Текст книги "Саттри"

* * *

Ночами он слышал, как по трубам, подвешенным к подбрюшью моста над головой, булькают и туда-сюда мотаются стоки. Гул шин. Слабый свет уличного фонаря падал за темные частоколы сумаха и ежевики. Он потирал себе живот и отрыгивался в своем сумеречном одиночестве, лампа у его локтя прикручена так, что огонек горел в стеклянном колоколе рубиново-черным. На ужин он съел целую курицу, сваренную в ведерке, он и только он один ночной птицелов, кто, как дым во тьме, пересекал темные заплаты огородов над Первым ручьем, нечто из ночи, увешанное дохлыми наседками, скользящее вниз к миазмам в лунном свете, белящим расселину глена, драные деревья, что, казалось, дышали холодом, пересекающее это жалкое устьице по падшей дверце грузовика и быстро взбирающееся по дальней стороне к аркам виадука.

Приходил Саттри, каждый день новые чудеса. Они сидели в умыкнутых садовых креслах и смотрели, как звучно курлычет сверху голубь, выделяясь отвернутыми назад крыльями и загнутой крюком шеей, меж тем как его розовые шкрабы тянулись ухватиться за шест, а затем, словно сама спускающаяся Голубка, птица, очерченная синим пламенем и жарким потреском горелых перьев, и нечто кренящееся назад, дабы упасть почернело наземь в султане едкого дыма.

Джин, сказал Саттри.

Целко, а?

Джин.

Ага.

К чему ты этот шест подсоединил?

Хэррогейт показал. Вон к тем вон электрическим проводам. Я чего сделал, я себе медной проволоки раздобыл и присобачил, а один конец к камню примотал и кинул его…

Джин.

Ага.

Что, к черту, по твоим прикидкам, произойдет, если кто-то до этого шеста дотронется?

Хэррогейт даже не стал подниматься, чтобы подобрать птицу. Он сидел в кресле, подогнув ноги, обхватив колени руками, копченый дух его драной одежды, поглядывая вверх на шест, а затем на Саттри. Ну, сказал он. Я бы сказал, они от такого на жопу сядут.

Это их прикончит.

Вид у Хэррогейта был умеренно созерцательный. Ты так прикидываешь? спросил он.

В другой день свиньи. Целый выводок красных поросят, сбежавший из какого-то свинарника на склоне, пересек росчисть в почернелых лианах и двинулся дальше по течению к реке. Хэррогейт за ними понаблюдал, а затем вдруг сел прямо, озираясь.

Если эти черномазые тебя застанут, как ты ешь какого-нибудь их хряка, тебя за жопу возьмут, сказал он.

Но сначала им нужно будет меня поймать.

Он встал и пустился вниз по склону к дороге и зарослям у ручья, куда удалились свиньи. По ходу он рассматривал свинарники, разбросанные среди деревьев на склоне выше его, разношерстные укрытия, сколоченные из вывесок нюхательного табака и досок, и заборной всячины, все бездонно подвешены по лысому и размытому дождем склону. Он не заметил, чтобы кто-то охотился на кабанчиков. Выйдя на тропу вдоль ручья, увидел там и сям в клочках черной топи свиные следы, точно тонко заточенные отпечатки олешек. Проходя мимо скопленья старых водогреев, он поросят спугнул, и те кинулись в стену плюща с высокими хриплыми фырчками. Он выбрал одного и нырнул за ним. Тот проскочил сквозь сплетенье лиан и за курган битых банок с притертыми крышками и исчез с мучительным визгом. Хэррогейту пришлось остановиться на незаросшем пятачке. Он врезался в рожковое дерево и в нескольких местах кровоточил. Слышно было, как где-то удаляются свиньи.

Выйдя на речной берег на мысу, они остановились понюхать воздух. Пустились вниз по реке примерно в то время, когда Хэррогейт вынырнул из кустарника, и они проверили и развернулись обратно вдоль ручья, пятачки вогнуты, глаза белы. Они вереницей двинулись по овражку к воде, и сбились в кучу, и подергали на нее носами, и вернулись. Хэррогейт подкрадывался к ним, как долговязый паук на цыпочках. Они кинулись врассыпную от новой тревоги, и зашмыгали, и прошли дальше по мысу.

Ты погляди-ка только на этих поросят, папаша.

Из высокой травы, где сидел, поднялся человек, и положил руку себе на верхушку шляпы, и повернулся вокруг. Свиньи прыснули, как перепелки. Мимо Хэррогейта они пробежали кто слева, кто справа, все при этом вопя, а он озирался и в конце концов бросился в общем направлении поросят и, крякнув, растянулся плашмя во весь рост.

Когда он на них снова набрел, они кормились в тенечке жимолости, вскапывая черную землю и с приглушенной свинской радостью пожирая червяков, и личинок, и корешки. Хэррогейт понаблюдал за ними сквозь лианы, восхищаясь их пухлостью, слегка пуская слюну. Он решился на бросок, раз свиньи слишком осторожны и к ним не подкрадешься. Он кинулся головой вперед сквозь жимолость, нацелившись на одного поросенка, всего лишь одного. Они завизжали и ракетами понеслись через подлесок, его – самый быстрый из стаи. В мгновенье ока исчезли. Он остановился, опираясь о дерево, рука на груди, пыхтя. Обернулся. Из-за его спины доносился долгий приглушенный скрежет. Он вернулся по своим следам и прошел по взрытой земле росчисти. Идя на звук, наткнулся на поросенка, засунувшего голову в ведро. Пока он подходил, тот бросился бежать. Врезался в дерево, и опрокинулся, и лежал, повизгивая. Хэррогейт подбежал к нему и ухватил за заднюю ногу. Поросенок брыкался и сорвал длинный лоскут шкуры у него с предплечья. Он выронил поросенка снова и попробовал прилепить кожу к ране. Черт бы взял, сказал он. Поросенок удрал в кусты.

Он слышал, как тот врезается там во все, ведро грохочет, а поросенок верещит. Он кинулся за ним следом. Головой вперед поросенок вбежал в ручей и забился там в мерзкой воде с бульканьем и воплями. Хэррогейт птицей ринулся вперед и обрушился на поросенка с огромным всплеском.

Весь перепачканный, мокрый и грязный, пришел он по лесам, таща поросенка за задние ноги. Бросая вокруг взгляды в поисках такого, чем стукнуть его по башке. Наконец выбрал палку и положил поросенка, одной рукой прижав ему задние ноги к земле. Начал бить по затылку там, где тот виднелся из-под обода ведра, сшибая дужку, оставляя на ведре вмятины, оставляя у поросенка на шее кровавые рубцы, а тот визжал, пока наконец палка не сломалась и он не отшвырнул ее в сторону. Поросенок сильно дернулся, и он навалился на него, чтоб удержать на месте. Бля всемогущая, сказал он.

Встал с поросенком, держа его у пояса, ведро у щеки, а по всему его переду течет кровь, обнимал добычу, пока та брыкалась и срала. Двигаясь вверх по ручью, он шел, широко расставив ноги и полушатаясь, пока наконец не вынужден был остановиться на отдых. Они с поросенком сидели в рощице кудзу, тихонько восстанавливая силы, словно парочка утомленных дегенератов. Всякий раз, когда поросенок елозил, Хэррогейт орал ему в ведро, чтобы прекращал. Руки у него уже уставали, а та, что была ободрана, еще и болела. Он вновь с трудом поднялся с поросенком и дошел как раз до огорода водогреев, когда взгляд его упал на отрезок трубы, валявшийся голым и ни к чему не приделанным на земле. Он подобрал трубу и взвесил в руке, поросенок же обмяк у него в объятии, его передние ноги торчали наружу. Уложив поросенка, он встал на него на колени, покуда не сумел ухватить обе его задние ноги хорошенько, а затем поднял трубу и размахнулся изо всех сил. Из-под края ведра брызнула кровь. Поросенок завопил, и могуче рванулся, и побежал боком по кругу, приволакивая ноги по черной листве и мусору. Хэррогейт опять замахнулся. Ведро соскочило, и на него снизу глянул спятивший от страха поросячий глаз. Из головы сочилось что-то беловатое, а одно ухо болталось полуоторванным. Он вновь обрушил ему на череп трубу, вышибая глаз из глазницы. Орать поросенок не перестал. Да сдохни уже, будь ты проклят, пропыхтел Хэррогейт, замахиваясь трубой. Поросенок ссутулился и застыл. Он двинул по нему снова, разбрызгивая мозги по земле. Тот вытянулся, задрожал и прекратил.

Хэррогейт стоял над жертвой со вздымавшей грудью и клял ее. Трубу он отшвырнул в сторону, и подхватил поросенка за задние ноги, и взвалил его себе на плечо, окровавленная голова болталась, с одной стороны разбитого черепа мягкие и влажные выпирали мозги. Он с трудом взобрался до края дороги, и уложил поросенка в пыльные кусты, и отдохнул. Прежде, чем перейти через дорогу, проверил, нет ли кого поблизости. Странный беспризорник тащит дохлого поросенка. Кровавый след. Веточки, мелкие камешки льнули к сгустку мозгов. Он встащил его вверх по тропе и под виадук, и уложил на прохладную землю, и сел на него смотреть.

Поточил свой спертый в лавке карманный нож о небольшой камень, и встал на колени у мертвого поросенка, и взял его за одну ногу и с минуту подержал ее, а потом отпустил. Присел на пятки и сунул нож в землю два или три раза, наморщив лоб. Наконец поднял поросячью ногу и всунул нож поросенку в живот. После чего ему пришла в голову еще одна мысль, и он схватился за одно ухо, и вздернул голову повыше, и раскроил ему глотку. Хлынула кровь и побежала по грязи.

Вот он вскрыл поросенка и выволок кишки, громадные охапки их, никогда столько не видел. Что с ними делать. Отволок их ниже по тропе, и зашвырнул в кусты, и вернулся. Поскольку у него не было способа обварить поросенка, он решил его освежевать.

Когда явился владелец поросенка, нашел он щуплого белого мальчишку, всего в крови, стоящего на том, что осталось от его собственности, пиля ее ножом, и тяня за шкуру, и матерясь. Грязный полуосвежеванный поросенок выглядел как нечто вырытое из неглубокой могилы.

Был он черным созерцательным по природе своей, и самую чуточку пьян, и встал, опираясь на пяту свода виадука, и глотнул из полупинтовой бутылочки, и сунул ее снова себе в задний карман, и вытер рот, и обеспокоенно понаблюдал за этим зрелищем ожесточенного буйства.

Аххг, сказал Хэррогейт, заметив, как он там подпирает стенку.

Владелец кивнул. Ммм-гмм, сказал он.

Здаров.

Он повернул голову, и сплюнул, и уставился на Хэррогейта одним слегка прикрытым глазом. Не видали тут где-нибудь отбившегося порося, а?

Чего?

Кабанчика. Молоденького совсем.

Хэррогейт нервно хихикнул. Кабанчика? пискляво переспросил он.

Кабанчика.

Ну. У меня тут вот один. Он показал на него ножом. Черный выгнул шею посмотреть. А, сказал он. Я думал, это кто-то.

Кто-то?

Да. Говорите, кабанчик?

Да, ответил Хэррогейт. Кабанчик.

А вы не против, если я на него взгляну, а?

Нет. Нет-нет. Он пригласил рукой. Валяйте.

Черный подошел, и нагнулся, и рассмотрел порушенную голову поросенка. Ухватился за кончик уха и слегка повернул. Это кабанчик дохлый, сказал он.

Так точно, сэр.

Клянусь, если он не в точности как тот, что у меня жил.

Он как бы тут бегал сам по себе.

И каковы у вас виды на этого вот кабанчика, если вы не против, что я спрашиваю?

Ну. Я как бы прикидывал его съесть.

Ух-хух.

Вы имели в виду, что он ваш?

Если не ошибаюсь.

Ну пятка ж ты паленая, если он ваш, чего ж тогда вы его не возьмете и не заберете.

Владелец впервые обозрел маленькую стоянку. Вы тут живете? спросил он.

Так точно, сэр.

Я тут ввечеру огни вижу.

У меня обычно фонарь горит.

Прикидываю, тут под низом холодно. Зимой.

Ну, зимой меня тут еще не было.

Ясно.

Говорите, вы на той вон горке живете?

Да. Отсюда как раз мое жилье видать.

Ух как же мне тут нравится, а? В смысле, от городка близко и прочее. И никто из них тут к тебе не лезет.

Владелец поглядел на Хэррогейта и поглядел на поросенка. Парнишка, сказал он, и что же ты себе думаешь, я буду делать с этой пакостью?

Не знаю, ответил Хэррогейт быстрым нервным голосом.

Ну, давай-ка ты лучше что-нибудь придумаешь.

Я б себе взял, если вам не надо.

Взял?

Так точно, сэр.

И ты готов компенсировать мне этого кабанчика?

Что сделать?

Заплатить мне.

Заплатить вам.

Вот теперь соображаешь.

Хэррогейт все еще воздвигался, расставив ноги над усопшим животным, а теперь низдвинулся, и вытер кровавые руки о боковины штанов, и посмотрел снизу вверх на владельца. Сколько? спросил он.

Десять долларей.

Десять долларей?

Я б за него до цента аккурат столько выручил.

Нет у меня десяти долларов.

Тогда, кажись, тебе придется отрабатывать.

Отрабатывать?

Работать. Так большинство народу на прокорм себе добывает. Того народу, что по чужим свинарникам не шныряет.

А если не стану?

Тогда закон на тебя спущу.

Ой.

Начать можешь с утра.

А что вы хотите, чтоб я с этим сделал?

Владелец уже пошел прочь через бурьян. Он обернулся и поглядел назад на Хэррогейта и на кабанчика. Делай с ним что хочешь, сказал он. Твой теперь.

А как я там наверху вас найду?

Спырсишь Руфуса Уайли. Так и найдешь.

А сколько в час я буду получать? Чтоб отработать? Хэррогейт уже чуть ли не кричал через разделившее их пространство под виадуком, хотя Руфус и еще на тридцать шагов не отошел.

Пятьдесят центов в час.

Возьму семьдесят пять, крикнул Хэррогейт.

Но на это Руфус даже не ответил.

Всю ту ночь кошки стонали в темноте, как кошки в течке, и кружили, и шипели. Из бурьяна, щетинясь и поджав хвосты, выбредали собаки, губы загнуты, зубы ярко-красные при свете дорожных фонарей. Позади в темноте, где валялись кишки, они кружили, и щелкали, и скользили, как акулы.

Он лежал у умиравшего костерка в подползавшей сырости и слушал рычанье и раздиранье, покуда в какой-то час ближе к заре, когда эти кишки, подаренные судьбой, не оказались разделены и потреблены, и даже самый наглый щенок решил не рисковать в красном аду фонарей, окружавших Хэррогейтова кабанчика там, где тот висел. Один за другим все мародеры молча укрались, и лишь тонкий кошачий вопль долетел обратно, издали, еще дальше теперь, с горки за ручьем.

Когда Хэррогейт спустился по тропке к свинскому участку, таща перед собой обеими руками ведро помоев, все поросята уже вернулись в загон и встретили его визгом и фырчками, толкаясь у ограды, их бледные рыльца, очертаньями как молотки, принюхивались в ячеях. Он оглянулся через плечо на дом, а затем заправил ближайшему хороший пинок в голову.

Свернувшуюся вонючую пакость он вылил в широкий дощатый желоб и отступил назад. Поросята хрюкали, и пихались, и хлебали помои, а Хэррогейт качал головой. В соседнем загончике в грязи дрыхла свиноматка. Он прошел вдоль ограды и наклонился ее рассмотреть. Полосатые вши величиной с ящериц пересекали розовую, почти без щетины, шкуру свиньи. Он подобрал кусок угля и швырнул его, и тот тупо стукнул в жирную бочку ее туши. Уши у нее дернулись, и она приподнялась и принюхалась. Кусок угля лежал у нее сразу за передней ногой, и она его нашла и взялась его жрать, перемалывая с громким хрупаньем, а из пасти ее текли черные слюни. Когда уголь закончился, она посмотрела на Хэррогейта, есть ли еще. Хэррогейт напучил губы и харкнул ей между глаз, но она, кажется, не заметила. Чокнутая ж ты срань, сказал он. Свинья проверила рылом воздух, а Хэррогейт повернулся и двинул обратно к дому.

Не ставь сюда это ведерко, сказала она. Тут не свинарник.

Хэррогейт злобно зыркнул на нее и снова вышел.

Когда обед? спросил он, приблизив лицо к сетчатой двери.

Когда готов будет.

Жопа, сказал он.

Что ты сказал?

Ничё.

Я слыхала, он тебе велел дров наколоть.

Хэррогейт сплюнул и перебрался через расцарапанный граблями участочек к поленнице. Перед ним рысили молодки, пестрая шайка линяющих кур, мелкая прокаженная птица, рыскавшая в грязи лысыми дюбелями гузок. Он взял ручной топор, которым кололи растопку, и взялся разрубать пополам муравьев, когда те выбегали на сосновое полено. Черномазые, сказал он. Жопа.

Вместе с тем питался он тут неплохо. Еще долго после того, как отработал стоимость кабанчика, он по-прежнему оставался тут, подавал-приносил, или же просто валялся в эти последние теплые деньки в берлоге среди жимолости и читал книжки комиксов, которые крал, смехотворные рассказы в картинках о ходячих зеленых трупах и слюнявых упырях.

Через дом оттуда жила парочка черных девушек в соку, и он вечерами, бывало, висел на древесной ветке за их окном в надеждах увидеть, как они раздеваются. В основном же они просто сбрасывали свои хлопковые платья и ложились в постель в нижних сорочках. Он пытался завлечь ту, что помоложе, к себе в беседку под жимолостью обещаньями комиксов. Она ответила: Мы с Марфой придем, как только она вернется.

Пришли бочком обе, хихикая, после ужина и унесли весь его запас. Виденья пухлых юных титек в полночь, длинных смуглых ног. Уже стоял сентябрь, пора дождей. Серое небо над городом омывалось шквалами потемней, как чернила, клубящиеся вслед за каракатицей. Черные видят костер паренька в ночи, и мелькает его веерный силуэт, прорезанный в высоком нефе, слишком крупный средь арок. Всю ночь рубиновое тленье от крикливых его лампад пропитывает подмостье. Все городские мосты сейчас обсижены троллями, всеми этими старыми чревовещателями да юными арбузолюбителями. Дым от их костров идет вверх, незримый среди копоти и пыли праведной городской коммерции.

Иногда вечерком Саттри приносил пива, и они сидели под виадуком и пили его. Хэррогейт с вопросами о городской жизни.

Ты когда-нибудь напивался до того, чтоб целоваться с черномазой?

Саттри посмотрел на него. У Хэррогейта один глаз сощурен на него, чтоб говорил правду. Я бывал гораздо пьянее такого, сказал он.

Хуже всего, что я сделал, это спалил дом старушки Арвуд.

Ты спалил старушкин дом?

Вроде как с нею вместе. Меня подучили. Мне тогда и десяти не сравнялось.

Маленький еще, не соображал, что делаешь.

Ага. – Черт, нет, это враки. Все я знал и все равно сделал.

А он совсем сгорел?

До самой земли. Только труба стоять и осталась. Долго горел, пока она из него не вышла.

А ты знал, что она внутри?

Уж и не помню. Не знаю даже, о чем думал. Она выскочила, и кинулась к колодцу, и зачерпнула ведро воды, и плеснула ею на стенку, а потом просто ушла к дороге. Никогда в жизни меня так не пороли. Старик вроде как меня чуть не убил.

Папаня твой?

Ага. Он тогда был еще жив. Сеструха моя сказала тем помощникам, когда они домой к нам пришли, а они пришли туда ей сказать, что я в больнице из-за тех арбузов, она им сказала, что папани у меня нет, вот потому-то во всякие передряги и впутываюсь. Но сранский пламень, я гадкий был, и когда он у меня имелся. Никакой разницы.

А ты потом жалел? О старушкином доме, в смысле?

Я жалел, что меня поймали.

Саттри кивнул и вылил в себя остаток пива. Ему пришло в голову, что, за исключением корки, отмоченной с арбузами, он никогда не слыхал, чтоб этот городской крыс говорил что-то, кроме голой правды.

Долгими ветреными днями осени Хэррогейт ходил с черными на мыс удить сазана, улыбчивый и неумелый. Бледная рука среди тех, что потемнее, махавших с берега Саттри, когда тот выплывал прохладными утрами.

Саттри был занят, конопатил столярные плиты своей хибары старыми газетами. Дни попрохладнее наводили на него тоску. Запах угольного дыма в воздухе по ночам. Прежние времена, мертвые годы. Для него такие воспоминания горьки.

Перепляс-по-Росе купил у старьевщика на Центральном проспекте шубу из ондатры, которую выкрасил в пурпур.

Мать Она вернулась из деревни с мешками и банками трав этого года. Дворик ее глубоко усыпан засохшими бурыми шкурками саранчи. В деревьях сражается мелкая добыча, жабка или землеройчонок, насаженные на шипы, и сорокопут, туда их поместивший, пускает трели с ближайшего осветительного провода, и опять дождь пошел.

А в свое презризорное окно затворник наблюдает за праздными прохожими на тропе внизу, вцепляясь в вытертые дубовые подлокотники кресла-каталки, накаркивая всем ад куда похуже.

Тряпичник спешил домой, а тьма гналась за ним по пятам. Когда ж добрался до конца моста, за ним зажглись фонари, и он повернулся кратко глянуть назад, после чего поднырнул под ограждение и красной глиняной тропой спустился к себе. Съежившись пред костерком, он видел, как в темнеющей реке высыпают звезды. Мял себе костлявые руки и наблюдал за очертаньями, какие принимало пламя среди деревянных палок, как будто в них можно прочесть некое предвестие. Чмокал деснами, и сплевывал, и подавал руками знаки. Тем утром он не подпустил семейство мусорщиков в переулке. Там под глубокостенными тенями, где окна заложены решетками, а над головой на цепях подвешены железные пожарные лестницы. Заполнив темный кирпичный коридор голосами, постарелыми, но звучащими властно. Прогнал их, как крыс. И вон отсюда, вы. И не возвращайтесь. Саттри встал с камня, на котором сидел, и вытряс онемелость из одного колена. Старик взглянул на него снизу вверх. Из-под белков его глазных яблок проглянул ободок красного пламени, бушевавшего у него в голове. Вернешься, а я мертвый, начал он. Увидишь, как я тут мертвый лежу, так ты просто угольной нефти на меня плесни да подпали меня. Слышь?

Саттри перевел взгляд на реку и огни, а потом вновь посмотрел на тряпичника. Ты еще меня переживешь, сказал он.

И вовсе нет. Сделаешь?

Саттри утер рот.

Я те заплачу.

Заплатишь?

Сколько возьмешь? Дам те доллар.

Боже праведный, да не хочу я доллар.

А что возьмешь тогда?

Ты не загоришься. Он показал руками. Не загоришься, если на тебя только угольной нефти плеснуть. Только вонять будет страшно.

Я достану тогда, ей-богу, бензину. Раздобуду пять галлонов, и будут стоять тут все время.

Они пожарные машины сюда пригонят, когда такое увидят.

Да и насрать мне хорошенько на то, что они там пригонят. Сделаешь?

Ладно.

И доллара не возьмешь?

Нет.

Смотри, ты мне слово дал.

Что верно, то и сделаю, сказал Саттри.

Я тебе не безбожник. Что б там ни говорили.

Да нет.

Я всегда смекал, что какой-то Бог есть.

Да.

Мне он просто никогда не нравился.

* * *

Он шел вверх по Веселой улице, и тут из дверей к нему шагнул Джейбон и взял его за руку. Эй, Коря, сказал он.

Как поживаешь?

Как раз иду тебя повидать. Заходи, кофе выпьем.

Они сели у стойки в «Хелме». Джейбон все постукивал ложечкой. Когда перед ними поставили кофе, он повернулся к Саттри. Мне твой старик звонил, сказал он. Хотел, чтоб ты домой звякнул.

Людям в аду подавай воды со льдом.

Черт, Коря, может, там что-то важное.

Саттри проверил кромку чашки о нижнюю губу и подул. Например, что? сказал он.

Ну. Что-нибудь с родней. Сам знаешь. Думаю, ты обязан позвонить.

Он поставил чашку. Ладно, сказал он. В чем дело-то?

Взял бы да позвонил ему.

Взял бы да рассказал.

Звонить не будешь?

Нет.

Джейбон смотрел на ложечку у себя в руке. Подул на нее и покачал головой, его искаженное отражение в хлебале вверх тормашками затуманивалось и возвращалось. Что ж, сказал он.

Кто умер, Джим?

Он не поднял взгляда. Твой малыш, сказал он.

Саттри поставил чашку и выглянул в окно. По мраморной стойке у его локтя растеклась лужица пролитых сливок, и к ней, собравшись вокруг, припали мухи, лакали, как кошки. Он встал и вышел.

Когда поезд тронулся от станции, было темно. Он попробовал спать, голова каталась по затхлому подголовнику. Не было больше ни вагона-салона, ни вагона-ресторана. Никакого больше обслуживания. Возник черный старик с подносом сэндвичей и ведерком со льдом для напитков. Прошел по коридору полузатемненного вагона, тихонько выкликая свой товар, и скрылся за дверью в дальнем конце. Грохот колес с полотна и скольз прохладного воздуха. Спавшие спали. В окнах миновали грустные и тускло освещенные задворки городка. Брусья ограждений, заросшие бурьяном пустыри, голые осенние поля, черно скользящие под звездами. Они проехали низины к Камберлендам, старый вагон покачивался на рельсах, и провода на столбах за холодным оконным стеклом безустанно сшивали ночь.

Он просыпался в различных горных городишках все ранние утренние часы, старичье с корзинами протискивалось по проходу, мимо, перешептываясь, топотали черные семейства с сонными детишками, ржавые вагоны хрипели и пшикали паром, а затем медленное нарастанье скрипа и скрежета железа, когда трогались снова. Ночью стало холодно, но он онемел от других погод. Равноденствие в сердце, дурная перемена, неудача. Саттри держал лицо в ладонях. Дитя тьмы и близкий знакомец мелких фатумов. Сам он привык просыпаться в ужасе и находить целые скопленья неприглашенных, столпившихся у его постели, протейские фигуры, нахохлившиеся среди темных углов комнаты во всем множестве очертаний, гиббоны и горгульи, паукообразные вопиющего размера, тварь вроде летучей мыши, некой хитростью зависшая в высоком углу, откуда щелкала она и подмигивала, словно костяными колокольцами, своими светящимися зубами.

В холодной осенней заре, что подкралась по полям, он проснулся и стал смотреть через стекло на проплывавшую местность. Легкий дождик или дымка, мелкий бисер воды наперегонки по окну. Они переехали ручей по старой эстакаде, мимо мелькал черный крепежный лес, пропитанный креозотом. На серой воде два мальчишки в ялике, без движения, наблюдают, как их минуют лица, словно пленка фильма над ними. Один поднял руку, жест торжественный. Вдали дымящие фабричные трубы, расставленные по серой и голой равнине. Где-то за ними в свежевырытую могилу падает холодный дождь.

Поезд дернулся и громыхнул. Пошел стучать вдоль по долгой насыпи с топью и болотом, курящимися в синеватом свете, белая цапля одноногая и мертвенно-бледная в воде, урезанная на четверть над антиподом своим потемнее и недвижная, как гипсовая газонная птица. Дальше голые леса, падает несколько листочков. Саттри протер глаза плечами, и встал, и прошел по проходу мимо затхлых и пустых сидений.

Он стоял между вагонов, верхняя половина двери откинула на крючок, и внутрь дул прохладный утренний ветер. Опирался, утвердив локти, вагон потряхивало и покачивало, когда они въезжали на сортировку. Там серым фризом тянулось стаккато огней. В окне наверху мужчина в майке, подтяжки висят. Через узкий зазор они с Саттри на миг переглянулись, а потом его сдернуло назад. Серые стальные фермы моста мимо, мимо, мимо. В утреннем свете, падавшем искоса, он видел в тени полуочертанья автомобильных кузовов, припавших на корточки в умиравшем плюще по всему длинному и голому оврагу.

На станции Саттри нагнулся разобраться с человечком в клетке. Надраенный синий костюм, значок на лацкане. Десять часов, сказал человечек.

Он кивнул. Больше ничего отсюда не ходит, догадываюсь.

Человечек проштамповывал длинные рулоны билетов. Выпятил нижнюю губу и покачал головой.

Спасибо.

Только если на такси не хотите. Сто́ит чувствительно.

Спасибо, сказал Саттри.

Он нашел у автостанции «Кристал» и съел омлет с тостом, и проглядел газету, но никаких вестей для себя не нашел. В десять сел в автобус, и откинулся на спинку, и закрыл глаза. В глотке у него огромной соленой окалиной застряло раскаяние.

Что она скажет?

Что скажет ее мать?

Ее отец.

Саттри встал и кинулся к двери, но автобус уже тронулся. Он повис на одной руке, покачиваясь. Всю ночь пытался увидеть в уме лицо ребенка, но не мог. Помнил только крохотную ручку в своей руке, когда они отправились на заезжую ярмарку, да мимолетный образ эльфийских глазок, пораженных чудом широкого мира в его круженье. Где колесо обозрения качалось в ночи и танцевали раскрашенные девушки, да взмывали сигнальные ракеты и разламывались в вышине, проливая арлекинов свет над ярмарочной площадью и запрокинутыми лицами.

Они наблюдали за ним с крыльца, собравшись там, словно сели сниматься на какой-то старый сепиевый ферротип, рука матери на плече сидящего патриарха. Смотрели, как подходит он по дорожке с пустыми руками и выгоревшими глазами. Брошенная жена Саттри.

Она спустилась по ступеням медленно, мадонна в трауре, столь ошеломленная горем и одеревеневшая пьета нескончаемой зари, что птицы примолкли пред этой суровостью, и изгоя, кого принимала она за самого сына света, охватило стыдом, как факел. Она дотронулась до него, как это бы сделал слепец. Глубоко на дне ее переполненных глаз носило мертвую листву. Уйди, пожалуйста, сказала она.

Когда похороны?

В три часа. Прошу тебя, Кореш.

Я не…

Пожалуйста, ничего не говори, я этого не снесу.

Теперь уже и мать спустилась с крыльца. Была она в черном и налетела на них беззвучно, точно чума, ее горькое скрученное лицо замаячило, топором прорубленный рот и глаза, ополоумевшие от ненависти. Попыталась заговорить, но вышел лишь полусдавленный вопль. Девушку отшвырнуло в сторону, и эта обезумевшая ведьма когтила его и пинала, булькая от ярости.

Девушка попробовала ее оттащить. Мама, выла она, мама…

Старуха сунула палец Саттри себе в рот и глодала его, словно изголодавшийся трупоед. Он схватил ее за горло. Все втроем рухнули наземь. Саттри чувствовал, как что-то бьется у него в загривке. Это с крыльца спустился старик и бил его ботинком. Он попробовал встать. Девушка вопила. Прекратите вы все! О господи, перестаньте же!

Вызывай полицию, Леон, визжала старуха. Я его подержу.

Шатаясь, Саттри выпрямился посреди всего этого жалкого зрелища, стоная, как медведь. Старик отвалился. Девушка тащила старуху, но та уцепилась за его ногу с силой одержимицы и все это время что-то тараторила. Мерзкая ты сука, сказал он и выписал ей пинок сбоку в голову, от которого она растянулась. Тут уж девушка набросилась на него почти так же. Он отшвырнул ее и отковылял на несколько шагов назад, чтобы перевести дух. Старик уже бежал из дому, заряжая на ходу дробовик. Саттри перемахнул через ограду. Пересек лужайку и пробрался сквозь еще одну живую изгородь, и вниз по проулочку мимо каких-то кур в воняющем загоне, птицы всполошились и завякали, Саттри миновал еще один двор и поравнялся с домом, где человек в садовом кресле оторвался от того ничто, какое созерцал, и с любопытством улыбнулся. Саттри кивнул ему и прошел по проезду дальше, к дороге. Обернулся, но за ним никто не гнался. Он вышел на шоссе и присел у проезжей части на корточки отдохнуть, а когда немного погодя возникла машина, он встал и выставил большой палец.

Через несколько минут проезжала еще одна, и уж она-то остановилась. Саттри влез и поздоровался. Человек раз-другой взглянул на него с тревогой. Саттри оглядел себя. Перед его рубашки разорван, левая кисть в крови. Он застегнул молнию на куртке, и дальше ехали молча.

Городишко на равнинах. Разок он тут бывал, но помнил плохо. Свежий ветерок сгонял листву по пешеходным дорожкам, а вывесочки лавок покачивались и поскрипывали в дымном воздухе. Он показал на обочину, и человек подъехал его высадить. Очень обязан. Человек кивнул. Саттри заметил, как, отъезжая, он оглядывает сиденье, не осталось ли на нем крови.

Он зашел в бильярдную, и умылся, и осмотрел руку. Четыре ярких царапины на челюсти. Оторвал кусочки истерзанной плоти от краев ран и промокнул их мокрым бумажным полотенцем. То лицо в зеркале, что наблюдало за ним, было серым, а глаза впали. Он надел куртку, и подошел к передней стойке, и спросил, нельзя ли позвонить. Человек кивнул на телефон. На цепочке висел справочник. Он открыл в конце и под рубрикой «Бюро похоронных услуг» обнаружил два номера, набрал первый и поговорил с тихоголосой девушкой.