Текст книги "Саттри"

Старик открутил крышку с банки темной бурой жидкости, которую держал у себя на коленях, и харкнул в нее, и снова закрыл, и вытер рот. Говоришь, нет? сказал он.

Нет, подтвердил Саттри. Он наблюдал за тем, как девушка выбирается из реки.

Старик подтолкнул другого, сидевшего подле. Вот один неспасенный. Сам так говорит.

Этот старик посмотрел из-за плеча первого на Саттри.

Этот?

Он самый?

Крещен?

Ты крещен?

Только головой.

Только головой, говорит.

Никуда не годится. Не пристанет, если полностью не лечить. Все эти штуки с брызгами ничего не решают, дружочек.

Первый пихнул Саттри локтем. Он те правильно скажет, сказал он. Он сам проповедник без сана.

Брызгуны, с отвращением вымолвил проповедник без сана. Я б уж лучше в безбожники пошел, чем так. Он отвернулся. Одет был в мягкую синюю робу и выглядел очень чистеньким. Второй снова оглядел Саттри. Тот наблюдал за проповедником в реке.

Скажи ему, пускай туда в воду идет, ежли спастись хочет, произнес второй старик. Одну руку он поднес ко рту, мышцы челюсти у него заработали.

Просто в воду влезть – это не спасение, сказал первый. Вдобавок надо спастись.

Саттри оборотился и посмотрел на него. Можно разуться? спросил он.

Второй старик нагнулся посмотреть на него. У Иисуса никаких башмаков никогда не было, сказал он.

Замахав одной рукой, первый призвал к тишине. Повернулся к Саттри. Никакой нужды нет ботинки мочить, сказал он. Каяться можно и обутым, и босым, по-любому. Иисусу без разницы.

А что вы думаете о Папе и всей той катавасии? спросил Саттри.

Я изо всей мочи стараюсь вообще про это не думать, ответил старик. Он вдруг вскинул одну руку вверх в таком неистовом приветствии, что люди вокруг от него отшатнулись.

Вон там моя внучатая племянница Рози. Ей только четырнадцать сравнялось, а уже спаслась как по маслу. Тут уж поневоле залюбуешься делами Господними, а? Тебе-то сколько, сынок?

Старый уже, ответил Саттри.

Ну не журись. Сам я только в семьдесят шесть узрел свет Господень и отыскал путь.

А теперь вам сколько?

Семьдесят шесть. До ужаса скверно у меня с выпивкой было.

Сам такой был.

Старик вновь глянул на Саттри. Тот огляделся, затем наклонился к его уху. У вас выпивки нигде при себе нет, а?

Стариковы глаза колебнулись в рубчатых глазницах. Ох господи, нет, ответил он. Я ж начисто в завязе. Господи, да я б ничего подобного не допустил.

Что ж, произнес Саттри.

Он чуть отодвинулся и повернулся смотреть церемонию дальше. Внучатая племянница улыбалась тем, кто на бережке. Некоторые махали.

Другой старик нагнулся и ткнул в Саттри толстым пальцем. Валяй, сказал он. Спускайся в воду.

Вон пошла, ответил Саттри, показывая.

Это моя внучатая племянница, сказал старик, маша водам, под которые та погрузилась.

Две женщины на траве перед ними оборачивались и бросали на них мрачные взгляды. Саттри им улыбнулся. Ниже по берегу компании разворачивали сэндвичи и открывали прохладительные напитки. На земле развалилась толстая женщина, вывесив громадную сисю, и к ней присосался маленький ребенок.

Скажи ему, чтоб вечером приходил на собрание, сказал второй.

Приходи сегодня вечером на собрание, сказал первый.

Куда это?

Евангелический шатер вон там, сразу у шоссе. Что, не видел?

Нет.

Господи, здоровенный же. Приходи на собрание. У них будет преподобный Билли Байингтон, да и «Рассветные певцы» должны вроде быть.

Неужели?

Вот те клять. Ровно как по «Дабью-НОКС».

Женщины оборачивались и хмурились.

Старик опять раскрутил свою банку, и сплюнул в нее, и подался вперед. Приходи вечером, сказал он. Слыхал я, у них там даже Мей Мод может быть. Которая по старинке поет, по нотам.

В воду теперь, как сомнамбула, входил мужчина. Руки вытянул перед собой, а глаза его были полузакрыты, и он снова и снова пел что-то невнятное. Проповедник сделал шаг ему навстречу, до того неустойчиво смотрелся он, проповедник улыбался с неким суровым благоволением. Знакомые на берегу, казалось, качнулись с ним вместе. Новый кандидат разок взмахнул руками, глаза его тревожно расширились. Проповедник кинулся к нему, выставив руки. Человек оправился и ринулся вперед, с пол его текло, дотянулся до проповедника, а затем вдруг завалился набок с долгим стоном. Смотревшие с берега застыли. Руки его неистово кружили в воздухе, и молельщик скрылся с глаз, как пьяный дирижер.

Саттри потряс головой. Старик оделил его кривенькой усмешечкой, складки челюсти зашпатлеваны черной слюной.

Одной рукой проповедник благословлял убывавшее бурленье, а другой шарил в воде.

Саттри хмыкнул. Две женщины встали вместе и передвинулись прочь по траве. Тот мужчина, кто сидел с ними, но все равно наслаждался зрелищем, повернулся и ухмыльнулся. Ребзя, сказал он, это должно схватиться, если его не утопит.

Проповедник выудил человека за воротник. Тот отплевывался, и его шатало, и выглядел он полусумасшедшим. Проповедник утвердил его на ногах, держа за лоб, нараспев читая крещальную службу.

Саттри встал и отряхнул с брюк траву.

Ты ж не метишь уйти, правда? спросил старик.

Еще как, к черту, мечу, сказал Саттри.

Лучше б зашел в реку, вот куда надо метить, произнес тот, что в робе. Но Саттри и так хорошо знал реку, а потому повернулся к этим нерадивым спиной и пошел дальше.

Он прошел выше по речной тропе, размашистым шагом на солнышке, пересек топь по мостку из плавника и проследовал вдоль заводи реки поменьше, втекавшей слева. Речонка в глухомани, что все больше зеленела, чем дальше он шел, пока не стала туманно-нефритовой. Он сел отдохнуть на пыльное бревно и посмотрел, как та течет. Среди рогоза одноногую осаду свою держала выпь и плавали мелкие водяные змейки. На дальней стороне вверх по реке бежала собака, язык на жаре вывален, вялая трусца выдавала, что путь еще утомит. Он ей свистнул, собака посмотрела на него и побежала дальше. Выше по реке она колыхала стебли болотного хвоща там, где незримо выплывала гнездовавшаяся рыба.

Саттри встал. Выпь улетела. Он шел дальше, покуда не добрел до сельской дороги. Идти было жарко, и он не спешил. В конце концов вышел к домику.

Пересек двор к переднему крыльцу и постучал в дверь. На веранде стояли свежевыкрашенные ящики с новыми цветами, взламывавшими грунт своих клумб, а под свесами крыши вились осы. Дверь открылась, выглянула маленькая женщина. Да, сказала она.

Здрасьте, тетя Марта.

Она распахнула сетчатую дверь. Господи помилуй, произнесла она. Коря? Да это ж Коря.

Как поживаете?

О господи, сказала она. Она была крошечной и хрупкой, а рука, что цеплялась за него, дрожала, как птичка. Входи, сказала она.

Где Клейтон?

Спит. Пообедал плотно и спит. Ох господи боже мой, вот ему радости-то будет.

Они вступили в прохладную полутьму передней комнаты, при этом она поддерживала его под локоток, как слепца, или как мог бы слепец. Он чуял густую стряпню их воскресной дневной трапезы. Она не сводила с него глаз. Ты ел? спросила она.

Я поздно завтракал.

Они вошли в кухню, где на столе еще стояли тарелки. Дальше лежала терраса, кишевшая жизнью растений, и солнце тепло падало сквозь стекло и по полу, и по столу.

Усаживайся, Коря, сказала она, хлопоча над ним кукольными ручками. Давай я тебе немного пообедать разогрею.

Не беспокойтесь, тетя Марта. Я лишь на минутку зашел.

Это вообще не беспокойство. Ты посиди, посиди. Хочешь стаканчик холодного свежего молочка?

Да, мэм, был бы не прочь.

У меня и чай со льдом через минутку будет. Господи, я же про тебя все утро думала.

Саттри вытянул ноги под столом. Она принесла кувшин молока из холодильника и высокий стакан, наливая на ходу, не переставая говорить.

Разбирала тут кое-какое старье да и увлеклась, пока проглядывала старые альбомы и снимки, и о тебе вот подумала.

Он поставил недопитый стакан молока на стол, и выдохнул, и вытер лоб тылом руки. Она опять долила стакан доверху. Приходил бы навестить нас почаще, Коря. Ну почему тебе обязательно хочется быть таким гадким?

Где эти снимки?

Прямо тут у меня. Хотел посмотреть?

Если под рукой. Если вы не против.

Да они вот здесь.

Он допил молоко и выглянул на цветы и солнце. Она вошла с двумя старыми кожаными фотоальбомами и синей обувной коробкой. Выложила все это на стол и, сдвинув коробку в сторону, чтоб было больше места, открыла первый альбом. Ты давай смотри, а я пока обед разогрею.

Он взял ее за руку. Та была тонкой, с изящными косточками и прохладной. В меня уже ничего не полезет, сказал он.

Хорошо б, чтобы полезло.

Он огляделся. Вы мне просто кусочек вон того торта дайте, сказал он.

Съел бы лучше что-нибудь.

Нет.

Она подняла треснувший колпак, и отрезала солидный ломоть шоколадного торта, лежавшего под ним, и выложила его на тарелку, и подвинула ему.

Он склонился над альбомом, встретившись с фигурами из своей генеалогии. Кто это? спросил он.

Она опустила руку ему на плечо и вгляделась с ним вместе. Господи, сказала она, дай-ка я очки принесу, а то никак не разгляжу.

Древняя старуха раскинулась на кровати, иссохшие руки по бокам, копченое на вид лицо. Она лыса, если не считать снопов волос по обеим сторонам ее головы, и лежат те торчком, вытянувшись по подушке, как бледные рожки.

Она вернулась с очками и склонилась над снимком. Это тетя Лиз перед тем, как умерла. Почти вся облысела. А это вот Рой младенчиком.

Ферротип, вынутый из клина страниц. Кукленыш в матросском костюмчике, злобная карикатура на старые детства, тошнотворный шарж.

Старухины медленные руки перебирали ворох бурых вылинявших фотографий, очки съезжали вниз по переносице, когда она кивала, узнавая кого-то. Надо снова оттолкнуть их пальцем, вороша эти кусочки картона, бумаги, жести с изображениями. Вид у них всех опаленный, будто сохли в дымоходе. С них смотрят темные и измученные глаза. На фотографиях дети выглядят зловещими, словно плоды запретных связей.

Кто это?

Это дядя Картер. Симпатяга же он был, а?

А этот маленький мальчик тут кто?

Это Джон.

Он склонился ниже, разглядеть, осталось ли что-то от лица в том лице, что он знал.

Должно быть, это где-то девятьсот десятый.

Господи, да уж наверное. Не знаю. А вот Хелен.

Дяди Картера сколько уже нет?

Она взглянула повыше на дальнюю кухонную стенку так, будто это там написано. Умер в девятьсот двадцать шестом. А это кто, угадай.

Он посмотрел на темноглазую девочку. То была очень старая фотография. Тетя Марта, когда он перевел на нее взгляд, руку поднесла ко рту и сама разглядывала фотографию с видом робким и томительным. Саттри сказал: Это вы, тетя Марта.

Она толкнула его в плечо. Кыш, сказала она. Как ты узнал, что это я?

Так это ж вылитая вы.

Ладно тебе, сказала она. Медленно покачала головой. Очень я любила это платье. А вот погляди-ка. Это Э-Ка.

Идет ему в шляпе, сказал Саттри.

Господи, произнесла она, хохотнув, ты это помнишь?

Ну еще бы, ответил он.

Это бабуля Кэмерон. В девяносто два умерла.

Это дядя Майло.

Торговым моряком был, знаешь.

Саттри кивнул. Я помню вашего дядю Майло. Пропал под тропиком Козерога со всем экипажем на борту баржи, груженной птичьим дерьмом, однажды ночью в тумане у заизвесткованного побережья Чили. Души преданы соленой милости моря.

Его дома тринадцать лет не было.

Там чужеземные звезды в небе. Целая новая астрономия – Столовая Гора, Муха, Хамелеон. Южные созвездия, почти неизвестные северному народу. Морщатся, блекнут сквозь холодные черные воды. Пока покачивается он в своей ржавой лоханке, уходя на дно моря в плавучей кляксе гуано. У какой семьи нет в своем древе моряка? Нет глупца, нет преступника. Нет рыбака.

А это кто, тетя Марта?

Неужто не знаешь, кто это?

Он схватил выцветший снимок и вперился в девушку. Та выглядывала из пустоты, один глаз вбок, с вялой неуверенной улыбкой.

Это ж не мама, нет?

Ну конечно же.

Он перевернул страницу. На себя не похожа, сказал он.

Старушка перелистнула страницу обратно и всмотрелась в картинку. Ну, сказала она, сходство не лучшее. Она была гораздо симпатичнее. А вот Кэрол Бет.

А ей сколько исполнилось, когда умерла?

Девятнадцать. Господи, грустное то время.

Это пес. Он тоже умер.

Это дом, где жили мертвые. Нет его уже, пропал с концами.

Как собаку звали?

Она склонилась приглядеться. Не помню уже, сказала она. У них однажды был один, так его звали Джон Эл Салливэн, бо драчуна такого маленького ты в жизни не видел[11]11
  Джон Лоренс Салливэн (1858–1918) – американский боксер в тяжелом весе.


[Закрыть].

У нас однажды была собака по имени Хосе Итурби. Потому что такого пипиниста было еще поискать[12]12
  Хосе Итурби Багуэна (1895–1980) – испанский пианист и дирижер.


[Закрыть].

Ай, Коря, сказала она, хлопая его по руке. Как не стыдно.

Ухмыляясь, Саттри перевернул страницу. На фотоснимки медленно осы́пались обрезки ленты, пряди волос. Она протянула из-за спины руку поправить, чтоб не загораживали обзор. На свет выступил старик с младенцем на руках. Деревянно предлагая его кому-то перед собой, как подношение, старые кружева и обмотки свивальников, свисавшие с безволосого и наморщенного личика.

Это ты, сказала она, помолчав.

Это я, сказал он.

Холодные глаза сверлили его из-под капюшона одеяльца. Недовольное подобие.

Господи, ты ж таким ангелочком был, твоя мама хотела б, чтоб у нее были только мальчики.

Хребет Саттри содрогнулся долгим холодным перебором позвонков. Он поднял взгляд на старуху. Та взирала на фотографию сквозь очки в тоненькой проволочной оправе со сдержанной безмятежностью пожилых, вспоминающих, и ничего более. Давай-ка чаю сделаю, сказала она.

Он взял ломоть торта и куснул его, и перевернул страницу. Старый затхлый альбом с его буроватой и крошившейся бумагой, кажется, дышал вонью склепа, одно за другим предъявляя эти мертвые лица с их изнуренным и безлюбым пристальным взглядом наружу, в вертящийся мир, маски колебанья пред холодным стеклянным глазом фотоаппарата, или отпрядывающие пред этим целлулоидным бессмертием, или же лица, просто спихнутые в слабоумие само́й скоростью времени. Старая родня по женской линии выкашляна из водоворота, худая, и треснутая, и сдвоенная, и чуть-чуть избыточная. Пейзажи, старые задники тоже избыточны, возникают вновь и вновь, как будто населяли собой иную среду, нежели те сушеные паломники, каких выбросило на их берега. Слепая пахота в ворсе земном, почва, перевернутая во мгновение ока меж становленьем и свершеньем. Я есть, аз есмь. Продукт предшествовавших рас.

Некто в прошлом, любопытствующий со склонностью к исследованьям у смертного одра, напомнил нам этого старика, пестуемого меж запятнанными покрывалами, стоялый запах смерти, неистовые руки и язвительность, взывает, как взывал он к родне, давно разлученной лихорадочным апострофом брани. Медсестра клялась, что они пререкались в ответ. Он слушал, отнюдь не крикливый дурень. Мягко похвали его, кого гнев, вынянченный в сердце его, извел сильней, чем года. Саттри вспомнил голубые заводи его мертвых глаз. Они с сестрами гуськом шли мимо высокой старой кровати. Приподняли посмотреть. Восковая плоть непристойно сморщена. На снимке этот старый дедушка сидел на пожелтелом постельном белье, как крыса из книжки с картинками, очки и ночной колпак, и глаза, слепые за стеклом. И снимки. Старые пикники, семейные компании, женщины в чепчиках и с цветами, мужчины в сапогах и при пистолетах. Патриот в своей портупее и крагах, один из всех не более чем безымянных, прибывших домой в деревянных ящиках на студеных железнодорожных платформах. Передавайте его вниз, к чадящим грузовикам. Накладные трепещут на злющем ветру. Вот. И вот. У нас в головах не умещалось, что он внутри. Холодно и сухо было, ботинки наши повякивали в снегу на всем обратном пути к дому. Меньшие из нас, наряженные в черное, словно мелкие монахи в трауре, выводок стервятников ковылял в жестких черных башмаках с затхлыми сборниками гимнов в руках, глаза уставлены в землю. Кого-то нужно поблагодарить за то, что копали в такой мерзлой земле. Изможденный распев, изложенный по старой псалтыри. Листы захлопываются тускло. Скрипят шкивы, наваленные горкой цветы медленно всасываются в землю. Солдат протянул сложенный флаг Мамо, но та не могла смотреть. Мягко оттолкнула его одной рукой, за ее черной перчаткой горгонья маска горя. Грохочет горсть земли, эти всхлипы, завыванья эти в тихих зимних сумерках. Когда мы повернулись уходить, за стеной зажглись голубые уличные фонари.

Она вошла с чаем, высокая ваза полна, забита льдом, локон лимона. Он ложкой всыпал сахару.

Это опять Элизабет, сказала старушка. Самый старый снимок, что только есть, по-моему.

Между физиономией безумной карги и этой юной девушкой смутная звездная метель, круженье планет на их эфирных цапфах. Сходство затерянных душ преследует нас со старых хромолитографий и ферротипов, побуревших от времени. Бескровный череп и сухие белые волосы, матриархальное мясо, постно и сухо натянутое на хрупкую кость, горькое воздаяние пепельно средь шелков и лилий при свете свечей в холодной зале, черные лакированные похоронные дроги на козлах, обмотанных крепом. Я плакать не желал. Сестры мои плакали.

А вот это дядя Уилл. Ты его, может, и не помнишь. Он как я был, ни к чему хорошему даже головы повернуть не мог. Она с трудом повернула голову, показывая.

Да.

Он был кузнец. Все они были обучены ремеслу.

Он пьянчуга был, он прохиндей.

Саттри откинул раскрашенную фотографию обитого атласом гробика в оплетке, окруженного цветами. В гробике толстый мертвый младенец, раскрашенный так, что вырви глаз, ярко-фуксиевые щеки. Никогда не спрашивай чей. Он закрыл крышку этой иллюстрированной книги страждущих. Расцвела мягкая желтая пыль. С глаз долой этих приматов с примерзшими друг к дружке челюстями и анналы их докучливых прихватов и окончательной тьмы. Что за божество в царствах слабоумия, что за бешеный бог, настоянный на дымящихся мозговых долях водобоязни, могли измыслить место хранения для душ столь же бедных, сколь и эта плоть. Эту кишащую червями, источенную скинию.

Что скажешь, малец?

Саттри обернулся. В двери стоял Клейтон, почесывая живот и щерясь.

Эгей, сказал Саттри.

Они пожали друг другу руки, и Клейтон потрепал его по спине.

Мама, ты ж соображать должна, прежде чем впускать этого дурня в кухню. Он нас обожрет до последней крошки.

Ну-ка глупостей не болтай, Клейтон.

Чего ты надоедаешь ему этими старыми картинками? Выпить хочешь, Кореш?

Да что ты, я спорить готова, что Коря и в рот не берет, правда, Коря?

Ох нет, промолвил Клейтон. Кореш от выпивки откажется.

Саттри ухмыльнулся.

Господи, я некоторых вырастила, кто не откажется, сказала старушка. Даже не знаю, от кого они этого набираются.

От Эйба Фрэнклина, сказал, щерясь, Клейтон и разлил над мойкой.

Я о том, в кого они такие.

Клейтон показал бутылкой на альбомы. Ты погляди там кое на кого, на этих старых твердожопых мерзавцев, да скажи мне, правда ли ты думаешь, будто кто-то из них никогда и в рот не брал.

Да что ты, Клейтон, сказала старушка.

Так ты уверен, что выпить не хочешь, Кореш?

Нет, спасибо.

Отложи-ка всю эту старую плесень да выходи сюда.

Саттри соскользнул со стула, и встал, и вышел за ним через застекленную террасу и во двор, на миг прижав холодный стакан чая ко лбу. Клейтон ему ухмыльнулся.

Лучше б тебе бодун-то прогнать, Кореш.

Не, я в норме.

Клейтон опустился в садовое кресло и вытянул босые ноги в траве. Ну и нажрался ж я вчера, сказал он. Последнее, что помню, кто-то говорил, что у него нет шляпы.

Саттри протянул ему сложенную купюру.

Это что?

На. Я тебе двадцатку должен.

Черт, да все в порядке.

Не. На.

Черт, да мне не надо.

Валяй, бери. Он подтолкнул ему деньги.

Уверен, что тебе не пригодится?

Да. Большое спасибо.

Клейтон взял купюру и сунул ее себе в карман рубашки. Что ж, сказал он. На этой старой губе расценки высоковаты, не?

Саттри сделал большой глоток чая со льдом. В нем была мята. Ему нравилось, как шершавые листики трутся о губу, как густо они пахнут. Есть такое дело, согласился он.

Еще рыбалишь?

Угу.

Работу хочешь?

Не-а.

Клейтон поболтал лед у себя в стакане. Потешный ты сукин сын, сказал он.

Саттри стоял, глазея за поля за домом, куда-то на горы. Поднял стакан и залпом выпил.

Сядь-ка, сказал Клейтон, похлопывая по ручке соседнего кресла.

Саттри опер одну ногу о сиденье, а локоть положил на колено. Прохладный ветерок раскачивал вьюнки в чайниках, подвешенных к обрешетке террасы.

Сдается мне, затянет, и дело к дождю, сказал Клейтон.

В газете писали, так и должно.

Ты как добирался?

Просто пришел.

Откуда? Ты ж не из самого города шел, правда?

Ну, я напрямки от реки. Делать мне больше было нечего.

Я тебя вечерком в любое время подвезу, как будешь готов.

Да ничего, ответил Саттри.

Тетя Марта вышла из кухни со свежим кувшином чая.

Останешься с нами поужинать, а?

Да мне б лучше вернуться.

Старушка наполнила ему пустой стакан. Да что ты, Коря, останься поешь с нами.

Спасибо, но я б лучше не.

Черт, да просто посиди. Сам же сказал, тебе делать нечего.

Старушка нагнулась и долила Клейтону в полупустой стакан. Тот сидел и смотрел на него. Черт бы драл, сказал он. И выплеснул из стакана в траву.

Чего ты, Клейтон.

Тот встал и ушел в дом, бормоча себе под нос.

Коря, вот правда хорошо б ты с нами поел.

Очень я это ценю, тетя Марта, но мне нужно вернуться.

Давай я тебе еще кусок торта вынесу.

Нет, спасибо. Правда.

Ростом она едва доходила ему до плеча. Он чуть не согнулся, чтобы до нее дотронуться.

От дверей его позвал Клейтон: Уверен, что не выпил бы?

Саттри потряс головой.

Клейтон вышел со своей выпивкой, одна рука в заднем кармане штанов. Постояли в теньке, все втроем. Саттри допил из стакана и отдал его женщине. Мне пора, сказал он.

Они проводили его в кухню и через весь дом. Тетя взяла б его под локоток, но руки у нее были заняты. Стакан и кувшин она поспешно поставила на стол и догнала его. Саттри повернулся и с удивлением услышал, что она говорит о погоде. Дай Клейтону тебя отвезти, говорила она. Обещали бурю к вечеру, не успеешь ты до города добраться.

Не растаю, ответил он.

Он вышел за дверь. Клейтон смотрел поверх его головы.

Ну, бывай, Кореш.

Коря, заходи навестить нас, слышишь?

Он прошел по тропке на дорогу. Повернулся и поднял руку. Старушка робко помахала ему одними пальцами, а Клейтон отсалютовал стаканом. Стало намного прохладнее, и крепчал ветер. На дороге вздымались кольца пыли и кружили прочь, как дым, а небо к западу лежало окутанное обесцвеченной массой грозовых туч.

Когда он дошел до шоссе, уже падали крупные дождевые капли. Жарко шлепали по макадаму. Он видел, как дождь надвигается через поля, где гнулись и опускались темно застигнутые врасплох цветки. Руки сунул в карманы, и нахохлился, и, озирая местность, двинулся по обочине черного шоссе в надвигающемся ливне.

Не успел уйти далеко, как рядом притормозил старый «хадсон» и встал, покачиваясь, и дымя, и дребезжа, а человек перегнулся и опустил стекло ровно настолько, чтоб его стало слышно.

Запрыгивай, старина.

Не хотелось бы портить вам машину, я же мокрый.

Этой колымаге ничего не повредит.

Саттри влез, и они тронулись. Он наблюдал, как за танцем воды на капоте блекнет запотевший от пара зеленый пейзаж.

Ух, пыль-то прибьет, а, сказал человек.

Это точно.

Человек нагибался над рулем, чтобы лучше видеть. Кивнул на приборную доску, где светилось радио. Только послушай-ка сюда, сказал он.

Саттри приклонил ухо его[13]13
  Притч. 4: 20.


[Закрыть]. Смутному голосу в торпеде было что рассказать.

Ну он спустился оттуль и рек: Видите там вон дождевую тучу? – и еще рек: Ни единой. И рек он: Лучше подымись туда сам и еще разок приглядись, и пошел он туда сам, соседи, и вновь спустился, и спырсил у него снова, грит, ну что, видел хоть признак дождевой тучи, и он им сказал, что нет, грит, нет, не видал ни единого признака, и рек он: Ну, лучше подымись-ка тудой еще разок, и так он и сделал, пошел туда наверх, и тут же спустился опять и спырсил его, грит: Есть ли там теперь какая дождевая туча? – и рек да, грит: Там есть одна, с твою шляпу будет, и рек: Ну, малой, лучше слазь-ка ты с горы, потому как дело к дождю.

Водитель улыбнулся. Будь здоров излагает, точняк же.

Саттри кивнул.

Нравится мне старину Дж. Бэзила слушать. Он все время говорит: Разве не так, миссис Малл. Голос глубокий такой. А она отвечает: Все правильно, мистер Малл[14]14
  Джейкоб Баззел Малл (1914–2006) – христианский священник и радиопроповедник в Восточном Теннесси, вел программы вместе со своей женой Элизабет.


[Закрыть]. Нравится его слушать?

Нормальный такой, ответил Саттри.

Дорогу в ветреных полотнах дождя перелетали птички. Когда поднимались в горку, дворники на ветровом стекле сдохли, и все стекло заклепалось дождевой водой. Снаружи Саттри не видел ничего. Помимо радио, и выхлопа, и дребезга клапанов, до него доносились раскаты грома, рокотавшие вдали за оплаканными холмами.

Они перевалил через горку, и стекло медленной дугой очистилось. За изгибом Саттри показал. Тут выйду, сказал он.

Человек глянул. Где? спросил он.

Тут. Где-нибудь здесь.

Ты разве не в город?

Нет. Мне досюда.

Водитель огляделся, а потом посмотрел на Саттри. Тут же ничего нет, сказал он.

Мне куда-нибудь сюда, сказал Саттри. Тут выхожу.

Водитель съехал на гравийную обочину и остановился. Он наблюдал за Саттри. Тот выбрался в ливень.

Уж точно вам спасибо, сказал Саттри.

На здоровье, ответил человек.

Саттри хлопнул дверцей и отступил на шаг. Машина выехала на шоссе. В залитое ручейками стекло он видел, как человек вновь повернулся, словно чтоб его зафиксировать.

Саттри перешел через дорогу под дождем и в синем выхлопе и спустился по откосу насыпи в поля. Двинулся по бездорожью среди пологих горок и бывших пастбищ, через рощицу темных кедров, где земля была почти сухая, вниз по длинной и узкой лощине в известняке, где к южным стенам лепился маленький плоский кактус, а дождь серо обметал карнизы и завивался перед ним.

Вышел он к обрыву и двинулся вверх по склону к дому. Набрел в бурьяне на дорожку из кирпичей в елочку, всю почти заросшую. Мимо треснувших урн, разодетых в бетонную флору, по широким ступеням, мимо колонн с каннелюрами и их расколотой краской. Неохватный и голый фасад, казалось, отпрянул от его шагов.

Когда вошел в вестибюль, с балкона над главной залой приемов справа от него подбитыми летучими мышами сиганули трое мелких мальчишек, и беззвучно сквозанули по пыльному полу, и выскочили в окно на противоположной стене.

На полу лежала лопнувшая люстра. Он обошел ее и поднялся по левой лестнице, медленно загибавшейся в сумрачные верхние покои, держась стены, потому что балюстрады, за исключением нескольких криво торчавших балясин, уже не было. На верху лестницы стояла одинокая нетронутая стойка перил с навершием, как коновязь рококо.

Капая, он побродил по высоким комнатам с их загубленной штукатуркой, покоробленными панелями, с обоями, висящими огромными листопадными вайями. Мелкие кучки человечьего стула с заляпанными клочками газет. Из верхнего окна смотрел он, как трое мальчишек идут по гребню холма под дождем. Среди битых оконных стекол на полу лежали клинья сухой потрескавшейся глазури. Под окном мшистый двор, где в пересохшем фонтане ржавели старые бетонные дельфины, а темные кирпичи ручного обжига, вымащивавшие дорожки, лежали заросшие мхом и лишайниками. По садовым стенам всползал черный плющ и выглядывали немые птахи. За рекой дождливый некрашеный пейзаж, он, запертый в другом столетии, некое жуткое видение которого предоставило ему это одинокое распознание, мог различить, как по бульвару едут машины.

Он вынырнул из узкого колодца задней лестницы и медленной поступью по пружинящему от непогоды паркету выбрел в залу, мимо громадных дверей из сплошной вишни, расколотых настежь длинными волокнистыми щелями и уже лишившихся ручек и прочей металлической фурнитуры. В эту гостиную с высоким фризом из штукатурки и витым орнаментом из листвы. Опустившийся потолок с пятнами воды, провисшие кессоны. Он повернулся, тщетная фигура в развалинах. Слепые гипсовые херувимы наблюдали из высоких углов.

Ау, крикнул он. Голосом, какой перебрался из комнаты в комнату и опять вернулся.

Боги и отцы, что тут произошло, добрые друзья, где там милосердие?

Однажды весенним утром, засекая время поджарого, едва ль не текучего продвиженья лошади по скаковой дорожке, взрывается пыль, быстро дать шенкелей, выезжать на прямую, ракурсно укорачиваясь, и колыхаясь, и проезжая удлиненно и по-птичьи с сиплым дыханьем и вздыманьем планчатой грудины, а мышцы скользят и вспучиваются, поигрывая, как часы, под влажной черной шкурой, и сгусток пены свисает с долгой челюсти, а затем пропадает в приглушенном стуке копыт, стареющий мировой судья отдернул большой палец от кнопки своего секундомера, который держал, и ладонью впихнул его в жилетный карман, и, ни на что не глядя, ни на дитя, ни на лошадь, сказал касаемо того простого сравнения вращательных движений и в речистости, к коей был склонен, что они стали свидетелями тому, над чем время не будет властно.

Он имел в виду то, что следует помнить, но у поручней у него под локтем юный отступник при медленной протечке жизни уже начал хворать. Он мог различить очерк черепа сквозь плоть старика. Слышать песок в стекле. Жизни истекали, как нечто мерзкое, ночные нечистоты из сточной трубы, размеренное капанье в темноте. Часы бежали, лошадь бежала, и что измеряло что?

Он прошел по зале к столовой. Краска на этих старых дверных панелях тонко растрескалась и пожелтела, словно старый фаянс. Прошло здесь нечто большее, а не просто время. В этой банкетной зале. На сцене былых геральдических пиршеств. Саттри в безмолвном признании довольно-таки достославных покойников. Сидели обширные компании. Украшенье стола – жирный молодой кабан. Мужские сцепленья мослов вздымались бело и исходя паром из разломленного мяса. Глаза следят. Поношенье тем, кто припозднился в дороге, и вот теперь приступают. Безумные чревоугодники в вооруженных вылазках над блюдами, лязг стали, испачканные и каплющие жвала, глаза косят украдкой. Дворовые псы и голодающие нищеброды состязаются за объедки в соломе. На стол не выставлено ничего, кроме мяса и воды. Ни звука человечьей речи. За приглушенным гомоном у стола слышится слабый отзвук другой погони. Дальнее ату и далекие рога, и гончие рьяны так, что им больно. Вот хозяин стола поднял голову. Где-то в багровых полях рогача обложила другая охота. На пол с грохотом рушится щит, и три белые птицы взмывают к стропилам и неуверенно там устраиваются. Хозяин вытирает пальцы о свои волосы, и его подъем говорит о том, что пиру конец. Снаружи началась тьма, и голоса гончих – перезвон вдали, что отбивает семь и смолкает. Они ждут водоноса, но того все нет и нет.

Саттри выбрался через кухню и развалившийся огород на старую дорогу. Нечестивый отпрыск обреченных саксонских кланов, из дождливого дня выгадал грезу. Старая краска на старой вывеске смутно велела не входить. Должно быть, ее кто-то развернул, поскольку она отмечала внешний мир. Он все равно вошел. Сказал, что он лишь мимоходом.