Текст книги "Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей"

Джон-Грейди выбрал самку, самую маленькую из всей пятерки, и с одного выстрела уложил ее. Гнедой Блевинса закатил истерику, завыл и задергался, олени мгновенно растворились в сумерках, а маленькая олениха повалилась в траву, судорожно дергая ногами.

Когда Джон-Грейди подошел к ней, она уже тихо лежала в луже крови. Опершись о винтовку, он присел возле нее и положил ей руку на шею, а она смотрела на него большими влажными глазами, в которых не было страха. Вскоре жизнь в ней угасла, а Джон-Грейди еще долго сидел, смотрел на нее и думал о своем. Он попытался представить себе, что случилось с капитаном – жив он теперь или нет, затем переключился на Блевинса. Вспоминал Алехандру – как впервые увидел ее на черном арабском коне, еще мокром от купания в озере. Вспоминал птиц, коров, вспоминал диких лошадей на столовой горе. Его опять обдало ледяным порывом ветра, и в упавшей на луг темноте глаза оленихи превратились в еще два неодушевленных предмета в дополнение к тем, что в избытке его здесь окружают. Кровь и трава… Кровь и камни… Камни, на которых первые капли дождя рисуют темные кружочки. И вновь Джону-Грейди вспомнилась Алехандра, печаль в ее глазах, в повороте головы, в наклоне спины – печаль, истоки которой, как ему тогда представлялось, он понимает, но жизнь показала, что это было еще одним печальным заблуждением… Внезапно он почувствовал себя страшно одиноким, как в далеком детстве, и весь мир сделался совершенно чужим, хотя он, Джон-Грейди, по-прежнему любил его. Джон-Грейди вдруг подумал, что в красоте окружающего мира кроется какая-то тайна, и кто знает, вдруг сердце этой жизни бьется лишь за счет тягостных жертв и утрат, а красота и боль находятся в причудливом, но неразрывном взаимодействии, и, чтобы вырос один цветок, свою жаркую кровь суждено пролить очень и очень многим.

Утром небо очистилось, но теплей не стало, а горы, что высились на севере, побелели от снега. Джон-Грейди проснулся и вдруг почувствовал, что его отец умер. Он стал шевелить угли в костре, снова раздул огонь, поджарил себе мяса и, завернувшись в одеяло, начал свой завтрак, оглядывая места, по которым проехал вчера.

Потом опять двинулся в путь. К полудню попал в настоящую зиму. Конские копыта с хрустом ломали тонкую корку льда, покрывшую темную, как чернила, землю, утопали в сугробах, весело искрящихся на солнце, а потом дорога углубилась в сумрачный коридор из больших елей, и начался спуск по северному склону, где солнечные участки сменялись густой тенью, где пахло древесной смолой и мокрым камнем и не было слышно пения птиц.

Вечером, все еще спускаясь в долину, Джон-Грейди увидел вдали огоньки. Он направился на них и, не давая коням передохнуть, ехал и ехал, пока глубокой ночью не оказался в городке под названием Лос-Пикос.

Он увидел немощеную улицу, где в сырой от недавних дождей глине колеса телег проложили глубокие колеи. Потом выехал на чахлую аламеду, с железными скамейками и покосившейся деревянной беседкой. Деревья на аламеде были только что побелены, а их кроны терялись в густой тьме, которую не могли рассеять немногие горевшие фонари. В свете фонарей деревья казались бутафорскими, этаким театральным реквизитом. Кони устало шагали по подсохшим глиняным колеям, а из-за деревянных ворот и калиток на них лаяли собаки.

Он проснулся рано утром от жуткого холода. Снова зарядил дождь. Ночь он провел на северной окраине городка, встал весь промокший, грязный и небритый, кое-как поседлал коня и направился к центру. Ехал, завернувшись в серапе и подгоняя двух других лошадей.

На аламеде уже были расставлены складные металлические столики, и девушки развешивали на деревьях разноцветные бумажные ленты. Под дождем девушки успели вымокнуть, но это не портило их настроения, и они весело смеялись. Одна забрасывала рулончики на проволоку между деревьев, другая с хохотом их ловила. От мокрой бумаги на пальцах оставалась краска, и руки девушек были в зеленых, красных и голубых разводах. Остановившись у магазинчика, который попался ему на глаза еще ночью, Джон-Грейди привязал коней, зашел внутрь, купил для них мешок овса и одолжил оцинкованное ведро, чтобы напоить их. Опершись на винтовку, стоял, смотрел, как пьют лошади. Он думал, что его появление вызовет у местных жителей большое любопытство, но мексиканцы, проходя мимо, только поворачивали в его сторону голову и молча кивали. Джон-Грейди вернул ведро и двинулся дальше по улице. Увидев маленькое кафе, сел за один из трех столиков. Пол в кафе был глиняный, но чисто подметенный. Джон-Грейди был единственным посетителем. Он заказал huevos revueltos[212]212
  Яичницу-болтунью (исп.).


[Закрыть] и чашку шоколада. Прислонив винтовку к стене, откинулся на спинку стула и сидел, ожидая, когда принесут заказанное. Ел медленно, и яичница показалась ему очень вкусной. Шоколад был с корицей, что также ему понравилось, и он попросил еще чашку. Свернув тортилью в трубочку, он откусывал от нее и поглядывал на лошадей на площади и на девушек, которые теперь обвешивали бумажными гирляндами покосившуюся беседку. Хозяин кафе в знак особого расположения угостил Джона-Грейди только что испеченными тортильями и сообщил, что сегодня в городе свадьба, добавив, что будет жаль, если дождь испортит праздник. Он спросил Джона-Грейди, откуда тот, и, получив ответ, удивился, как далеко забрался юный американец. Потом он подошел к окну и, глядя на праздничные приготовления, заметил, что Создатель правильно делает, скрывая от молодых горькую правду жизни, иначе у них не хватило бы духу отправляться в совместный путь.

Вскоре дождь прекратился. С деревьев стекали капли, и гирлянды промокли насквозь. Джон-Грейди стоял со своими лошадьми и смотрел, как у церкви формируется свадебная процессия. Жених был в черном костюме на несколько размеров больше, чем следовало, и вид у него был не просто растерянный, но даже перепуганный, словно он вообще впервые узнал, что такое одежда. Невеста смущалась и жалась к жениху. Они немного постояли на ступеньках церкви, чтобы их сфотографировали на память, но в своем торжественном наряде они и сами казались старинной черно-белой, вирированной в сепию фотографией. В тусклой гамме дождливого дня молодые как-то вдруг сразу постарели.

По бульварчику шла старая мексиканка в платке-ребосо, наклоняя столы и стулья так, чтобы с них стекла вода. Другие женщины тут же стали вынимать из корзин еду и расставлять на столиках. Поодаль появились трое музыкантов в грязных, но расшитых серебром нарядах. Они стояли, прижимая к себе инструменты. Жених взял невесту под руку, чтобы помочь ей перешагивать через лужи, образовавшиеся у паперти. В лужах отражались новобрачные: серые фигуры на сером небе. Откуда ни возьмись выбежал мальчишка и, прыгнув в лужу, окатил новобрачных грязной водой, а потом умчался вслед за своими приятелями. Новоиспеченный супруг засмеялся, за ним и остальные, и свадебная процессия потянулась на аламеду, где уже играла музыка.

На последние деньги Джон-Грейди купил кофе, тортилий и несколько банок с фасолью и фруктами. Банки стояли на полках так давно, что жесть потускнела, а этикетки выцвели. Когда он двинулся дальше, все гости уже чинно сидели за столиками и угощались, а музыканты сделали перерыв в игре и, сидя на корточках, попивали что-то хмельное из жестяных кружек. На скамейке чуть в стороне сидел одинокий человек, не имевший отношения к празднеству. Заслышав стук копыт, он поднял голову и вскинул руку, приветствуя одинокого всадника с одеялом и винтовкой, а всадник, в свою очередь, тоже вскинул руку, приветствуя одинокого человека на скамейке.

Оставив позади глинобитные домики Лос-Пикоса, Джон-Грейди двинулся на север по проселку, извивавшемуся меж холмов, а потом упершемуся в заброшенный рудник, где валялись ржавые трубы, тросы и балки. Джон-Грейди поднимался все выше и выше в горы и оказался на плато, где до горизонта тянулись приземистые шеренги креозотовых кустов – оливковых от недавних дождей, древних, как этот мир…

Джон-Грейди теперь ехал впереди, а два коня топотали следом. Время от времени при их приближении вспархивали стаи голубей, плескавшихся в заполненных водой низинках. Закатное солнце с трудом выбралось из-за туч и окрасило западный горизонт в пурпурные и багровые тона, освеженная дождем пустыня приобрела золотистый оттенок, сливавшийся с темнотой в низинах, а дальше начинались каменистые горы, уходившие на юг. Джон-Грейди ехал по равнине, усыпанной обломками вулканической породы, и в надвигавшихся сумерках маленькие лисички, обитающие в пустыне, встречая ночь, сидели на слоистых выветренных стенах базальтовых обнажений, застывшие и величественные, словно изваяния Древнего Египта. В акациях, устраиваясь на ночлег, ворковали голуби, а потом и вправду упала черная египетская ночь, и в наступившем безмолвии слышалось только дыхание лошадей и стук копыт. Джон-Грейди все ехал и ехал, ориентируясь по Полярной звезде. На востоке взошла круглая луна, а на юге, за его спиной, завыли, перекликаясь друг с другом, койоты.

Через реку Джон-Грейди переправился чуть западнее Лэнгтри. Дул северный холодный ветер, моросил дождик. Вдоль береговых откосов стояли коровы, серые и неподвижные. По коровьей тропе он въехал в прибрежный ивняк, а из него сквозь камыши пробился к серой реке, неприветливо шумевшей на отмелях. Поглядел на холодную рябь, слез с коня, ослабил подпруги, запихал, как в прошлый раз, сапоги в штанины, туда же сунул рубашку и кольт, потом плотно затянул ремень, чтобы одежда не вывалилась. Закинул мешок на спину и голым сел в седло, держа в руке винтовку. Сначала в воду вошли гнедой и Малыш, потом Редбо с Джоном-Грейди.

Когда он снова оказался на техасской земле, его колотил озноб. Он остановил Редбо и посмотрел на север, туда, где на равнине виднелись разрозненные стада. Коровы поглядывали на лошадей и тихо мычали. Джон-Грейди сидел в седле голый под дождем, и при мысли об отце, который умер и лежит теперь в этой земле, по его щекам покатились слезы.

К середине дня въехал в Лэнгтри. Дождь перестал. Джон-Грейди увидел грузовичок-пикап с поднятым капотом. Возле него суетились двое. Они, похоже, никак не могли завести мотор. Один из них выпрямился и посмотрел на Джона-Грейди, который, судя по всему, показался ему призраком из далекого прошлого, потому что он пихнул локтем своего партнера, и тот тоже уставился на всадника.

Джон-Грейди поздоровался и спросил, какой нынче день.

Двое у грузовичка переглянулись.

Четверг, сказал один.

А число?

Человек посмотрел сначала на Джона-Грейди, потом на его коней.

Число? – переспросил он.

Ну да, число.

Сегодня День благодарения, подсказал второй.

Джон-Грейди посмотрел на парней, потом окинул взглядом улицу.

Скажите, а вон то кафе открыто?

Кафе? Открыто… Чего ж ему не быть открытым.

Джон-Грейди поднял руку с поводьями и хотел было двинуться дальше, но передумал.

Никто не хочет купить винтовку? – спросил он.

Парни снова переглянулись, и один кивнул в сторону кафе:

Спроси у Эрла. Он всегда готов выручить человека.

Эрл – это хозяин кафе?

Угу.

Большое спасибо, сказал Джон-Грейди, коснулся рукой шляпы и поехал.

Гнедой и Малыш послушно побрели за ним. Парни смотрели ему вслед. Они молчали, не зная, что и сказать. Один из них положил торцовый ключ на бампер, и они стояли и смотрели вслед Джону-Грейди, пока тот не скрылся за кафе и смотреть уже было не на кого.

Несколько недель Джон-Грейди скитался по округе, выискивая настоящего владельца гнедого. Перед Рождеством в Озонии трое претендентов заполнили соответствующие исковые заявления, и шериф забрал гнедого «до выяснения». Слушание дела о гнедом проходило в старом каменном здании суда. Секретарь зачитал иски, а также имена истцов и ответчика. Затем судья обратился к Джону-Грейди:

Скажи-ка, сынок, у тебя адвокат-то есть?

Нет, сэр. Мне адвокат ни к чему. Просто я хотел бы рассказать вам историю этого коня.

Отлично, кивнул судья.

Если не возражаете, я начну сначала. С того момента, когда я впервые этого коня увидел.

Если ты готов говорить, мы готовы слушать. Давай.

Джон-Грейди рассказывал полчаса. Закончив, попросил стакан воды. Все молчали. Судья кашлянул и обратился к секретарю:

Эмиль, принеси парню воды.

Затем судья заглянул в свой блокнот и повернулся к Джону-Грейди:

Сынок, я задам тебе три вопроса, и, если ты дашь на них ответы, конь твой.

Я постараюсь.

Либо ты сможешь ответить, либо нет. Беда лжеца заключается в том, что он никогда не помнит, что он когда наврал.

Я не лжец.

Я понимаю. Это я так, для проформы. Сильно сомневаюсь, что найдется человек, который способен сочинить то, что ты нам тут рассказал.

Судья надел очки и осведомился у Джона-Грейди, сколько гектаров в асьенде Нуэстра Сеньора де ла Пурисима Консепсьон. Затем он поинтересовался, как звали мужа поварихи асьенды. Потом отложил блокнот и спросил Джона-Грейди, чистые ли у него трусы.

По залу прокатился сдержанный смешок, но судья и не думал смеяться. Судебный пристав тоже сохранял серьезное выражение лица.

Да, сэр, ответил Джон-Грейди.

Поскольку тут нет женщин, я надеюсь, тебе не составит труда спустить брюки и показать нам пулевые отметины на ноге. Если ты не готов удовлетворить наше любопытство, я попробую спросить тебя о чем-нибудь еще.

Я готов, сэр, сказал Джон-Грейди, расстегнул ремень, спустил штаны до колен и повернул правую ногу так, чтобы судья мог все увидеть.

Отлично, парень. Надевай штаны и пей воду.

Джон-Грейди натянул штаны, застегнул ширинку, потом привел в порядок ремень и, подойдя к столу, взял стакан воды, принесенный секретарем.

Нога выглядит так себе. Ты к врачу-то не обращался? – спросил судья.

Нет, сэр. Там врачей днем с огнем не сыщешь.

Это точно. Тебе крупно повезло. Могла начаться гангрена.

Да, сэр. Но я как следует прижег раны.

Прижег?

Да, сэр.

И чем же ты их прижег?

Стволом револьвера, сэр. Накалил в костре докрасна и прижег.

В зале воцарилась мертвая тишина. Судья откинулся на спинку стула.

Констеблю поручается вернуть упоминавшуюся собственность мистеру Коулу, провозгласил он. Мистер Смит, прошу проследить, чтобы молодой человек получил своего коня. Вы свободны, мистер Коул, и суд благодарит вас за ваши показания. Сынок, могу сказать одно: я занимаю это кресло с тех пор, как существует округ, и за многие годы наслушался такого, что успел за это время усомниться в доброкачественности человеческой породы. Но то, что я услышал от тебя сегодня, опровергает мои сомнения. А троих истцов я прошу появиться у меня после обеда, то бишь в час дня.

Адвокат истцов встал с места:

Ваша честь, тут налицо ошибочное опознание.

Судья закрыл блокнот и встал:

Это точно. Ошибочней некуда.

Вечером Джон-Грейди оказался возле дома судьи. Увидев, что внизу еще горит свет, постучал. Открыла ему служанка-мексиканка. На ее вопрос, что ему угодно, Джон-Грейди ответил, что хотел бы поговорить с судьей. Он произнес фразу по-испански, она же повторила ее по-английски и холодно велела обождать.

Вскоре в дверях появился судья. На нем был фланелевый халат. Если он и удивился, увидев на пороге Джона-Грейди, то ничем этого не выдал.

Входи, сынок. Милости прошу.

Я, вообще-то, не хотел вас беспокоить, сэр…

Пустяки.

Джон-Грейди мял в руках шляпу, не решаясь переступить порог.

Лично я не собираюсь выходить на улицу. Поэтому, если хочешь потолковать, заходи.

Хорошо, сэр.

Джон-Грейди оказался в длинном холле. Направо и наверх вела лестница с перилами, пахло едой и мебельным лаком. Судья, шаркая кожаными шлепанцами, прошел по ковру и свернул налево, в открытую дверь. В комнату, где было много книг и топился камин.

А вот и мы! Дикси, это Джон Коул, объявил судья.

Седая женщина с улыбкой поднялась им навстречу. Потом она сказала судье:

Я пошла наверх, Чарльз.

Хорошо, мать, кивнул судья и, обращаясь уже к Джону-Грейди, велел садиться.

Говори, я тебя внимательно слушаю, сказал судья, когда оба сели.

Ну, во-первых, меня смутили ваши слова в суде… Мол, что я рассказал чистую правду. На этот счет я сильно сомневаюсь. Все было не совсем так.

А именно?

Джон-Грейди сидел, уставясь на шляпу.

Не чувствую я себя героем, пробормотал он.

Судья понимающе кивнул:

Но про лошадь ты рассказал все без утайки?

Да, сэр… Все как есть. Но дело-то в другом.

В чем же?

Не знаю… Наверное, в девушке.

В каком смысле?

Ведь вот же что получилось… Я работал на того человека, относился к нему со всем уважением, и он никогда на мою работу не жаловался. И вообще, он вел себя со мной очень прилично… А потом он поехал на горное пастбище, собираясь меня убить… Причем я был кругом виноват. Я, и никто другой.

Ты, случайно, не сделал девушке ребенка?

Нет, сэр… Я любил ее…

Что с того? Можно любить девушку и сделать ей ребенка. Одно другому не мешает.

Вы правы, сэр.

Судья пристально посмотрел на Джона-Грейди:

Ты меня удивляешь, сынок. Ты, получается, из тех, кто относится к себе без снисхождения. Но судя по всему, тебе крепко повезло. Ты вернулся, причем с головой на плечах. Теперь самое лучшее – постараться об этом поскорее забыть. Мой отец всегда говорил: не надо пережевывать то, что тебя гложет.

Да, сэр.

Там случилось что-то еще?

Да, сэр.

Что же?

В той тюрьме я убил человека.

Судья откинулся на спинку кресла:

Грустно это слышать…

Мне это не дает покоя.

Но у тебя, наверное, были на то основания?

Да, но не в этом дело. Оно конечно, он пытался зарезать меня. Напал с ножом, а мне удалось взять верх…

Тогда почему же это не дает тебе покоя?

Не знаю. И о нем я тоже ничего не знаю. Я даже не знаю, как его звали. Может, он был не такой уж плохой парень. Может, он не заслуживал такого конца…

Джон-Грейди поднял голову. В свете камина его глаза блестели. Судья пристально посмотрел на него:

Но ты понимаешь, что милым и славным парнем он не был.

Догадываюсь.

Ты, наверное, не хотел бы быть судьей, а?

Нет, сэр, думаю, что нет.

И я ведь тоже не хотел.

Правда?

Да. Я был молодым адвокатом с практикой в Сан-Антонио. Потом вернулся сюда, когда заболел мой отец. Стал работать в окружной прокуратуре. Я не хотел быть судьей. Я думал примерно как ты сейчас. Да я и сейчас так думаю…

Почему же вы тогда передумали?

Не то чтобы я передумал… Просто я видел, что в нашей судейской системе слишком много несправедливого. Я видел, что те, с кем я вместе рос, занимают ответственные судейские должности, не имея в голове ни капли здравого смысла. Да и выбора у меня, в общем-то, не было… Да, пожалуй что так… А в тридцать втором году я отправил парня из нашего округа на электрический стул. Его казнили в Хантсвилле. Теперь вот часто о нем вспоминаю. Причем он тоже не был пай-мальчиком. Но тот приговор не дает мне покоя. Отправил бы я его на электрический стул, если бы процесс был сегодня? Да, отправил бы. Но…

Потом я чуть было не убил еще одного человека, пробормотал Джон-Грейди.

Еще одного?

Да, сэр.

Ты имеешь в виду мексиканского капитана?

Да, сэр…

Но все-таки ты его не убил?

Нет, сэр.

Они сидели и молчали. В камине догорал огонь. За окном завывал ветер, и Джон-Грейди знал, что скоро окажется там, на холоде и в темноте.

Я никак не мог решиться на это, снова заговорил он. Я вообще не знал, как мне с ним поступить. Даже не знаю, чем бы дело кончилось, если бы там, в ущелье, не появились те трое и не забрали его с собой. Однако сдается мне, его все равно уже нет в живых.

Джон-Грейди посмотрел на судью:

Я даже не испытывал к нему ненависти. Тот мальчишка, которого он застрелил… ведь он был для меня совсем чужим. Но меня это здорово потрясло. Хотя пацан для меня был никто.

Почему же тогда ты собирался убить капитана?

Сам не понимаю.

Значит, это тайна между тобой и Всевышним, так?

Наверное, вы правы, сэр. Я не жду ответа. Может, его и нет. Просто мне не хотелось бы, чтобы вы думали, что я какой-то особенный…

Ничего страшного…

Джон-Грейди взял в руки шляпу. Казалось, он сейчас поднимется и уйдет, но он все сидел.

Убить капитана я хотел, наверное, потому, что он увел того мальчишку в рощу, застрелил его, а я стоял и молчал. Не вмешался.

Это что-то изменило бы?

Нет, но мне от этого не легче.

Судья наклонился, взял кочергу, пошевелил угли в камине, потом поставил ее на место и, откинувшись в кресле, сложил руки на груди.

Что бы ты сделал, если бы я принял решение не в твою пользу?

Не знаю.

Вот честный ответ.

Просто этот конь не принадлежит тем, кто заявлял на него права. Если бы вы отдали его им, это, конечно, меня огорчило бы.

Могу себе представить.

Мне надо обязательно разыскать хозяина гнедого. Иначе он повиснет камнем у меня на шее.

Не беспокойся, сынок. Я думаю, все у тебя образуется.

Да, сэр. Если доживу.

Он встал:

Спасибо, что уделили мне время. И что пригласили в дом.

Судья тоже встал:

Будешь в наших местах, заходи.

Спасибо, сэр. Вы очень любезны.

На улице было холодно, но судья стоял в халате и шлепанцах на пороге и смотрел, как его гость отвязывает своих трех коней. Джон-Грейди сел в седло, обернулся, пристально посмотрел на судью, застывшего на крыльце, поднял руку, и судья повторил этот жест. Потом Джон-Грейди поехал по улице, то пропадая, то появляясь в свете фонарей, и наконец окончательно растворился в темноте.

Утром следующего дня, в воскресенье, Джон-Грейди сидел в кафе городка Брэкетвилл и пил кофе. Кроме него, в кафе не было ни души, не считая бармена, который сидел у стойки на крайнем табурете, курил и читал газету. За стойкой мурлыкало радио, и вскоре диктор объявил, что начинается передача Джимми Блевинса «Евангельский час».

Откуда вещает эта радиостанция? – спросил Джон-Грейди.

Из Дель-Рио, сказал бармен. То есть рядом, из Акуньи.

К половине пятого Джон-Грейди уже был в Дель-Рио. Когда он разыскал дом преподобного Блевинса, начало темнеть. Пастор жил в белом сборном доме, к которому вела посыпанная гравием аллея. У почтового ящика Джон-Грейди спешился, провел коней по аллее и, зайдя с тыла, постучал в дверь кухни. Ему открыла невысокая блондинка.

Чем могу помочь? – осведомилась она.

Его преподобие Блевинс дома, мэм?

А вы по какому вопросу?

Я насчет коня.

Насчет коня?

Да, мэм.

Женщина бросила взгляд за спину Джона-Грейди, на трех коней.

Насчет которого?

Насчет гнедого. Вон тот, самый крупный.

Благословить он его, конечно, благословит, но без наложения рук, сообщила она после небольшой паузы.

Простите, не понял.

Животных он благословляет без наложения рук.

Кто там, дорогая? – раздался голос из кухни.

Молодой человек с лошадью.

Тут на крыльце появился сам преподобный.

Вы только полюбуйтесь! Какие лошадки! – воскликнул он.

Извините за беспокойство, сэр, но нет ли среди них вашей лошади?

Моей? У меня в жизни не было лошади.

Так вы хотите, чтобы он благословил вашу лошадь, или нет? – нетерпеливо осведомилась женщина.

А мальчика по имени Джимми Блевинс вы не знали? – спросил Джон-Грейди.

Когда я был еще мальчишкой, был у нас такой мул. Большой. И жутко упрямый… А вот мальчика по имени Джимми Блевинс… Просто Джимми Блевинс?

Да, сэр.

Нет, такого не припомню. Вообще-то, в мире полно разных Джимми-Блевинсов. Есть Джимми-Блевинс Смит и Джимми-Блевинс Джонс и так далее… Не проходит и недели, чтобы не пришло письмо, где сообщалось бы, что на свет появился еще один Джимми-Блевинс Браун или Джимми-Блевинс Уайт. Верно я говорю, дорогая?

Сущая правда, ваше преподобие.

Даже из других стран пишут! Вот недавно пришло письмо. Джимми-Блевинс Чанг, не угодно ли? Маленький, желтенький такой. Они даже вкладывают в конверты фотографии. А тебя как зовут?

Коул. Джон-Грейди Коул.

Пастор протянул ему руку, и они обменялись рукопожатием.

Коул, задумчиво повторил его преподобие. Может, у нас был и такой. Джимми-Блевинс Коул… Нет, не припоминаю. А ты ужинал?

Нет.

Дорогая, может, мистер Коул пожелает с нами отужинать? Как вы относитесь к цыпленку и клецкам, мистер Коул?

Всегда любил клецки.

Ты полюбишь их еще сильнее, потому что у моей жены они получаются великолепно.

Ужинали на кухне. Блондинка сказала:

Мы ужинаем на кухне, потому что сегодня мы вдвоем.

Джон-Грейди не спросил, кто еще обычно с ними ужинает. Его преподобие подождал, когда сядет жена, потом благословил во имя Иисуса Христа и стол, и еду, и тех, кто сидел за столом. Затем, раззадорившись, он стал благословлять все подряд: и эту страну, и другие страны, а потом заговорил о войне и голоде, особо упомянув Россию, евреев и каннибализм, после чего сказал «аминь» и потянулся за кукурузным хлебом.

Мне часто задают вопросы, спрашивают, с чего я начал, опять заговорил его преподобие. Никакой тайны тут нет. Когда я впервые услышал радио, я сразу понял, для чего оно предназначено. Мой дядя, брат матери, собрал детекторный приемник. Детали выписал по почте, между прочим. А когда их прислали, собрал все своими руками. Мы тогда жили на юге Джорджии и слышали о радио, но никогда его не видели. Радио все изменило. Я сразу понял, какая это полезная штука. Потому как с радио уже нельзя отговориться незнанием. Конечно, если годами не слышать слова Божьего, можно ожесточиться душой, но теперь ты включаешь приемник погромче, и все! Чтобы не услышать святое благовествование, ожесточившийся душой должен быть еще и глух как пень. Все в этом мире создано не просто так, а со смыслом и целью. Не всегда, конечно, эта цель видна сразу. Но что касается радио – нет, тут я сразу понял! Потому-то я и стал священником.

Его преподобие говорил и накладывал себе на тарелку еды, а потом умолк и принялся есть. Он не отличался большими габаритами, но съел две полные тарелки, а потом большущий кусок персикового пирога и выпил несколько стаканов пахты.

Насытившись, он вытер рот рукавом и отодвинул стул.

Отлично. А теперь прошу меня извинить. Работа не ждет. У Господа нет выходных.

Он встал и вышел из кухни. Блондинка положила Джону-Грейди еще пирога, он сказал спасибо и стал есть, а она на него смотрела.

Он первый, кто придумал возложение рук по радио, сообщила она.

Простите, мэм?

Это он придумал. Клал руки на радиоприемник и исцелял всех, кто слушал его, положив руки на свои приемники.

А, вот как…

До этого ему присылали разные вещи, и он возлагал на них руки и произносил молитвы. Но тут возникали проблемы. Люди требуют от священника слишком многого. Он исцелил массу народа, и слухи о нем распространились далеко-далеко, но потом, как это ни печально, возникли осложнения… Вообще-то, я это предвидела…

Джон-Грейди ел. Женщина смотрела на него.

Они стали присылать мертвецов, вдруг сказала она.

Виноват?

Стали, говорю, мертвецов слать. Заколачивали в ящики и отправляли по железной дороге. Но что он мог поделать? Только Иисус Христос умел воскрешать покойников.

Да, мэм.

Еще пахты?

Да, с удовольствием, мэм. Очень вкусно.

Рада, что вам понравилось.

Она налила ему стакан и снова села.

Он работает все время. Никто и не подозревает, как он много работает. Его голос разносится по всему миру.

Правда?

Нам пишут даже из Китая. Вы представляете? Маленькие желтые китайцы сидят у приемников и слушают Джимми.

Неужели они понимают, что он говорит?

Ему приходят письма из Франции… Из Испании… Со всего света. Его голос – это орудие Господа… Заберитесь хоть на Южный полюс, и все равно услышите его голос. И в Тимбукту тоже. Куда бы вы ни отправились, повсюду можно услышать его голос. Он всегда в эфире. Стоит только радио включить… Радиостанцию пытались закрыть, но она в Мексике. Потому-то и приезжал сюда доктор Бринкли. Чтобы обнаружить радиостанцию… Его слышно даже на Марсе, представляете?

Правда?

Да говорю же вам… Когда я представляю, как эти марсиане впервые услышали слова Иисуса, я просто начинаю плакать. А все это благодаря Джимми!

Из дома донесся грозный храп. Женщина улыбнулась.

Бедняжка… Он так утомился. Никто даже не представляет, сколько у него работы.

Джон-Грейди так и не нашел владельца гнедого. К концу февраля он снова двинулся на север. Ехал по обочине асфальтового шоссе, а две лошади шли следом. В первую неделю марта вернулся в Сан-Анджело. Он ехал по знакомым местам и, когда стемнело, оказался у ограды Ролинсов. Выдался первый теплый вечер, ветра не было, и вокруг стояла полная тишина. У конюшни спешился, подошел к дому. В окне комнаты Ролинса горел свет. Джон-Грейди сунул два пальца в рот и свистнул.

Ролинс подошел к окну и выглянул наружу. Несколько минут спустя он вышел из кухни и, обогнув дом, появился перед Джоном-Грейди.

Неужто это ты, приятель?

Я.

Живой? Живой и здоровый?

Ролинс обошел его кругом, глядя так, словно перед ним какая-то диковина.

Я решил, что тебе захочется получить твоего коня обратно, сказал Джон-Грейди.

Ты хочешь сказать, что привел Малыша?

Да вон же он, у конюшни.

Здорово!

Они выехали в прерию, спешились и, отпустив коней бродить вокруг, сели на землю. Джон-Грейди рассказал Ролинсу, что произошло с тех пор, как они расстались на автобусной станции. Потом они сидели и молчали. Над западным горизонтом стояла полная луна, и мимо нее, словно призрачные парусники, пробегали облака.

Мать видел? – спросил Ролинс.

Нет.

Ты знаешь, что твой отец умер?

Да. Мать знает?

Она пыталась найти тебя в Мексике.

Ясно.

Мать Луисы сильно хворает.

Абуэла?

Да.

А вообще как они там?

Да вроде ничего. Я видел в городе Артуро. Тэтчер Коул нашел ему работу при школе. Убирает, подметает и так далее…

Абуэла выживет?

Не знаю. Она ведь очень старая.

Ясно.

И куда ты теперь?

Куда-нибудь двинусь.

Куда?

Сам не знаю.

А то есть работа на нефтедобыче. Здорово платят.

Знаю.

И вообще, можешь жить у нас.

Я все-таки двинусь дальше.

Здесь по-прежнему можно жить.

Знаю. Но это не мое.

Джон-Грейди встал и повернулся туда, где на севере над горизонтом вставало зарево от городских огней. Затем он подошел к своему коню, подобрал поводья, сел в седло и, подъехав к гнедому, схватил его за чумбур.

Забери своего коня. А то он пойдет за мной, сказал он Ролинсу.

Ролинс подошел к Малышу, взял за щечный ремень и застыл возле.

Ну а где же твое? – спросил он.

Не знаю. Не знаю, что стало с этой страной.

Ролинс промолчал.

Еще увидимся, дружище, сказал Джон-Грейди.

Обязательно.

Ролинс держал Малыша, пока Джон-Грейди, развернув Редбо, не двинулся в путь. Ролинс весь вытянулся, даже привстал на цыпочки, чтобы лучше видеть уходящие за горизонт фигурки коней и всадника, но вскоре они исчезли.

В день похорон в Никербокере было ветрено и холодно. Джон-Грейди вывел коней на луг против кладбища, а сам сел у дороги и стал смотреть на север, где собирались тучи. Вскоре оттуда показалась похоронная процессия. Впереди ехал старый катафалк-«паккард», за ним тянулась вереница пыльных, повидавших виды легковушек и грузовиков. У старого мексиканского кладбища машины остановились, из них стали вылезать люди. Те, кому было положено нести гроб, стояли у катафалка в черных полинявших костюмах. Потом, когда все собрались, гроб с телом Абуэлы подняли и понесли к кладбищенским воротам.