Текст книги "Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей"

Джон-Грейди стоял на другой стороне шоссе и держал в руках шляпу. Никто из приехавших не обращал на него внимания. Процессия медленно двинулась за гробом. Замыкали шествие священник и мальчик в белом, который время от времени звонил в колокольчик. Тело было предано земле, присутствовавшие вознесли молитву, всплакнули, кто-то даже зарыдал, после чего все пошли назад, вытирая слезы и помогая друг другу обходить рытвины. Вскоре машины одна за другой стали выезжать с обочины на асфальт и удаляться на север.

Катафалк давным-давно уехал. Остался лишь небольшой грузовичок. Джон-Грейди сидел у обочины и смотрел на него. Потом с кладбища вышли двое с лопатами на плечах. Они положили лопаты в кузов, сами сели в кабину, машина круто развернулась и тоже уехала.

Джон-Грейди встал, перешел дорогу и оказался на кладбище. Он шел мимо старинных склепов, мимо небольших надгробий. На глаза попадались линялые бумажные цветы, пустая фарфоровая чашка, треснутая Дева Мария из целлулоида. Шел и читал знакомые имена на могильных плитах. Вильяреаль, Соса, Рейес. Хесусита Холгуин. Насио. Фалесио. А вот фарфоровый журавлик. Щербатая вазочка матового стекла. И над всем этим кедры, в кронах которых шумит ветер… А там, подальше, – пастбища и холмы… Да… Армендарес. Орнелос. Тиодоса Тарин, Саломер Хакес. Эпитасио Вильяреаль Куэльяр.

Джон-Грейди остановился у свежей могилы, где еще не было ни плиты, ни знака. Он стоял с непокрытой головой, держал шляпу в руке и вспоминал женщину, которая пятьдесят с лишним лет трудилась на его семью. Нянчила его мать, заботилась о неистовых братьях Грейди, приходившихся его матери дядьями, которые давным-давно покинули этот мир. Джон-Грейди называл ее бабулей, абуэлой. Он попрощался с ней по-испански, потом повернулся, подставив мокрое лицо ветру, и на мгновение застыл, вытянув руки вперед. Было трудно сказать, пытался ли он сохранить равновесие или пожелал благословить эту землю, а может, хотел как-то удержать весь этот мир, который стремительно уносится неведомо куда, не обращая никакого внимания на богатых и бедных, старых и молодых, мужчин и женщин. Мир, которому нет дела ни до живых, ни до мертвых.

На четвертый день пути Джон-Грейди переправился на коне через Пекос возле Айреана, штат Техас. На горизонте четко вырисовывались силуэты нефтяных качалок, выросших на поле Йейтса. Механические птицы равномерно поднимали и опускали клювы. Казалось, кто-то выковал их из железа, воссоздавая по преданиям облик первобытных птиц, которые водились в этих краях в те далекие времена, когда на западных равнинах разбивали свои вигвамы индейцы.

В тот же день Джон-Грейди увидел небольшое скопление индейских хижин. Они виднелись примерно в четверти мили к северу – жалкие лачуги из жердей, веток и шкур на бесплодной, дрожащей от ударов металлических клювов земле. Индейцы стояли и молча смотрели на всадника. Никто его не приветствовал ни словом, ни жестом, да и друг другу никто о нем не проронил ни слова. Его появление не вызвало у индейцев любопытства, словно они и так прекрасно знали о нем все, что им нужно. Они смотрели на него только потому, что он появился в поле зрения. И только потому, что вот-вот исчезнет.

Джон-Грейди ехал по красноватой пустыне, поднимая красную пыль, которая оседала на ногах коней – того, на котором он ехал, и того, которого вел. Дул западный ветер, и небо перед ним тоже покраснело. Водой и растительностью эти места небогаты, и стада почти не попадались, но под вечер Джон-Грейди увидел быка, который катался в красной пыли на фоне кроваво-красного заката, – точь-в-точь жертва ритуального заклания, бьющаяся в последних конвульсиях. Кроваво-красная пыль на него падала прямо с солнца. Джон-Грейди тронул каблуками коня и поехал дальше. Закатное солнце покрыло его лицо слоем меди, красный ветер с запада гулял по пустыне, на сухих ветках кустарника чирикали птички, а человек на коне и еще один конь, шедший следом, продолжали свой путь, и их длинные тени смыкались, образуя слитную тень словно какого-то единого загадочного существа. Которое бледнеет, вступая в темноту, в мир грядущего.

За чертой[213]213
  Перевод В. Бошняка.


[Закрыть]

I

Когда из округа Гранта они перебрались дальше к югу, его брат Бойд был совсем ребенком, да и сам новый округ, только что сформированный и названный Идальго, был немногим старше. В покинутом краю остались лежать кости их сестры и кости бабушки по матери. Новые места были богаты и не освоены. Скачи хоть до самой Мексики, нигде в забор не уткнешься. Он возил с собой Бойда на передней луке седла и проговаривал для него названия деталей ландшафта, птиц и зверей сразу и по-испански, и по-английски. В их теперешнем доме мальчишки спали в комнатке рядом с кухней; ночами он иногда просыпался и лежа слушал, как дышит в темноте его брат, а временами принимался шепотом, едва слышно рассказывать спящему брату о том, какие у него для них обоих есть задумки и на завтра, и на всю дальнейшую жизнь.

В самый первый их год на новом месте однажды зимней ночью его разбудил вой, донесшийся со стороны невысоких гор, что к западу от дома. Он тогда сразу понял, что это волки, – спускаются на равнину, чтобы по свежему снежку погоняться при луне за антилопами. С доски, служившей изножьем кровати, он стянул брюки, взял рубашку и охотничью куртку, с изнанки подшитую пледом, достал из-под кровати сапоги и вышел в кухню. Встал рядом с плитой, от которой смутно веяло теплом, в темноте оделся, поднес к начинающему бледнеть окну один сапог, другой и, разобравшись, где правый, где левый, натянул их на ноги, потом выпрямился, подошел к двери черного хода, шагнул наружу и затворил за собою дверь.

Проходя мимо конюшни, услышал тихое ржание: лошади жаловались на холод. Под сапогами хрустел снег, дыхание в голубоватом свете курилось дымом. Целый час потом он, крадучись и пригибаясь, лез по сугробам, наметенным в сухом русле, где волки уже побывали: он видел это по следам на песке в лужицах русла и по следам на снегу.

Волки были уже на равнине, потому что, переходя галечную косу, вынесенную течением на юг, почти поперек долины, он видел место, где они прошли. Дальше полз на четвереньках, втянув кисти рук в рукава, чтобы не касаться снега, а когда достиг последних темных кустиков можжевельника, росших там, где местность от долины реки уходит вверх, к горам Анимас-Пикс, тихо замер, стараясь даже дышать беззвучно, потом медленно привстал и огляделся.

Да вот же они – бегают по равнине, гоняясь за антилопами; в вихрящемся снегу антилопы мелькают как призраки, петляют, кружат, в холодном лунном свете взметывая сухую белую пыль и бледные дымки дыхания, будто у них внутри горит огонь, а волки вертятся, выгибаются и прыгают в полном молчании, словно исчадия иного мира. Все вместе они смещались вдоль речной долины вниз по течению и вбок, уклоняясь от реки все дальше на равнину, пока не превратились в крошечные точки на мутной белизне, потом исчезли.

Он очень замерз. Все ждал. Нигде никакого движения. По собственному выдоху определил, откуда ветер, и, краем глаза наблюдая, как облачко выдоха густеет и растворяется, густеет и растворяется, долго сидел на холоде и ждал. Потом он их увидел, они появились вновь. Бегут с прискоками, выделывают коленца и пируэты. Будто танцуют. Носами роют снег. Или вдруг двое приостановятся, вскочат на задние лапы, спляшут вместе – и побежали дальше.

Их было семеро, и от того места, где он залег, они пробежали метрах в шести-семи. В лунном свете он видел их изжелта-карие глаза. Слышал дыхание. Всей кожей ощущал их присутствие, электризующее воздух. На бегу друг к другу подскакивают, один другого то носом подденет, то лизнет… Вдруг остановились. Встали как вкопанные, навострили уши. Некоторые стояли, подняв к груди переднюю лапу. Смотрели на него. Он затаил дыхание. Они тоже. Стоят. Потом отвернулись и спокойно затрусили дальше.

Когда он опять вошел в дом, Бойд не спал, но он не стал рассказывать брату, где был и что видел. Так никому и не рассказал.

Под ту зиму, когда Бойду исполнилось четырнадцать, деревья, которыми поросло сухое речное русло, облетели рано, серое небо день ото дня становилось все темнее, и деревья на его фоне выглядели светлыми. С севера налетал холодный ветер, и земля под голым рангоутом неслась тем курсом, который может быть исчислен разве что задним числом, когда все вписанное в книги судеб исполнится, всем воздастся и завершится все начатое, а не только эта история. Среди бледных виргинских тополей, целой рощей столпившихся на дальней стороне речной излучины повыше дома, – деревьев с ветками, похожими на кости, и стволами, постоянно сбрасывающими где белесую, где зеленоватую, а местами коричневатую кору, – попадались великаны такой толщины, что на одном пне перегонщики стад в былые зимы ставили трехместную палатку, пользуясь ровно спиленным торцом как деревянным полом. Наезжая туда за дровами, он смотрел, как его тень, и тень лошади, и тень бесколесой индейской волокуши, состоящей из двух длинных слег, привязанных к седлу и соединенных позади лошади поперечинами, по одному перебирает голые стволы. Как-то раз Бойд поехал с ним, сидел на поперечине волокуши, держа топор так, словно охраняет собранный ими хворост, и, сощурясь, смотрел на запад – туда, где солнце, медленно увариваясь, опускалось в пылающий котел сухого озера под голыми горами, а на ближнем плане равнина кишела переступающими и медленно кивающими коровами, между которыми нет-нет да и нарисуется силуэт антилопы.

Они ехали по палой листве, толстым слоем скопившейся в речном русле, пока не добрались до бочажины, в полую воду становившейся речным омутом; тут он спешился и стал поить лошадь, а Бойд пошел бродить по берегу в поисках нор ондатры. Индеец, мимо которого прошел Бойд, сидел на корточках и даже глаз не поднял, а когда Бойд почувствовал его присутствие и развернулся, индеец смотрел на пряжку его ремня и не поднял глаз даже тогда, когда мальчишка оказался прямо перед ним. Протяни руку – дотронешься. Индеец сидел у лужицы, поросшей сухим тростником – carrizo, если по-испански, – даже не прятался, но Бойд его все равно сперва не заметил. На коленях индеец держал однозарядную винтовку тридцать второго калибра – еще под допотопный патрон бокового огня, – сидел и ждал, когда к воде в сумерках спустится какая-нибудь дичь. Вдруг поглядел мальчику в глаза. Мальчик – ему. Глаза у индейца были такие темные, что казались сплошными зрачками. В них отражался заход солнца. Солнце – и рядом мальчик.

Мальчик еще не знал, что в чужих глазах можно увидеть и себя, и даже такую вещь, как солнце. Стоял, будто раздвоившись в темных колодцах, – кто это там, такой странный? – тощенький, белобрысенький, а это он и есть. А сперва будто кто-то на него просто похожий, кто потерялся, и вдруг вот он: в таком вот словно бы окошке в иной мир – мир нескончаемого красного заката. Там будто лабиринт, в котором заблудились, затерялись в путешествии по жизни сироты его сердца, в конце концов оказавшиеся за стеной этой древней пристальности, попавшие туда, откуда нет возврата.

Оттуда, где он стоял, ни брата, ни лошади видно не было. В поле зрения попадали только круги, медленно расходившиеся по воде от того места, где стояла и пила лошадь, – как раз с обратной стороны островка камышей, – зато очень хорошо были видны малейшие движения мышц под безволосой кожей впалой щеки индейца.

Индеец повернулся, глянул на воду. В тишине хорошо было слышно, как за камышами капает вода, когда лошадь подымает морду. Потом он снова посмотрел на мальчика.

Ах ты, мелкий ты сукин сын, сказал он.

А что я сделал?

Кто там с тобой?

Мой брат.

Сколько ему?

Шестнадцать.

Индеец встал. Встал безо всякого усилия, мгновенно, и бросил взгляд туда, где на другом берегу омута стоял, держа повод лошади, Билли, потом снова стал смотреть на Бойда. На индейце была старая изорванная накидка из одеяла и засаленная, с выпученной наружу тульей стетсоновская шляпа; расползающиеся по швам сапоги чинены проволокой.

Чего приперлись?

Да так, дрова собираем.

У вас еда какая-нибудь есть?

Нету.

Где живете?

Мальчик замялся.

Я спрашиваю, где вы живете.

Он жестом показал вниз по реке.

Далеко?

Не знаю.

Мелкий ты сукин сын.

Индеец взял винтовку на плечо, обошел бочажину вокруг и остановился лицом к лошади и Билли.

Здрасьте, сказал Билли.

Индеец сплюнул:

Ну, всё тут уже распугали или как?

Мы не знали, что тут кто-то охотится.

У вас поесть ничего нет?

Нет, сэр.

Где ваш дом-то?

В двух милях отсюда ниже по реке.

А в доме еда найдется?

Да, сэр.

А если я туда подойду, поесть мне вынесешь?

Вы можете в дом зайти. Мама покормит.

В дом не хочу. Хочу, чтобы ты вынес мне на улицу.

Можно.

Значит, вынесешь?

Да.

Ну хорошо тогда.

Мальчик стоял, держал лошадь. Лошадь не сводила глаз с индейца.

Бойд, сказал старший брат, двигай давай.

А собаки у вас там есть?

Есть одна.

Запрешь ее?

Ладно, запру.

Пускай где-нибудь внутри посидит, чтоб не тявкала.

Ладно.

Не хочу, чтобы меня там пристрелили.

Да ладно, нет проблем, запру.

Ну хорошо тогда.

Бойд, ну давай. Поехали.

Бойд стоял с другой стороны бочажины, смотрел на него.

Давай, живо! Скоро темнеть начнет.

Ну шевелись. Делай, что брат велит, сказал индеец.

Мы вас не трогали.

Ну же, давай, Бойд. Поехали.

Бойд перешел галечную гряду, присел на поперечину волокуши.

Нет, ты сюда, сюда давай, сказал Билли.

Перебравшись через кучу собранных ими сучьев, Бойд оглянулся на индейца, потом схватил протянутую руку Билли и влез на лошадь, сел позади него.

А как мы вас найдем? – спросил Билли.

Индеец стоял, положив винтовку на плечи как коромысло, держал локтями, кисти рук свесив вниз.

Как выйдешь, двигай на луну, ответил он.

А если она еще не взойдет?

Индеец сплюнул:

Думаешь, я бы велел тебе идти к луне, которой нет? Давай, ноги в руки.

Мальчик прижал сапог к боку лошади, и они поехали через лесок. Концы слег волокуши с сухим шуршанием мяли палую листву, оставляя в ней две борозды. Закат на западе начал гаснуть. Индеец смотрел им вслед. Обхватив старшего брата рукой вокруг пояса, младший ехал лицом на запад, закатный отблеск делал его щеку красной, а волосы, вообще-то почти белые, – розовыми. Должно быть, брат велел ему назад не смотреть, потому что он ни разу не оглянулся. К тому времени, когда они пересекли сухое русло и выехали в прерию, солнце уже закатилось за вершины гор Пелонсийос и западный край неба под тонкими перьями облаков был весь темно-красным. Когда повернули к югу вдоль вспаханных участков у высохшей реки, Билли оглянулся и обнаружил индейца в полумиле – тот в сумерках шел за ними, расслабленно держа винтовку в одной руке.

А сам-то зачем оглянулся? – спросил Бойд.

Оглянулся, да и все.

И что – понесем ему ужин?

Да. Думаю, это мы сделать сможем.

Мало ли что мы сможем. Не все, что сможешь сделать, обязательно хорошо, сказал Бойд.

Знаю, знаю.

Из окна гостиной он оглядел ночное небо. В темнеющей синеве уже появились первые звезды; особенно густо они высыпали на юге, висели, будто набросанные в корзину из мертвых веток на берегу реки. За руслом на востоке курилась зеленовато-желтая дымка – предвестие невидимой луны. Он смотрел и ждал, пока разом не осветились все бугорки пустынной прерии, когда из-под земли стал вылезать лунный купол – белый, жирный и весь словно какой-то перепончатый. Потом Билли слез со стула, на котором стоял коленями, и пошел за братом.

К тому времени он уже припрятал за горшками на посудной полке у кухонной двери тряпичный сверток, где было мясо, галеты и жестяная кастрюлька с вареной фасолью. Отправив вперед себя Бойда, он постоял, послушал и двинулся следом. Когда проходили мимо коптильни, пес заскулил, зацарапал лапами дверь, но он приказал молчать, и пес умолк. Крадучись, пригибаясь, они прошли вдоль забора, потом повернули к деревьям. Не успели дойти до реки, как луна выкатилась полностью; глядь – вот и индеец: стоит, опять держа ружье, словно ярмо, на загривке. На холоде им было видно, как он дышит. Он повернулся и пошел, они за ним – сперва по галечной косе, потом по дальнему берегу русла тропой, протоптанной коровами вдоль края пастбища. Пахнуло дымком. Когда прошагали вниз по реке с четверть мили, среди виргинских тополей забрезжил его костер; винтовку индеец прислонил к стволу дерева, повернулся, окинул взглядом мальчишек.

Давай сюда, сказал он.

Билли вышел к костру, снял узелок, который нес на сгибе локтя, протянул индейцу. Тот взял, сел у костра на корточки (опять с той же марионеточной легкостью) и, опустив узелок на землю перед собой, развернул, достал кастрюльку и поставил фасоль на угли греться, после чего откусил от галеты и вгрызся в мясо.

Вы же нам так кастрюлю закоптите, сказал Билли. А мне ее домой надо вернуть.

Индеец жевал, его темных глаз, узких и полуприкрытых, в свете костра видно не было.

А кофе у вас дома нет? – спросил он.

Только в зернах.

А намолоть слабó?

Чтобы никто не услышал – нет, не получится.

Индеец положил в рот остаток галеты, наклонился чуть вперед, достал непонятно откуда охотничий нож и, протянув руку, помешал им в кастрюльке фасоль, после чего поднял глаза на Билли и провел лезвием по языку сперва в одну сторону, потом в другую, словно правил бритву. Потом воткнул нож в бревно, служившее основанием костра.

Давно живете здесь? – спросил он.

Десять лет.

Десять лет… Земля своя, родительская?

Нет.

Протянув руку, индеец взял вторую галету, располовинил ее ровными белыми зубами, сидит жует.

А вы-то сами откуда будете? – спросил Билли.

От верблюда.

А идете куда?

Индеец вытащил нож из бревна, наклонился и снова помешал им фасоль, снова облизал лезвие, просунул нож в ручку кастрюльки и, сняв почерневшую посудину с огня и поставив перед собой на землю, стал с ножа есть фасоль.

А что еще у вас в доме есть?

В каком смысле?

Я говорю: что у вас в доме есть еще?

Он поднял голову и, продолжая неторопливо жевать, обвел их, освещенных пламенем костра, взглядом полуприкрытых глаз.

Типа чего, например?

Типа чего угодно. Чего-нибудь, что я мог бы продать.

Такого нет ничего.

Так-таки и ничего.

Нет. Ничего, сэр.

Сидит жует.

Вы что, в пустом доме живете?

Да нет.

Тогда что-нибудь должно быть.

Ну, мебель есть, всякое такое. Кухонное барахло разное.

А патроны к винтовке есть?

Да, сэр. Есть немного.

Какого калибра?

К вашей не подойдут.

Какого калибра, спрашиваю?

Центробой ноль сорок четыре – сорок.

Дык принеси таких.

Старший мальчишка кивнул в сторону прислоненной к дереву винтовки:

Они же к вашей не подойдут!

Да и плевать. Сменяюсь с кем-нибудь.

Патронов я вам вынести не могу. Отец хватится.

Зачем тогда ты вообще про них вякал?

Мы, пожалуй, пойдем, сказал Бойд.

Нам бы кастрюльку…

А еще что у вас там есть? – спросил индеец.

Да нет у нас ничего, отозвался Бойд.

Я не тебя спрашиваю. Что у вас есть еще?

Не знаю. Я посмотрю, может, что-нибудь найду.

Индеец положил в рот вторую половину галеты. Потрогал кастрюльку пальцами, поднял и вылил остатки фасоли с соусом в рот, пальцем вытер стенку посудины изнутри, облизал палец дочиста и вновь поставил кастрюльку наземь.

Кофе мне принеси, понял? – сказал он.

Да я смолоть не смогу – услышат.

Принеси так. Я камнем растолку.

Хорошо.

А он пусть останется.

Зачем?

А чтобы я не заскучал тут.

Чтобы вы не заскучали?

Ну да.

Ну а ему-то тут зачем сидеть?

Да что я – съем его, что ли?

Знаю, что не съедите. Потому что он не останется.

Индеец поцыкал зубом.

А капканов у вас нет?

Капканов у нас нет.

Он глянул на мальчишек снизу вверх. Еще раз с длинным посвистом цыкнул зубом.

Ладно, иди тогда. Сахару мне принеси.

Хорошо. Кастрюлю можно забрать?

Возьмешь, когда вернешься.

Когда вышли на коровью тропу, Билли обернулся к Бойду, тот поглядел назад, на костер среди деревьев. Луна над прерией горела ярко – хоть скот считай.

Мы ведь не понесем ему кофе, правда же? – нарушил молчание Бойд.

Еще чего!

А как же насчет кастрюли?

А никак.

А если мама спросит?

Просто скажи ей правду. Скажи, что я отдал ее индейцу. Что к дому приходил индеец и я ему отдал.

Ладно. Но все равно мне заодно тоже достанется.

Но мне-то ведь достанется больше!

А ты возьми лучше скажи, что это я сделал.

Еще чего.

Вот позади уже и выгон, потом ворота и тут же свет, полосами протянувшийся от окон дома.

Перво-наперво не надо было вообще нам к нему ходить, сказал Бойд.

Билли не отозвался.

Или надо было?

Нет.

Тогда зачем мы…

Не знаю.

С утра, еще перед рассветом, в их комнату вошел отец.

Билли, позвал он.

Старший брат сел в кровати и посмотрел на отца, который на фоне света из кухни обозначился силуэтом.

С чего это у нас пес в коптильне заперт?

А, это я его забыл выпустить.

Ты его забыл выпустить?

Да, сэр.

А он-то с самого начала что там забыл?

Парнишка выскочил из постели на холодный пол, потянулся за одеждой.

Ну щас, щас пойду выпущу, сказал он.

Отец постоял еще секунду в дверях, потом двинулся через кухню в коридор. Свет из открытой двери упал на Бойда; Билли стало видно, как тот спит, свернувшись калачиком в другой кровати. Он натянул штаны, отыскал на полу сапоги и вышел вон.

Когда он всех животных накормил и наносил воды, стало совсем светло, он поседлал Бёрда, прямо в деннике сел верхом и, выехав из конюшни, направился вниз по реке искать индейца или хотя бы посмотреть, там он еще или нет. За всадником по пятам увязался пес. Сперва через пастбище, потом вдоль реки, потом между деревьев. Набрав повод, остановился, посидел. Пес тоже дальше не пошел, стоял, подергивая носом вверх и вниз, нюхал воздух, собирал и воссоздавал про себя – картинку за картинкой – события вчерашнего вечера. Мальчик снова пустил коня вперед.

Там, где накануне останавливался индеец, на месте костра лежали черные холодные угли. Конь неспокойно переминался, вдруг пошел боком, а пес заходил кругами около кострища носом в землю, вздыбив шерсть на загривке.

Когда Билли возвратился в дом, у матери уже готов был завтрак, он повесил шляпу, приставил стул и стал накладывать в тарелку яичницу. Бойд уже вовсю наворачивал.

А папа где? – спросил старший.

Молитву не прочитал, а уже еду нюхать?! – возмутилась мать.

Да, мэм, сейчас.

Он опустил голову, проговорил про себя слова молитвы, потом протянул руку, взял галету.

Где папа?

Папа прилег. Он поел уже.

А когда он приехал?

Часа два назад. Всю ночь провел в седле.

Зачем?

Думаю, чтобы скорей домой.

А долго он спать будет?

Ну-у… надо полагать, пока не проснется. Что-то вопросов у тебя сегодня больше, чем у Бойда.

А чего я-то? Я и вообще ничего не спрашивал!

После завтрака мальчишки пошли в конюшню.

Как ты думаешь, куда он направляется? – первым заговорил Бойд.

Да никуда. Ходит тут, бродит туда-сюда…

А откуда, думаешь, он тут взялся?

Понятия не имею. Сапоги на нем мексиканские. Ну, в смысле, то, что от них осталось. Бродяга, да и все тут.

От этих индейцев вообще не разбери-поймешь, чего ждать, сказал Бойд.

А что ты о них знаешь-то, об индейцах? – отозвался Билли.

Ты, можно подумать, знаешь…

Ждать неизвестно чего надо от кого угодно.

Из бадьи, висевшей на столбе посреди конюшни, Бойд достал старую сношенную отвертку, с перекладины коновязи снял веревочный недоуздок, отворил дверцу денника, где содержался его конь, и вывел вон. На полуштык прихватив чумбур к перекладине коновязи, провел ладонью по передней ноге коня, чтобы он поднял копыто. Прочистил желобки вдоль стрелки, снова осмотрел, отпустил ногу.

Дай глянуть, сказал Билли.

Да там все путем.

Ну так и дай посмотрю!

Да пожалуйста!

Билли снова поднял ногу лошади, сжал между колен копыто, изучил.

А что, похоже, и правда порядок, сказал он.

Ну, я ж говорил.

Ну-ка, пускай пройдет.

Бойд отвязал чумбур, провел коня по проходу конюшни, потом обратно.

Седло свое заберешь? – спросил Билли.

Ну, взял бы, если ты не против.

Из кладовки для упряжи Бойд принес седло, набросил на лошадь вальтрап, поставил сверху седло и, сдвинув все вместе по шерсти, установил на место, потом туго набил латиго передней подпруги, пропустил ремень задней подпруги через пряжку и встал в ожидании.

Ты его так совсем разбалуешь, сказал Билли. Разом бы вышиб из него дурь, да и дело с концом.

Он-то из меня дурь не вышибает, что ж я-то буду, возразил Бойд.

Билли сплюнул на сухую солому, устилавшую проход. Подождали. Конь выдохнул. Бойд подтянул ремень, застегнул пряжку.

Все утро они провели на пастбище Ибаньес – осматривали коров. Коровы их сторонились и, со своей стороны, тоже осматривали – то голенастые и беломордые, то мексиканской породы, то лонгхорны, всех возможных расцветок. К обеду возвратились к дому с годовалой телкой на аркане, которую поместили в загон из жердей с северной стороны конюшни, чтобы ее посмотрел отец, после чего помылись и пошли в дом. Отец уже сидел за столом.

А, вот и мальчики, сказал он.

Садитесь, садитесь давайте, засуетилась мать.

Поставила на стол блюдо с жареным мясом. Миску фасоли. Все помолились, и она подала блюдо отцу, тот положил кусок себе, передал блюдо Билли.

Папа говорит, в наших краях появилась волчица, сказала мать.

Билли сидел с ножом наготове, держал блюдо.

Волчица? – сказал Бойд.

Отец кивнул:

Да, задрала крупненького теленка в верховьях Фостеровой лощины.

Когда? – спросил Билли.

Где-то с неделю или около того. Смотреть ее следы в горах уже ходил младший из сыновей Оливера. Пришла, говорит, из Мексики. Прямиком через перевал Сан-Луи, спустилась по западным склонам Анимас у лощины Тейлора, а потом вниз, вниз, через долину реки и в горы Пелонсийос. Поднималась до самого снега, даже выше. В том месте, где она завалила теленка, на земле снег на два дюйма.

А откуда известно, что это именно волчица? – сказал Бойд.

Да ну, неужто сам не догадаешься? – удивился Билли.

Это видно по тому, как она свои делишки справляет, сказал отец.

А-а, протянул Бойд.

И что нам теперь с этим делать? – спросил Билли.

Ну, думаю, лучше бы ее изловить. А ты что скажешь?

Да, сэр.

Был бы здесь старый Эколс, он бы ее точно поймал, сказал Бойд.

Мистер Эколс!

Был бы здесь мистер Эколс, он бы ее поймал.

Да уж, он-то поймал бы. Но его нет.

После обеда они втроем поехали за девять миль на ранчо «Складская гряда». Подъехав к дому, не слезая с лошадей, покричали. Сперва выглянула внучка мистера Сандерса, скрылась, потом все вместе они уселись на веранде, и отец рассказал мистеру Сандерсу про волчицу. Мистер Сандерс сидел, упершись локтями в колени, и неотрывно смотрел на доски пола между подошвами сапог. Молча кивал и время от времени сбивал мизинцем пепел с сигареты. Когда рассказ отца подошел к концу, поднял взгляд. В кожистых складках, избороздивших его лицо, прятались синие-синие, необычайно красивые глаза. Будто доказывая, что существует нечто такое, чего тяготы здешней жизни не способны даже коснуться.

Капканы Эколса и все прочие его причиндалы по-прежнему у него в хижине, сказал он. Мне кажется, он вас не осудит, если воспользуетесь тем, что там найдете полезного.

Щелчком выкинув окурок во двор, улыбнулся двоим мальчишкам и, опершись ладонями в колени, поднялся.

Пойду принесу ключи, сказал он.

Когда дверь хижины открыли, внутри оказалось темно и затхло, пахнуло чем-то вроде свежей убоины. Отец секунду постоял в дверях, потом вошел. В комнате стояли старый диван, кровать и рабочий стол. Прошли на кухню, а через нее в сени черного хода. Там в пыльном свете единственного маленького окошка на грубых полках из неструганых сосновых досок оказалось великое множество банок, бутылок и старинных аптекарских пузырьков со стеклянными притертыми пробками и старинными восьмиугольными, обведенными красной каймой ярлычками, надписанными аккуратным почерком Эколса: что именно и с каких пор находится внутри. Какие-то темные жидкости. Сушеные потроха. Печень, желчный пузырь, почки. Внутренности зверя, который и слыхом не слыхивал о человеке, не думал и не гадал о нем сотни тысяч лет, если не больше. Да и поди додумайся, что придет вдруг этакий злобный божок, бледный, голый и всему чуждый, и примется истреблять весь твой род – и ближних твоих, и дальних, начнет их убивать, гнать из дому… К тому же божок ненасытный, божок безжалостный – никакими уступками его не умаслишь, никакими потоками крови его жажды не утолишь.

Банки были в пыли, покрыты паутиной, и свет, проходивший между ними, придавал этому хранилищу химической посуды сходство с храмом, с алтарем, посвященным древнему занятию, каковое неминуемо исчезнет из людского обихода, как только исчезнет зверь, которому оно своим существованием обязано. Сняв с полки одну из склянок, отец повертел ее в руке, затем поставил в точности на то место, в тот же свободный от пыли кружок, где она стояла. На нижней полке бросился в глаза деревянный ящик из-под патронов – прочный, с сочлененными в ласточкин хвост углами, – а в нем штук десять пузырьков и пробирок размером поменьше, на этот раз вовсе без ярлыков. На крышке ящика красная карандашная надпись: «Набор № 7». Отец посмотрел один из флаконов на свет, встряхнул, выкрутил пробку и поднес открытым к носу.

Гос-споди боже ты мой! – прошептал он.

Дай нюхнуть, сказал Бойд.

Нет, отрезал отец.

Флакон положил в карман, и все перешли к поиску капканов, которые куда-то запропали. Переворошили весь дом, и на веранде смотрели, и в коптильне. Нашли несколько старых капканов на койота – третьего номера, плоскопружинных; они висели на стене в коптильне, а больше никаких капканов видно не было.

Должны же они где-то быть! – сокрушался отец.

Начали сызнова. Вскоре с кухни донесся голос Бойда:

Есть! Нашел.

Они оказались в большом решетчатом ящике, заваленном дровами. Смазаны чем-то похожим на топленое сало и уложены как сельди в бочке.

Как же ты догадался там посмотреть? – сказал отец.

Ну, ты ведь говорил, что где-то они должны быть.

Расстелив на линолеуме кухонного пола старые газеты, стали капканы вынимать. В ящике они для компактности лежали со свернутыми на сторону пружинами, обмотанные привязными цепями. Отец один вынул, размотал цепь. Набитая застывшим жиром цепь, разматываясь, не звенела, а тарахтела, как деревянная. На одном ее конце был вертлюг с кольцом, на другом – двурогий якорь. Все сидели вокруг на корточках, разглядывали. Капкан казался огромным.

Здоровенный какой! – сказал Билли. Это на медведя, что ли?

На волка. Номер четыре с половиной. Видишь, выбито: «С. Ньюхауз. Онейда комьюнити Лтд.» – девятнадцатый век! Такую маркировку они применяли только до восемьдесят шестого года. Потом стали клеймить изделия словом «Виктор».

Отец разложил на полу все восемь капканов, газетой отер ладони от жира. Ящик снова накрыли крышкой и забросали дровами точно так же, как это было, когда Бойд его нашел. Потом отец снова сходил в сени и принес плоский деревянный короб с затянутым мелкой проволочной сеткой дном, бумажный пакет стружек и большую корзину, чтобы сложить туда капканы. После чего все вышли, снова заперли входную дверь на висячий замок, отвязали лошадей и уже верхами снова подъехали к хозяйскому дому.