Текст книги "Живой как жизнь. О русском языке"

VI

Но вернемся к словесным формулам типа: «навострить лыжи», «сбиться с панталыку», «подложить свинью», «согнуться в три погибели», «черт меня дернул» и т. д.

Спрашивается: имеем ли мы право разрушать эти формулы, заменяя в них отдельные слова?

С первого взгляда похоже, что нет, что такого права у нас не имеется. Все элементы этих конструкций так крепко срослись, что ни один из них не может быть заменен другим.

В самом деле, попробуйте произвести малейшую замену в таких, например, сочетаниях, как «сидеть на бобах», «бить баклуши», «хоть пруд пруди», «спустя рукава», «зарубить на носу», «черта с два», «бежать во все лопатки», «от нечего делать», «ноль внимания», «темна вода во облацех», «сыт по горло», «кузькина мать» (обычно в сочетании с глаголом: «я покажу тебе кузькину мать»), «точить лясы», «и дешево и сердито», «закадычный друг», «заклятый враг», «задать (или: дать) стрекача», «через пень колоду» и т. д., и т. д., и т. д.

Конструкции эти замечательны именно тем, что они не подлежат обновлению и всегда остаются незыблемы. Вместо «зарубить на носу» нельзя сказать «зарубить на подбородке», «зарубить на щеке» и т. д. «Кузькину мать» никак невозможно заменить «кузькиной дочерью», или «кузькиной внучкой», или «андрюшкиной или ванькиной матерью». И вместо выражения «денег у него и куры не клюют» было бы дико сказать в разговоре: «денег у него и гуси не клюют».

Справедливо говорит академик В. В. Виноградов:

«Подстановка синонима или замена слов, являющихся семантической основой фразы, невозможна без полного разрушения образного и экспрессивного смысла фразеологического единства».

Эти словосочетания в обычной речи не допускают никаких вариантов. Недаром их называют устойчивыми, монолитными, целостными.

Конечно, никто не мешает какому-нибудь остряку сказать вместо «втереть очки» – «втереть пенсне» и вместо «из пушек по воробьям» – сказать: «из пушек по чижам». Или: «Он в этом деле кошку съел». Но эти отклонения от общепринятых формул ощущаются нами как остроты только потому, что в нашем мозгу с давних времен утвердились модели: «втереть очки» и «из пушек по воробьям».

Все эти отклонения от моделей – однодневки, а модели существуют века.

Правда, бывали случаи, когда художники слова перелицовывали фразеологизмы на свой лад и в интересах вящей изобразительности разрушали их самым, казалось бы, непозволительным образом.

Таких случаев множество. Всем известен фразеологизм «как мухи мрут». Именно поэтому такое сильное впечатление производит похвальба гоголевского Артемия Филипповича, заявившего, что у него в больнице «все как мухи выздоравливают». Привычная конструкция разрушена, и этой ценою достигнут большой трагикомический эффект.

Обновляя формулу «бежать во все лопатки», Чехов в одной из своих ранних вещей изменил ее так: «целовать во все лопатки» («В вагоне»), и в контексте это оказалось оправданным.

См. у него же:

«Психология занимает самое видное место. На ней наши романисты лягавую собаку съели». («Осколки московской жизни».)

«Из мухи делаешь протодиакона».

В высшей степени забавно смешение двух фразеологизмов у Тэффи:

«Спит как из ведра».

И еще пример, наиболее наглядный. Есть у русских людей выражение, произносимое автоматически: «питать надежду». Как и всякий фразеологизм, оно не допускает вариантов. Нельзя сказать «я кормлю надежду», хотя, казалось бы, питать и кормить одно и то же.

Но вот Маршак в остроумных стихах, обращенных к жене одного профессора, Надежде Михайловне, отказался на минуту от автоматического, бездумного отношения к этому обороту и заявил, что питать (то есть кормить) Надежду он не намерен, так как у нее есть муж:

 
Питать Надежду должен он,
. . . . . . . . . . . .
Как обязал его закон.
 

Как-то в юности, задумавшись над «фраземой» «с бухты барахты», я сочинил стишки для детей, где дано было ложное осмысление этих двух непонятных слов:

 
Как из бухты Барахты Выплывали две яхты… и т. д.
 

Все эти случаи обновления готовых словесных конструкций происходят тогда, когда то или иное привычное сочетание слов перестает ощущаться нами как некое смысловое единство, отдельные элементы которого незаметны для нас. До той поры мы совсем не задумывались об их точном значении, – и вдруг оно раскрылось перед нами впервые.

Вот что сказано об этом в книге профессора Р. А. Будагова «Введение в науку о языке»:

«Когда говорят ставить точки над i в смысле „не оставлять ничего недосказанным“, то не думают ни о точках, ни о букве i, когда же Герцен пишет „ставить огромные точки на крошечные i“ или „видя это, он поставил точку на i, притом на самое опасное i“, то читатель замечает и „точки“ и букву i. Тем самым идиома распадается, так как она оказывается разложимой. Как только части идиомы стали самостоятельно значимыми, так перестала существовать и идиома, сохраняющая свою силу и функцию только как целое (курсив мой.– К. Ч.). Но при разложении идиомы удается „обыграть“ ее части. Так рождались, в частности, герценовские фразы с „огромными точками“ и „опасными i“».

Герцен питал особое пристрастие к такому разложению идиом. Это была заметная черта его стиля. Вот, например, каким образом он обновил старинную, с церковным оттенком, формулу «работать из насущного хлеба»: он сказал о немцах-эмигрантах, что они работают «из насущного пива».

Эпитет насущный неразрывно связан со словом хлеб. Именно поэтому Герцен и прикрепил его к пиву.

При оценке этих обновленных конструкций всякий раз необходимо решать, произведено ли это обновление сознательно или оно результат неряшливого обращения со словом.

Когда составители учебника «Русская литератуpa» позволяют себе употреблять сочетание «беспробудный (!) мрак», смешивая «беспробудный сон» и «беспросветный мрак», они виноваты в искажении речи, в неряшливости.

Но когда поэт Вадим Шефнер пишет о быстроходном автобусе:

 
…рейсовый автобус голубой
Летит, колес не чуя под собой, —
 

произведенное им сознательное обновление устойчивой конструкции «ног под собой не чуя» – вполне законно и не вызывает возражений, так как его художественный эффект несомненен.

И хотя «зарубить на носу» в огромном большинстве случаев не допускает никаких вариантов, это отнюдь не значит, что Крылов не имел права сказать:

 
А я бы повару иному
Велел на стенке зарубить[68]68
  Последние примеры я заимствую из неопубликованного письма Е. А. Ивановой в редакцию «Литературной газеты».


[Закрыть].
 

Конечно, исключениями лишь подтверждаются правила. А «правило» для всех этих формул одно: они являют собою неразложимое целое, компоненты которого не улавливаются нашим сознанием.

О фразеологизмах можно сказать очень много. Недавно вышла специальная книга, посвященная им: А. Архангельский. «Устойчивые фразы в современном русском языке». Ростов-на-Дону, 1964.

Книга очень интересна, но здесь достаточно отметить одно: каждый фразеологизм существует в нашей речи лишь до той поры, покуда отдельные элементы, входящие в его состав, незаметны, неощутимы для нас. Чуть только нам разъяснят, откуда взялось то или иное выражение (например, «бить баклуши»), это выражение перестает быть фразеологизмом. Потому что, повторяю, неотъемлемый их признак заключается в том, что они используются нами как нечто целостное, монолитное, автоматически, при полном невнимании к их отдельным частям.

Только иностранец, еще не вполне освоившийся с чужим языком, замечает те образы, которые входят в состав этих устойчивых, монолитных выражений. Одна англичанка сказала приятельнице: «Мне на службе дали птичку». Этой идиомой она сообщила, что ее уволили со службы. Приятельница поняла горький смысл ее сообщения, но из нас троих только мною был замечен образ птички. И та, что произнесла эту фразу, и та, что услыхала ее, очень удивились, когда я спросил у них, про какую птичку они говорят. Они обе не заметили этого образа – именно потому, что для них для обеих английский язык – родной, и они воспринимают идиомы своего языка, не вникая в их образы[69]69
  То get the bird (получить птичку) – быть уволенным.


[Закрыть].

Вывод из всего этого один: язык имеет свою собственную логику, и среди тех сил, которые животворят и питают его, заметное место принадлежит двум, казалось бы, отрицательным факторам: невниманию и забвению. Этих двух факторов знать не желают пуристы, так как они всегда находятся во власти иллюзии, будто язык строится на основе прямолинейного, элементарного здравого смысла.

Для разрушения этой вредной иллюзии и написана вся моя книжка. Мне хотелось, чтобы читатели убедились на ряде конкретных примеров, что язык, ускользая от наивно догматических, упрощенческих требований, всегда подчиняется законам своей внутренней логики, – изощренный, изменчивый, прихотливый язык, вечно обновляющийся и бессмертный как жизнь.

И главное, не нужно забывать, что вопрос о чистоте языка – не только языковая проблема.

Многие у нас полагают, будто стоит только людям, говорящим на плохом языке, усвоить такие-то и такие-то правила, устранить из своей речи такие-то слова и обороты и заменить их такими-то, – и задача будет решена: наступит золотой век безукоризненной, идеально-правильной речи.

Думающие так заблуждаются. Лишь та речь может называться культурной, у которой богатый словарь и множество разнообразных интонаций. Этой культурности никакими походами за чистоту языка не добьешься.

Ведь культура речи неотделима от общей культуры. Чтобы повысить качество своего языка, нужно повысить качество своего сердца, своего интеллекта. Мало добиться того, чтобы люди не говорили выбора или ндравится. Иной и пишет и говорит без ошибки, но какой у него бедный словарь, какие замусоленные фразы! Какая худосочная душевная жизнь сказывается в тех заплесневелых шаблонах, из которых состоит его речь. У пошлого человека и речь будет пошлой. Когда нам удастся уничтожить вконец бюрократические отношения людей, канцелярит сам собою исчезнет. Облагородьте нравы молодежи, и вам не придется искоренять из ее обихода грубый и беспардонный жаргон. Так оно и будет, я уверен.

1962–1966

Приложение

О старом словаре и о новых словах

Как быстро обогащается русский язык! На днях мне понадобилось слово «пропеллер» (теперь все говорят о пропеллерах), беру словарь Даля, новый, последнее издание, раскрываю на букву п:

– Пропащий… пропеканция… пропекашка…

Пропеллера нет как нет. Бог с ним, с пропеллером! А что такое пилот? Или моноплан? Или дирижабль? Или ангар? Или вираж? Ищу, перелистываю, не нахожу ничего и, натурально, радуюсь: как быстро обогащается русский язык! Не успела фирма «Вольф» напечатать этого «Даля», а мы столько наплодили слов, что хоть садись и нового «Даля» печатай. Только что профессор де-Куртенэ[70]70
  До революции фамилия профессора писалась вразнобой, и Чуковский придерживается одного из вариантов. Принятое сегодня написание фамилии – де Куртенэ.– Прим. изд.


[Закрыть] подготовил, отремонтировал заново этот великолепный словарь, а мы взяли, например, да и сочинили новое слово:

– Передоновщина!

И новый словарь уже оказался старым. Ему не угнаться за нами! Он все еще про «обломовщину» («обломовщина – это русская вялость, лень и косность»), а мы уж изготовили ему новое слово:

– Азефовщина!

Без этого слова, боюсь, что неполон будет «полный толковый словарь». Он закончен печатанием только в прошедшем году, а между тем даже слово:

– Апаш! —

не успело попасть туда.

«Хулиган» успело, «провокатор» успело, «апаш» опоздало. И так же не вместилось туда самоновейшее наше речение:

– Желтая пресса! – которым за последние месяцы обогатился наш бедный «богатый язык».

Даль, небось, в гробу переворачивается ото всех таких «обогащений».

У него, например, есть и «смертушка», и «смерточка» и «смертность», но даже в прошлом году у него еще не было нашего нового слова:

– Смертник!

Это новость самого последнего сезона, Herbst und Wintermode 1910/11.

И не кажется ли вам, что сам дьявол сочинял для нас эти слова? «Смертник», «Азеф», «Передонов» – в каждом слове слюна тупорылого русского дьявола. И даже в таких (казалось бы: отрадных) речениях, как «скэтинг-ринк», «кабаре», «иллюзион» я отчетливо вижу его печать. «Эпоха смертников и скэтинг-ринков» – вот точная формула для миновавшего года. Как быстро обогащается русский язык!

Не угнаться старику-словарю за всеми молодыми словами!

Я сижу и перелистываю этот словарь… Вот портрет Владимира Даля, приложенный к первому тому. Старый старик, – кожа да кости, – страшная худоба, – и все у него длинное: длинная борода, длинные, длинные пальцы, длинное лицо, – все так и просится в гроб, засохло, закостенело, – но в гроб ему нельзя: прежде нужно закончить словарь:

– Ах, дожить бы до конца «Словаря»! Спустить бы корабль на воду! Отдать Богу на руки, – молился Даль, и работал так, как, может быть, никто никогда не работал в этой нашей превосходной России. Он исписал тысячи и тысячи страниц и, страшно подумать, четырнадцать раз продержал корректуру каждой страницы, – один безо всякой поддержки:

– На все была употреблена одна пара старых глаз! – говаривал он, и стоит только перелистать его книги, чтобы возблагоговеть перед ним навсегда.

Для меня он с детства легенда, сверхъестественный человек – не человек, а волшебная сказка. Как, когда он успел все это прослушать, отметить, впитать в себя, воспринять? Словно не одну, а несколько жизней он прожил, и каждую отдал «Словарю». Но полно, «Словарь» ли это? Скорее это картина, – единственно подлинный репинский портрет того пресловутого сфинкса, имя которому русский народ.

– Довольно нам говорить о народе, пусть он сам поговорит о себе, – о себе, за себя, от своего лица, – как бы решил этот Даль, и словно тысячью ушей вслушался в речи народные, и как некий колоссальный граммофон, точнейшим образом повторил эти речи перед нами.

Теперь Даля принято третировать свысока:

– «Дилетант»! «Самоучка»! и даже еще презрительнее:

– «Выдумщик»! «Фантазер».

И все это так, конечно, и, конечно, на нем эти пятна, но воистину пятна на солнце! Он выдумал слово «колоземица» и выдумал «зреймо», «глазоем», но тысячи-тысячи подлинных слов, которые он первый подслушал, первый с любовью сберег, – оправдают его перед Богом. «Даль» должен сделаться не то что настольною нашею книгою, а нашей мебелью, нашей домашней утварью.

– «Каково убранство вашей комнаты»?

– «Стол, стул, кровать и Даль», – такой диалог мне вполне понятен… Но…

Но словарь Даля появился в 1861 году – пятьдесят лет тому назад, в год освобождения крестьян. Значит, в этом словаре успела отпечатлеться только патриархальная, закрепощенная Русь, а вся позднейшая культура, – уличная, трактирная, хулиганская, фабрично-заводская, бульварная, – совершенно в нем не отразилась. И когда года четыре назад понадобилось третье издание «Даля», загладить указанный изъян был призван известный профессор И. А. Бодуэн де-Куртенэ.

Кто такой этот профессор – Бодуэн де-Куртенэ?

«Пан Игнаций Нецислав Бодуэн де-Куртенэ», «француз по фамилии, поляк родом и кадет в душе», – «ученый хулиган», – «Краковский наемник», – «сумасшедший профессор», – «жалкий маньяк», – вот кто такой появился пред нами в качестве наследника Даля.

Не думайте, ради бога, что это я свои слова говорю, я просто цитирую «Русское знамя», «Московские ведомости», «Киевлянина» и «Новое время».

По словам этих почтенных органов, г. Бодуэн «учинил над Далем членовредительство», «вывернул его наизнанку», «бодуэнизировал» его, – и ныне пред нами уже не «толковый словарь», а «бестолковый словарь».

И за такие «башибузукские приемы редактирования», и за это «вандальское, истинно-польское отношение к славному труду русского этнографа» г. Бодуэн должен быть предан четвертованию, а его словарь сожжен рукою палача.

Все это было очень остроумно, – эта защита «русского этнографа» от польской интриги, тем более что и сам «русский этнограф» был вовсе не русский этнограф.

Даль, как известно, был датчанин, и если он был датчанин, – если Гильфердинг, и Греч, и Грот были выходцы-инородцы, если создатель славянской грамматики Остен-Востоков был немец, и немец был Фатер, основатель грамматики русской; если, наконец, Шейн, сделавший так много для русского языка, был могилевский еврей, то почему же господину Бодуэну де-Куртенэ не быть поляком? Почему ему не быть татарином, греком, черногорцем?

Даль был датчанин, и, защищая датчанина от поляка, наши патриоты обнаружили много природного юмора.

Наконец, нужно сказать и то, что г. Бодуэн пальцем не тронул Даля. Все написанное Далем осталось в словаре как было, а г. Бодуэн в особых скобочках иногда вставлял по нескольку слов от себя, кое-что добавлял, кое-что комментировал, не посягнув ни на одну самомалейшую строчку Даля, и, таким образом, все восклицания этих господ о «членовредительстве», о «Дале наизнанку», об издевательстве над памятью Даля тоже испускаются ими pour rire[71]71
  Шутки ради (франц.).


[Закрыть].

* * *

Но думаю ли я, ввиду этого, что г. Бодуэн де-Куртенэ выполнил свой труд превосходно?

О, нет, я этого вовсе не думаю. Напротив, я думаю, что от такого труда он и сам далеко не в восторге.

Г. Бодуэн – человек поэтической складки и любит широчайшие обобщения. Когда ему в ранней юности пришлось однажды составить какой-то словарь, он отнесся к нему с омерзением: «Подобное бессмысленное занятие должно было иметь роковое влияние на молодой ум, – повествует он в своей биографии. – Я стал апатичен, равнодушен ко всему, не находил никакого удовольствия в труде… Правда, я оправился впоследствии, но то, что было раз потрясено, не могло уже никогда возвратиться к своей прежней энергии».

О составлении словаря он рассказывает, как о тяжелой болезни, и это немудрено.

«Начавши свою деятельность именно в направлении обобщений, я был теперь сильно парализован в своих стремлениях», – жалуется он, вспоминая словарь.

И при том у него боевой темперамент,– до словарей ли ему!– «Пристрастие к полемике и публицистическим выходкам – одна из характерных черт литературной деятельности Бодуэна де-Куртенэ, повредившая ему очень много, как в практическом, так и в научном отношении»,– пишет он сам о себе[72]72
  С. А. Венгеров. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т. V. СПб., 1897.


[Закрыть].

«Увлекающийся характер! – говорит о нем проф. Булич. – Увлекающийся характер заставляет его разбрасываться и размениваться иногда на стрельбу из пушки по разным воробьям».

Горячая голова, полемист, поэт, увлекающийся и разбрасывающийся, – это ли составитель словаря? В предисловии к подновленному Далю он и сам говорит, что взялся за словарь «неохотно». – «И теперь почти сожалею об этом!» Еще бы! Мы все сожалеем об этом. А как бы сожалел об этом Даль, если бы был теперь жив!

* * *

За ту четверть века, которая прошла со времени второго издания Даля, Россия изменилась чрезвычайно.

Крестьянство расслоилось, возникли новые общественные классы, городская культура вошла в свои права, – и ведь не глухонемые подверглись всему этому, ведь сказалось же все это в наших речах и понятиях! Ведь фабричный уже не то говорит о Боге, что говорил Антон Горемыка, – и о чертях не то, и о щах не то, – новый опыт великого народа должен был создать и новое жизнеощущение; новое жизнеощущение – новые слова, новые оттенки слов, новые сентенции, пословицы и т. д. Г. же Бодуэн ничего этого не заметил, прошел мимо всего этого, – и современная эпоха, которую он должен был отразить, так и осталась неотраженной.

Он, даже страшно сказать, проворонил слова:

– Босячество.

– Босячить.

– Босячествовать.

А это ли не современные слова! «Босяк» как социальная категория, как романтический образ, возникший пред нами в конце девяностых годов и окрасивший собою всю эпоху – можно ли об этом забыть!

И не дико ли? Слово «плакат» для г. профессора все еще значит: «паспорт для людей податного сословия»! – и только.

«Паспорт для людей податного сословия»! У нас уже есть плакатные художники, выставки плакатов, – неужели же на этих выставках выставляются паспорта податного сословия!

Говоря о гондолах, г. Бодуэн позабыл гондолу воздушного шара, а перечисляя альбомы, упустил из виду альбом для фотографических карточек, и – шутка ли! – у него нет даже слова, которое так недавно было у всех на устах:

– Бойкот, бойкотировать!

Это ли, согласитесь, не рассеянность!

Но нельзя сказать, чтобы г. Бодуэн так-таки совершенно прозевал всю современную жизнь. Вот, например, что это?! Неужели я ошибся?! В четвертом томе на столбце 1577 нахожу такие два слова:

– Сергей Городецкий!!!

Ссылка на Сергея Городецкого! До чего это превосходно. Я рад несказанно. Наука снизошла со своих высот, она не посмотрела на то, что г. Городецкий – «декадент» и «щегленок» (как прозвал его К. Д. Бальмонт), она и «щегленка» сделала авторитетом! Как же она отнеслась к Короленке, к Глебу Успенскому, к Чехову, если Сергей Городецкий для нее указчик и опора.

Вот, например, у Глеба Успенского есть милое слово «перекабыльство». Он записал его в тульской губернии. И разъяснил его в «Нравах Растеряевой улицы» так:

«Слово это происходит от „кабы“. Разговор, в котором „кабы“ упоминается часто, – очевидно разговор не дельный. Таким образом, „перекабыльство“ – то же, что бестолковое „галдение“ в разговоре и бессмыслица в поступках» (т. 1, с. 7).

Но г. Бодуэн на Глеба Успенского «ноль внимания»! Никакого «перекабыльства» в словаре его нет.

У Чехова, я помню, читал в «Свирели»:

«Прежние баре наполовину генералы были, а нынешние – сплошной мездрюшка».

Где это слово у г. Бодуэна? Или это великолепное слово из «Мужиков»:

– Недобытчик! (Мужик, который живет на счет семьи, не зарабатывая).

Какое дело г. Бодуэну до Чехова! У Достоевского есть слова «раскапризиться», «самоотчетность», – как смел г. Бодуэн отвергнуть самого Достоевского!

«Я вообще читаю очень мало»,– признается о себе г. Бодуэн, и зовет самого себя «невежей»[73]73
  С. А. Венгеров. Критико-биографический словарь. Т. V, с. 30.


[Закрыть], но от этого читателю не легче!

Вот у Толстого слова:

– Распустеха.

– Ушлепанный.

– Сверхсильный[74]74
  «Воскресение». 1900, с. 146, 256, 265.


[Закрыть].

Но, заметив Сергея Городецкого, г. Бодуэн почти не заметил Толстого. И тот иностранец, который прочтя в «Воскресении» слово: «дурашные деньги», заглянет в словарь к Бодуэну за справкой, узнает, что это деньги – «смешные»!

– Земля все иляк! – говорит кто-то у Писемского.

– У, кулугурка! – говорит своей жене Игнат Гордеев.

– Без облыни (без обмана), – говорится у Короленка.

Всем этим г. Бодуэн пренебрег и оставил себе одного лишь Сергея Городецкого.

Недавно у Печерского-Мельникова меня поразили слова: «изящный страдалец».

«Послание изящного страдальца преосвященного Аввакума» (т. VII, с. 19).

Что значит «изящный страдалец»? Нет объяснения у г. Бодуэна? Впрочем, г. Бодуэну не до того. Списывая из сомнительных источников разные «уривы» и «ленды», он, например, пропустил такие слова:

 
Первогильдейный.
Протокольность.
Растерянность.
Голодушный.
Перебултыхнуть.
Захребетничество.
Ритуал. Ритуальный.
 

Просто не верится, что до таких пределов может дойти ученая «рассеянность». Но вот анекдотический пример. В «Послесловии» к словарю г. Бодуэн говорит:

«Все лицемеры и тартюфы»… «Художник, рисующий так называемый акт, т. е. голое тело»… и т. д., и т. д.

Я прочитал эти слова г. Бодуэна и кинулся к словарю. Посмотрю-ка я, что такое «тартюфы», а также почему голое тело называется у художников «акт», но так-таки ничего не увидел.

Г. Бодуэн, оказывается, даже сам своих слов не замечает, где уж ему заметить чужие! Ни «тартюф», ни «акт» (в качестве «голого тела») в словарь не внесены и болтаются где-то в воздухе. Не мудрено, что г. Бодуэн не заметил ни Чехова, ни Достоевского, ежели он и самого-то себя упускает из виду.

Из «Анны Карениной» он, правда, заимствует кое-какие слова, но только в том случае, если эти слова процитировал предварительно в Берлине некий Körner в Archiv’е für Slavische Philologie. Не иначе.

Но не правда ли, это чудовищно: ездить за творениями Толстого в Берлин?

Недавно, как я уже указывал, г-жа Чарнолусская, печатая одну вздорную книжку в издательстве «Знание», сделала такую невероятную сноску:

«Tolstoi. L’enfance, l’adolescence (Paris, Stock)».

То есть нам, россиянам, рекомендовала прочитать толстовское «Детство и отрочество» непременно в парижском издании. Теперь г. Бодуэн отправляет нас за «Анной Карениной» в Берлин!

Экое, право, перекабыльство!

* * *

Не в беглой, конечно, заметке исчислить все прорехи г. Бодуэна де-Куртенэ. Он, например, позабыл о таком коренном слове, как «дера» (от слова: «драть»).

«Будет вам дера отличная»! – говорит кто-то у Сологуба. У того же Сологуба есть слова: «отпакостить», «ежеденком», «малявиться», «ейкать», «ехидник» – все слова несомненные, неоспоримые, – и такое, например, слово, как «еретица» (в смысле борода) я десять раз слыхал в новгородской губернии.

«Белая еретица его трусливо затряслась на подбородке»… «Богданов затряс своею серенькою еретицею»,– говорится в «Мелком бесе» – и я думаю, борода стала так называться с Петровского времени, но как бы то ни было, и это слово отсутствует у г. Бодуэна[75]75
  Говорить ли о «мелочах»: в словах южнорусских множество ударений поставлено неверно: например, биндюх, соб-са-бе, галас и т. д. Вспомнил бы г. Бодуэн хотя бы превосходную строчку Шевченка: «Гармидер, галас, гам у гаi» и т. д.


[Закрыть].

* * *

Но все это пустяки, подробности, а главное о Бодуэне впереди.

Главное заключается в том, что еще во времена Даля и гораздо раньше его словаря появился в Петербурге так называемый Опыт областного словаря (1852).

Даль, который был глубоким знатоком русских говоров, – усмотрел в этой книге «такую бездну ошибок и опечаток», что в ней «на слово нельзя верить ничему».

«Слова там записаны, – по суждениям Даля, – так бестолково, что нет возможности доверять им и пользоваться ими».

Даль кое-что оттуда заимствовал, остальное выкинул прочь и (слушайте! слушайте!) категорически заявил при этом:

«Выкинутое мною считаю неверным!» (Т. IV, столб. 224).

Господин же Бодуэн через пятьдесят лет пришел, подобрал все отбросы и напихал в этот словарь все, что сам Даль считал неверным, ложным, вздорным, что сам он выкинул, и от этого словарь распух, разбух, переполнился всякой тарабарщиной, – о, в какой ужас пришел бы Даль, если бы увидел теперь этот свой любимый словарь!

«Садиха», «садуха», «уриво», «тогосе», «товокать», «сашика», «ленда», «числянка» – весь этот мусор был у Даля в руках, и он мог бы, если б хотел, принять его к себе на страницы,– и раз он его не принял, это «закон», это «заповедь», и г. Бодуэн напрасно похваляется в предисловии, что он эту заповедь нарушил и «внес все слова, пропущенные Далем».

Хвастаться такими поступками нечего, и всякий понимает, что гораздо труднее самому подслушать у народа его живые слова и речения, чем, нарушая волю покойного Даля, из запыленных мертвых сборников перепечатывать всякую дрянь…

* * *

Но, Боже мой, и это не беда, и все были бы прямо-таки в восторге от г. Бодуэна, если б у него не было одной положительно-фатальной черты: сверхчеловеческой какой-то бестактности, аляповатости, – неуместности всех его слов и поступков.

В этом он нисколько не виноват. Я уверен: это в нем органическое. Если бы он пел, он пел бы фальцетом; если б играл, то как Яворская[76]76
  Лидия Яворская (1871–1921)– одна из крупнейших – и при этом неоднозначных – звезд русского театра рубежа XIX и XX веков. Ее часто упрекали в развязности и излишней экспрессивности, при этом отмечая трудолюбие и целеустремленность.– Прим. изд.


[Закрыть]. Когда я у него при слове «Декадент» читаю:

«Писатель новейшего вычурного и слабосильного направления, где ум за разум заходит».

И когда он пишет при слове «Печать»:

«Маленький Лев (Лев Львович) опрометью бросился к старому „дьяку печатного дела“ (А. С. Суворину)», – то у меня такое чувство, как будто я жую хлеб с песком, – и вряд ли у меня одного.

Когда он говорит об одной части тела, что это та «часть тела», которая во Франции свободна от телесного наказания, – буквально кажется, что он при этом подмигивает. И, главное, это определение неверно, оно ничего не определяет, ибо во Франции и руки, и ноги, и щеки «свободны от телесного наказания», и понадобилось это определение г. Бодуэну только для того, чтобы заявить о собственном либерализме.

Но такая уж звезда у этого человека: либеральничает он тоже фальцетом.

При слове «Партия» он, например, ни к селу, ни к городу заявляет:

«Всякая партия жизнеспособна только в том случае, когда она опирается на массы. Политические партии возможны собственно только в конституционном государстве» и т. д.

При слове «патриот» г. Бодуэн растекается:

«Все эти Крушеваны и Карлы-Амалии-Грингмуты» и т. д., и т. д.

Даже по поводу «пожарных» он приводит чьи-то слова о «Белом переделе» и «патриотизме», о «бесправии» и о «невежестве», и все это коробит, не потому что это радикально или консервативно, а потому что это аляповато.

Но г. Бодуэн не виноват. Это в нем органическое. Виноват ли еж, что он колюч, а роза – что она благоухает?

С. Петербург.

1910