Текст книги "Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей"

Тебе сколько лет? – спросил он Джона-Грейди.

Шестнадцать. Через полтора месяца исполнится семнадцать.

Ну а сколько лет убийце, который утверждает, что его фамилия Блевинс?

Не знаю. Мне про него вообще мало что известно. Он говорит, что ему пятнадцать. Но он больше смахивает на четырнадцатилетнего. Ему запросто может быть и тринадцать.

У него нет шерсти.

Не понял.

У него нет шерсти. Которая бывает у мужчин.

Не обращал внимания. Меня это как-то не интересовало.

Лицо капитана помрачнело. Он затянулся сигаретой, выпустил клуб дыма, потом вытянул руку ладонью вверх и, щелкнув пальцами, сказал:

Deme su billetera[96]96
  Дай твой бумажник (исп.).


[Закрыть].

Джон-Грейди вытащил из кармана штанов бумажник, сделал шаг вперед, положил бумажник на стол и отошел назад. Все это время капитан смотрел на него в упор. Вот наклонился, взял бумажник и стал вынимать из него деньги, карточки, фотографии. Разложив содержимое бумажника на столе, снова устремил взгляд на Джона-Грейди:

Где твоя лицензия на работу?

У меня ее нет.

А, ты ее уничтожил.

Нет, ее у меня просто нет и не было.

Убийца Блевинс – тот вообще без документов.

Очень может быть.

Почему?

Он потерял свою одежду.

Потерял одежду?

Да.

Почему он приехал сюда воровать лошадей?

Это его конь.

Капитан откинулся на спинку кресла, затянулся сигаретой.

Это не его конь, сказал он.

Думайте что хотите, но правда остается правдой.

¿Cómo?

Насколько мне известно, это его конь. Он был на нем в Техасе и на нем же переправился через реку в Мексику.

Капитан побарабанил пальцами по ручке стула.

Не верю.

Джон-Грейди промолчал.

Не слышу фактов, сказал капитан, повернулся на стуле и уставился в окно. Не слышу фактов, повторил он, оглянулся через плечо на арестованного и продолжил: У тебя есть шанс рассказать правду тут. Через три дня ты поедешь в Сальтильо, и там у тебя уже этот шанс не будет. Он исчезал. Правда окажется в руках других людей. Понимаешь, о чем я? Тут мы можем отыскать правду – или потерял навсегда. Но когда ты нас покинешь, будет поздно. Слишком поздно, чтобы рассказать правду. Ты попадешь в руки к другим людям, и никто не угадал сейчас, какой тогда выйдет правда. И когда это случится… Короче, тебе останется лишь пенять на себя. Ты меня понял?

Правда всегда одна, возразил Джон-Грейди. Правда – это то, что случилось на самом деле. А не то, что кто-то себе вообразил.

Тебе нравится наш городок? – внезапно спросил капитан.

Городок как городок.

Здесь очень тихо. И очень мирно.

Наверное.

Местные жителства ведет себя здесь тихо. От них нет беспокойства.

Капитан подался вперед и затушил сигарету в пепельнице. Повисло гнетущее молчание. Нарушил его опять капитан:

И вдруг приходит убийца Блевинс. Ворует лошадей. Всех убивает. Почему? Или в Америке это был мальчик, который мухи не обидит, а приехал в Мексику и творить черт-те что?

Капитан откинулся на спинку, грустно улыбнулся и погрозил пальцем Джону-Грейди. И снова заговорил, не спуская глаз с арестованного:

А потому что ничего подобного! Потому что правда выглядит иначе. Блевинс никогда не был тихим мальчиком. Он всегда был таким, как сейчас… Всегда.

Вернув в камеру Джона-Грейди, тюремщики забрали с собой Блевинса. Идти он мог, хотя и с трудом. За ним закрыли дверь и с грохотом задвинули засов, в пробой которого дужкой вставили висячий замок. Замок сперва покачался, погромыхал, потом успокоился. Джон-Грейди присел возле Ролинса.

Ну как ты? – спросил он.

Нормально. А ты?

И я нормально.

Что там было?

Да ничего.

Что ты ему сказал?

Что ты мешок с дерьмом.

Тебя не водили в душевую?

Нет.

Тебя долго не было.

Долго.

У него там на крюке висит белый халат. Он снимает его с крюка, надевает и подвязывается веревкой.

Джон-Грейди кивнул, потом посмотрел на старика. Тот сидел и не спускал с них глаз, хотя и не понимал по-английски.

Блевинс плох, сказал Ролинс.

Да. Похоже, нас переведут в Сальтильо.

Это еще что такое?

Понятия не имею.

Ролинс зашевелился, потом прикрыл глаза.

С тобой точно все в порядке? – спросил его Джон-Грейди.

Да, не беспокойся.

Он, похоже, хочет с нами договориться.

Кто?

Капитан. Хочет предложить сделку.

Какую? Что мы должны делать?

Помалкивать. Он хочет, чтобы мы держали язык за зубами.

Как будто у нас есть выбор. О чем помалкивать-то?

Не о чем, а о ком. О Блевинсе.

В каком смысле?

Джон-Грейди посмотрел сначала на квадратное отверстие в двери, на косую решетчатую тень на стене над головой старика и лишь потом на Ролинса.

По-моему, они хотят его убить. Хотят убить Блевинса.

Ролинс долго сидел и молчал, повернувшись к стене. Когда он снова посмотрел на Джона-Грейди, его глаза подозрительно блеснули.

Может, ты ошибаешься?

Мне кажется, они разделаются с ним.

Суки! Провались они все к такой-то матери!

Привели Блевинса. Он забился в угол и молча сидел там. Джон-Грейди заговорил со стариком, которого звали Орландо. Старик понятия не имел, в каком преступлении его обвиняют. Ему говорили, что как только он подпишет бумаги, сможет проваливать на все четыре стороны, но он был неграмотным, и никто не собирался прочитать ему вслух то, что он должен был подписать. Орландо не мог точно сказать, сколько он уже тут сидит. Помнил только, что посадили его зимой. Пока они разговаривали, опять появились тюремщики, и старик замолчал.

Тюремщики поставили на пол два ведерка, а также стопку эмалированных мисок. Один из них забрал ведро для воды, другой парашу, после чего они молча удалились. Они держались как люди, привыкшие убирать за скотиной. Когда дверь за ними закрылась, заключенные расположились на корточках вокруг ведерок, а Джон-Грейди стал раздавать миски, которых оказалось почему-то пять, словно должен был появиться кто-то еще. Ложек-вилок не принесли, поэтому фасоль приходилось накладывать кусками тортилий.

Эй, Блевинс! Жрать будешь? – спросил Джон-Грейди.

Я не голоден.

Подкрепиться никогда не мешает.

Жрите сами.

Джон-Грейди зачерпнул фасоли куском тортильи, положил лепешку сверху и протянул миску Блевинсу. Тот поколебался, потом взял ее и поставил себе на колени. Через какое-то время он неуверенно заговорил:

Что вы им про меня наговорили?

Ролинс перестал жевать, покосился на Джона-Грейди, который обернулся к мальчишке и ответил:

Чистую правду.

Так я и поверил, проворчал Блевинс.

А ты думаешь, им не все равно, что мы им про тебя скажем? – прошипел Ролинс.

По крайней мере, вы могли бы постараться мне помочь.

Ролинс удивленно посмотрел на Джона-Грейди.

Вроде как замолвить за меня словечко, продолжил Блевинс.

Как это мы не догадались! – фыркнул Ролинс.

Вам-то это ничего бы не стоило…

Заткнись, недоносок! – взорвался Ролинс. Чтобы я больше тебя не слышал! Только пикни – все уши оборву!

Оставь его в покое, устало произнес Джон-Грейди, но Ролинс не унимался:

Сукин ты сын, кретин! Неужели ты думаешь, капитан не знает, кто ты такой? Он раскусил тебя, как только увидел… Нет, он раскусил тебя раньше – еще до того, как ты явился на свет. Чтоб ты провалился, недоносок! К чертям в самое пекло…

Казалось, еще немного – и Ролинс разрыдается. Джон-Грейди положил руку ему на плечо:

Кончай, Лейси… Успокойся.

Днем снова появились тюремщики, принесли воду и парашу, забрали грязные миски и ведерки из-под еды.

Интересно, как там наши лошадки, подал голос Ролинс.

На это Джон-Грейди только покачал головой.

Ло-шад-ки, повторил старик. Caballos.

Sí, caballos, кивнул ему Джон-Грейди.

В камере сделалось жарко. Заключенные прислушивались к звукам, доносившимся из поселка. Время от времени по дороге проезжали на лошадях. Джон-Грейди спросил у старика, не обижают ли его здесь, но тот лишь махнул рукой. Потом сообщил, что к нему особенно и не вязались. Старик им неинтересен. Слишком слабый противник. Помолчав, он добавил, что для стариков боль обычное дело. Болью их не удивишь.

Через три дня, с утра пораньше, за ними пришли. Троих американцев вывели на яркий свет, провели через двор, потом по коридору школы, и они оказались на улице, где стоял небольшой грузовичок-полуторка марки «форд». Они топтались, грязные и небритые, держа в руках одеяла. Вскоре один из тюремщиков жестом велел им забираться в кузов, что они и сделали. Выйдя из здания, к конвойным добавился еще один тюремщик, и на мальчишек опять надели те же вытертые наручники, после чего приковали друг к другу буксирной цепью, которая до этого лежала свернутая на запасном колесе в передней части кузова. Из здания вышел капитан с чашкой кофе в руке. Стоял смотрел на грузовик, покачивался на каблуках и прихлебывал кофе. Кожаный ремень у него был начищен до блеска, а слева виднелась кобура, из которой рукояткой вперед торчал самозарядный кольт сорок пятого калибра. Он что-то коротко приказал подчиненным, а те, в свою очередь, замахали руками, окликая человека, стоявшего на переднем бампере и копавшегося в моторе «форда». Тот поднял голову, что-то произнес, махнул рукой и снова согнулся под капотом.

Что он им сказал? – спросил Блевинс.

Никто не пожелал удовлетворить его любопытство. В кузове стояли ящики и мешки, а также несколько пятигаллоновых канистр с бензином. То и дело к шоферу подходили местные, совали ему какие-то свертки и ящики и передавали сложенные бумажки, которые тот без лишних слов рассовывал по карманам.

Вон твои красавицы, сказал Ролинс Джону-Грейди.

Вижу.

Девочки стояли, тесно прижавшись друг к дружке. Одна держала другую за руку, и обе плакали.

Чего они ревут? – спросил Ролинс, но Джон-Грейди только покачал головой.

Девочки стояли и смотрели, как загружают грузовик разными ящиками и свертками, а охранники сидели и курили, придерживая винтовки. Девочки простояли так целый час, пока мотор «форда» не заработал, после чего водитель захлопнул крышку капота, сел в кабину, и грузовик с тремя закованными в цепи арестантами дернулся и, медленно двинувшись по узкой немощеной улочке, скрылся в густом облаке дыма и пыли.

Арестантов сопровождали трое конвоиров – молодые парни из местных в плохо пригнанной и давно не глаженной форме. Судя по всему, им было строго-настрого приказано не вступать ни в какие разговоры с американцами, потому что, встречаясь взглядами со своими подопечными, они тотчас же отворачивались и начинали усиленно смотреть в сторону. Пока грузовик петлял по улочкам, эти ребята кивали и махали руками знакомым, стоявшим в дверях домов. Капитан ехал в кабине с водителем. За грузовиком погналось несколько собак, и шофер резко крутанул баранку, норовя задавить хотя бы одну из них, отчего охранники в кузове судорожно схватились за борта, а шофер с хохотом глянул на них в зеркало заднего вида, и они тоже засмеялись и начали тыкать друг друга кулаками и локтями в бока, а потом угомонились и, не выпуская винтовок, сурово уставились на дорогу.

Грузовик тем временем в очередной раз свернул и остановился перед домом, выкрашенным в ярко-голубой цвет. Капитан протянул руку и нажал на гудок. Вскоре отворилась дверь, и на улицу вышел человек, не без элегантности одетый словно чарро. Капитан вылез из кабины, чарро сел рядом с шофером, капитан тоже залез в кабину, захлопнул дверцу, и они поехали дальше.

Вскоре позади остались последние хибары и коррали с глинобитными коровниками. Грузовик преодолел речушку, где вода сверкала, переливаясь всеми цветами нефтяной радуги. Затем, надрывно воя, «форд» взобрался по каменистому подъему и, оказавшись снова на ровном месте, покатил по пустыне под лучами еще низкого утреннего солнца.

Арестованные смотрели, как из-под колес грузовика поднимается пыль, нависает над дорогой и медленно расползается над пустыней. Они изо всех сил пытались усидеть на своих одеялах, чтобы не отбить бока о доски кузова – машину сильно трясло. Оказавшись на развилке, грузовик свернул на юг, в сторону Куатро-Сьенагас и Сальтильо, до которого было, судя по указателю, четыреста километров.

Блевинс расстелил одеяло и улегся на него, закинув руки за голову. Он лежал, уставившись в безоблачное голубое небо пустыни. Птиц вокруг не было. Когда Блевинс заговорил, его голос вибрировал от тряски кузова под его спиной.

Да, ребя-бя-та, д-доро-рога будет д-долгой, произнес он.

Ролинс и Джон-Грейди посмотрели сначала на него, потом друг на друга, но никак не отозвались на это высказывание.

Старик сказал, что до Сальтильо ехать целый день. Я его спрашивал, снова подал голос Блевинс. Говорит, что целый день.

Еще до полудня они выехали на большое шоссе, которое шло к городку Бокильяс на границе, но машина поехала не туда, а вглубь страны, через поселки Сан-Гильермо, Сан-Мигель, Танке-эль-Ревес. Шоссе было ухабистым и раскаленным, немногие встречные грузовики обдавали их градом пыли и мелких камешков, и пассажиры спешно отворачивались, прикрывая лица рукавами. Грузовик остановился в Окампо, водитель выгрузил какие-то ящики, отдал письма, потом поехали дальше, на Эль-Осо. Вскоре машина остановилась у маленького придорожного кафе, и охранники, спрыгнув с грузовика, двинулись туда, прихватив винтовки. Арестанты остались на месте. Дети, носившиеся по дворику, прекратили игру и уставились на приехавших, а тощий белый пес, словно давно уже дожидавшийся подобного события, неторопливо подошел, долго мочился на шину заднего колеса, а затем с достоинством удалился.

Выходя из кафе, охранники смеялись и свертывали на ходу сигареты. Один из них нес три бутылки апельсиновой шипучки, которые передал арестантам. Дождавшись, когда они все выпьют, он взял у них пустые бутылки и понес возвращать в кафе. Другие двое конвоиров залезли в кузов. Из дверей появился капитан. За ним выбежал охранник, возвращавший бутылки, потом чарро и, наконец, водитель. Когда все заняли свои места, капитан вышел из-под навеса у кафе, сел в кабину последним, и грузовик тронулся.

У Куатро-Сьенагас машина выехала на дорогу с покрытием и покатила на юг, к Торреону. Один из охранников встал и, держась за плечо товарища, прочитал надписи на дорожном указателе, потом покосился на троих американцев и снова сел. Его двое товарищей тоже окинули взглядом скованную цепью троицу и после этого уже стали смотреть по сторонам. Грузовик мчался вовсю, но час спустя съехал с дороги вовсе и с натугой пополз по едва приметному следу, извивавшемуся между холмов. В этих краях было немало заброшенных полей, куда одичавшие коровы цвета свечного воска ночами выходили попастись из арройо, где обычно прятались. Они казались существами из какого-то иного, потустороннего мира. На севере собиралась гроза, и Блевинс тревожно поглядывал туда, где время от времени черноту туч прорезали ниточки молний. Он пытался понять, откуда дует ветер, то есть пронесет или не пронесет. Перебравшись через широкое, устланное белыми камешками русло высохшей реки, грузовик преодолел подъем и покатил по лугу, где трава доставала до верха шин и громко шуршала под кузовом. Машина въехала в эбеновую рощу, спугнула парочку ястребов и остановилась во дворе заброшенной эстансии, являвшей собой прямоугольник из глинобитных домиков, сараев и загонов для овец.

В кузове никто не пошевелился. Капитан открыл дверцу и вышел из кабины.

Vámonos, сказал он.

Охранники с винтовками вылезли. Блевинс посмотрел на пустые строения.

Что это? – спросил он.

Один из охранников прислонил винтовку к колесу, взял связку с ключами, выбрал нужный и, открыв замок на цепи, забросил ее в кузов, потом снова взял винтовку и жестом велел арестантам слезать. Капитан послал одного из охранников проверить, что происходит в усадьбе, и теперь все ждали его возвращения. Чарро стоял, прислонившись к капоту машины, и, зацепив большой палец за разукрашенный ремень, курил сигарету.

Что нам тут делать? – снова спросил Блевинс.

Не знаю, отозвался Джон-Грейди.

Водитель остался в кабине. Расслабился, откинувшись на спинку сиденья и надвинув шляпу на глаза. Похоже, заснул.

Мне бы отлить, сказал Ролинс.

Он и Джон-Грейди пошли по высокой траве. Блевинс хромал за ними следом. Никто не обратил на них никакого внимания. Тем временем вернулся разведчик, доложился капитану, а тот взял винтовку у одного из подчиненных и передал чарро, который взвесил ее на руке так, словно это спортивное оружие. Арестанты тем временем вернулись к грузовику. Блевинс уселся чуть поодаль. Чарро посмотрел на него, вынул изо рта сигарету, бросил в траву и наступил каблуком. Блевинс встал и похромал к задней части грузовика, где стояли Ролинс и Джон-Грейди.

Что они задумали? – с тревогой в голосе спросил он.

К ним подошел охранник с винтовкой:

Vámonos.

Ролинс, который стоял, опершись на кузов, выпрямился.

Solo el chico, сказал охранник. Vámonos[97]97
  Только мальчишка. Пошли (исп.).


[Закрыть].

Ролинс посмотрел на Джона-Грейди.

Что они задумали? – повторил Блевинс.

Ничего, сказал Ролинс. И посмотрел на Джона-Грейди.

Тот промолчал. Охранник взял Блевинса за руку.

Vámonos, повторил он.

Погоди, сказал Блевинс.

Están esperando[98]98
  Они ждут (исп.).


[Закрыть], отозвался охранник.

Блевинс извернулся, освободился от державшей его руки и сел на траву. Потемнев лицом, конвоир бросил взгляд туда, где у кабины стоял капитан. Блевинс стащил сапог и сунул внутрь руку. Вынул черную от пота стельку и отбросил в сторону. Потом снова сунул руку в сапог. Конвоир наклонился и, схватив Блевинса за тощее предплечье, рывком попытался поставить его на ноги. Блевинс отбивался, как умел, пытаясь что-то передать Джону-Грейди.

Возьми, прошипел он.

Зачем мне это? – спросил Джон-Грейди, глядя на мальчишку.

Бери, тебе говорят! – почти крикнул тот и сунул в руку Джона-Грейди комок песо.

Конвоир пихнул его вперед, а сапог так и остался лежать на земле.

Погоди. Дай сапог-то надену, упирался Блевинс.

Но конвоир продолжал толкать его, и Блевинс, хромая, поплелся, куда его толкали. Выйдя из-за грузовика, он безмолвно и испуганно оглянулся, а потом двинулся вслед за капитаном и чарро через поляну к деревьям. Капитан положил ему руку на плечо, словно доброжелательный советчик, и повел его дальше. Человек с винтовкой шел следом. Вскоре Блевинс оказался среди эбеновых деревьев, – шел хромая, в одном сапоге, почти такой, каким они увидели его тогда в арройо после грозы в этих чужих неведомых краях несколько месяцев назад.

Ролинс посмотрел на Джона-Грейди. Тот, сжав губы, смотрел вслед маленькой ковылявшей фигурке. Казалось, в Блевинсе даже и плоти-то слишком мало, чтобы он мог выступать средоточием ярости и негодования стольких мужчин. В нем вообще было что-то призрачное, ненастоящее.

Ты помалкивай, предупредил Джона-Грейди Ролинс.

Хорошо.

Ни слова!

Джон-Грейди посмотрел на Ролинса, потом на конвоиров, обвел взглядом то странное место, где они находились. Чужое небо, неведомые края.

Ладно, сказал он. Буду молчать.

Через некоторое время из кабины вышел водитель и отправился посмотреть, что там в пустых постройках. Конвоиры остались у грузовика. Двое арестантов и трое конвоиров в мятой форме. Конвоир без винтовки присел на корточки у колеса. Прошло довольно много времени. Ролинс уперся кулаками в борт, положил на них голову и прикрыл глаза. Вскоре он снова выпрямился и посмотрел на Джона-Грейди.

Неужто они решили отвести его подальше и пристрелить? Черт знает что… Просто отвести подальше и пристрелить!

Джон-Грейди обернулся к нему. В этот момент из рощи донесся пистолетный выстрел – негромкий, похожий на хлопок. Потом еще один.

Когда из-за деревьев снова показались капитан и чарро, у капитана в руке были наручники.

¡Vámonos! – рявкнул он.

Конвоиры зашевелились. Один из них ступил на колесо и стал нашаривать в кузове цепь. Из полуразрушенного амбара появился шофер.

Все о’кей. С нами все о’кей, лихорадочно зашептал Ролинс.

Джон-Грейди промолчал. Он поднял руку, чтобы надвинуть на лоб шляпу, но вдруг вспомнил, что ни у него, ни у Ролинса шляп нет. Тогда он забрался в кузов и сел. Сидел и ждал, когда его опять прикуют цепью к напарнику. В траве у грузовика валялся сапог Блевинса. Один из конвоиров нагнулся, поднял его и зашвырнул далеко в траву.

Когда грузовик выехал из рощи обратно, был уже вечер, солнце бросало на траву длинные тени, низины налились мраком. В вечерней луговой прохладе над самой травой замельтешили птички. Ястребы, четкими силуэтами вырисовываясь на закатном небе, застыли на верхних сучьях сухого дерева, ожидая, когда подвернется жертва.

В Сальтильо они приехали часов в десять вечера. Местные жители совершали вечерний променад, кафе были полны. Грузовик остановился на большой площади напротив собора, капитан выбрался из кабины и направился куда-то через улицу. На скамейках, под желтоватыми фонарями, сидели старики, которым чистили ботинки. Плакаты призывали прохожих не ходить по газонам. На улице вовсю торговали брикетами замороженного фруктового сока. Девушки с напудренными лицами расхаживали парами под ручку и время от времени оглядывались. Глаза у них были темные и испуганные. Джон-Грейди и Ролинс сидели, завернувшись в одеяла. Никто не обращал на них внимания. Вскоре вернулся капитан, залез в кабину, и они опять поехали.

Грузовик петлял по улочкам, останавливался то здесь, то там, у домиков и магазинчиков, пока кузов не опустел. Впрочем, кое-где они брали новые ящики и свертки. Уже за полночь машина подъехала к внушительному зданию старой тюрьмы на улице Кастелар.

Джон-Грейди и Ролинс оказались в помещении с каменным полом, где сильно пахло хлоркой. С них сняли наручники, и они уселись на корточки у стены, накинув на плечи одеяла, словно монахи нищенствующего ордена. Открылась дверь, и появился капитан, на сей раз без пистолета. Он уставился на них в свете единственной лампочки, свисавшей с потолка, чуть повел подбородком, и охранник, открывавший дверь, тотчас же исчез, аккуратно закрыв ее за собой.

Капитан молча смотрел на арестованных, сложив руки на груди и упершись большим пальцем в подбородок. Джон-Грейди и Ролинс посмотрели на него, потом на его ботинки, потом отвели взгляды. А он все смотрел и смотрел на них, и все трое чего-то ждали, словно пассажиры остановившегося на полустанке поезда. Впрочем, купе капитана было от них отдельным, к тому же, в отличие от них, он занимал его по собственной воле. Да и вообще мир капитана был открыт лишь для немногих избранных и, хотя и включал в себя все остальные миры, но из них в мир капитана всякой шушере доступа не было. Пребывание в этом особом мире было неразрывно связано с его профессией, и, однажды попав в этот мир, его уже нельзя было просто так покинуть.

Капитан стал расхаживать по помещению, затем остановился. Он сообщил, что тот, кого они называли чарро, там, на заброшенной усадьбе в роще, не совладал со своими нервами. И пояснил, что этот человек приходится братом тому бедняге, которого застрелил убийца Блевинс, а кроме того, он заплатил некую сумму, чтобы были предприняты определенные меры, выполнена задача, которая оказалась возложенной на него, капитана.

Этот человек сам пришел ко мне. Я к нему не ходил. Пришел и стал говорить о справедливости. О его семейной чести. Думаете, людям все это действительно нужно? По-моему, нет. По-моему, это нужно немногим. Но все равно я удивился. Сильно удивился. У нас нет смертной казни для преступников. Тут приходится договариваться особо. Я говорю это вам, потому что вам-то как раз и придется договариваться.

Джон-Грейди поднял взгляд на капитана. Тот продолжал:

Вы не первые американцы в этой тюрьме. У меня тут есть друзья, и вы будете договариваться с ними. Я не хочу, чтобы вы наделали ошибок.

У нас все равно нет денег, отозвался Джон-Грейди, и мы не собираемся ни с кем ни о чем договариваться.

Вы уж меня извините, но вам придется… Вы ничего не понимаете.

Что вы сделали с нашими лошадьми?

Сейчас не о лошадях речь. Лошади подождут. Пока не отыщутся их законные хозяева.

Ролинс сердито посмотрел на Джона-Грейди.

Ты бы заткнулся, мрачно сказал он.

Пусть говорит, возразил капитан. Лучше, чтобы всем все стало ясно. Вам тут оставаться нельзя. Если вы останетесь в этой тюрьме, вы умрете. Тут возникают разные сложности. Пропадают бумаги, нельзя никого разыскать. Сюда обращаются люди, хотят найти кого-то из своих, но разве это просто сделать? Его нет, и все тут. Да и в бумагах черт ногу сломит. В общем, вы меня понимаете… Зачем лишние хлопоты? Кто может доказать, что такой-то здесь был? У нас его нет, и точка. Мало ли кому что мерещится. Какой-нибудь псих, например, скажет, что здесь находится Иисус Христос. Что с того? Известно, что его тут нет и не было.

Капитан подошел к двери, постучал в нее.

Незачем было вам убивать его, сказал Джон-Грейди.

¿Cómo?

Лучше бы вы привели его обратно к грузовику. Привели бы обратно… Зачем было убивать-то?

В замке повернулся ключ, дверь приоткрылась, но капитан поднял руку.

Momento, сказал он фигуре, замаячившей в темноте проема.

Капитан повернулся и уставился на Ролинса и Джона-Грейди. Он долго смотрел на них и молчал, потом наконец заговорил:

Я расскажу вам один случай. Потому что вы мне нравитесь. Я тоже был молод. Как вы теперь. Я всегда водился с ребятами постарше – хотел больше знать. Однажды мы отправились праздновать фиесту де Сан-Педро и Сан-Пабло в город Линарес, в штате Нуэво-Леон. Ребята пили мескаль – знаете, что это? – а потом отправились к женщине. Они по очереди с нею развлекались, а я был последним. Но когда я вошел к женщине, она меня турнула. Сказала, что я еще мал и так далее. Как поступить мужчине? Я не мог повернуться и уйти – ребята сразу смекнули бы, что она мне не дала. Правды не утаить. Мужчина не может сказать, что он обязательно сделает то-то и то-то, а потом пойти на попятный. Начнутся толки, пересуды. Нет, это исключено.

Капитан сжал правую руку в кулак и потряс им над головой.

Может, ребята велели ей отказать мне. Может, посмеяться надо мной захотели. Может, они даже приплатили ей за это. Кто знает? Но я не мог допустить, чтобы шлюхи мною командовали. Короче, когда я вернулся к ребятам, никто не смеялся. Ясно? Я всегда умел поставить на своем. У меня слова не расходятся с делом. И со мной шутки плохи…

Джона-Грейди и Ролинса провели по каменной лестнице. Преодолев четыре пролета, они оказались у стальной двери, потом вышли на железный мостик, тянувшийся вдоль внутренней стены. Вверху темнело небо. Внизу тюремный двор.

Se llama la periquera[99]99
  Наш детский манежик (исп.).


[Закрыть], кивнув на двор, сказал надзиратель, и при свете тусклой лампочки они увидели его ухмылку.

Он пошел по мостику, они двинулись следом. В камерах-клетках дремала какая-то таинственная зловещая жизнь. На противоположной стороне, на темных ярусах мерцали отдельные огоньки, словно свечки в церкви перед иконами. Колокол на соборе, в трех кварталах от тюрьмы, гулко и торжественно ударил один раз.

Их поместили в угловую камеру на самом верхнем ярусе. Загрохотала дверь с железными прутьями, лязгнул засов. Надзиратель зашагал обратно, и они услышали, как захлопнулась стальная дверь. Затем наступила тишина.

Джон-Грейди и Ролинс улеглись на железные койки, прикрепленные к стене цепями. Матрасы были тонкими, грязными и кишели паразитами. Утром они спустились во двор на поверку. Поверка проводилась по ярусам, заняла около часа, но их фамилии так никто и не выкликнул.

Похоже, нас тут нет, сказал Ролинс.

На завтрак дали жидкую посоле, а затем их вытолкали на двор, предоставив самим себе. Первый день прошел в потасовках, и, когда их водворили на ночь в камеру, они были в крови и без сил. Ролинсу вдобавок сломали нос, который страшно распух. Тюрьма представляла собой обнесенный стеной город в городе, и с утра до вечера там шла торговля. Торговали всем на свете – от радиоприемников до одеял, спичек, пуговиц, сапожных гвоздей. Каждый из представителей этого мира отчаянно сражался за свое место под солнцем. Подобно тому как общество, основанное на свободном предпринимательстве, зиждется на неукоснительном сборе налогов, здесь все опиралось на такие вещи, как полное отсутствие нравственности и физическая сила, а мерой жизнеспособности человека здесь служила его готовность убивать.

Джон-Грейди и Ролинс с грехом пополам проспали ночь, а утром все началось сначала. Они сражались спина к спине, падали, помогали друг другу подняться и снова вступали в драку. К полудню Ролинс получил такой удар по челюсти, что утратил способность жевать.

Нас тут убьют, это как пить дать, мрачно предрекал он.

Джон-Грейди в это время мял в тарелке фасоль, мешая ее с водой, пока не получилась жидкая кашица, которую он и предложил Ролинсу.

Слушай меня внимательно, сказал он, пододвигая ему тарелку. Главное – внушить им, что они не могут остановиться на полпути. Слышишь? Лично я хочу, чтобы они усекли простую вещь: они должны нас или убить, или оставить в покое. Третьего не дано.

У меня уже все тело болит.

Знаю. Но это ничего не меняет.

Ролинс стал всасывать кашицу. Через край тарелки покосился на Джона-Грейди:

Ты сейчас знаешь на кого похож? На енота!

Джон-Грейди криво улыбнулся:

А сам ты на кого похож?

Хрен знает.

Дай бог тут остаться похожим хотя бы на енота.

Я не могу смеяться. Кажется, у меня сломана челюсть.

Да все у тебя нормально.

Ага, ч-черт, буркнул Ролинс.

Видишь того типа? Который стоит и пялится на нас, спросил Джон-Грейди.

Вижу.

Видишь, как таращится?

Вижу.

Знаешь, что я сейчас сделаю?

Понятия не имею.

Я встану, подойду к нему и врежу ему по зубам.

Ни хрена ты не врежешь!

Ну тогда смотри. Я пошел.

А зачем?

Чтобы он не тратил время на дорогу к нам.

К концу третьего дня избиение пошло на убыль. Оба ходили уже полуголые, а у Джона-Грейди, которого ударили носком, набитым камнями, вылетело два зуба, а левый глаз совсем закрылся. Четвертый день оказался воскресеньем, и на деньги Блевинса они купили себе кое-что из одежды, мыла и вымылись под душем. Кроме того, они приобрели банку томатного супа и, нагрев жестянку над свечным огарком, завернули ее в рукав старой рубашки Ролинса. Сев под высокой западной стеной тюрьмы, через которую уже перевалило солнце, они передавали завернутую в ткань банку друг другу.

А что, глядишь, и выкарабкаемся, произнес Ролинс.

Не надо расслабляться. Давай наперед не загадывать.

Сколько, по-твоему, стоит освободиться?

Не знаю. Но, наверное, дорого.

Я тоже так думаю.

Что-то пока от капитановых дружков ни слуху ни духу. Может, они просто ждут, останется от нас что-нибудь, за что есть смысл брать деньги, или нет, сказал Джон-Грейди и протянул банку обратно Ролинсу.

Допивай, отмахнулся тот.

Бери, бери. Там всего-то на один глоток.

Ролинс взял банку, опрокинул остатки в рот, потом налил в нее воды, покрутил, выпил и уставился в пустую жестянку.

Если они думают, что у нас водятся деньги, то почему тогда не держат в приличных условиях? – спросил он.

Не знаю. Они, видать, не заведуют тут распорядком. Их дело принимать арестантов. И выпускать.