Пурисима оставалась одним из немногих в этой части Мексики ранчо, которые сохранили те самые шесть квадратных лье земли, разрешенные по колонизационному законодательству тысяча восемьсот двадцать четвертого года, а его владелец дон Эктор Роча-и-Вильяреаль был из тех редких асьендадо, что живут на своей земле. Ему было сорок семь лет, и он стал первым представителем этой старинной испанской фамилии, кому удалось дожить до такого возраста в Новом Свете.

На своей асьенде дон Эктор держал более тысячи голов скота. У него был дом в Мехико, где жила его жена. В Мехико и обратно он летал на собственном самолете. Лошадей обожал. Этим утром он появился у дома геренте в сопровождении четверых друзей, свиты слуг и двух лошадей, навьюченных деревянными ящиками, из которых один был пуст, а в другом находились запасы провизии для пикника. Кроме того, возникла откуда ни возьмись и стая борзых какого-то необычайного серебристого окраса. Поджарые собаки безмолвно и проворно сновали между ног лошадей, словно растекшаяся по земле ртуть, и лошади не обращали на них внимания. Подъехав к дому, дон Эктор окликнул хозяина, и геренте поспешно вышел в рубашке без пиджака. Они обменялись несколькими словами, геренте покивал, асьендадо что-то сказал своим друзьям, и процессия двинулась дальше, миновала барак и выехала на дорогу. Вакерос ловили в загоне коней, чтобы приступить к своим обычным трудам. Джон-Грейди и Ролинс остановились в дверях барака, допивая кофе.

Вот и сам, сказал Ролинс.

Джон-Грейди кивнул и выплеснул остатки кофе на землю.

Куда они, интересно, собрались? – поинтересовался Ролинс.

Наверное, решили поохотиться на койотов.

Но у них нет ружей.

Зато есть веревки.

Ролинс покосился на него:

Издеваешься, да?

Ни в коем случае.

Черт, вот бы поглядеть!

Неплохо бы… Ты готов?

Два дня они трудились в коровнике: клеймили скотину, кастрировали бычков, делали прививки, спиливали рога. На третий день пастухи пригнали со столовой горы небольшой табун диких жеребят-трехлеток и отправили в загон. Вечером Ролинс и Джон-Грейди пошли посмотреть на жеребят. Те сгрудились у дальней ограды – чалые, мышастые, соловые, разных размеров и статей. Джон-Грейди открыл ворота, а когда они с Ролинсом вошли, снова затворил. Перепуганные животные стали напирать друг на друга, потом разбежались вдоль ограды.

Таких безумных я еще не видал, заметил Ролинс.

Они же не знают, кто мы такие.

Не знают, кто мы такие?

Ну да. Они вообще вряд ли видели людей не на конях, а на своих двоих.

Ролинс сплюнул:

Ну, кого бы из них ты себе выбрал?

Есть подходящие.

Например?

Взгляни на того темно-гнедого. Вон там.

Гляжу. Но ничего не вижу.

А ты погляди внимательней.

В нем нет и восьмисот фунтов.

Наберет! А посмотри на задние ноги. Нет, из него выйдет хороший ковбойский конек. И еще видишь того чалого?

Этого, что ли? Да у него же неправильный постав копыта! Бабка вона под каким углом, видишь? Как у енота!

Есть немного. Ты прав. А как тебе вон тот чалый? Третий справа. Ничего?

Который с белым?

Он самый.

Какой-то у него потешный вид.

Ничего подобного. Просто масть необычная.

Вот именно. У него белые ноги.

Все равно хороший жеребенок. Погляди на его голову. На челюсти. А хвосты у них у всех такие.

Ролинс с сомнением покачал головой:

Может быть. Раньше насчет лошадей ты был поразборчивей. Может, ты просто их давно не видел?

Может быть. Но я все равно не забыл, как они выглядят.

Жеребята снова сгрудились в дальнем углу загона. Они закатывали глаза и проводили носами по гривам друг друга.

Могу сказать про них только одно, произнес Ролинс.

Ну?

Их еще не пытался объездить ни один мексиканец…

Джон-Грейди кивнул.

Они продолжали рассматривать коней.

Сколько их тут? – спросил Джон-Грейди.

Ролинс окинул взглядом стадо:

Пятнадцать. Нет, шестнадцать.

У меня получилось шестнадцать.

Значит, шестнадцать.

Думаешь, за четыре дня мы с тобой сумеем их объездить?

Ну, это смотря как понимать слово «объездить».

Я имею в виду, чтобы получились нормальные, только что обученные лошади. Скажем, ходившие шесть раз под седлом. Рысью. И способные тихо стоять, пока их седлают.

Ролинс вытащил из кармана кисет и сдвинул на затылок шляпу.

Что ты задумал?

Объездить этих лошадок. Неужели не понятно?

Но почему за четыре дня?

А что, думаешь, не получится?

Хозяину, наверное, нужно, чтобы их объездили по-настоящему. Ведь если научить лошадь слушаться за четыре дня, то еще за четыре она разучится.

Пастухам сейчас не хватает лошадей, потому-то этих сюда и пригнали.

Согнув бумажный квадратик желобком, Ролинс стал сыпать на него табак.

Хочешь сказать, что этих предназначили для нас?

Есть такое подозрение.

Значит, нам предстоит укрощать шестнадцать перепуганных дикарей без мундштуков, с помощью одних этих мексиканских трензелей с кольцами?

Так точно.

Что предлагаешь? Вязать их, как делают в Техасе?

Вот именно.

А у них тут запасов веревки хватит?

Кто ж их знает.

И охота тебе корячиться?

Зато как сладко потом будем спать!

Ролинс вставил в рот самокрутку, полез за спичкой.

А что еще, интересно, ты узнал, а мне не говоришь? – усмехнулся он.

Армандо, то бишь геренте, говорит, у хозяина в горах лошадей видимо-невидимо.

Видимо-невидимо – это сколько?

Что-то порядка четырехсот голов.

Ролинс посмотрел на Джона-Грейди, чиркнул спичкой о ноготь, прикурил, выбросил спичку.

Зачем ему столько?

Перед войной он начал всерьез заниматься коневодством.

Порода?

Медиа сангре[45]45
  Букв.: среднепородная, то есть уравновешенная, не слишком горячая (исп.).


[Закрыть].

Это еще что за зверь?

Что-то вроде наших квартерхорсов. Четвертьмильные.

Да?

Вон тот чалый, например, это ж один к одному линия Билли. Даже если тебе не нравятся его ноги.

Как думаешь, от кого он?

От кого они все? От жеребца по кличке Хосе Чикито.

От Малыша Джо?

Ну да.

Это ведь одно и то же?

Это одно и то же.

Ролинс курил и размышлял, а Джон-Грейди рассказывал:

Оба жеребца были проданы в Мексику. И тот и другой. И Билли, и Малыш Джо. А у Рочи на ихней горе гуляет табун кобыл линии Тревелер-Ронда. Той, что восходит аж к Ширану.

Ну, что еще расскажешь?

Пока все.

Тогда пошли поговорим с геренте.

Они стояли на кухне, мяли в руках шляпы, а геренте молча сидел за столом и смотрел на них.

¿Amansadores?[46]46
  Объездчики? (исп.)


[Закрыть] – наконец сказал он.

Sí.

¿Ambos?[47]47
  Оба? (исп.)


[Закрыть]

Sí. Ambos.

Геренте откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столешнице.

Hay dieciseis caballos en el potrero, сказал Джон-Грейди. Podemos amansarlos en cuatro días[48]48
  В табуне шестнадцать жеребцов. Можем объездить их за четыре дня (исп.).


[Закрыть].

Геренте смотрел то на Джона-Грейди, то на Ролинса и ковырял во рту зубочисткой. Потом они шли через двор к бараку, чтобы вымыться перед ужином.

Ну так и что он сказал? – спросил по дороге Ролинс.

Что мы охренели. Правда, в хорошем смысле.

Выходит, нас послали к такой-то матери?

Не думаю. Похоже, у нас есть шанс.

К объездке приступили в воскресенье на рассвете. Натянув на себя в полутьме одежду, еще влажную от стирки накануне, они направились к табуну, жуя на ходу тортильи с фасолью. О кофе сейчас не могло быть и речи. Небо еще было в звездах. С собой Джон-Грейди и Ролинс захватили сорокафутовые лассо из агавы, пару вальтрапов и уздечку типа «босал» с металлическим нахрапником, а Джон-Грейди нес к тому же два чистых наматрасника и свое седло «Хэмли» с загодя укороченными стременами.

У ограды они остановились и посмотрели на табун. Серые силуэты то шевелились, переступали, то снова застывали в серой рассветной мгле. На земле у ворот загона лежали мотки веревок самого разного качества и происхождения – из хлопка и манильской пальмовой пеньки, из джута, кожи, конского волоса (по-местному «мекате») и агавы. Были даже мотки сноповязального шпагата ручной выделки. Кроме того, там уже лежали шестнадцать веревочных недоуздков, которые Джон-Грейди и Ролинс вывязывали в бараке весь предыдущий вечер.

Значит, этих жеребят пригнали с горы? – спросил Ролинс.

Угу.

А что кобылы?

Их пока оставили в покое.

Все правильно. С мужиками обращаются круто, а сучкам всегда выходит поблажка.

Ролинс покачал головой и запихал в рот последний кусок тортильи, потом вытер руки о штаны, отцепил проволоку и приоткрыл ворота загона.

Джон-Грейди вошел за ним, положил седло, затем опять вышел за ограду, забрал веревки и недоуздки и, присев на корточки, принялся их разбирать.

Ролинс стоял рядом, вязал петлю аркана.

Насколько я понимаю, тебе все равно, в каком порядке будем их объезжать? – спросил он.

Это ты правильно понимаешь, приятель.

Хочешь, значит, всласть покататься на этих бандитах?

Опять угадал.

Мой папаша всегда говорил: лошадей объезжают, чтобы на них ездить. Хочешь объездить коня – седлай его, садись и езжай.

А твой папаша, стало быть, был признанный объездчик? – с ухмылкой осведомился Джон-Грейди.

Ну, сам-то он так себя не называл. Но пару раз я видел, как он забирается на мустанга, и тогда начиналась потеха.

Что ж, будет тебе и сейчас потеха. В таком же духе.

Будем объезжать их в два приема?

Это с какой стати?

Я не видел лошади, которая усвоила бы эту науку с первого раза. И забыла бы после второго.

Красиво говоришь, дружище. Но у меня они схватят все на лету. Вот увидишь.

Послушай старого опытного лошадника, парень. Нам попался крутой табунок. С характером.

А помнишь, что говаривал Блер? Не бывает жеребят с плохим характером.

Не бывает, согласился Ролинс.

Кони снова зашевелились. Джон-Грейди бросил лассо и заарканил одного из жеребцов за передние ноги. Тот грохнулся оземь, словно куль с мукой. Прочие кони сбились в кучу, неистово озираясь по сторонам. Жеребец лихорадочно пытался подняться на ноги, но Джон-Грейди оказался тут как тут. Усевшись ему на шею, он притиснул к своей груди конскую голову. Из черных ноздрей жеребца вырывалось горячее пряное дыхание – словно вести из какого-то таинственного мира. От этих созданий пахло не лошадьми, а дикими зверями, каковыми, впрочем, они и являлись. Продолжая прижимать к себе конскую голову, Джон-Грейди бедрами ощущал, как бешено колотится кровь в артериях жеребца. Ему показалось, что от жеребца исходит ужас, и тогда он прикрыл ладонью один его глаз, потом другой, а потом стал гладить его, тихим и ровным голосом рассказывая, что он собирается делать дальше. Он говорил и гладил, говорил и гладил, изгоняя страхи.

Ролинс снял с шеи одну из веревок, сделал на конце петлю, закрепил на задней ноге жеребца повыше бабки, потом приподнял эту заднюю ногу и привязал к передней, снял лассо, отбросил в сторону, взял недоуздок, и они стали взнуздывать жеребца. Джон-Грейди засунул палец коню в рот, и Ролинс вставил трензель, а потом привязал веревку ко второй задней ноге. Обе веревки они соединили с недоуздком.

У тебя все? – спросил он Джона-Грейди.

Да.

Джон-Грейди отпустил конскую голову, встал, отошел в сторону. Жеребец кое-как поднялся, повернулся и стремительно выбросил заднюю ногу, но веревка развернула его, и он упал. Конь поднялся, снова попытался лягнуть невидимого врага и снова упал. Когда он поднялся в третий раз, то какое-то время мотал головой и дергался, словно в танце. Потом застыл, постоял, пошел, потом опять остановился. Затем выбросил назад ногу и грянулся оземь.

Он немного полежал, словно обдумывая ситуацию, потом поднялся, постоял с минуту, трижды подпрыгнул и снова застыл, кося на людей злым глазом. Ролинс тем временем заново наладил лассо. Остальные кони с интересом следили за происходящим с дальнего конца загона.

Вот психи. Прямо как сортирные крысы. Такие же бешеные, бормотал Ролинс.

Выбери самого бешеного. А ровно через неделю в воскресенье получишь его в готовом виде, сказал Джон-Грейди.

В каком смысле?

Он будет безропотно выполнять все приказы.

Черта с два!

Когда они связали четвертого жеребца, у ограды появились вакерос, в руках кружки. Попивая кофе, они с любопытством смотрели на американцев. К полудню уже восемь жеребцов были связаны, а остальные, перепуганные, словно попавшие в неволю олени, то разбегались вдоль ограды, то снова сбивались в кучу. Они носились в облаке пыли, которое делалось все гуще и гуще. Коней охватывало ощущение страшной беды – текучая вольная целостность их табуна вдруг оказалась расчлененной на беспомощные одинокие островки. Это было жуткой напастью, от которой нет спасения. Вскоре и остальные пастухи высыпали из барака посмотреть, что происходит. К обеду все шестнадцать мустангов были связаны и стояли, уныло глядя в разные стороны, утратив былое единство. Теперь кони напоминали домашних животных, которых шаловливые дети связали потехи ради. Они стояли в ожидании чего-то неизведанного, и в их ушах еще звучал глас нового божества – их укротителя.

За обедом в бараке пастухи держались с какой-то необычной почтительностью, хотя нельзя было сказать, является ли это признанием сегодняшних заслуг Джона-Грейди и Ролинса, или, напротив, мексиканцы сочли их психами, которых лучше понапрасну не тревожить. Никто не интересовался их мнением насчет мустангов, никто их не расспрашивал о методах выучки. Когда, пообедав, Джон-Грейди и Ролинс снова отправились в загон, у ограды уже толпилось человек двадцать мужчин, женщин и детей. Они с любопытством взирали на стреноженных животных и поджидали укротителей.

Откуда они понабежали? – удивился Ролинс.

Спроси меня о чем-нибудь попроще.

Когда приезжает бродячий цирк, об этом мигом узнает вся округа – не так, что ли, дружище?

Кивая собравшимся, они протиснулись сквозь толпу, вошли в загон и заперли за собой ворота.

Ну, ты выбрал самого бешеного? – спросил Джон-Грейди.

Первое место я присуждаю вон тому справа, у него еще башка как ведро.

Мышастому?

Вот именно… Конь-огонь!..

Не перевелись еще знатоки конины.

При чем тут конина! Я знаток бешенства.

Джон-Грейди подошел к указанному Ролинсом жеребцу и прикрепил к недоуздку веревку длиной двенадцать футов. Затем вывел его из загона в корраль, где они собирались объезжать лошадей. Ролинс решил, что жеребец заартачится, встанет на дыбы, но ошибся. Он взял мешок и веревки, подошел к ним и, пока Джон-Грейди что-то жеребцу втолковывал, стреножил ему передние ноги. Потом передал мешок Джону-Грейди и четверть часа после этого держал коня, пока Джон-Грейди водил мешковиной по его спине, брюху, морде и между ног и не переставая говорил с ним, низко наклонясь к его уху. Затем он подтащил поближе седло.

Слушай, а что лошади от того, что ты над ней кудахчешь? – осведомился Ролинс.

Не знаю. Я не лошадь.

Джон-Грейди взял вальтрап, разложил на спине мышастого, расправил, поглаживая жеребца, еще немного поговорил с ним, а потом нагнулся, поднял седло с подпругами, подвязанными вверх и надетым на рожок дальним стременем и водрузил ему на спину. Жеребец не шелохнулся. Джон-Грейди наклонился, вдел ремень в пряжку и застегнул подпругу. Жеребец повел ушами, и Джон-Грейди снова заговорил с ним. Потом нагнулся и затянул вторую подпругу. Он говорил с конем так, словно это было смирное домашнее животное, а не смертельно опасный дикий зверь. Ролинс бросил взгляд в сторону ворот корраля. Там уже столпилось человек пятьдесят. Отцы держали на руках младенцев. Некоторые, усевшись на землю, выпивали и закусывали. Джон-Грейди снял стремя с седельного рожка, затем еще раз проверил и подтянул подпруги.

Все готово, обронил он.

Держи, сказал Ролинс.

Джон-Грейди принял у него плетенный из конского волоса чумбур, а Ролинс присел на корточки, отвязал нижние веревки от недоуздка и прикрепил их к путам передних ног. Затем они стащили недоуздок, Джон-Грейди взял уздечку-босал и осторожно надел ее на голову коню, приладил трензель и нахрапник. Затем собрал поводья, перебросил их через голову жеребца, кивнул Ролинсу, который снова присел, развязал путы, убрал нижние веревки и отошел в сторону.

Джон-Грейди вставил ногу в стремя, прижался к жеребцу, что-то сказал ему, потом одним движением взлетел в седло.

Какое-то время жеребец стоял неподвижно. Потом выбросил заднюю ногу, словно желая проверить, не изменились ли, пока он вынужденно бездействовал, свойства пространства, и опять застыл. Затем резко скакнул вбок, изогнулся и ударил воздух обеими задними ногами раз, другой и снова замер, шумно фыркая. Джон-Грейди слегка коснулся его боков каблуками, и жеребец послушно пошел вперед. Наездник пустил в ход поводья, и жеребец повернул. Ролинс с отвращением сплюнул. Джон-Грейди снова повернул жеребца и возвратил на то место, откуда начал проезд.

Тоже мне мустанг, сказал Ролинс. Нет, не то это зрелище, за которое публика платит деньги!

До темноты Джон-Грейди успел проехаться на одиннадцати из шестнадцати жеребцов, и не все оказывались столь покладистыми. За оградой уже горел костер. Там собралось около сотни зрителей, причем многие пришли из поселка Ла-Вега, расположенного в шести милях от усадьбы, а кое-кто проделал еще более долгий путь. Последнюю пятерку Джон-Грейди объезжал уже при свете этого костра. Кони вставали на дыбы, лягались, изгибались, и глаза их сверкали красным. Когда коней отвели в загон, большинство из них застыло у ограды. Другие осторожно прохаживались туда-сюда, стараясь не наступать на волочащиеся по земле чумбуры, чтобы не причинять боли и так сильно пострадавшим носам, которыми они время от времени поводили с немалым изяществом. Неистовая, необузданная орава мустангов, которая утром лихо кружила по загону, перестала существовать; теперь кони перекликались в темноте негромким ржанием, словно проверяя, не пропал ли кто-то из их компании и не приключилось ли с кем-нибудь какой беды.

Когда Джон-Грейди и Ролинс отправились в барак, костер горел все так же ярко. Кто-то принес гитару, кто-то достал губную гармошку. Пока они пробирались сквозь толпу, по меньшей мере трое незнакомых мексиканцев протягивали им бутылки с мескалем, предлагая угоститься.

На кухне не было ни души. Наложив в тарелки еды, они сели за стол. Ролинс пристально смотрел на Джона-Грейди. Тот работал челюстями так, словно их ему недавно вставили. Да и сидел он, чуток покачиваясь.

Да неужели ты устал? – спросил его Ролинс.

Нет, отозвался Джон-Грейди. Устал я часов пять назад…

Тогда не пей больше кофе, усмехнулся Ролинс. А то не заснешь.

Когда на рассвете они подходили к загону, костер все еще дымился, и возле него лежало четверо или пятеро мексиканцев – кто-то завернувшись в одеяло, кто-то просто так, на голой земле. Когда Джон-Грейди стал открывать ворота, все лошади разом повернулись в их сторону.

Помнишь, какие они были? – спросил Ролинс.

Как не помнить! Да и ты, наверное, не забыл, как гонял твой мышастый приятель.

Не забыл. Вот сукин сын…

Когда Джон-Грейди подошел к мышастому с мешком в руках, жеребец повернулся и рысцой, рысцой стал уходить. Джон-Грейди пошел за ним, у ограды нагнал, поднял волочившийся чумбур, развернул жеребца, и тот остановился, дрожа всем телом. Джон-Грейди подошел к нему и заговорил, поглаживая мешковиной. Ролинс пошел за вальтрапами, седлом и уздечкой.

К десяти вечера Джон-Грейди успел объездить весь табун из шестнадцати голов, а Ролинс сделал то же самое по второму разу. Точно так же они действовали во вторник и в среду. Начинали на рассвете, еще до восхода. Джон-Грейди, сев на первого жеребца, подъехал к воротам.

Открывай, сказал он Ролинсу.

Погоди, я поседлаю коня для подстраховки.

Некогда.

Если этот сукин сын сбросит тебя в кактусы, у тебя появится много свободного времени, приятель.

Тогда, получается, мне нет резона вылетать из седла.

Все же дай-ка я поседлаю еще одну лошадку.

Делай как знаешь.

Джон-Грейди выехал из загона, держа за поводья лошадь Ролинса. Тот закрыл ворота, сел в седло. Они ехали рядом. Необученные лошади нервничали.

Слепые ведут слепых, заметил Джон-Грейди.

Точно. У папаши работал старый Бифштекс Уоттс. Все ворчали, что у него, дескать, плохо пахнет изо рта. А он отвечал, что дурное дыхание – это полбеды. Когда человек вообще не дышит, куда хуже.

Джон-Грейди усмехнулся и пустил жеребца рысью.

К середине дня он объездил весь табун. Ролинс продолжил работу с жеребцами в загоне, а он решил поседлать того мышастого, которого Ролинс назвал самым бешеным, и прокатиться по окрестностям.

Милях в двух от ранчо, у озера, берега которого заросли ивняком и дикой сливой, мимо него на своем вороном проехала она.

Услышав за спиной топот копыт, он хотел было оглянуться, но ее конь сменил аллюр. Джон-Грейди увидел ее, лишь когда араб оказался рядом с его жеребцом. Он бежал, выгибая шею и косясь на дикаря не столько с опаской, сколько с презрением коня-аристократа. Оказавшись чуть впереди, она повернула к Джону-Грейди точеное лицо и в упор на него посмотрела. Глаза у нее были синие, и она то ли кивнула ему, то ли просто слегка наклонила голову, чтобы лучше рассмотреть мышастого. Чуть качнулась широкополая шляпа, чуть приподнялась волна длинных черных волос, и вороной снова сменил аллюр. Всадница уверенно держалась в седле – спина прямая, чуть широковатые плечи расправлены. Мышастый остановился на дороге, широко расставив передние ноги, а Джон-Грейди неподвижно смотрел ей вслед. Был момент, когда он хотел было что-то сказать ей, но этот взгляд в упор в долю секунды перевернул для него весь мир. Девушка и ее конь скрылись за ивами. С кустов вспорхнули птицы и, весело чирикая, пролетели над Джоном-Грейди.

Вечером, когда Антонио и геренте зашли посмотреть на их работу, Джон-Грейди учил мышастого пятиться с Ролинсом в седле. Геренте молча смотрел и ковырял во рту зубочисткой. Антонио проехался на двух поседланных жеребцах. Он прогонял каждого туда-сюда по корралю, потом резко останавливал. Сойдя с последнего жеребца наземь, он кивнул, после чего они с геренте посмотрели лошадей в другой части корраля и, ничего не сказав, удалились. Джон-Грейди и Ролинс переглянулись, расседлали лошадей и отпустили их к табуну, потом подобрали седла и упряжь и пошли в барак. Вакерос сидели за столом и ужинали. Джон-Грейди и Ролинс умылись, прошли к плите, наложили на тарелки еды, налили кофе и сели за стол. В центре стола стояла большая тарелка с тортильями, накрытая полотенцем, и когда Джон-Грейди попросил передать ее, множество рук одновременно взялись за тарелку и поставили перед ним, словно какое-то ритуальное блюдо.

Три дня спустя Джона-Грейди и Ролинса направили в горы. Капораль послал с ними мосо[49]49
  Слугу (исп.).


[Закрыть] – стряпать и присматривать за лошадьми, а кроме того, еще троих вакерос примерно того же возраста, что и они сами. Мосо был хромой старик, который, по его словам, сражался при Торреоне и Сан-Педро, а затем еще и при Сакатекасе. Вакерос были деревенскими парнями, двое из которых родились на этой асьенде и никогда не выезжали за ее пределы. Третий однажды побывал в Монтерее. Они отправились верхом, и за ними тянулось еще по три лошади с провизией и принадлежностями для стряпни. Им было поручено отлавливать диких лошадей. Отыскивать их в сосняках и в рощах земляничных деревьев, в арройо и на столовых горах и сгонять в ущелье, где лет десять назад был специально оборудован загон с воротами. Лошади носились там, описывая круги, громко ржали, пытались карабкаться на каменистые кручи, а потом вдруг набрасывались друг на дружку, кусаясь и лягаясь, а Джон-Грейди спокойно расхаживал с лассо среди этого бедлама в тучах пыли и волнах конского пота так, словно беснующиеся вокруг дикие лошади – всего лишь бесплотные призраки.

Они ночевали на столовой горе, разводили костер, ветер трепал пламя, и старик Луис рассказывал им об этих местах, о людях, которые здесь жили и умирали. Луис с малых лет любил лошадей. Он воевал в кавалерии с отцом и братьями, которые сложили головы на поле брани, и все они презирали генерала Викториано Уэрту так, как не презирали больше никого. По словам Луиса, перед содеянным Уэртой меркнут все остальные злодейства, и по сравнению с ним Иуда все равно что Исус Христос. Услышав такое, один вакеро отвел взгляд в сторону, а другой поспешно перекрестился. Луис говорил, что война разорила эти края, но лучшее средство от войны – новая война. Так курандеро[50]50
  Знахарь (исп.).


[Закрыть] прописывает от укуса змеи змеиный яд. Луис рассказывал о сражениях в пустыне, о том, скольких лошадей поубивали под ним. Он говорил, что души лошадей – зеркала человеческих душ, хотя люди этого толком не понимают. Он был убежден, что лошади любят войну. Он не соглашался с теми, кто считал, что их просто приучают любить войну. Нет, возражал он, нельзя удержать в сердце то, для чего там нет места. Его отец говорил, что по-настоящему понимает лошадь лишь тот, кто воевал в кавалерии. Хотелось бы, чтобы все было иначе, но ничего не поделаешь – такова жизнь…

Луис утверждал, что видел души лошадей и что это зрелище не для слабых. Они являются человеку в особых случаях – например, когда лошадь умирает. Еще Луис говорил, что у лошадей общая душа и что разделение происходит, когда лошадь является в этот мир. Потому-то, собственно, она и оказывается смертной. И добавил: тот, кто понимает душу одной лошади, понимает всех лошадей, какие только были, есть и будут.

Они сидели, курили и смотрели в догоравший костер, где головни наливались алым и трескались.

Джон-Грейди поинтересовался, относится ли это и к душам людей. Луис вытянул губы в трубочку, собираясь с мыслями, потом заговорил. По его мнению, среди людей нет того единства, какое существует в мире лошадей, и те, кто уверен, что человеческую душу можно понять, сильно заблуждаются. Ролинс осведомился на ломаном испанском, есть ли у лошадей рай, но Луис покачал головой и ответил, что лошадям рай ни к чему. Наконец Джон-Грейди спросил, что произойдет, если вдруг в этом мире не станет больше лошадей, – не погибнет ли тогда и лошадиная душа, утратив источник жизненной силы, но Луис сказал нет, даже глупо говорить об этом, потому что Господь не допустит, чтобы лошади исчезли.

Они сгоняли кобыл из низин и арройо, собирая в загоне. Занимались этим три недели и к концу апреля собрали около восьмидесяти кобыл. Некоторые были приучены к узде, и кое-кто из них выказывал неплохие задатки ковбойской лошади. К тому времени начался массовый загон скота, ежедневно большие стада коров шествовали с горных пастбищ в сторону усадьбы, и хотя у пастухов явно ощущался недостаток лошадей, новое пополнение по-прежнему находилось за оградой. Второго мая в небе показалась красная «сессна», которая летела с юга. Сделав круг над ранчо, самолет стал снижаться и вскоре скрылся из вида за деревьями.

Час спустя Джон-Грейди стоял на кухне хозяйского дома, держа в руке шляпу. У раковины женщина мыла посуду, а за столом сидел мужчина и читал газету. Женщина вытерла руки о фартук, вышла из кухни, но вскоре вернулась.

Un ratito[51]51
  Одну минуточку (исп.).


[Закрыть], сказала она.

Gracias, поклонился Джон-Грейди.

Мексиканец, сидевший за столом, встал, сложил газету, прошел через кухню к полке, взял оттуда ножи, точильный камень и положил на газету. В этот момент в дверях появился дон Эктор и остановился. Он пристально смотрел на Джона-Грейди.

Это был худощавый и широкоплечий человек с черными, начинающими седеть волосами и светлой кожей. Он вошел в кухню и назвал себя, Джон-Грейди переложил шляпу из правой руки в левую, и они обменялись рукопожатием.

María, café por favor[52]52
  Пожалуйста, кофе (исп.).


[Закрыть], сказал асьендадо.

Он вытянул руку ладонью вверх, указывая на дверь, и Джон-Грейди, повинуясь приглашающему жесту, прошел через кухню и оказался в холле. В доме было тихо, прохладно и пахло воском и цветами. Слева стояли высокие часы в деревянном футляре. За решетчатыми дверцами виднелись медные гири и маятник, который медленно качался. Джон-Грейди оглянулся, и асьендадо с улыбкой указал рукой на дверь столовой.