Текст книги "Саттри"

Он взобрался в первый плавучий дом по обляпанным грязью мосткам с накладками и постучал в дверь. В воде под ним медленные круги описывал небольшой водоворот мусора и пустых бутылок. Когда дверь открылась, он посмотрел в лицо угольного цвета женщины, у которой в одну глазницу был вправлен агатовый шарик. Чего надоть? спросила она.

Думал, может, тут старина Саттри живет, но, кажись, нет.

Она не ответила.

Вы не знаете, где он живет, случаем?

Кого ищешь-то?

Саттри.

Чего тебе от него надоть.

Он мой старый кореш.

Она оглядела его сверху донизу. Не станет он с тобой вошкаться, сказала она.

Жопа, сказал Хэррогейт. Мы с ним давненько знакомы, мы с Саттри-то.

* * *

Саттри поднялся ни свет ни заря проверить переметы. Серый очерк города собирался из тумана, выше по реке чайка, птица бледная и чужая в этих далеких от моря землях. На мосту огни машин пересекали реку, как свечки в дымке.

Мэггесон был уже на реке, когда он отчалил, стоял словно некий Харон последних дней, галаня сквозь туман. Длинным шестом подцеплял он кондомы, втаскивал на борт и сбрасывал в бадейку с мыльной водой. Саттри помедлил, наблюдая за ним, но старика пронесло мимо, он даже не взглянул – стоял со сладострастной бдительностью, в усеченных береговых теченьях настороже и безмолвно.

Саттри выгреб в бессолнечный подслой вихрящейся мглы, сквозь чаши холодного и бурлившего дыма. Замаячила и растаяла промежуточная опора моста. Ниже по реке драга. Двое у лееров, за покуркой, соткались из тумана и вновь пропали, голоса их слабы поверх напученного пыхтенья движка. Красный свет рубочного фонаря разбодяжился до водянисто-бледного и погас совсем. Саттри медленно греб, дожидаясь, чтобы туман поднялся.

Когда он выбрал лини, кое-какая рыба уже сдохла. Он обре́зал поводки и провожал взглядом, пока рыбины соскальзывали и тонули. Восходившее солнце высушило его и согрело.

Вернулся он к середине утра, и сел на ограждение, и почистил свой улов. Пришла Авова кошка, примостилась рядом, как сова, и стала за ним наблюдать. Он протянул ей рыбью башку, и она обнажила бритвенный зевок зубов, изящно взяла голову и ушла по перилам. Саттри выпотрошил двух сомиков, и завернул их в газету, и вымыл нож и руки в реке, и встал.

Поднимаясь по тропе от реки, он прошел мимо двух удивших мальчишек.

Эгей, малые, сказал он.

Они обратили на него громадные глаза.

Что-нибудь ловится?

Не.

Их поплавки спокойно лежали на пене. Маслянистыми глазами на поверхности то и дело извергались зияющие лужицы бензина. В мертвом течении трепетали и рыскали мовеин и желтизна спектра.

Вам, малые, нравится рыбачить?

Не-а, приходится.

Вот и молодцы, сказал Саттри.

У Ава он в дверях отдал ей рыбу, и она жестом поманила его в комнату. Густой духан выдохшегося пива и дыма. Она отвернула газету, старые новости повторились, как в зеркале, на бледной ребристой рыбине. Она потыкала черным пальцем в мясо.

Где старик? спросил Саттри.

Там. Проходи.

В дальнем углу сидела громадная фигура, плохо различимая в сумраке.

Заходь, Молодежь.

Эгей.

Усаживайся. Принеси человеку пива, старуха.

Я ничего не хочу.

Принеси «Красную крышечку»[7]7
  «Red Top Brewing Company» – пивоварня в Цинциннати, Огайо, существовавшая с 1904 по 1957 г.


[Закрыть].

Она прошаркала мимо в своих расползшихся бабушах, за шторку в глубину дома. Кратко упал убогий солнечный свет. Повсюду из-за трещин или дыр от сучков по каюте лежали мелкие иероглифы света, на столе, и на палубе, и по картонным вывескам пива.

Вернувшись, она перегнулась через Саттри и цокнула влажной бутылкой по каменному столику. Он кивнул, и поднял бутылку, и выпил. Черный мужчина, сгустившийся теперь из полутьмы, казалось, занимал половину комнаты. Ты откуда вообще на белом свете, Молодежь, сказал он.

Прям отсюда. Из Ноксвилла.

Ноксвилл, сказал он. Старый городишко Ноксвилл.

Она гремела чем-то в задней комнате. Немного погодя опять вышла из-за шторки и села в свое кресло, закинув ноги повыше. И тотчас же уснула, слепой глаз ее полуоткрыт, как у дремлющей кошки, рот раззявлен. Пальцы высовывались из бабушей, словно гроздьечки темных мышат. На ее широком лице два пересекающихся круга, кольцо фей или след карги, рубцы плоти полумесяцем, будто жреческое клеймо на каком-то матриархе каменного века. Кольцевидная трепонема. Читай здесь, почему он падает на улицах. Другая Йена, другое время[8]8
  Отсылка к некоторым обстоятельствам болезни немецкого философа Фридриха Ницще.


[Закрыть].

Саттри сидел в жаркой комнатке со столиками из надгробий и тянул себе пиво. С бутылки все капала и капала вода. В углу был выметен покерный столик и заправлена лампа. Повсюду ходили мухи.

Возьми себе еще пива, Молодежь.

Саттри наклонил бутылку и опустошил ее. Мне идти надо, сказал он.

Черный вытер глаза одной огромной рукой. Истории дней и ночей там выписаны, шрамы, зубы, ухо, по которому пришлось дубинкой в какой-то старой потасовке, липло жабьим наростом к боку его выбритой головы. Приходи еще, сказал он.

Ранним днем в городе, уже продав рыбу, он ел тушеную говядину в «Бабуле и Хейзел». Ходил по улицам, одинокая фигура. На проспекте Джексона увидел Мэггесона в засаленном белом костюме и соломенном канотье. Резиновый барон, мелкие глазки искажены за тарельчатыми линзами очков.

Кто-то позвал его, он обернулся. Из переулка надвигался мелкий и развязный очерк Бочонка Хенри, возвещаемый голубями, хлопавшими крыльями вверх, в печальный воздух с надлежащей тревогой, неуязвимыми для Бочонковой беззаботности нужного человека. Он махнул по смятому льну под поясом брюк ломтем сплющенной ладони и одарил Саттри кривой ухмылкой. Ты когда откинулся?

Во вторник. Со мной на выпуле Брат и Меньшой.

Бочонок усмехнулся. Они двинулись вверх по улице. Старина Меньшой, легавые его однажды ночью привели и сдали миссис Лонг, он был где-то на три четверти пьяный и в какую-то заваруху попал, забыл уже какую, а миссис Лонг легавым такая говорит: Не знаю, что с ним не так. Мой старшенький, Джимми, никогда мне никаких хлопот не чинит. А на следующую ночь они уже с Джимом приходят.

Саттри улыбнулся. Я слыхал, старуха в тебя как-то вечером стреляла тут давеча.

Чокнутая черномазая старуха. Дырки четыре в стене прострелила. Сбила картинку. Я за тахту нырнул, так она и в ней дыру проделала, а Джон Клэнси сказал, там крыса была размером с домашнюю кошку, выскочила оттуда, дристнула да сдриснула. Он-то на полу лежал и говорит, она пробежала прямо по нему.

А чего ты там вообще делал?

Ай, да чтоб раскочегарить компашку старых чокнутых черномазых, там ничего делать и не надо.

Знаешь, как она тебя называла?

Как она меня называла?

Звала тебя белым вострокочанным муднем.

Бочонок ухмыльнулся. Я однажды в газету попал, там же всегда зовут белобрысыми всех, у кого волосы светлые, про меня там пропечатали, а я съязвил как-то этому судье по делам малолетних, и они напечатали: сказал белокрысый юноша.

Саттри ухмыльнулся. Ты куда это?

Да тут с таскушами одними. Пошли со мной.

Я пас.

Ну а мне надо. Смотри в каталажку не загреми, слышь?

Слышу, ответил Саттри.

Когда он проходил по веранде лавки Хауарда Клевенджера на Передней улице, в корзине с листовой капустой шарила какая-то старуха, как будто что-то в ней потеряла. У дверной сетки стоял Лягух-Мореход Фрейзер. Он потрепал Саттри по ребрам. Чем трясем, малы́ша.

Эгей, сказал Саттри.

Вместе они втолкнулись в дверь. На холодильнике с напитками сидел на корточках черный андрогин без возраста, в шутовском наряде. Пурпурная рубашка, рукава с напуском, полосатые фуксиевые брюки и тенниски-самокрасы в тон. На осиной талии – мотоциклетный ремень из золоченой кожи. Шляпка – дело рук накокаиненной модистки. Здравствуй, голуба, сказал он.

Привет, Джон.

Перепляс-по-Росе, сказал Мореход.

Эй, детка.

Эй, Лягух, позвал с задов лавки черный.

Тебе чего надо?

Подь сюда, детка. Мне надо с тобой поговорить.

Нет у меня времени с тобой вошкаться.

Саттри потыкался в буханки хлеба.

Мореход стащил из холодильника пакет молока, открыл его и стал пить.

Эй, Хайло.

Чё, детка.

Слыхал, как старуха Бэ-Эла его поймала?

Нет, дядя, что случилось?

Она туда в воскресенье приходит, застала его в постели с этой девахой, как давай лупасить его по башке туфлей. А эта деваха прям на кровати приподнялась голышом да как заверещит на нее, говорит: Выдай ему хорошенько, милая, – говорит: Я замужем за одним сукиным сыном была точно вот таким же.

Из раскрашенного пугала, взгромоздившегося под локтем у Морехода, вырвалось высокое ржание. Глаза, все в туши, скосились, черные и вялые ручки задвигались, словно бы укутывая локти складками. Мореход, во несет тебя, сказала она.

Старина Бэ-Эл чокнутый, сказал Хайло.

Саттри улыбнулся среди ржавеющих канистр продовольствия у задней стены. Он прошел за хрякоподобной тушей Хайла в кресле. Эй, детка, сказал Хайло. Как делишки?

Эгей, сказал Саттри, перемещаясь к мясному ящику.

Последовало обсуждение брачных игр опоссумов. В лавку вошел черный парень по имени Джаббо.

Эй, детка, окликнул Хайло.

Пасть нараспашку, сказал Джаббо. Как ворота в городок, что ни близок ни далек[9]9
  Отсылка к городам в мифологии афроамериканцев, где всегда изобилие еды и не нужно работать. Самый известный из них фигурирует в песне Уилли Диксона и Бо Диддли «Дидди-Уа-Дидди» (1956).


[Закрыть]. Он зыркнул на Перепляса-по-Росе. Как насчет жопец свой педовый сместить с ящика шаны.

У-у-у какой, произнес извращенец, соскальзывая на пол неоновым ужиком.

Хайло вот говорит, у опоссума крантик не раздвоенный, сообщил всей лавке Мореход.

Да ни за что б я такого не сказал, отозвался Хайло. Я сказал, он ей в нос не ввинчивает.

Зачем же ему тогда крантик раздвоенный?

Потому что он двуутробик, мудень.

Мореход хохотнул где-то в глубине глотки. Зубы-надгробья сверкают, десны розовый коралл. Бля, дядя, сказал он. Ты совсем с долбоебами столуешься.

Спроси у Саттри.

А я почем знаю, сказал Саттри.

Не хочет он, чтоб вся река знала, что ты за долбоеб, сказал Мореход. Он наклонил пакет молока и вправил долгий глоток себе в темное горло.

Кто тот чокнутый мудень в том доме, что орет на всех? спросил Джаббо.

Где именно, голуба? Королева Передней улицы желала подольститься. Джаббо ею пренебрег. Вон там, показал он. Чокнутый мудень орет такую чокнутую срань, что я и в жизни не слыхал.

Да это просто старый преподобный там спятил, сказал Хайло. Все время голосит: Омыты ль вы кровию.

Срань разводить он могёт.

Я ему точно башку набекрень сверну, ежли от меня не отцепится.

Он на всех орет.

Я не все.

Он калека.

Калекой точно станет.

Ему помои выносят и все такое.

Он себя обрезал, сказал Перепляс-по-Росе.

Чего сделал?

Постриг себя. Бритвой. Взял и срезал, голуба, мне так говорили.

От такого калекой не станешь.

Но больно может быть, сказал Мореход.

Он калекой был еще до того, как покалечился.

Я ему ебаный этот парик обрежу, если он не прекратит верещать на меня, сказал Джаббо.

Саттри увернулся от ярда петли дохлых мух, свисавшей с потолка, и подошел со своими покупками к прилавку.

Что еще? спросил Хауард.

Это всё.

Он суммировал карандашом на клочке бумаги.

Сорок два цента.

Саттри выскреб из джинсов мелочь.

Куда намылился, Сат?

Домой.

Куда ж еще. Рассказывай. Шныряешь где-нибудь тут украдкой да фитилек свой куда-нибудь макаешь.

Саттри ухмыльнулся.

Старина Саттри, сказал Мореход. Он никого тут не подставит.

А чего б вам меня с чем-нибудь не свести?

Бля. Да у тебя тут все в ажуре.

Не интересуют его эти черномазые девахи. Верно ведь, Саттри?

Саттри посмотрел на Джаббо, но не ответил.

Хауард скинул остаток покупок в мешок и двинул его Саттри. Тот взял его под мышку и кивнул на темных лоботрясов. Увидимся, сказал он.

Не напрягайся, сказал Мореход.

Сетчатая дверь хлопнула, закрывшись.

У-у-у, хорошенький какой, произнес Перепляс-по-Росе.

Поужинав, он задул лампу, и сидел в темноте, и смотрел на огоньки на дальнем берегу, те стояли, долгие и подобные волшебным палочкам, в трепетавшей реке. Ниже по течению от Ава Джоунза по-над черной водой призрачными голосами разносился хохот, предавались в ночи воспоминаниям старые мертвые гуляки. Немного погодя поднялся и вышел, и дошел по речной тропе до двери.

Он сидел в углу и тянул пиво. Мореход играл за заведение в легкий покер, а Ав спал где-то в задней комнате. Саттри слышал, как он сопит в темноте, когда проходил мимо спальни по пути в каморку за драной и испачканной душевой шторкой из пластика, стоял там, полузатаив дыхание, доски в смердящем полумраке заляпаны зеленоватым свечением, зловещей плесенью, что слабо лучилась. Отрезок оцинкованного водостока сливал мочу в крысиную нору в углу, а оттуда – в текшую реку. К голой стойке льнула какая-то мокрая и бледная ящерка, и Саттри нассал на нее, и она, извиваясь, протиснулась наружу в стенную щель. Он застегнул брюки и сплюнул в канавку. Заново оценив проворство микробов в их череде, что взбираются по падающей воде, как лосось, он вытер рот и выбрал чистое место на стенке, харкнул снова.

Сидел он, упершись затылком в дощатую стену, и ум его плавал. Устье лампы в рожке из железных завитков пересекали мотыльки у него над головой, очерк пламени неизменен в отражателе из жести для выпечки. На потолке черные сгустки. Где воюют насекомые тени. Отражение лампового стекла – как дрожкое яйцо, делящаяся зигота. Гигантские споры спиной к спине и разъединяющиеся. Зияя, устремляясь к раздельным судьбам в их слепой молекулярной схизме. Если клетка может быть левшой, не может ли у нее оказаться своя воля? И какая-то левая притом?

В другой части комнаты читал стихи Фред Кэш. Саттри услышал окончание «Означивающей обезьяны»[10]10
  «Означивающая обезьяна» – персонаж фольклора афроамериканцев, трикстер-подстрекатель.


[Закрыть], а затем – балладу о Дрочиле Джеке и змее из бильярдной, кто доебался к северу аж до Дулута. Он встал и взял себе еще пива. Ляля в своих бабушах собирала бутылки и немо шаркала в дыму и сумраке. Одной рукой Саттри повозил по смутным именам под столовым камнем. Спасены от непогоды. Целые семьи изгнаны из их могил ниже по реке запруживаньем вод. Хиджры куда повыше, телеги завалены битой кухонной утварью, матрасами, мелкой детворой. Телегой правит отец, за ней бежит собака. К откидному задку пристегнуты гниющие ящики, испачканные землей, в которых содержатся кости старших. Имена их и даты – мелом по источенному червями дереву. Пока они трясутся по дороге, из швов между досками сеется сухой прах…

По всему столу шептали карты, звякали бутылки. Под полом – приглушенный бум сдвинувшейся бочки. Ляля покачивалась и храпела у себя в кресле с кошкой на коленях, а за оконцем среди потускневших звезд в реке темно бежал плавучий дом, притененный городскими огнями.

Все сны ему бередила его подспудная одержимость неповторимостью. Он видел брата своего в пеленках, тянет руки, пахнет мирром и лилиями. Но там, где ворочался он на своей шконке в журчащем полудне, звал его голос Джина Хэррогейта. Рука Хэррогейта с откидного борта грузовика, лицо расчерчено вафлей за проволочной сеткой, зовет.

Саттри осоловело сел. Волосы его слиплись на черепе, а по лицу катились бусинки пота.

Эй, Сат.

Минутку.

Он натянул брюки, и мотнулся к двери, и распахнул ее настежь. Там в перепачканной одежде стоял Хэррогейт, худая физиономия аж светится, хрупкий призрак, дрожащий и, вероятно, не настоящий в жаре дня.

Как поживаешь, Сат?

Он оперся о косяк, одной рукой прикрывая глаза. Боже, сказал он.

Ты спал?

Саттри отошел на шаг в тень. Руку от лица он не отнял. Ты когда откинулся?

Хэррогейт вошел с обычным своим деревенским почтением, озираясь. Да вышел уже, сказал он.

Как ты меня нашел?

Порасспрашивал. Сперва тудой вон сходил. Там черномазые живут. Она мне сказала, где ты. Он оглядел каютку. Там они тож в постели были, сказал он. Ох ты ж.

Погоди минутку, сказал Саттри.

Чего?

В свете из окошка он повернул его вокруг. Что это на тебе такое? спросил он.

Хэррогейт пошаркал ногами и всплеснул руками. Ай, ответил он. Да просто старье всякое.

Это тебя в работном доме в такое вырядили?

Ага. Они мою одёжу потеряли, которую мне выдали в больнице. Я ж не смешно так смотрюсь, а?

Нет. Ты смотришься психом. Он подергал за Хэррогейта. Это что?

Хэррогейт растопырил руки. Не знаю, ответил он.

Саттри поворачивал его дальше. Боже праведный, произнес он.

Рубашку ему смастрячили из громадной пары полосатых подштанников, шея просовывалась сквозь разорванный шов в промежности, руки свисали из просторных штанин, как палки.

Ты какой размер носишь?

Какой размер чего?

Чего угодно. Для начала рубашки.

Маленький годится.

Маленький.

Ага.

Снимай эту фигню.

Он выпростался из рубашки и остался стоять в брюках кондитера не по размеру, чьи отвороты были подвернуты чуть ли не до колен.

Ты почему, к черту, на них штанины не обрезал?

Он расставил ноги и глянул вниз. Я, может, еще вырасту, сказал он.

Снимай давай.

Тот сбросил их на пол и остался голый, в одних башмаках. Саттри подобрал брюки и отчекрыжил от штанин фут или больше своим рыбным ножом, а потом порылся у себя в бюро, пока не нашел рубашку.

Башмаки мои, сказал Хэррогейт.

Саттри глянул на огромные ботинки на резине. Ноги у тебя, наверное, еще дюймов на четыре-пять отрастут, сказал он.

Терпеть не могу тесную обувь, сказал Хэррогейт.

На, вот эту рубашку примерь. И подверни штаны эти внутрь, чтоб не так заметно.

Ладно.

Одевшись снова, он уже меньше стал похож на клоуна, скорее на беженца. Саттри покачал головой.

Меня в донышко ботинка подстрелили, сказал Хэррогейт. Он поднял одну ногу.

Джин, произнес Саттри, каковы твои планы?

Фиг знает. Найду себе в городе местечко, прикидываю.

А чего домой не вернешься?

Не пойду я туда. Мне и в верхнем городе нравится.

Ты б все равно мог приходить, как блажь найдет.

Не. Черт, Сат, я ж теперь городская крыса.

Где собираешься жить?

Ну. Я думал, может, ты местечко знаешь.

Думал.

Тот старый хрыч под мостом целкое себе местечко устроил. Там под низом тебя никто нипочем не найдет.

А чего на другом конце там не поселишься?

Я туда смотрел, но там все дороге открыто, не будет никакого уединения. А кроме того, по соседству черномазые.

Ох, ну что ж, сказал Саттри. Черномазые.

Ты какое-нибудь место знаешь?

Как насчет виадука? Под него заглядывал?

Это где такой?

Его прям отсюда видать. Видишь?

Хэррогейт проследил за указующим пальцем, выглянув из открытой двери в сторону города, где Первый ручей оседлала копия речного моста поменьше.

Прикидываешь, там не занято?

Не знаю. Там и толпы народа уже могут набраться. Сходил бы да посмотрел?

Хэррогейт встал со шконки, на которой сидел. Ему не терпелось пуститься в путь. Геенна клятая, сказал он. Целко вышло б, если его никто не занял, а? В смысле, поселиться тут в верхнем городе и все такое.

Ясен пень, сказал Саттри.

Виадук охватывал собой заросшую кишку, наполненную обломками да остатками – и несколькими халабудами из упаковочных ящиков, населенными беспризорными черными, – и вот через эту хнычущую пустошь вились по сумаху и ядовитому плющу темные и лепрозные воды Первого ручья. Паводки отмечены нефтью, и отходами, и кондомами, что болтаются на ветках, словно выброшенные на мель пиявки. Хэррогейт пробрался через это бесхозное волшебное царство к последним бетонным аркам виадука, туда, где они уходили в землю. Вошел деликатно, глаза метались туда-сюда. Внутри никого. Земля прохладна, гола и суха. Вот какие-то кости. Битое стекло. Несколько случайных собачьих каках. Два гнутых и изувеченных стояночных счетчика с комьями цемента вокруг корней.

Ёксель, прошептал Хэррогейт.

Там был небольшой бетонный дот с трубами и кабелями, куда можно складывать всякое, а раз снаружи все заросло бурьяном, более уединенного убежища и придумать нельзя. Хэррогейт присел на корточки, обхватив себе колени, и выглянул наружу. Посмотрел, как под высокими арками шныряют туда-сюда голуби, и пригляделся к мешанине халуп на дальнем откосе выемки, где те висели, увязанные зыбкими дружинами драной серой стирки. Темные и почти вертикальные огороды виднелись среди жестяных или толевых крыш и громадных гнезд кудзу поперек недужных деревьев.

К вечеру он уже набрал несколько ящиков и выстроил их в нечто вроде складской стенки, а из старых кирпичей сделал себе очаг и положил глаз еще кое на какой товар, требующий всего лишь наступленья темноты. К тому времени он уже был в верхнем городе – выуживал жестянки из мусорок себе на кухонную утварь. Подступался к матрасу с шезлонга на чьей-то веранде. Все красношарые фонари из канавы, где чинили водовод.

Он долго сидел у костра после того, как сварил и съел овощи, умыкнутые с огородов за ручьем. Его гротик тлел адской краснотой от фонарей, а сам он возлежал на матрасе, и чесался, и ковырял в зубах длинным желтым ногтем.

Когда полуднем назавтра по пути на рынок зашел Саттри, городской крыс только что вернулся. Он радушно ввел своего гостя внутрь. Как тебе, Сат?

Саттри огляделся, качая головой.

Мне нравится то, что здесь много места. А тебе?

Ты б выкинул эти вот счетчики, ответил Саттри.

Ага. Сегодня вечером к ручью их оттягаю.

А там что? Он заглянул в бетонный склепик.

Фиг знает. Но целкое такое место пожитки держать, не?

Над головой в сводах что-то глухо треснуло и неистово захлопали крылья.

Черт бы драл, сказал Хэррогейт, хлопнув себя по ляжке.

Сверху надломленно спорхнул голубь, и приземлился в пыли, и затрепыхался. У него на шее захлопнулась мышеловка.

Уже три, сказал Хэррогейт, спеша обездвижить голубя.

Саттри уставился на него. Хэррогейт снял мышеловку, и взобрался в свод виадука, и вновь установил ее, навалив на нее одной рукой рассыпавшееся зерно. Ёксель, крикнул он вниз голосом погребальным, эти сукины сыны и впрямь тупые.

Что ты намерен с ними делать?

Два у меня вон там в кастрюльке тушатся с тошкой и всяким, но, если так и дальше пойдет, я их стану продавать.

Кому?

Хэррогейт соскочил вниз, пыль султанами из-под подкрадуль. Брюки он обмахнул ладонями. Черномазым, сказал он. Обосраться, да они что угодно купят.

Ну, сказал Саттри. Я собирался спросить, не хочешь ли ты рыбы, но тебе, видать, еды на первое время хватит.

Черт, да ты приходи сегодня вечером ко мне ужинать. Тут будет на двоих.

Саттри взглянул на вялую и пушистую птицу, на ее розовые лапки. Спасибо, сказал он, но, наверное, нет. Подбородком показал на Хэррогейтов матрас. Постель тебе там надо бы от земли поднять, сказал он.

Я хотел с тобой об этом поговорить. Мне там у ручья на глаза попались кое-какие пружины, но я их один не сумею дотащить.

Саттри сунул рыбу подмышку. Я позже зайду, сказал он. Мне надо в город.

Мне еще надо как-то прикинуть, как собак сюда не подпускать.

Ну.

В следующий раз, как заглянешь, я тут целко ей все обустрою.

Ладно.

Жить вот так в верхнем городе – и почти все, что надо, можно найти.

Про счетчики не забудь.

Ага. Ладно.

Саттри в последний раз огляделся, и покачал головой, и через бурьян вышел в мир.

* * *

В воскресенье посреди теплого утра он отправился вниз по реке, поочередно гребя и дрейфуя. Переметы свои не проверял. Ниже моста пересек реку и подрулил ближе в тень откосов, капли с весел в темени реки, будто камешки в колодец. Проплыл под последним мостом и миновал излучину, сквозь мирные угодья, высокие поля, накрененные на склонах, и густая вспаханная земля лоскутами черных складок среди зеленеющих окрестностей и возделываемых садиков, словно сцены изобилия из книжек с картинками, вдруг наклеенных на пустошь, чьим завсегдатаем он был, река – что гигантская трематода, извивающаяся прочь из города, вздымаясь тяжко и септично мимо этих изысканных домов на северном берегу. Время от времени Саттри отдыхал на веслах, с этой поздней точки рассматривая старые сцены детства, огороды, какие знал или знавал когда-то.

Остров он объехал снутри, тесниной, что некогда служила быстротоком для легкой мельницы старого голландца и ниже которой теперь лежали ее замшелые развалины, бетонные устои, и опоры, и ржавеющие колесные валы. Саттри держался мелководья. В тростниках вздымался и опадал ил, и мелкие косяки заполошных алоз латунного цвета прыскали в стороны во мгле. Он навалился на каплющие весла, озирая береговой орляк. Расписные черепашки одна за другой соскальзывали с чурки в воду, как отсчитанные монеты.

Ребенок, погребенный в нем, однажды летом ходил сюда со старым охотником на черепах, который по-кошачьи двигался в травах, левой рукой призывая к секретности. Показывал, сперва пальцем, затем длинным ружьем из железа и яблони. Оно взревывало по-над рекой, и эхо приносило обратно с серым дымом серы и коксовой золы. Пуля расплющивалась о воду, и взлетала, и сносила весь черепаший череп в облачке мозговой пульпы и костной муки.

Сморщенная пустая кожа свисала с шеи, как рваный носок. Он подымал ее за хвост и укладывал в грязь на берегу. С зубчатого панциря сзади свисал зеленый грибок. Это тусклое и заскорузлое существо грез, сливалась темная кровь.

А они когда-нибудь тонут?

Охотник на черепах перезарядил ружье из пожелтелого рога и всунул в ствол следующую пулю. Закрыл замок, винтарь уложил в изгиб руки.

Некоторые да, некоторые нет. Тише давай теперь, впереди еще одна будет.

Что вы с ними делаете?

На суп продаю. Или еще на что-нибудь. Мальчик следил за мертвой поверхностью реки. Чирьпахи и пельмени, если на такое падкий. В одной семь сортов мяса.

А что черепахи едят?

Пальцы на ногах, ежли публика под ноги не смотрит, когда вброд идет. Вишь тудой?

Где?

К тем вон ивам там вон.

Вон там?

Да не тычь ты пальцем, распугаешь всех.

Сами показали.

У нее глаза были закрыты. Нишкни.

Он открыл глаза. С ломоноса в осоке с жиденькими криками взмыли красноплечие трупиалы. Он вновь склонился к веслам и проплыл по теснине и в главное русло, ялик оставлял на реке тягучий след, а укусы весел усасывались прочь медлительными заворотами. Галсами направился он к южному берегу, срезать излучину реки, проплыв сквозь границу тени на ветер попрохладнее. Отвесные известняковые откосы высились с каннелюрами и частокольно, все изрытые пещерами, откуда вылетали против неба мелкие птички с вильчатыми хвостиками и упархивали в синеву и, как пылинки, до самого солнца.

Ниже этого места река начинала шириться в заводь. Заиленные низины с дыхальцами и просверленными дырами, словно громадные шматы камбальей печенки, и колония древесных пней, как выброшенные на мель кальмары, серо сохнущие на солнце. Мертвая кромка, истоптанная воронами, кто степенно-одеревенело и моргая, яркие, как птицы из черного стекла, перебираются от орта к орту оказавшейся на суше падали. Саттри потабанил, и его поднесло течением к берегу, и там он встал, покачиваясь и приходя в себя, пока нос ялика втирался в грязь, и легко соступил на берег с причальным концом, и принайтовил ялик к коряге узлом внахлест. Пересек низину по высокой траве и взобрался по склону, держась руками за ямки в свежей земле, покуда не выбрался на гребень и не повернулся поглядеть вниз на реку и город за ней, бросив серый взгляд повдоль этого разнообразного мира, клочковатые пашни, дома, странная градиента малой метрополии супротив зеленых и цветущих холмов и плоская излучина реки, словно змеистая траншея, залитая каким-то тусклым шлаком, кроме тех мест, где ветер иззубривал ей лик, и она легонько мерцала на солнце. Он прошел по гребню откосов через ветреную осоку, набредая на мелких птах, прыскавших от него и зависавших над пустотой на сомкнутых крылышках. В султане пыли по полю шел игрушечный трактор. Там внизу остров в кольце грязи. Саттри одолел сланцевый выход по-над рекой. Поворачиваясь, моргая, потерявшись. По топкой котловине тяжелой травы спустился и направился дальше, перешел вброд перепутанный шипастый лоскут ежевики, пересек грань горки мимо выступа, хранимого старым особняком, остатком великой империи, что сидел выбомбленным и ободранным, и гнил в своей купе деревьев над рекой, и задумчиво вперял в проходящий мир строгие и камнями выбитые оконные глаза.

Саттри шел дальше по высоким перекатам местности над рекой. Своим бледным очеркам в затененной тиши под откосом следовали две чайки, а вдали ниже по реке он увидел, как очень высоко поворачивает скопа и зависает над дальними грозовыми тучами, а от подкрылка и плоскости чистым белым отражается солнце. Он видел, как складываются и падают они, словно камни, и остановился понаблюдать, пока не скрылись с глаз.

Тропа, по которой он шел, вилась вдоль холмов сквозь траву и колючки и срезала местность наискось к нижним пределам реки. Спускалась уступами по долгому берегу из глинистого сланца, шла через лес. Когда он вновь выбрел на реку, та была мертвой и взбухшей заводью с бухточками и топями, где слизь и пена не давали разглядеть очертаний плавающих банок и бутылок, а из медленно вздымающегося мусорного плавника громадными бесплодными глазами выглядывали электрические лампочки. Он шел дальше по узкой тропке мимо рыболовов, старух, мужчин и мальчишек. Оцинкованные садки для мелкой рыбешки привязаны к пням у самого уреза воды, а в тенечке стояли корзины для пикника. На корточках, подобрав платьице, сидела девчушка и наблюдала, как по утоптанной глине между забрызганными лодыжками течет ее вода. Старики важно кивали Саттри, когда он проходил. Здрасьте. Здрасьте. Ну как, клюет?

Он прошел по прибрежной полосе из грязи и покрытого коркой камня, усеянной паучьими мотками тонкой нейлоновой лески, запутавшимися крючками, высохшей наживкой и мелкими косточками, раздавленными среди булыжников. Пиная жестянки из их кокилей в суглинке, в которых под муками солнца немо отпрядывали и сгибались слизняки. Тропа взбиралась вдоль стены из багрового песчаника над речной лукой, и в залитых солнцем мелководьях под собой он различал долгие формы панцирников в латах, лежавших среди тростника в некоем подобии наэлектризованного покоя. Мимо шныряли птичьи тени, но их не трогали. Саттри прислонился к лику крошащегося камня и понаблюдал за ними. Один панцирник медленно пришел в себя, вода колыхнулась и потекла между ив. Его тусклый бок отбрасывал свет, словно прокаленная латунь. Остальные три лежали, как собаки, тяжкие очерки первобытной ненасытности, нежащиеся на солнышке. Саттри пошел дальше. В голове бухточки в высохших руинах ялика, свернувшись, лежал и спал крючконосый и раздувшийся уж.

Тропа выбежала на пристань, и там стоял автобус библейского лагеря, а в воде плескались люди в одежде. Он спустился по травянистому берегу среди зрителей и тоже уселся. Проповедник в одной рубашке стоял по пояс в воде, держа за нос юную девушку. Довершил свой распев и нагнул ее спиной назад в реку, мгновенье подержал ее так и снова поднял, всю обтекающую и смущенную, она протирала глаза от воды. Проповедник ухмылялся. Саттри придвинулся посмотреть поближе. Ему кивнул старик.

Здрасьте.

Здрасьте.

У девушки под тоненьким платьицем ничего не было, и оно, мокрое и сладострастное, льнуло к ее холодным соскам и по всему животу и бедрам.

Спасен? спросил старик.

Саттри взглянул на старика, а старик взглянул на него в ответ глазами дымными и матовыми.

Нет, ответил он.