Текст книги "Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей"

Нож кучильеро с глухим стуком упал на пол. Над левым карманом его синей рубашки появилась красная бутоньерка, и затем брызнул фонтанчик крови. Кучильеро сначала осел на колени, а потом упал прямо в объятья врага. Заключенные, наблюдавшие за поединком, ринулись к двери, словно зрители в театре, решившие по окончании спектакля избежать толкучки в гардеробе. Джон-Грейди отшвырнул рукоятку ножа, отпихнул от себя голову с сальными волосами, уткнувшуюся ему в грудь, и стал нашаривать нож кучильеро. Потом Джон-Грейди оттолкнул от себя убитого и, сжимая в руке его нож, ухватился свободной рукой за край стола и кое-как поднялся на ноги. Держась за стол, он сделал несколько неуверенных шагов, потом повернулся к двери, откинул задвижку и, шатаясь, вышел наружу, в синие сумерки.

Через приоткрытую дверь столовой на темный двор падала узкая полоса света. Эта полоса зашевелилась и померкла, когда в проеме появились другие заключенные и уставились на Джона-Грейди. Никто, впрочем, за ним не пошел. Прижимая руку к животу, Джон-Грейди брел, и каждый шаг давался ему с трудом. Вот-вот на стенах вспыхнут прожектора и прозвучит сирена. Джон-Грейди осторожно переставлял ноги. В сапогах хлюпала кровь. Он посмотрел на нож убитого, который по-прежнему сжимал в руке, и отшвырнул его в темноту. Сейчас завоет сирена и вспыхнут прожектора… Перед глазами все плыло, но боли, как ни странно, не ощущалось. Кровь сочилась между липких пальцев. Сейчас вспыхнут прожектора, сейчас завоет сирена…

Джон-Грейди уже добрался до первого пролета лестницы, когда его нагнал высокий худой человек и что-то ему сказал. Джон-Грейди обернулся, чуть согнувшись. В потемках, может быть, и не заметят, что нож он выбросил. И не поймут, что он еле стоит, истекая кровью.

Ven conmigo[113]113
  Пошли со мной. Все хорошо (исп.).


[Закрыть], сказал высокий. Está bien.

No me moleste[114]114
  Не приставайте ко мне (исп.).


[Закрыть].

Темные ярусы тюрьмы уходили к темно-синему небу. Вдалеке залаяла собака.

El padrote quiere ayudarle[115]115
  Хозяин хочет помочь (исп.).


[Закрыть].

¿Mande?[116]116
  Как? (исп.)


[Закрыть]

Высокий зашел спереди, остановился.

Ven conmigo, повторил он.

Это был человек Переса. Он протянул руку Джону-Грейди, но тот сделал шаг назад. Его сапоги оставляли мокрые, темные следы. Сейчас вспыхнут огни. Сейчас завоет сирена. Он повернулся, чтобы уйти, но колени стали подгибаться. Он упал, затем поднялся. Телохранитель Переса попытался помочь ему, но Джон-Грейди вырвался из его объятий и снова упал. Все вокруг плыло, кружилось. Джон-Грейди уперся ладонями в землю, чтобы подняться. Кровь капала между его вытянутых рук. Стена, казалось, рушится, наваливается на него. Приближается темное небо. Джон-Грейди упал на бок. Тогда человек Переса наклонился, поднял его и на руках понес через двор к домику своего хозяина. Он внес его, захлопнул дверь ногой, и тут завыла сирена и вспыхнули прожектора.

Джон-Грейди проснулся в кромешной тьме. Он находился в каком-то каменном мешке, где пахло хлоркой. Протянул руку, пытаясь понять, что вокруг, и тотчас его пронзила боль, которая словно выжидала, пока он пошевелится. Джон-Грейди опустил руку, повернул голову. В темноте светилась узкая полоска. Он прислушался. Стояла мертвая тишина. Каждый вздох резал грудь, словно бритвой. Через некоторое время он вытянул другую руку и коснулся холодной каменной стены.

Hola, произнес он.

Голос был слабым и дрожащим. Лицо исказила гримаса.

Hola, повторил он.

В помещении явно кто-то был. Джон-Грейди это чувствовал.

¿Quién está?[117]117
  Кто тут? (исп.)


[Закрыть] – спросил он, но никто не отозвался.

Нет, здесь все равно кто-то есть, причем уже давно. Или он ошибается? Нет, он не мог ошибиться. Кто-то явно скрывается в темноте, следит за ним… Джон-Грейди посмотрел на полоску света. Разумеется, свет выбивается из-под двери. Он затаил дыхание. Комната была маленькой. Такой маленькой, что, если тут кто-то и был, можно, хорошенько прислушавшись, услышать его дыхание. Джон-Грейди так и поступил, но ничего не услышал. Он вдруг подумал, а не умер ли он, и от этого его захлестнула та самая волна печали, какая охватывает ребенка, который собирается горько заплакать. Одновременно его пронзила такая жуткая боль, что пришлось взять себя в руки и начать жизнь сызнова. Вздох за вздохом.

Он понимал, что надо встать и попробовать открыть дверь, но, чтобы решиться на это, понадобилось немало времени. Сначала Джон-Грейди перевернулся на живот, но тотчас чуть не задохнулся от новой вспышки боли. Какое-то время он неподвижно лежал, судорожно дыша. Затем опустил руку, пытаясь достать до пола, но рука повисла в воздухе. Тогда он осторожно спустил ногу, коснулся пальцами пола и, набираясь сил для следующего шага, лежал, упираясь в кровать локтями.

Когда Джон-Грейди наконец добрался до двери, выяснилось, что она заперта. Он стоял на холодном полу, не зная, что делать дальше. Он был весь в бинтах, и, похоже, раны снова начали кровоточить. Он это чувствовал кожей. Затем он прислонился лбом к холодному металлу двери и понял, что и голова у него тоже в бинтах. Внезапно ему страшно захотелось пить. Пора было возвращаться на кровать, но, чтобы собраться с новыми силами, ему пришлось потратить немало времени.

Наконец дверь распахнулась, и в слепящем свете появилась фигура. Это была не медицинская сестра в белом, но demandadero[118]118
  Рассыльный (исп.).


[Закрыть] в грязной форме цвета хаки, державший в руках металлический поднос, на котором стояла тарелка с посоле и стаканом оранжада. Демандадеро был ненамного старше Джона-Грейди. Войдя в комнату, он повернулся, стараясь не глядеть на кровать. Но если не считать железного ведра-параши, в комнате больше не было ничего, и поднос можно было поставить только на кровать.

Парень в хаки подошел к кровати и остановился. Вид у него был одновременно и смущенный, и угрожающий. Он показал подносом, чтобы Джон-Грейди подвинулся. Тот повернулся на бок, потом кое-как сел. На лбу выступила испарина. На нем был грубый больничный халат в пятнах крови, проступившей через повязки.

Dame el refresco[119]119
  Только дай попить. Больше ничего (исп.).


[Закрыть], сказал он. Nada mas.

¿Nada mas?[120]120
  Больше ничего? (исп.)


[Закрыть]

No.

Демандадеро подал ему стакан с оранжадом, Джон-Грейди взял его и, посмотрев по сторонам, увидел, что на потолке имеется лампочка, оплетенная проволокой.

La luz, por favor[121]121
  Включи, пожалуйста, свет (исп.).


[Закрыть], сказал он.

Парень в хаки кивнул, отошел к двери, закрыл ее за собой. Затем в коридоре щелкнул выключатель, и в комнате загорелся свет.

Послышались удаляющиеся шаги, потом наступила тишина. Джон-Грейди чуть приподнял стакан и стал пить газировку. Напиток был теплый, еще с пузырьками газа. Джону-Грейди он показался восхитительным.

Он провел там три дня: спал, просыпался, потом опять засыпал. Кто-то выключил свет, и он просыпался уже в темноте и окликал тех, кто, как ему казалось, был рядом, но никто не отзывался. Он вспоминал отца в Коти, где с ним вытворяли страшные вещи. Джон-Грейди всегда считал, что ни к чему ему знать подробности, но теперь понял, что ошибался. Он лежал в темноте, вспоминал отца и с горечью сделал вывод: к тому, что он успел о нем узнать, больше ничего не прибавится. Об Алехандре Джон-Грейди не думал. Он понятия не имел, что еще с ним стрясется, и решил воспоминания о ней приберечь напоследок. Поэтому он переключился на лошадей – сейчас этот предмет лучше всего подходил для раздумий. Потом кто-то снова включил свет, и после его уже не выключали. Джон-Грейди в очередной раз заснул, а проснувшись, обнаружил, что вокруг него сгрудились мертвецы, уже совсем скелеты, и в их пустых глазницах скрывается знание бездны, то самое столь необходимое еще на этом свете знание, которым, впрочем, никто из них все равно никогда не поделится. Потом он понял, откуда скелеты: в этой комнате, догадался он, умерло очень много людей.

Дверь отворилась. Вошел человек в синем костюме и с кожаным чемоданчиком в руке, улыбнулся Джону-Грейди и осведомился о его здоровье. Джон-Грейди ответил, что чувствует себя отлично.

Mejor que nunca[122]122
  Лучше, чем когда-либо (исп.).


[Закрыть], сказал он.

Человек снова улыбнулся, положил чемоданчик на кровать, открыл его, вынул хирургические ножницы, толкнул чемоданчик к изножию кровати и поднял перепачканную кровью простыню, которой накрывался Джон-Грейди.

¿Quién és usted?[123]123
  Кто вы? (исп.)


[Закрыть] – спросил Джон-Грейди.

Человек удивленно посмотрел на него и сказал, что он врач. Потом он просунул ножницы под повязку, и Джон-Грейди поежился от прикосновения к коже холодного металла. Разрезав бинты, врач отбросил их в сторону, и они оба с интересом уставились на швы.

Врач ощупывал швы двумя пальцами и одобрительно бормотал. Затем он обработал раны антисептиком, наложил новую повязку и помог Джону-Грейди сесть. Потом извлек из чемодана большой бинт и стал обматывать им пациента:

Положи руки мне на плечи.

Что?

Говорю, положи руки мне на плечи. И не волнуйся. Все будет в порядке.

Джон-Грейди сделал, как ему было велено, и доктор закончил бинтовать его.

Bueno, сказал он, встал, закрыл чемоданчик и посмотрел на пациента. Я скажу, чтобы тебе прислали мыло и полотенце. Чтобы ты мог сам умываться.

Хорошо.

Быстро на тебе все заживает!

Врач улыбнулся, кивнул на прощанье и вышел из комнаты. Лязга засова Джон-Грейди не услышал, но бежать ему все равно было некуда.

Затем его посетил человек, которого он прежде никогда не видел. На нем было что-то вроде военной формы. Он не назвал себя. Охранник, впустивший его, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Человек подошел к кровати и снял шляпу, словно в знак уважения к раненому герою. Затем из кармана кителя вынул расческу, провел ею по черным жирным волосам и снова надел головной убор.

Когда ты сможешь ходить?

А куда вы меня хотите отправить?

Домой.

Тогда хоть сейчас.

Человек поджал губы.

Покажи, как ты ходишь, сказал он.

Джон-Грейди отбросил простыню, перекатился на бок, осторожно спустил ноги на пол. Затем он встал и, сделав несколько шагов по камере, повернулся и прошел обратно. Его босые ноги оставляли на гладких каменных плитах влажные следы, которые быстро исчезали, бренные, как весь этот мир и всякое слово о нем. На лбу Джона-Грейди появились капельки испарины.

Тебе и твоему приятелю сильно повезло, заметил посетитель.

Я как-то этого не почувствовал, возразил Джон-Грейди.

Очень сильно повезло, повторил тот и удалился.

Джон-Грейди спал, просыпался и опять засыпал. Утро от вечера он отличал только по тому, какую принесли еду. Впрочем, ел он мало. Но однажды ему принесли половинку жареного цыпленка с рисом и разрезанную пополам грушу из компота, и он не торопясь наслаждался этим блюдом, смакуя каждый кусочек и сочиняя – и бракуя – сценарии того, что могло произойти – или происходило – за стенами тюрьмы. А порой задавался вопросом: не отвезут ли его тоже куда подальше и не пристрелят ли.

Он начал тренировать ноги, расхаживая по комнате. Вытирал дно подноса рукавом, подходил к лампочке и вглядывался в свое отражение, которое смутно проступало на тусклом металле, словно лик спрятанного в нем джинна, изувеченного и злого. Стащив повязку с головы, он изучал швы и трогал их пальцами.

Когда дверь отворилась в очередной раз, на пороге появился демандадеро. Он принес одежду и сапоги. Положив все это на пол, сказал: «Sus prendas»[124]124
  Ваша одежда (исп.).


[Закрыть] – и удалился, закрыв за собой дверь.

Джон-Грейди стащил длинную ночную рубаху, вымылся с мылом, досуха вытерся полотенцем и оделся. Потом натянул сапоги. Их недавно помыли, следы крови пропали, но внутри сапоги были еще мокрые, и, когда он попытался стащить их, у него ничего не получилось. Тогда он лег на кровать в одежде и сапогах в ожидании чего-то ему самому малопонятного.

Затем появились надзиратели. Они замерли у порога, ожидая, когда он выйдет. Джон-Грейди встал с кровати и направился к двери.

В сопровождении надзирателей он прошел по коридору, пересек внутренний двор и оказался в другом крыле здания. Его провели еще по одному коридору, остановились возле какой-то двери, один из конвоиров постучал и затем знаком велел Джону-Грейди войти.

За столом сидел тот самый человек, который заходил к нему в камеру, чтобы удостовериться, что он в состоянии ходить. Это был начальник тюрьмы, или, как его именовали здесь, команданте.

Присаживайся, сказал команданте.

Джон-Грейди сел.

Команданте выдвинул ящик, извлек из него конверт и протянул через стол Джону-Грейди.

Вот, держи.

Джон-Грейди взял конверт.

А где Ролинс? – спросил он.

Прошу прощения?

¿Dónde está mi compadre?

Твой товарищ?

Да.

Ждет снаружи.

Куда нас теперь?

Вы уходите. Отправляетесь домой.

Когда?

Прошу прощения?

¿Cuándo?

Прямо сейчас. Я больше не хочу вас тут видеть.

Команданте махнул рукой. Джон-Грейди взялся за спинку стула, с усилием встал, повернулся и вышел из кабинета. Надзиратели провели его опять по коридору, через холл, через канцелярию и подвели к будке у ворот, где его ждал Ролинс, одетый примерно так же, как и он сам. Пять минут спустя они уже стояли на улице Кастелар возле больших, окованных железом ворот тюрьмы.

Неподалеку остановился автобус, и они забрались в него. Они стали пробираться по проходу, а женщины, сидевшие с пустыми корзинками и сумками, что-то тихо им говорили.

Я думал, ты помер, сказал Ролинс.

А я думал, что помер ты.

Что произошло?

Расскажу потом. А пока давай просто посидим. Без разговоров, ладно?

Ладно.

С тобой все в порядке?

Да.

Ролинс повернулся к окну. Было тихо и пасмурно. Начал накрапывать дождь. Редкие капли гулко барабанили по крыше автобуса. В конце улицы маячили очертания собора – круглый купол и колокольня.

Всю жизнь мне казалось, что беда совсем рядом. Не то чтобы со мной обязательно должно приключиться что-то такое, но просто до беды рукой подать, произнес Ролинс.

Давай пока помолчим, сказал Джон-Грейди.

Они сидели и смотрели на дождь. Женщины тоже помалкивали. Небо так затянуло тучами, что нельзя было различить даже светлое пятно, за которым могло скрываться солнце. В автобус вошли еще две женщины. Они заняли места, после чего водитель повернулся, захлопнул дверь, посмотрел в зеркало, проверяя, что там сзади, включил мотор, и автобус тронулся с места. Кое-кто из женщин стал протирать окна рукавами и оборачиваться на тюрьму, укутанную пеленой мексиканского дождя. Она высилась словно крепость в осаде, – будто в старину, когда враги бывали только снаружи.

Они проехали несколько кварталов и оказались в центре. Когда Джон-Грейди и Ролинс выбрались из автобуса, на площади горели фонари. Друзья медленно перешли через нее и спрятались под крышей галереи. Стояли и смотрели на дождь. Четверо музыкантов в вишневой форме стояли рядом, держа в руках инструменты. Ролинс казался каким-то потерянным, без шляпы, в севшей одежде и не на лошади.

Давай чего-нибудь съедим, сказал Джон-Грейди.

У меня денег нет.

Зато у меня есть.

Откуда?

Мне их в конверте дал начальник тюрьмы.

Они вошли в кафе и сели в кабинку. Подошел официант, положил перед каждым меню и удалился. Ролинс посмотрел в окно.

Давай возьмем по бифштексу, предложил Джон-Грейди.

Давай.

Они заказали бифштексы с жареной картошкой и кофе, официант кивнул и унес меню. Джон-Грейди встал, подошел к стойке и купил две пачки сигарет и по коробке спичек. Сидевшие за столиками смотрели, как он возвращается на место.

Ролинс закурил.

Почему мы еще живы? – спросил он.

Она нас выкупила.

Старая сеньора?

Да, тетка хозяина.

Зачем?

Не знаю.

Так вот, значит, откуда деньги.

Да.

Это как-то связано с Алехандрой?

Наверное.

Ролинс курил и смотрел в окно. Снаружи было темно, и огни кафе и уличных фонарей играли в лужах.

Это единственное объяснение?

Да.

Ролинс кивнул.

Я запросто мог бы удрать оттуда, куда меня поместили. Это была обычная больница.

Ну и почему же ты не удрал?

Не знаю. По-твоему, я свалял дурака?

Не знаю. Может быть.

Ну а ты бы как поступил?

Я бы не бросил тебя.

Вот я так и подумал.

Ролинс едва заметно улыбнулся. Потом отвернулся.

Официант принес кофе.

Там лежал еще один парень, сказал Ролинс. Парень как парень. Сильно порезанный. Вышел погулять в субботу вечером. В кармане были доллары. Или там песо. Причем очень немного. На него напали… Глупо, правда?

И что с ним стало?

Помер. Когда его выносили, я подумал: как он удивился бы, если бы смог посмотреть на себя со стороны. Во всяком случае, мне было странно это видеть, а ведь речь шла даже не обо мне. Смерть как-то не входит в наши планы, верно?

Верно.

Ролинс помолчал, потом говорит:

А во мне теперь есть мексиканская кровь.

Он посмотрел на Джона-Грейди. Тот прикуривал сигарету. Он потушил спичку, бросил ее в пепельницу и посмотрел на Ролинса:

И что?

Как думаешь, что это значит? – спросил Ролинс.

В каком смысле?

Это я теперь, выходит, отчасти мексиканец, так, что ли?

Джон-Грейди затянулся сигаретой, выпустил струйку дыма и откинулся на спинку стула.

Отчасти мексиканец? – повторил он.

Да.

А сколько в тебя влили?

Говорят, больше литра.

Насколько больше?

Не знаю.

Что ж, литр мексиканской крови превращает тебя почти что в полукровку.

Ролинс уставился на него, потом сказал:

Да нет, не может быть.

Господи, да не все ли равно? Кровь – это кровь. Она не знает, откуда она родом.

Официант принес бифштексы. Друзья принялись за еду. Джон-Грейди посмотрел на Ролинса. Тот поднял голову.

Ты чего? – спросил он.

Ничего.

Ты, по-моему, как-то не рад, что выбрался из кутузки.

То же самое я хотел сказать про тебя.

Это точно, кивнул Ролинс. Вроде бы надо плясать от восторга, а что-то не пляшется.

Что собираешься делать?

Поеду домой.

Понятно.

Они занялись бифштексами.

А ты небось хочешь вернуться туда, сказал, помолчав, Ролинс.

Вроде того.

Из-за нее?

Да.

А как насчет лошадей?

И из-за лошадей тоже.

Ролинс кивнул, потом спросил:

Думаешь, она тебя ждет?

Не знаю.

Старая сеньора сильно удивится, когда увидит тебя.

Не думаю. Она очень смекалистая.

А как насчет Рочи?

Это уже его проблема.

Ролинс положил вилку и нож крест-накрест в опустевшую тарелку и сказал:

Не надо туда возвращаться. Ничего хорошего из этого не выйдет. Уж ты мне поверь.

Я все решил.

Ролинс закурил новую сигарету, потушил спичку:

Она могла обещать тетке только одно. Иначе не видать бы нам свободы как своих ушей…

Наверное. Но я хочу, чтобы она сказала мне сама.

А услышав это от нее самой, ты вернешься?

Да.

Понятно.

Ну и, конечно, там остались лошади. Надо забрать…

Ролинс покачал головой и отвернулся.

Я ведь не тяну тебя за собой, сказал Джон-Грейди.

Понятное дело.

С тобой все будет нормально.

Знаю.

Ролинс стряхнул пепел с сигареты, потер лоб тыльной стороной руки, посмотрел в окно. Там снова зарядил дождь. Площадь опустела, машин не было.

На углу стоит пацан и торгует газетами. Вокруг ни души, а он спрятал их под рубашкой и выкрикивает заголовки, сообщил Ролинс.

Он провел по глазам тыльной стороной кисти.

Черт!

Ты чего?

Ничего. Просто хреново все получилось.

Это ты о чем?

Да я о Блевинсе.

Джон-Грейди промолчал. Ролинс посмотрел на него. Глаза у Ролинса сделались влажными, он выглядел грустным и каким-то постаревшим.

Просто не верится, что его взяли, увели, и всё, конец…

Да…

Представляешь, как ему было жутко?

Ничего, вернешься домой, все встанет на свои места.

Ролинс покачал головой и снова посмотрел в окно.

Вряд ли, сказал он.

Джон-Грейди молча курил.

Но я не Блевинс, наконец проговорил он.

Верно, кивнул Ролинс. Ты не Блевинс. Но я не знаю, кому из вас сейчас лучше.

Джон-Грейди затушил сигарету и сказал:

Пора.

Они зашли в аптеку, купили мыло, зубные щетки, безопасную бритву, а потом сняли номер в гостинице неподалеку. Ключ был с деревянной биркой, на которой раскаленной проволокой выжжен номер комнаты. Под легким дождичком они прошли через маленький дворик, отыскали нужную дверь, вошли, включили свет. На кровати сидел человек и с удивлением смотрел на них. Тогда они выключили свет, вышли, закрыли дверь, вернулись к портье, который выдал им другой ключ.

Стены их номера были выкрашены в зеленый цвет, а в углу, за клеенкой на кольцах, имелся душ. Джон-Грейди включил воду, и, когда пошла горячая, снова завернул кран.

Ну, давай мойся, сказал он Ролинсу.

Сначала ты.

Мне еще надо снять повязки.

Он сел на кровать и, пока Ролинс мылся, стал отдирать бинты. Ролинс выключил воду, отодвинул занавеску и вышел, вытираясь старым полотенцем.

Значит, мы с тобой счастливчики. В рубашке родились?

Выходит, так, сказал Джон-Грейди.

А как ты будешь снимать швы?

Придется найти доктора.

Больнее, когда снимают, чем когда накладывают, сообщил Ролинс. Знаю.

Ты это и раньше знал?

Знал.

Ролинс завернулся в полотенце, сел на кровать напротив. На столе лежал конверт с деньгами.

Сколько там?

Джон-Грейди посмотрел на конверт:

Не знаю. Но, наверное, гораздо меньше, чем туда было вложено. Посчитай.

Ролинс взял конверт и стал считать купюры, выкладывая их на кровать.

Девятьсот семьдесят песо.

Джон-Грейди кивнул.

А сколько это по-нашему?

Примерно сто двадцать долларов.

Ролинс сложил банкноты в пачку, постучал ею по крышке стола, выровнял и снова положил в конверт.

Разделим пополам, сказал Джон-Грейди.

Мне не надо.

Очень даже надо.

Я еду домой.

Ну и что? Половина твоя.

Ролинс встал, повесил полотенце на спинку кровати, потом откинул простыни.

Тебе они пригодятся до последнего песо, сказал он.

Выходя из душа, Джон-Грейди думал, что Ролинс уже заснул, но ошибался. Джон-Грейди выключил свет, лег в кровать и лежал, вслушиваясь в шумы и шорохи за окном.

Ты когда-нибудь молишься? – спросил Ролинс.

Раньше бывало. Но в последнее время я эту привычку утратил. Сам не знаю почему.

Ролинс долго лежал и молчал.

Какой ты совершил самый паскудный поступок? – вдруг спросил он.

Даже не знаю. Но вообще-то, если уж ты сделал какую-то гадость, то лучше о ней помалкивать. А что?

Не знаю… Просто когда я валялся в больнице порезанный, то думал: раз я здесь оказался, то, наверное, поделом. Наверное, так надо. Тебе никогда такое не приходило в голову?

Иногда приходило.

Они лежали в темноте и молчали. Кто-то прошел по двору. Открылась и закрылась дверь.

А ты никогда не совершал ничего паскудного? – спросил Джон-Грейди.

Как-то мы с Ламонтом отвезли грузовик продуктов в Стерлинг-Сити, продали каким-то мексиканцам, а денежки прикарманили.

Это не самое великое преступление.

Ну, было и еще кое-что.

Если тебе охота поговорить, то я выкурю сигаретку.

Нет, я уже заткнулся.

Как знаешь.

Они снова лежали в темноте и молчали.

Ты знаешь, что со мной тогда случилось? – подал голос Джон-Грейди.

В тюремной столовой?

Да.

Знаю.

Джон-Грейди протянул руку к пачке, достал сигарету, закурил и затушил спичку.

Я сам не подозревал, что на такое способен, медленно произнес он, вглядываясь в темноту.

У тебя не было выбора.

Все равно.

А то бы он тебя убил.

Джон-Грейди затянулся и выпустил невидимую в темноте струйку дыма.

Не надо ничего объяснять, не надо утешать меня. Дело все равно уже сделано.

Ролинс помолчал, потом спросил:

А где ты достал нож?

Купил у братьев Баутиста. На последние сорок пять песо.

На деньги Блевинса?

Вот именно.

Ролинс лежал на боку и смотрел туда, где рдел огонек сигареты Джона-Грейди. Когда тот затягивался, красная точка превращалась в пятно, и в этом тусклом свете проступало лицо со швами, похожее на театральную маску, которую кто-то залатал наспех.

Покупая нож, я понимал, для чего он мне понадобится.

Ты все сделал правильно.

Сигарета снова ярко вспыхнула, потом превратилась в алую точку.

Верно. Но ты-то никого не убивал.

Утром снова пошел дождь, и они стояли под навесом у того же кафе и, ковыряя во рту зубочистками, разглядывали площадь. Ролинс посмотрел в витрину на свой перебитый нос.

Знаешь, что мне противно? Отчего с души воротит?

Ну?

Оттого, что придется показаться дома в таком вот виде.

Джон-Грейди посмотрел на него, отвел взгляд, потом сказал:

Я не стал бы тебя осуждать.

Ты на себя-то полюбуйся.

Будет тебе, усмехнулся Джон-Грейди.

В магазинчике на улице Виктории они купили джинсы, куртки и шляпы, переоделись в обновки и под мелким дождиком прошли до автостанции, где Ролинс купил себе билет на автобус. Они сидели в кафе при автостанции в новой, негнущейся одежде и пили кофе, положив перевернутые шляпы на соседние стулья. Затем по радио объявили посадку на автобус Ролинса.

Пора, сказал Джон-Грейди.

Они встали, надели шляпы и пошли к автобусу.

Ну, бывай. Еще увидимся, сказал Ролинс.

Береги себя.

И ты тоже.

Ролинс отдал билет водителю, тот прокомпостировал его, вернул, и Ролинс не без труда забрался в автобус. Джон-Грейди стоял и смотрел, как Ролинс идет по проходу. Он думал, что тот сядет у окошка на этой стороне, но Ролинс выбрал противоположную. Тогда Джон-Грейди повернулся, прошел через здание автостанции и медленно побрел под дождем в гостиницу.

В последующие несколько дней Джон-Грейди узнал по именам чуть не всех врачей столицы этой пустынной области, но никак не мог найти того, кто бы сделал то, что ему требовалось. Блуждал по улочкам и закоулкам Сальтильо, пока не выучил их как свои пять пальцев. Наконец своего добился. Сидел на металлическом стуле в приемной хирурга, а тот, напевая себе под нос, снимал швы с лица. Закончив работать ножницами и пинцетом, он сообщил пациенту, что время лучший лекарь и вскоре шрамы не будут такими заметными. Он предупредил Джона-Грейди, чтобы тот не глазел на себя в зеркало и понапрасну не расстраивался, потом наложил повязку, сказал, что Джон-Грейди должен ему пятьдесят песо, и велел зайти через пять дней, чтобы снять швы на животе.

Неделю спустя Джон-Грейди покинул Сальтильо и в кузове грузовика отправился на север. Было пасмурно и прохладно. В кузове цепями был закреплен здоровенный дизель. Пока машина петляла по улочкам города, Джона-Грейди трясло и бросало из стороны в сторону, и он то и дело хватался за борта. Надвинув шляпу на глаза, он встал, уперся руками в кабину и дальше ехал таким манером, словно курьер, который везет важные новости жителям окрестных деревень, или внезапно обретший в горах пылкость веры проповедник, которого везут теперь служить на север, в Монклову.