Текст книги "Содом и Гоморра. Города окрестности сей"

Она лежала, тихонько дыша. На кровати валялась какая-то тряпка, он ее поднял и секунду подержал, словно собираясь нагнуться и вытереть кровь с ее губ, но затем он эту тряпку отшвырнул, повернулся и, еще раз окинув взглядом разгром в комнате, тихо выругался себе под нос, вышел и плотно затворил за собой дверь.

Вард вывел жеребца из денника и пошел с ним по конюшенному проходу. В середине жеребец встал, дрожа и мелко переступая, как будто земля под его ногами сделалась ненадежной. Вард приступил к жеребцу ближе, заговорил с ним, а жеребец принялся вскидывать головой вверх-вниз, словно выражая согласие после яростного спора. У них такое бывало и прежде, но жеребец от этого не становился менее норовистым, а Вард – менее терпеливым. Он повел гарцующего жеребца дальше, мимо денников, где другие лошади кружились и вращали глазами.

Джон-Грейди держал кобылу в петле; когда в паддок ввели жеребца, она попыталась встать на дыбы. Извернулась на конце лассо, дернула задней ногой и опять попыталась встать на дыбы.

– А ничего, симпатичная кобылка, – сказал Вард.

– Да, сэр.

– А что это у нее с глазом?

– Прежний хозяин выбил палкой.

Вард провел косящего глазом жеребца вдоль периметра паддока.

– Взял да и выбил палкой? – сказал он.

– Да, сэр.

– А вот назад вставить ему было уже никак, верно я говорю?

– Да, сэр.

– Ну-ну, полегче, – сказал Вард. – Не балуй у меня. Смотри, какая кобылка-то справная.

– Да, сэр, – сказал Джон-Грейди. – Просто загляденье.

Вард рывками, с остановками, будто через пень в колоду вел жеребца. Низкорослая кобылка так выкатывала свой здоровый глаз, что он в конце концов сделался таким же белым, как и второй, слепой. Джей Си и еще один работник вошли в паддок, закрыли за собой ворота. Вард обернулся и как бы сквозь них бросил взгляд на стены паддока.

– Я что – тридцать раз повторять вам буду? – выкрикнул он. – Я же вам сказал: в дом, в дом идите!

Откуда-то появились две девочки-подростка, направились через двор к дому.

– Где Орен? – спросил Вард.

Джон-Грейди повернулся вместе с бьющейся кобылой. Он висел на ней всем телом, только и следя, чтобы она не отдавила ему ноги.

– Ему что-то понадобилось в Аламогордо.

– Теперь держи ее, – сказал Вард. – Главное, держи.

Жеребец стоял, раскачивая огромным фаллосом.

– Держи как следует! – сказал Вард.

– Да у меня все нормально.

– Он знает куда чего.

Кобыла взбрыкнула и лягнула одной ногой. С третьей попытки жеребец ее покрыл – со вздувшимися венами влез на нее, топчась на задних ногах и подрагивая мощными ляжками. Джон-Грейди стоял, держа все это на скрученном лассо, как дитя, который за веревочку, ко всеобщему удивлению, вытащил из бездны на свет божий бьющееся, задыхающееся чудище, вызванное к жизни неким загадочным колдовством. Петлю лассо он держал в одной руке, лицом прижимаясь к потной лошадиной шее. Слышал медленные вдохи ее легких, чувствовал ток крови по ее жилам. Слышал медленные глухие удары сердца, доносящиеся из глубины ее тела, как работа поршней двигателя в трюме корабля.

Вместе с Джеем Си они погрузили кобылу в трейлер.

– Как по-твоему, она теперь жеребая? – спросил Джей Си.

– Не знаю.

– Спину-то он ей здорово прогнул, скажи?

Они подняли задний борт трейлера и с двух сторон задвинули засовы. Джон-Грейди повернулся, снял шляпу и, облокотясь на трейлер, вытер лицо платком:

– А жеребенка Мэк уже заранее продал.

– Надеюсь, деньги за него не истратил еще.

– А что?

– Да ее вязали уже дважды, и оба раза попусту.

– Что, с жеребцом Варда?

– Нет.

– У меня на этого жеребца деньги поставлены.

– Вот и у Мэка тоже.

– Ну, мы работу кончили?

– Мы-то да. Хочешь закатиться в таверну?

– А ты угощаешь?

– Ч-черт, – сказал Джей Си. – Я-то хотел уговорить тебя сыграть со мной на пару в шаффлборд. Дай нам обоим шанс исправить финансовое положение.

– В последний раз, когда я пошел у тебя на поводу, позиция, в которой мы в конце концов оказались, была совсем не финансовая.

Все сели в грузовик.

– А ты что, совсем на мели? – спросил Джей Си.

– Мои финансы поют романсы.

Они медленно двинулись по подъездной дорожке. Сзади лязгал сцепкой трейлер с лошадью. Трой считал мелочь на ладони.

– Что ж, на пару пива тут хватает, – сказал он.

– Ну и ладно.

– Лично я готов внести в это дело доллар и тридцать пять центов.

– Давайте-ка лучше в темпе возвращаться.

Он смотрел, как Билли едет вдоль изгороди, заметив его еще там, где она переваливала через бурые дюны. Билли проехал мимо, но затем остановил коня и, окинув взором дочиста выметенные ветром пространства, обернулся и посмотрел на Джона-Грейди.

– Суровые места, – сказал он.

– Суровые места.

– А когда-то травы здесь доставали до стремени.

– Это я слыхал. Ты кого-нибудь из того стада потом видел?

– Нет. Они все разбежались в разные стороны и исчезли. Как дикие олени. В здешних местах, чтобы сопровождать их весь день, нужны три лошади.

– А почему бы нам не съездить в лощину Белл-Спрингз?

– А ты не там на прошлой неделе-то был?

– Нет.

– Ладно.

Они пересекли всю красную, поросшую креозотами равнину, затем по сухому arroyo[83]83
  Ущелью, руслу (исп.).


[Закрыть] влезли на гребень с осыпями красного камня.

– Наш Джон-Грейди был отменнейший балбес, – пропел Билли.

Через скалы тропа вывела к болотцу. Грязь в нем была как красный стеатит.

– Вместе с бесом убежал в далекий лес.

Часом позже они остановили коней у ручья. Там уже побывали коровы, но ушли. С южного края siénega[84]84
  Болота (исп.).


[Закрыть] на тропе остались влажные следы, идущие вдоль гривки к югу.

– В этом стаде, между прочим, минимум два новорожденных теленка, – сказал Билли.

Джон-Грейди не ответил. Кони – то один, то другой – поднимали морды из воды, с них капало, конь выдыхал, потом наклонялся и снова пил. Сухие листья, не желающие опадать с белесых крученых веток виргинского тополя, шуршали на ветру. На плоском месте над разливами ручья стоял маленький глинобитный домик, уже много лет как полуразвалившийся. Билли вынул из кармана рубашки сигареты, вытряс одну и, повернувшись спиной к ветру, сгорбился, подал плечи вперед и прикурил.

– Когда-то я думал, неплохо бы иметь кусок земли где-нибудь в таких же вот предгорьях. Скотины несколько голов. Чтобы мясо было свое. В общем, в таком духе.

– Ну, может, оно когда-нибудь и сбудется.

– Сомневаюсь.

– Так это ж ведь поди знай.

– Однажды мне пришлось зимовать в полевом лагере в Нью-Мексико. Что касается продовольствия, то в конце концов мы там обустроились и всем всего хватало. Но я бы не хотел еще раз повторить этот опыт. В той чертовой сараюхе я едва не замерз. Там даже внутри так дуло, что слетала шляпа.

Сидит курит. Кони одновременно подняли головы и куда-то уставились. Джон-Грейди распустил кожаную петлю своего лассо и вывязал заново.

– А тебе не хотелось бы жить в те, старинные времена? – спросил он.

– Нет. В детстве хотелось. Я тогда думал, что гонять стадо костлявых коров по каким-нибудь диким пустошам – это и есть почти что рай на земле. Сейчас бы я за это гроша ломаного не дал.

– Думаешь, в старину народ был крепче?

– Крепче или глупее?

Тишина. Шорох сухих листьев. Близился вечер, холодало, и Билли застегнул куртку.

– А я бы здесь пожил, – сказал Джон-Грейди.

– Разве что по молодости и глупости.

– А по-моему, мне здесь было бы хорошо.

– А сказать тебе, когда мне бывает хорошо?

– Скажи.

– Это когда я щелкну выключателем и включается свет.

– А-а.

– Когда я думаю, чего я хотел в детстве и чего хочу теперь, это оказывается не одно и то же. Я даже думаю, я хотел совсем не того, чего на самом деле хотел. Ты готов?

– Ага. Готов. А чего ты хочешь теперь?

Билли поговорил с конем и поводьями развернул его. Сидит смотрит на маленький глинобитный домишко и на голубеющую стынущую степь внизу.

– Ч-черт, – сказал он. – Не знаю я, чего я хочу. И никогда не знал.

Обратно ехали в сумерках. Темные силуэты коров неохотно двигались впереди.

– Стадо – одно название. Это ж только его остаток.

– Угу.

Едут дальше.

– Пока ты мальчишка, у тебя одни понятия о жизни. А становишься старше, и начинаешь от них помаленьку отходить. Думаю, мало-помалу сводишь все к тому, чтобы было просто поменьше боли. Сама эта земля ведь тоже не та уже. Как и все, что живет на ней. Война изменила все. Думаю, люди этого еще не понимают.

Небо на западе потемнело. Задул холодный ветер. На небе стали видны отсветы огней города, до которого было еще около сорока миль.

– Тебе надо потеплее одеваться, – сказал Билли.

– Да мне нормально. А как это война все изменила?

– Да так. Взяла и изменила. Ничто не осталось прежним. И никогда уже прежним не будет.

Эдуардо стоял у задней двери, курил одну из своих тонких сигар и смотрел на дождь. Позади здания был только ангар из листового железа, так что смотреть там было особо-то не на что – только дождь, черные, исхлестанные дождем лужи в проезде и утлый свет желтоватой лампочки, вкрученной в патрон над дверью черного хода. В воздухе веяло холодом. В свете лампочки было видно, как расходится дым. По коридору, хромая на высохшую ногу, прошла девочка с охапкой грязного белья. Через некоторое время он затворил дверь и двинулся по коридору в свой кабинет.

Когда к нему постучал Тибурсио, он даже не обернулся.

– Adelante[85]85
  Заходи (исп.).


[Закрыть], – сказал он.

Тибурсио вошел. Стоя у стола, стал отсчитывать деньги. Стол был светлого дерева со стеклянной столешницей; у одной стены стояла белая кожаная софа и низкий, сверкающий стеклом и никелем кофейный столик, а у другой – небольшой бар с четырьмя крытыми белой кожей табуретами. На полу ковер красивого кремового цвета. Закончив считать деньги, alcahuete[86]86
  Сводник (исп.).


[Закрыть] стоял в ожидании. Эдуардо обернулся, посмотрел на него. Шевельнув тонкими усиками, alcahuete изобразил улыбку. Его черные сальные волосы поблескивали в неярком свете. На черной рубашке проступали лоснящиеся пятна – ее, видно, погладили слишком горячим утюгом.

Зажав сигару в зубах, Эдуардо подошел к столу. Стоит смотрит вниз. Обведя купюры на столе узкой дланью, на пальцах которой сверкнули камни в перстнях, он вынул сигару изо рта и поднял взгляд:

– ¿El mismo muchacho?[87]87
  Все тот же парень? (исп.)


[Закрыть]

– El mismo.

Он поджал губы, кивнул.

– Bueno, – сказал он. – Ándale[88]88
  Ладно… Иди работай (исп.).


[Закрыть].

Когда Тибурсио вышел, Эдуардо отпер ящик стола, вынул оттуда длинный кожаный бумажник со свисающей с него цепочкой, вложил туда банкноты, сунул бумажник обратно в ящик и вновь его запер. Открыл гроссбух, сделал там запись и закрыл его. Затем подошел к двери и встал там, спокойно покуривая и озирая коридор. Руки он сцепил за спиной, приняв позу, про которую, возможно, где-то вычитал, и пришел от нее в восторг, но то была поза, естественная для уроженца какой-то другой страны, не его.

Минул ноябрь, но за весь месяц он виделся с ней лишь еще один раз. Alcahuete подошел к двери, постучал и удалился, и она сказала, что ему пора уходить. Он держал ее руки в своих; оба, полностью одетые, сидели по-турецки под балдахином в середине огромной кровати. Он склонялся к ней и что-то быстро и серьезно нашептывал, но весь ее отклик сводился к тому, что это очень опасно, а потом опять в дверь стал стучать alcahuete и уже не уходил.

– Prométeme[89]89
  Пообещай мне (исп.).


[Закрыть], – повторял он. – Prométeme.

Alcahuete стукнул в дверь кулаком. Расширив глаза, она сжала руку Джона-Грейди.

– Debes salir[90]90
  Тебе надо уходить (исп.).


[Закрыть], – прошептала она.

– Prométeme.

– Sí. Sí. Lo prometo[91]91
  Да. Да. Обещаю (исп.).


[Закрыть].

Когда он уходил, гостиная была почти пуста. Слепой пианист, замещавший в эти поздние часы струнное трио, сидел на своем месте, но не играл. Рядом с ним стояла его дочь, еще совсем девочка. На пюпитре фортепьяно лежала книга, которую она ему читала, пока он играл. Пройдя через залу, Джон-Грейди вынул предпоследний доллар и опустил его в стакан на крышке рояля. Маэстро улыбнулся и слегка поклонился.

– Gracias[92]92
  Благодарю (исп.).


[Закрыть], – сказал он.

– Сómo estás[93]93
  Как поживаете? (исп.)


[Закрыть], – сказал Джон-Грейди.

Старик снова улыбнулся.

– Мой юный друг, – сказал он, – как вы себя чувствуете? Вы в порядке?

– Да, спасибо. А вы?

Тот пожал плечами. Его тощие плечи под толстой черной тканью костюма поднялись и вновь опали.

– Я-то в порядке. Я в порядке.

– Вы сегодня закончили? Уходите?

– Нет. Мы еще пойдем поужинаем.

– Уже очень поздно.

– О да. И впрямь поздно.

Слепой говорил на старосветском английском, языке из другого времени и места. Тяжело опершись, он поднялся и деревянно повернулся:

– Не хотите ли присоединиться к нам?

– Нет, спасибо, сэр. Мне надо идти.

– А как у вас с предметом ваших воздыханий?

Джон-Грейди был не вполне уверен, правильно ли понял вопрос. Повертел в уме слова пианиста и так и сяк.

– Это, в смысле, насчет девушки? – уточнил он.

Старик утвердительно наклонил голову.

– Не знаю, – сказал Джон-Грейди. – Нормально, я думаю. Надеюсь.

– Это дело тонкое, – сказал старик. – Тут нужно терпение. Терпение – это все.

– Да, сэр.

Дочь подняла с крышки фортепьяно шляпу отца, стоит держит ее. Взяла его за руку, но он не изъявил желания куда-либо двигаться. Обвел глазами залу, пустую, за исключением двух проституток и пьяного у стойки бара.

– Мы друзья, – сказал он.

– Да, сэр, – сказал Джон-Грейди.

Он не совсем понял, кого имел в виду старик.

– Могу я обратиться к вам конфиденциально?

– Да.

– Я думаю, она к вам благосклонна. – И он приложил к губам хрупкий пожелтевший палец.

– Спасибо, сэр. Я это ценю.

– Конечно. – Старик вытянул руку ладонью вверх, и девочка вложила в нее поле шляпы, которую отец взял обеими руками, возложил себе на голову и поднял взгляд.

– Думаете, она хороший человек? – спросил Джон-Грейди.

– Да боже ж ты мой, – сказал слепой. – Да боже ж ты мой.

– Мне кажется, она хорошая.

– Да боже ж ты мой, – повторил слепой.

Джон-Грейди улыбнулся:

– На ужин я провожу вас.

Кивнув девушке, он повернулся к выходу.

– Вот только ее состояние, – сказал слепой. – Вы в курсе ее состояния?

Джон-Грейди обернулся.

– Сэр? – переспросил он.

– Об этом мало что известно. Зато предрассудков вокруг – пруд пруди. Здесь все разделились на два лагеря. Одни смотрят сочувственно, другие нет. Видите ли… Но это только мое мнение. Мое мнение – это что она в лучшем случае гостья. В лучшем случае. Ей вообще здесь не место. Среди нас.

– Да, сэр. Я знаю, здесь ей не место.

– Вы не так поняли, – сказал слепой. – Я не имею в виду это заведение. Я хочу сказать, здесь вообще. Среди нас.

Назад он шел по улицам пешком. Неся в себе слова слепого старика, которыми тот похоронил его надежду, как будто в них содержится контракт с иным миром. Несмотря на холод, жители Хуареса стояли в открытых дверных проемах, курили и переговаривались. Ночные торговцы катали по немощеным песчаным улицам свои тележки или гнали перед собой маленьких осликов-бурро. Монотонно выкрикивали: «¡Leeñ-ya!», «¡Quero-seen-a!»[94]94
  «Дрова!», «Керосин!» (исп.)


[Закрыть]. Бродили по темным улицам, отчаянно взывая, будто брошенные воздыхатели, сами в поисках утраченных возлюбленных.

II

Он ждал, ждал, но она так и не пришла. Стоял у окна, отведя и собрав в кулак старую тюлевую занавеску, и наблюдал за уличной жизнью. Любой, кому пришло бы в голову взглянуть на него снизу – как он стоит там, за кривоватыми пыльными стеклами, – мог сразу понять, в чем дело. К вечеру все постепенно стихало. Скобяная лавка на другой стороне улицы закрылась, хозяин опустил и закрыл на замок железные ставни. Перед гостиницей остановилось такси, он приник лицом к холодному стеклу, но так и не увидел, кто вышел из машины. Повернулся, двинулся к двери, отворил ее и вышел на лестничную площадку, откуда виден вестибюль. Не вошел никто. Когда он вернулся и опять встал у окна, такси уже уехало. Он сел на кровать. Тени становились все длиннее. Вскоре в комнате стало темно, за окном зажегся зеленый неон гостиничной вывески, а через некоторое время он встал, взял с крышки комода шляпу и вышел вон. В дверях обернулся, окинул взглядом комнату, после чего плотно прикрыл за собою дверь. Если бы он постоял подольше, столкнулся бы с criada по прозвищу La Tuerta[95]95
  Одноглазая (исп.).


[Закрыть] на облезлой лестничной клетке, а не в вестибюле, как это в результате получилось, – он просто какой-то жилец, а она просто старуха с одним туманным глазом, еле открывшая дверь с улицы. Он вышел на вечерний холод, а она с трудом потащилась вверх по лестнице, постучала в дверь, подождала и постучала снова. Открылась дверь в другом конце коридора, из номера выглянул мужчина. Сказал ей, что ему не дали полотенец.

Когда вошел Билли и встал в дверях, он лежал на своей койке, глядя вверх, на неструганые доски потолка. Билли был слегка под мухой. Шляпа заломлена на затылок.

– Что скажешь, ковбой? – произнес он вместо приветствия.

– А, это ты, Билли.

– Как дела?

– Дела нормально. А вы-то все куда подевались?

– Ездили на танцы в Месилью[{26}26
  Месилья – городок в штате Нью-Мексико, южная окраина города Лас-Крусес, административного центра округа Дона-Ана.


[Закрыть].

– Неужто прямо все-все?

– Все, кроме тебя.

Билли сел на пороге, упершись сапогом в дверной косяк; снял шляпу, надел ее себе на колено и откинул голову. Джон-Грейди лежит смотрит.

– Ну, потанцевал?

– Да прямо всю задницу оттряс.

– А я и не знал, что ты у нас такой заядлый танцор.

– Да вовсе нет.

– Представляю, как ты там расстарался.

– А это вообще надо было видеть. Кстати, Орен мне сказал, что тот конек, о котором ты так печешься, – ну, тот, с головой как у белки, – будто бы уже ест у тебя с руки.

– Ну, это он малость преувеличивает.

– И что ты им такое говоришь?

– Кому?

– Лошадям.

– Не знаю. Правду.

– Это у тебя, видать, секрет фирмы.

– Да нет.

– А как можно лошади говорить неправду?

Обернувшись, он устремил взгляд на Джона-Грейди.

– Не знаю, – сказал парень. – Это смотря в каком смысле: как их ловчее обмануть или как в принципе заставить себя соврать?

– Как обмануть.

– Вот уж не знаю. Тут уж как у тебя к этому душа лежит.

– Думаешь, лошадь поймет, что у тебя на душе?

– А как же. А ты не поймешь?

Билли не ответил. Но, помолчав, все же сказал:

– Пожалуй. Я пойму.

– Да я вообще не очень-то врать умею.

– У тебя просто практики насчет этого было маловато.

В денниках вдоль всего конюшенного прохода фыркали и топтались лошади.

– Ну как, ладится у тебя с той девчонкой, к которой ты ходишь?

Все так же лежа, Джон-Грейди скрестил ноги, положив один сапог поверх другого.

– Ага, – сказал он. – Вроде как к тому идет.

– Джей Си говорит, у вас все уже на мази.

– Ему-то откуда знать?

– Он говорит, у тебя налицо все симптомы.

– Налицо?

– Угу.

– Это какие же?

– Он не сказал. А ты не хочешь ее сюда пригласить, чтобы мы все на нее посмотрели?

– А что, приглашу.

– Давай.

Билли снял шляпу с колена, водрузил ее на голову и встал.

– Билли?

– Чего?

– Я потом расскажу тебе. Со мной какая-то ерунда приключилась. Сейчас я просто немного уставши.

– Ну, в этом я ни минуты не сомневался, ковбой. Ладно, увидимся утром.

На следующей неделе он отправился туда же, но денег у него в кармане хватало только на выпивку в баре. Все время смотрел на нее в зеркале. Она сидела одна на темной бархатной кушетке, выпрямившись, с руками, сложенными на коленях, в позе светской девушки. Он медленно цедил виски. Когда он снова заглянул в зеркало, ему показалось, что и она на него смотрит. Допив виски, он расплатился и повернулся уходить. Впрямую на нее смотреть он не хотел, но не удержался. Он даже представить себе не мог, что у нее тут за жизнь.

Взяв шляпу, он отдал гардеробщице последнюю остававшуюся у него мелочь, женщина улыбнулась, поблагодарила его, а он надел шляпу и повернулся к двери. Он уже взялся рукой за витиеватую ониксовую дверную ручку, когда один из официантов преградил ему дорогу.

– Un momento, – сказал он.

Джон-Грейди остановился. Окинул взглядом гардеробщицу, перевел его на официанта.

Официант стоял между ним и дверью.

– Та девушка, – сказал официант. – Она сказал, вы не забывать ее.

Он бросил взгляд в сторону гостиной, но от двери ее было не видно.

– ¿Dígame?[96]96
  Что-что? (исп.)


[Закрыть]

– Она сказал, вы не…

– En español, por favor. Dígame en español lo que dice ella[97]97
  По-испански, пожалуйста. Повторите, что она сказала, по-испански (исп.).


[Закрыть].

Но тот не стал. Он снова повторил те же слова по-английски, затем повернулся и был таков.

На следующий вечер Джон-Грейди зашел в «Модерно» и сидел там, ждал, когда придет маэстро с дочерью. Подумалось, может, они уже заходили и ушли или, может, вообще не придут. Когда, толкнув дверь, вошла девочка, она сразу его увидела и бросила взгляд на отца, но ничего не сказала. Они заняли столик у двери, подошел официант, налил бокал вина.

Джон-Грейди поднялся, прошел через всю залу и встал у их столика.

– Маэстро, – сказал он.

Слепой обратил лицо вверх и улыбнулся тому месту, что было рядом с Джоном-Грейди. Как будто там стоял его невидимый двойник.

– Buenas noches[98]98
  Добрый вечер (исп.).


[Закрыть], – сказал он.

– ¿Сómo estás?[99]99
  Как поживаете? (исп.)


[Закрыть]

– Ах, – сказал слепой. – Мой юный друг!

– Да?

– Пожалуйста. Вы должны к нам присоединиться. Садитесь.

– Спасибо.

Он сел. Покосился на девочку. Слепой присвистнул, подзывая официанта, тот подошел.

– ¿Qué toma?[100]100
  Что будете пить? (исп.)


[Закрыть] – спросил маэстро.

– Нет. Ничего, спасибо.

– Пожалуйста, я настаиваю.

– Я должен уже уходить.

– Traiga un vino para mi amigo[101]101
  Принесите моему другу вина (исп.).


[Закрыть].

Официант кивнул и двинулся прочь. Джон-Грейди сдвинул шляпу на затылок и, склонившись вперед, облокотился на стол.

– Что такое «Модерно»? «Модерно» – это место, куда приходят музыканты. Это очень старое заведение. Оно было здесь всегда. Вам надо зайти в субботу. Когда сюда приходит много стариков. Вы их увидите. Они приходят потанцевать. Очень старые люди, и они танцуют. Здесь. В этом заведении. В «Модерно».

– Они сегодня еще будут играть?

– Да, да! Конечно. Еще рано. Они мои друзья.

– Они играют здесь каждый день?

– Да. Каждый вечер. Скоро уже начнут. Вы увидите.

Словно в подтверждение слов маэстро, в нише на возвышении скрипачи принялись настраивать инструменты. Виолончелист, наклонив голову, прислушался и провел смычком по струнам. Пара, сидевшая за столиком у дальней стены, встала, держась за руки, в проходе под аркой и, как только музыканты заиграли старинный вальс, пустилась в пляс. Подавшись вперед, маэстро слушал.

– Они танцуют? – спросил он. – Сейчас они танцуют?

Девочка посмотрела на Джона-Грейди.

– Да, – сказал Джон-Грейди. – Танцуют.

Откинувшись назад, старик кивнул.

– Хорошо, – сказал он. – Это хорошо.

Они сидели, опершись спинами о скалу в горах Франклина, перед ними горел костер, от ветра пламя металось, и вместе с ним по скалам метались их тени, то пряча, то вновь открывая взорам петроглифы, вырезанные в камне другими охотниками, которые побывали здесь за тысячу лет до них. Слышали собак, которые бегали где-то далеко внизу. Их лай отдавался от склона горы, потом звучал снова, уже слабее, и наконец замирал, когда собаки в темноте удалялись по каменистому распадку. На юге мерцали дальние городские огни, разбросанные по просторам пустыни, как драгоценные камни, выложенные ювелиром на черной скатерти. Арчер встал, постоял, повернулся, чтобы лучше слышать собак, потом сплюнул в костер, снова сев на корточки.

– Загнать на дерево что-то у ней никак, – сказал он.

– Да я тоже не думаю, что у нее получится, – сказал Тревис.

– А откуда вы знаете, что это та же самая пума? – спросил Джей Си.

Тревис достал из кармана табак, разгладил и сложил пальцами бумажку лодочкой.

– Она нас обводила вокруг пальца тыщу раз уже, – сказал он. – Теперь, наверное, вообще уйдет из этих мест.

Посидели послушали. Лай сделался тише и через некоторое время замер совсем. Билли отправился по склону вверх на поиски дров, вернулся, волоча сухой кедровый пень. Поднял и бросил его в огонь. Взметнулась туча искр и улетела в ночь. Черный узловатый пень прижал собой слабосильные языки пламени. Так, словно некий бесформенный объект, сгустившийся из ночной тьмы, пришел о них погреться.

– А побольше ты не мог бревна найти, а, Парэм?

– Да оно через минутку займется.

– Пришел Парэм, и костру кранты, – сказал Джей Си.

– Темней всего бывает перед грозой, – сказал Билли. – Минуту подождите, и загорится.

– О! Слышу их, – сказал Тревис.

– И я слышу.

– Она где-то там, в начале большого распадка, где его пересекает дорога.

– Боюсь, что мы нашу собачку Люси до утра не увидим.

– А она, вообще-то, каких кровей?

– Сука из выводка Элдриджа. А вообще эту породу завели еще братья Ли. Они им все качества привили, забыли только о способности вовремя останавливаться.

– Лучший пес, который у нас был, – это ее дедушка, – сказал Арчер. – Ты его помнишь, Тревис? Его еще Роско звали.

– Конечно помню. Его принимали за помесь английского кунхаунда, но это была чистейшая леопардовая луизианская катахаула, с глазами как голубой мрамор. А уж как он любил подраться! Мы потеряли его в Мексике, в штате Наярит. Его схватил ягуар и перекусил чуть не напополам.

– И с тех пор вы оба там больше уже не охотились.

– Нет.

– Мы туда не возвращались еще с довоенных времен. Да и братья Ли больше туда вроде бы не ездят. Впрочем, в Мексике они много ягуаров добыли.

Джей Си наклонился и плюнул в огонь. Языки пламени, поднявшись выше, со всех сторон лизали пень.

– И как вам там, в старушке-Мексике, не очень туго приходилось?

– Да так, с местными-то мы всегда общий язык находили.

– Чтобы попасть в передрягу, далеко ездить не обязательно, – сказал Арчер. – Хочешь во что-нибудь вляпаться, достаточно через речку, что вон там течет, помолясь, переправиться.

– Уж эт-точно. Аминь.

– Речку перешел, и ты в другой стране. Поговори с любым ковбоем из тутошних, что вдоль границы живут. Спроси их про революцию.

– А ты помнишь революцию, Тревис?

– Про это дело тебе Арчер больше моего расскажет.

– В смысле, ты тогда еще под стол пешком ходил, так, что ли, Тревис?

– Вроде того. Я только и помню, что как-то раз меня разбудили, все подошли к окну, а там стрельба идет, будто это наше Четвертое июля.

– Мы жили на Вайоминг-стрит, – сказал Арчер. – Ну, после смерти папы. Мамин дядя Плес работал в механической мастерской на Аламеда, так ему местные принесли два ударника от пушек, спросили, не может ли он выточить такие же новые, он выточил и не взял за это ни цента. Тогда все были на стороне восставших. А старые ударники он принес домой и нам отдал, мальчишкам. А еще в одной мастерской из вагонных осей пушечные стволы точили, а потом упряжкой мулов таскали их обратно через реку. В качестве цапф использовали гнезда под подшипник, спиливая их с чулков заднего моста от фордовских грузовиков. Лафеты делали деревянные и ставили их на колеса прямо от обычной крестьянской телеги. Это было в ноябре тринадцатого. Панчо Вилья въехал в Хуарес в два часа ночи на поезде, который он угнал. Шла форменная война. В Эль-Пасо у многих пулями повышибало стекла. Кое-кого и убило, между прочим. Они, понимаешь ли, толпами стояли у реки и глазели, будто это какой бейсбольный матч… Вилья потом вернулся – в девятнадцатом году. Об этом уже и Тревис способен рассказать. Мы бегали туда тайком за сувенирами. Стреляные гильзы подбирали, всякое такое. На улицах лошади валялись мертвые, мулы… Окна в лавках повыбиты. Мы видели на бульваре мертвые тела, накрытые то одеялами, а то и тентами от фургонов. Этакое зрелище нас отрезвило, тут ничего не скажешь. Потом, прежде чем пустить нас обратно в страну, нас заставляли мыться в душе вместе с мексиканцами. Дезинфицировали нашу одежду и все такое. Там сыпной тиф свирепствовал, люди от него мерли.

Они сидели, молча курили, глядя на дальние огоньки на дне долины внизу. В ночи вдруг появились две собаки, прошли за спинами охотников. Тени собак бежали по каменному утесу, пока те не нашли себе место в сухой пыли под камнем, там свернулись клубком и вскоре уже спали.

– Никому ничего хорошего из этого не вышло, – сказал Тревис. – Или если вышло, то я об этом слыхом не слыхивал. Я ведь всю ту страну из конца в конец изъездил. Был закупщиком скота у Сперлоков{27}27
  Был закупщиком скота у Сперлоков. – Некий Роберт А. Сперлок с семьей поселился в окрестностях каньона Багби (Техас) в 1896 или 1897 г. Сперлоки жили там до 1913 г., а затем переехали в Тукумкари (Нью-Мексико). Два или три года Роберт Сперлок занимался разведением скота в Тукумкари, а потом переехал в поселок Янг, что в долине Плезант (Аризона), где и умер 1 марта 1927 г.


[Закрыть]. Да только… что из меня за закупщик был! Мальчишка. Но уж всю Северную Мексику объехал. Да и какой, к черту, там скот! Толком-то не было тогда там скота. А я – так, ездил, развлекался. Мне это нравилось. Нравилась страна, нравился тамошний народ. Весь штат Чиуауа объездил и бóльшую часть Коауилы, наведывался и в Сонору. Бывало, неделями в седле и чуть не без единого песо в кармане, но мне это было трын-трава. Местные тебя и примут, и спать уложат, накормят и тебя, и твоего коня, а когда уезжаешь, еще и всплакнут. Оставайся у них хоть насовсем. Причем сами-то – голь перекатная. Ни у кого ничего нет и никогда не будет. А все равно – заезжай на любую, хоть самую что ни на есть завалящую, estancia[102]102
  Усадьбу (исп.).


[Закрыть] в любой самой занюханной дыре, и тебя примут так, будто ты им родня. С первого взгляда видно было, что революция не принесла им ничего хорошего. Во многих семьях погибли сыновья. Отцы, сыновья, а то и те и другие. Думаю, почти даже во всех. И никаких таких причин к кому-то проявлять гостеприимство у них не было. А уж к пацану-гринго тем более. Миска фасоли, которую они перед тобой поставят, им тяжко давалась. Но от ворот поворот я нигде не встретил. Ни разу.

Еще три собаки прошли мимо костра и устроились на ночлег под скалой. Звезды сместились к западу. Охотники поговорили о чем-то еще, и через некоторое время явился еще один пес. Он хромал на переднюю лапу, и Арчер встал и подошел к нему под скалу, посмотреть, что с ним. Все услышали, как пес заскулил, и когда Арчер вернулся, он сказал, что собаки с кем-то дрались.

Пришли еще две; теперь на месте были все, кроме одной.

– Я подожду чуток, а вы, если хотите возвращаться, идите, – сказал Арчер.

– Да нет, подождем уж с тобой.

– Не возражаю.

– Подождем немного. А что там юный Коул все спит? Будите его.

– Джона-Грейди? Да пусть уж поспит. Перебрал парень. С ершом борется.

Костер догорал, похолодало, все переместились ближе к огню, кормили его с рук палочками и старыми сухими хворостинами, которые удавалось выломать в буреломе вдоль края осыпи. Вспоминали истории из жизни Дикого Запада, каким он был в старинные времена. Старшие говорили, молодые слушали, пока в горном проходе над ними не затеплился свет, мало-помалу распространившись и на пустыню в долине.

Собака, которую ждали, пришла, сильно хромая, обошла вокруг костра. Тревис позвал ее. Она замерла, глядя на него красными глазами. Он встал, снова позвал ее, она подошла, и, взяв за ошейник, он повернул ее к свету. По ее боку шли четыре кровавые борозды. Под сорванным с плеча лоскутом кожи виднелись мышцы, с прокушенного уха медленно капала кровь на песчаную почву у собачьих лап.

– Тут надо бы, пожалуй, зашивать, – сказал Тревис.

Арчер вытянул поводок – из тех, что были у него продернуты сквозь шлевку пояса, – и прицепил его к кольцу ошейника. Собака принесла с собой единственный вещественный результат их охоты, став свидетельницей событий, о которых охотники, просидев всю ночь у костра, могли лишь догадываться, воссоздавая их в своем воображении. Она дернулась, когда Арчер коснулся ее уха, а едва он отпустил ее, она тут же отступила, покрепче уперлась передними лапами и встряхнула головой. Кровь обдала всех охотников и зашипела в костре. Все поднялись, готовые идти.