Текст книги "Живой как жизнь. О русском языке"

IV

Нынешние наши пуристы любят цитировать строки Белинского, написанные им незадолго до смерти:

«Нет сомнения, что охота пестрить русскую речь иностранными словами без нужды, без достаточного основания противна здравому смыслу и здравому вкусу…», «Употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово, – значит оскорблять и здравый смысл и здравый вкус».

При этом постоянно указывается, что Белинский горячо осуждал употребление иностранного слова утрировать и требовал, чтобы вместо этого слова употребляли русское преувеличивать.

Но любители подобных шулерских подтасовок почему-то умалчивают, что цитаты эти заимствованы ими из того самого текста, где Белинский без всяких обиняков издевается над безуспешными попытками тогдашних опекунов языка русифицировать иноязычные слова, заменив тротуар топталищем, эгоизм – ячеством, факт – бытом, инстинкт – побудкой и т. д.

Нынешние фальсификаторы мнений Белинского равным образом предпочитают скрывать, как едко высмеивал он тех ревнителей русского слова, которые требовали, чтобы брильянты именовались сверкальцами, бильярд – шаротыком, архипелаг – многоостровием, фигура – извитием, индивидуум – неделимым, философия – любомудрием.

Белинский хорошо понимал всю ненужность и безнадежность подобных попыток обрусить эти привычные слова, которые и без того давно уже сделались русскими.

«Какое бы ни было слово, – повторял он не раз, – свое или чужое, лишь бы выражало заключенную в нем мысль, и, если чужое лучше выражает ее, чем свое, давайте чужое, а свое несите в кладовую старого хлама».

Как видите, это ничуть не похоже на те узкие, однобокие мысли, какие приписывают Белинскому иные современные авторы.

* * *

Так как писатели из реакционного лагеря постоянно кричали о том, что иноязычная лексика якобы недоступна простому народу, Белинский в блестящей полемике с ними рассеял их лицемерные доводы, напомнив, что даже темные крепостные крестьяне отлично понимают такие пришлые, чужие слова, как паспорт, квартира, солдат, кучер, маляр, ассигнация, квитанция, губерния, фабрика, которые до того обрусели, что ощущаются как более русские, чем чисто русские слова.

Например, указывал Белинский, исконно русское слово возница кажется русскому простолюдину гораздо более чужим, чем иностранное кучер.

«Что такое алмаз или брильянт — это знает всякий стекольщик, почти всякий мужик, но что такое сверкальцы — этого не знает ни один русский человек».

Замечание Белинского о тех иностранных словах, которые нам кажутся более русскими, чем русские слова с тем же значением, прозвучало бы для меня парадоксом, если бы мне не приходилось наблюдать точно такие же случаи.

Взять хотя бы слово водомёт. Я читал в одной школе рассказ, где это слово встречается дважды. Иные школьники не поняли, что оно значит (двое даже смешали с пулеметом), но один поспешил объяснить:

– Водомёт – это по-русски сказать: фонтан.

Иностранное слово фонтан он принял за русское слово, а чисто русское водомёт — за чужое!

Или другое слово: зодчий. Коренное старорусское слово, крепко спаянное с целой семьей таких же: здание, создатель, созидатель, зиждитель и т. д.

Но прохожу я как-то в Ленинграде по улице Зодчего Росси (это было в 20-х годах) и слышу, как один из юных маляров спрашивает у другого, постарше: что это такое за зодчий?

– Зодчий, – задумался тот, – это по-русски сказать: архитектор.

Было ясно, что русское зодчий звучит для них обоих чужим звуком, а иностранное (с греческим корнем и с латинским окончанием) архитектор воспринимается как русское.

И тут я вспомнил, что в детстве я точно так же объяснял себе слово ваятель: был уверен, что оно иностранное и что в переводе на русский язык оно означает скульптор.

«Как-то давно, – вспоминает Д. Н. Ушаков, – кондуктор, рассказывая мне о трудности получить место, сказал:

– Ну конечно, у кого есть рука, или просто по-русски сказать: протекция, – тогда другое дело».

И совсем недавно – нынешним летом – одна женщина, гордящаяся своей мнимой культурностью, пояснила при мне другой: «Томаты – это по-русски сказать: помидоры»,– и даже обиделась, когда я сказал, что помидоры итало-французское слово – pomi d’oro, pommes d’or – золотые яблоки.

Все это нисколько не огорчило бы великого критика, ибо он не уставал повторять:

«Что за дело, какое и чье слово, лишь бы оно верно передавало заключенное в нем понятие! Из двух сходных слов, иностранного и родного, лучшее есть то, которое вернее выражает понятие».

«Хорошо, – пояснял он, – когда иностранное понятие само собою переводится русским словом и это слово, так сказать, само собой принимается: тогда нелепо было бы вводить иностранное слово. Но создатель и властелин языка – народ, общество, что принято ими, то безусловно хорошо…»

V

Таким образом, говорить, будто Белинский всегда и везде ратовал за изгнание иностранных слов из русской речи, значит заведомо лгать, потому что и в теории, и в собственной писательской практике он чаще всего выступал как сторонник расширения словаря русской науки, публицистики, философии, критики новыми терминами, среди которых было много иностранных.

Но изображать его безоглядным приверженцем «западной» лексики тоже никак невозможно.

То была бы еще худшая ложь, так как при всем своем тяготении к интернациональным словам, без которых было бы немыслимо приобщение нашей молодой демократии к передовым идеям европейской культуры, Белинский любовно и бережно охранял русский язык от чуждых народному вкусу заимствований.

В его проникновенной лингвистике, разработанной им с изумительной тонкостью и представляющей собой стройную систему идей, больше всего поражает то «единство противоположностей», единство двух, казалось бы, несовместимых тенденций, которое и составляет самое существо его диалектической мысли.

Никакой односторонней ограниченности в своих трудах по русской филологии Белинский никогда не допускал.

Для нас потому-то и ценно широкое гостеприимство, оказанное им иностранным словам, что сам-то он был по своему душевному складу одним из «самых русских людей», каких только знала история нашей словесности.

Недаром Тургенев, вспоминая о нем, так сильно подчеркивает в нем эту черту.

«Вся его повадка, – сообщает Тургенев, – была чисто русская, московская… Он всем существом своим стоял близко к сердцевине своего народа. Да, он чувствовал русскую суть, как никто… Ни у кого ухо не было более чутко; никто не ощущал более живо гармонию и красоту нашего языка».

Далее Тургенев говорит о той «русской струе», которая била во всем существе знаменитого критика, о том, как велико было в нем «понимание и чутье всего русского», и затем через несколько страниц повторяет опять и опять, что Белинский был «вполне русский человек», что «благо родины, ее величие, ее слава возбуждали в его сердце глубокие и сильные отзывы».

Все это да послужит уроком нашим современным пуристам, которые даже в самом умеренном тяготении к иностранным словам видят чуть ли не измену России и в сердечной простоте полагают, что русский советский патриотизм несовместим с усыновлением иностранных речений.

* * *

Кроме того, мы должны постоянно учитывать, к какому читателю обращена та или иная литературная речь, каков его умственный уровень, какова степень его развития, образования, начитанности.

Этим – в значительной степени – решается вопрос о допустимости чужеязычных речений в ту или иную эпоху.

Петрашевский, Белинский и Герцен (в 40-х годах) обращались исключительно к интеллигенции: к разночинной молодежи, к передовым дворянам, студентам, офицерам, чиновникам. Мечтая о тех временах, когда мужик

 
Белинского и Гоголя
С базара понесет,
 

Некрасов хорошо понимал, что это «желанное времечко» наступит еще очень не скоро. Да и Белинский в самых своих дерзновенных мечтах, конечно, не смел и надеяться, что ему выпадет счастье обращаться непосредственно к народу.

Это счастье выпало В. И. Ленину.

Конечно, В. И. Ленин не был бы вождем миллионов, если бы не обладал великолепной способностью обращаться к массам с наипростейшею речью.

Но и Ленин в тех теоретических, научно-философских трудах, которые были обращены не к широкой читательской массе, а к образованным, просвещенным читателям, пользовался специальными научными и философскими терминами, доступными в ту пору лишь узкому кругу людей. Такова, например, его книга «Материализм и эмпириокритицизм», направленная против реакционной теории русских махистов[35]35
  В конце XIX века происходят серьезные открытия (радиоактивность, строение атома). Вследствие этого возникает кризис в науке: наш материальный мир распадается, а значит физика, которая занималась его исследованием, лишается предмета изучения. Э. Мах и, почти одновременно, Р. Авенариус выдвигают идеи эмпириокритицизима (махизма): в центре науки должен лежать не объект (например, материя), а чистый опыт – познание и описание явлений, тогда абстрактные (материя – философская категория) объяснения будут лишними.– Прим. изд.


[Закрыть].

Правда, иные из терминов, которые встречаются в ней, были чужды его словарю, и ему пришлось иметь с ними дело лишь потому, что они были взяты на вооружение неприятельским лагерем: таковы эмпириомонизм, панпсихизм, панматериализм, трансцензус и т.д. Но и там, где В. И. Ленин говорит от себя, он не избегает таких выражений, как субъективный идеализм, гносеологическая схоластика, имманентная школа и т. д. Эта лексика была вполне доступна тому квалифицированному кругу читателей, к которому обращался Ленин со своим философским трудом.

Здесь, повторяю, все дело именно в том, к кому, к какой аудитории адресуется автор.

В знаменитой книге «Шаг вперед, два шага назад» Ленин уже на первых страницах пользуется такими словами, как дискредитировать, суверенный, анонс, превалировать, квалифицировать, эвфемистически, гипертрофия централизма и т. д.

Так как книга была предназначена главным образом для читателя с высоким образовательным цензом, Ленин обильно вводил в ее текст без всякого перевода на русский язык даже такие слова, как quasi, a priori, credo, versumpft, pruderie, Zwischenruf, ipso facto.

Обратитесь ко второму тому его сочинений. Там вы увидите, что он считал возможным печатать без всякого перевода такие слова, как Kleinbürger, ancien règime, testimonium paupertatis, horribile dictu, lapsus, Standpunkt, voilà tout, Zwang, ибо сознавал, что тот интеллигентный читатель, к которому он теперь обращается, отлично знает эти иностранные ходовые слова.

Точно так же поступал и Пушкин, обращаясь к людям своего круга:

 
Когда блистательная дама
Мне свой in quarto подает…
. . . . . . . . . . . .
Приходит муж. Он прерывает
Сей неприятный tête à tête.
 

Если же аудиторией Ленина была миллионная – в то время темная, отсталая, неграмотная (или полуграмотная) – деревенская Русь, словарный состав ленинского языка был совершенно иным, хотя самый язык оставался все тем же – ленинским «набатным» языком. Из него, естественно, изгонялись все малопонятные слова, он становился образцом простоты и прозрачности, идеально доступным для всех – даже обойденных культурой – умов. Отсюда беспрестанные требования Владимира Ильича к пропагандистам и агитаторам: говорить «без книжных слов, просто, по-человечески»; говорить с крестьянами «не по-книжному, а на понятном мужику языке».

«Для масс надо писать, – твердил он, – без таких новых терминов, кои требуют особого объяснения», и т. д., и т. д.

«Употребление иностранных слов без надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на массу)».

Именно ради наибольшего влияния на массу Ленин неустанно, настойчиво требовал, чтобы во всех обращениях к «трудящимся и эксплуатируемым», к «городской, фабричной улице», а также к деревне звучал безыскусственный, свободный от всяких напыщенных вычур, правильный русский язык.

В Первой Государственной думе один депутат-крестьянин употребил иностранное слово «прерогативы», ошибочно полагая, что оно означает «рогатки». Ленин отнесся к этой ошибке без всякого гнева. «Ошибка была тем простительнее,– заметил он,– что разные „прерогативы“ […] являются на самом деле рогатками для русской жизни». Но с величайшим негодованием высмеял Владимир Ильич думского октябриста Люца, который, желая щегольнуть иностранным словцом, безграмотно употребил глагол будировать. Будировать (от французского будэ) означает дуться, сердиться. А Люц (как и многие неучи) вообразил, будто это значит возбуждать, тормошить, будить, и брякнул перед всеми депутатами, будто большевики стремятся будировать (?) чувства рабочих[36]36
  Сам Ленин охотно употреблял это слово, например: «Левые кадеты недовольны поражением в Гельсингфорсе и будируют». Полн. собр. соч., 1947. Т. 14, с. 79.


[Закрыть].

Это было в 1913 году. Ленин тогда восстал против этой безграмотности. И снова вспомнил о ней уже в советское время – в статье «Об очистке русского языка».

«Перенимать французски-нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по-французски учился, но, во-первых, не доучился, а во-вторых, коверкал русский язык».

Найдя в одной из статей выражение сенсуалистический феноменализм, Ленин написал на полях: «Эк его!»

И когда на следующей странице Ленину встретился «метафеноменалистический», он на полях написал: «Уф!»

В обстоятельной статье Б. В. Яковлева «Классики марксизма-ленинизма о языке и стиле» приводятся многочисленные примеры того, с какой находчивостью В. И. Ленин заменял в своих и чужих рукописях иноязычные слова и выражения русскими.

Например, кокетничание заменил он заигрыванием, характерный инцидент – поучительным происшествием.

Вместо толпа сымпровизировала написал толпа составила без всякой подготовки.

Вместо не делает себе иллюзий – не боится смотреть в глаза правде.

Иногда он истолковывал одно иностранное слово тремя-четырьмя русскими: написав слово ликвидировать, он поставил в скобках: «т. е. распустить, разрушить, отменить, прекратить».

«К чему говорить „дефекты“, – возмущался он, – когда можно сказать недочеты, или недостатки, или пробелы».

Французская пословица Les beaux esprits se rencontrent передавалась буквалистами так: «Умники часто встречаются мыслями». Ленин, воспроизводя эту пословицу в подлиннике, тут же придал ей русский национальный характер:

«Свой своему поневоле брат».

И вторично, в другом сочинении:

«Рыбак рыбака видит издалека».

Другую французскую пословицу: A la guerre comme à la guerre – нередко передавали бессмысленной для русского уха фразой: «На войне как на войне». И нужно было до такой степени проникнуться духом своего языка, как проникся им Владимир Ильич, чтобы, сохранив крылатость французского текста, дать следующий перевод этой фразы:

«Коль война, так по-военному».

Или в другом месте:

«Коли воевать, так по-военному!»

Иногда же, пользуясь правом редактора, он при работе над чужими рукописями не ограничивался тем, что вместо иностранных речений ставил адекватные русские. Он не переводил слова на русский язык, но изменял самый смысл иностранного слова.

Так, например, вместо бретерство он написал наездничество, из прожектерства сделал праздномыслие, а когда ему встретилось прилагательное квазипарламентская, он написал игрушечно-парламентская.

Сурово осуждая ненужную иноязычную лексику, недоступную широкому слою читателей, Ленин, естественно, стремился к тому, чтобы утвердить в обиходе трудящихся масс русские партийные термины, созданные русской народной традицией.

Не раз выражал он радость, что определяющим термином для нового строя сделалось чисто русское слово «Совет», вошедшее во всемирную лексику.

«Везде в мире, – писал он, – слово „Совет“ стало не только понятным, стало популярным, стало любимым для рабочих, для всех трудящихся».

Русское слово ячейка введено в качестве партийного термина Лениным в 1911 году.

«Слово, хорошо выражающее ту мысль, что внешние условия предписывают небольшие, очень гибкие, группы, кружки и организации».

Теперь это исконно русское слово вошло именно в качестве партийного термина и в татарский, и в таджикский, и в марийский, и в башкирский, и во многие другие языки многоязычного советского народа.

Когда в 1917 году одна из петроградских газет применила к банкирам и другим эксплуататорам старорусское слово тунеядцы, Ленин встретил его очень сочувственно.

«Удивительно хорошее слово попалось под перо – в виде исключения – редакторам „Известий“», – писал он.

С горячим одобрением отнесся он к таким подлинно русским словам, как разруха, уклон, всякий раз отмечая их выразительность, ясность и точность.

Даже в его научно-философских трудах, изобилующих иноязычными терминами, все время чувствуешь русскую языковую стихию, которая то и дело прорывается такими словами:

«Мудрененько было бы…», «Мах именно на этом пункте свихнулся…», «Читать – читали и переписать – переписали, а что к чему, не поняли», «Известное дело: чего хочется, тому верится» и т.д. (курсив мой.– К. Ч.).

Таких примеров можно привести очень много, и никому не придет в голову спрашивать, какой из этих двух столь различных стилей ценнее, целесообразнее, выше, так как оба они превосходны.

Каждый, кто без всякого предубеждения изучит типические особенности ленинской лексики, непременно придет к выводу, что Ленин строго делил иноязычные слова, входящие в состав русской речи, на уместные и неуместные, в зависимости от того, к кому, к какой аудитории была обращена эта речь.

В одних случаях его лексика вполне допускала такие, например, выражения, как анализ принципиальных тенденций ортодоксии — четыре иноязычных слова подряд!– а в других он даже слово кокетничание заменял более легким словом и считал необходимым восстать против слова дефекты, требуя, чтобы обращающиеся к массам ораторы заменили его русским синонимом.

Вообще вот немаловажная тема для изучающих язык В. И. Ленина: четыре разновидности ленинского стиля в соответствии с четырьмя категориями читателей (или слушателей), к которым он обращался со своими статьями, речами и книгами. Сначала 1) сравнительно небольшая группа партийных интеллигентов, потом 2) широчайшие народные массы России, потом 3) все народы земного шара. Конечно, «сначала» и «потом» очень условны, так как бывали годы, когда В. И. Ленин обращался попеременно ко всем трем адресатам, в зависимости от чего всякий раз изменялись стилистические оттенки его устных и печатных выступлений.

Был и четвертый адресат – он сам. Я имею в виду те случаи, когда он писал для себя (см., например, так называемые Философские тетради). Там он свободно пользовался иноязычной лексикой: «дискретное действительности», «Гегель… антиквирован» и т.д. (курсив мой.– К. Ч.).

Вывод из всего сказанного только один: Ленин восставал отнюдь не против употребления иностранных слов, а против злоупотребления ими – против того, чтобы авторы агитационных речей и брошюр, а также газетных статей обращались с этими словами к тем слушателям (или читателям), которым эти слова недоступны. В обращениях же к культурному слою народа, главным образом в своих философских трудах, Ленин не чуждался иностранных речений.

VI

«Язык что одежда», – говорит некий английский лингвист. И действительно, на лыжах не ходят во фраке. Никто не явится в бальную залу, облачившись в замусоленную куртку, которая вполне хороша для черной работы в саду.

Из чего опять-таки следует, что мы никогда не имеем права судить о ценности того или иного слова, того или иного оборота чохом, вне связи с другими элементами данного текста. Очень верно сказано об этом у Пушкина:

«Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности».

Люди же, лишенные вкуса и языкового чутья, всегда воображают, что об отдельных словах они во всех случаях могут судить независимо от той роли, которую эти слова призваны играть в данном тексте. Им кажется, например, что борьба за чистоту языка заключается в «безотчетном отвержении» всех иностранных речений только за то, что они иностранные.

В. И. Ленину такое «безотчетное отвержение» было, как мы видим, несвойственно.

Те, кто утверждает, будто он всегда и везде, решительно при всех обстоятельствах изгонял из своих книг и статей слова, заимствованные из чужих языков, сознательно отступают от истины в угоду заранее придуманным схемам.

И неужели мы должны позабыть, что, говоря о нежелательности мудреных терминов и непонятных речений, В. И. Ленин употребил оптимистическое слово еще.

«С[оциал] д[емократы], – писал он,– должны уметь говорить просто и ясно, доступным массе языком, отбросив решительно прочь тяжелую артиллерию мудреных терминов, иностранных слов, заученных, готовых, но непонятных еще (курсив мой.– К. Ч.) массе, незнакомых ей лозунгов, определений, заключений».

Если сказано «еще», значит существует уверенность, что это явление временное, что еще непонятное когда-нибудь станет понятным.

Со времени этого «еще» прошло более полувека: приведенные строки написаны в 1906 году.

Сменилось уже пять поколений, и нынешняя молодежь – правнуки тех, к кому обращался Ленин, – как она не похожа на прежнюю! Нынешняя не может даже и представить себе, в какой страшной, беспросветной темноте был тогда русский народ.

Всеобщая грамотность, обязательное бесплатное обучение в школах – об этом не смели тогда и мечтать. А тысячи вузов, а кино, а телевизор, а радио, а миллионные тиражи центральных, республиканских, районных газет, а дворцы культуры, а библиотеки, а избы-читальни, а иностранные языки в каждой школе, а институты иностранных языков – нет, это «еще» осталось далеко позади, и современный читатель, на образование которого государство тратит несметные суммы, даже права не имеет заявлять притязания на то, чтобы с ним говорили, как с недорослем, на каком-то упрощенном, облегченном, обедненном языке, свободном от всяких наслоений всемирной культуры.

Термины, которые были «мудреными» для широких народных масс в то отдаленное время, теперь уже вошли в обиход каждого из советских людей, достигших среднего культурного уровня. Недаром во всех вузах так детально штудируются труды классиков марксизма-ленинизма, требующие от читателя отнюдь не мимолетного знакомства с иноязычными словами и «мудреными» терминами.

Догматики же, приводя цитату Ленина о языке, доступном массам, постоянно умалчивают, что она относится к стародавней эпохе, и применяют ее к нынешнему поколению советских людей. И поневоле вспоминаются слова Эм. Казакевича:

«Нет вещи более противоречивой и коварной, если цитирующий не способен учитывать переменчивость времен, когда та или иная цитата появлялась на свет божий… Цитата! Каких только бед способна ты наделать в качестве орудия догматического ума».

Итак, никто из нас не может сказать, что он за эти слова или против. В иных случаях за, в иных случаях против. Нельзя же не учитывать контекста. Все зависит от того, где, когда, при каких обстоятельствах и с каким собеседником ведется наш литературный разговор.

Конечно, я не говорю о невеждах, употребляющих иностранные слова невпопад, наобум, без толку, без всякой нужды. Они достойны осмеяния и презрения, но принимать их в расчет невозможно. На наши суждения об иностранных словах не могут же воздействовать вот такие уродства:

– Мне ставят симфоническую клизму.

– Собрали конвульсию из трех докторов.

– Весь мой гармонизм испорчен.

Эти выражения, подслушанные в одной из московских больниц среди малокультурных пациентов, все же кажутся мне более простительными, чем те, которые еще очень недавно бытовали в более интеллигентных кругах:

– Товарищ Иванов с апогеем рассказывал.

– Он говорил с экспромта.

– Он абстрагировался от комсомольской среды.

– С тех пор как я стал работать, клуб доведен до высшего вакуума.

– Не фигурируйте документами!

– Я ее не трогаю, а она меня игнорирует и игнорирует.

И даже:

– У нее, знаете, муж аллигатор с большим стажем (вместо ирригатор).

– Я в этом вопросе не компенгаген.

– Наши люди добились освоения косметического пространства.

Речь, конечно, идет не об этих анекдотических неучах, достойных наследниках того депутата, который оскандалился со словом будировать. Здесь мы говорим о подлинно культурных, образованных людях, об их праве широко и свободно пользоваться всеми ресурсами своего языка в зависимости от обстоятельства места и времени.

«Так, слово аналогия,– говорит лингвист Б. Н. Головин,– употребляется на законных основаниях в науке, но плохо, если мы введем его в такую, например, фразу: „Квартира Ивана Ивановича имеет аналогию с квартирой Петра Петровича…“ Едва ли кому придет в голову сказать: „Голос Пети вибрировал от волнения“, хотя в некоторых областях науки и техники слова вибрация, вибрировать необходимы.

Так вопрос о лексических нормах употребления иноязычных слов связывается с вопросом о стилистических нормах их использования, то есть с вопросом о том, в каком именно стиле литературного языка целесообразно и нужно применить тот или иной „варваризм“».

Об этом очень верно сказано Алексеем Толстым:

«…Известный процент иностранных слов врастает в язык. И в каждом случае инстинкт художника должен определить эту меру иностранных слов, их необходимость. Лучше говорить лифт, чем самоподымальщик».

Те читатели, которые хоть отчасти знакомы с моими работами по истории и теории словесности, не могли (надеюсь) не заметить, что ни одной своей статьи я никогда не загружал тяжеловесным балластом профессорской псевдоучености.

Каковы бы ни были недостатки этих работ, в них во всех – свободное дыхание, простой разговорный язык. Да и в качестве сочинителя детских стихов я по самой своей профессии тяготею к пуризму.

Но сильнейшее негодование вызывают во мне те разжигатели узколобого национального чванства, тартюфы обоего пола, которые, играя на патриотических чувствах читателя, упорно внушают ему при помощи подтасовки цитат, будто вся беда русского языка в иностранщине, будто и Ленин, и Белинский, и все наши великие люди во всякое время, всегда питали к ней одну только ненависть.

Даже Петра I, насаждавшего в России такие слова, как баталия, виктория, фортеция, политес, ассамблея, трактамент, коллегиум, экзерциция, акциденция, империум и проч., даже его изображают они суровым врагом этой лексики.

Для такого искажения истины у этих ловкачей есть испытанный способ. Они приводят, например, вот такую цитату из письма Петра I к его послу Рудаковскому:

«Впредь тебе реляции свои к нам писать всероссийским языком, не употребляя иностранных терминов».

Но при этом скрывают от читательской массы, что сам-то Петр (великолепно владевший образной и гибкой русской речью) всемерно способствовал вторжению в государственный официально-правительственный, административный язык таких иностранных слов, как полицеймейстер, герольдмейстер, актуариус, архивариус, маклер, администратор, асессор, негоциация, конфирмация, апробация, дисперация, конфискация и т. д., и т. д.

Скрывают они также и то, что существует изданный Академией наук «Словарь иностранных слов, вошедших в русский язык в эпоху Петра Великого» и что таких слов насчитывается там более трех тысяч! Более трех тысяч слов, взятых у англичан, у голландцев, у итальянцев, у французов, у немцев! Причем самое видное место занимают здесь слова чиновничьи, морские, военные, то есть введенные в русскую речь именно по инициативе Петра. В числе этих слов было немало таких, которые остались в языке навсегда: шторм, фрегат, транспорт, рекрут, сенат, офицер, матрос, конвой, шкипер, шканцы, циркуляр, церемония, фискал, триумф и т. д.

А были и такие, которые сразу же отцвели, не успевши расцвесть, как, например, вагенмейстер, вальдмейстер, кроасада, турбация, скутифер, ригал и т. д.

Из чего следует, что Петр ввел в русский язык даже больше иностранных слов, чем это было нужно народу, и если народ отверг кое-какие из них, это случилось помимо Петра, который жаждал именно такого чрезмерно обильного внедрения их в русскую речь.

Так что изображать его горячим сторонником «очищения» русской лексики от иностранных речений – значит самым беззастенчивым образом лгать легковерным читателям.

Впрочем, дело не столько в Петре, сколько в эпохе Петра, и кто же не знает, что именно в эту эпоху происходил бурный процесс освоения «внешних» лексических заимствований из западноевропейских языков.

И есть у нынешних «славянофилов» особый прием, при помощи которого они одерживают множество дешевых побед. Стоит кому-нибудь сказать или написать, ну, хотя бы французская пресса, и они вопрошают: зачем нам это иностранное слово, если существует отечественное слово печать? И зачем махинация, если существует проделка?

Все эти сердитые «зачем» рассчитаны на простаков и невежд. Ибо и здесь все зависит от обстоятельств места и времени. Только простакам и невеждам можно навязывать мысль, будто русский язык терпит хоть малейший ущерб от того, что наряду со словом вселенная в нем существует космос, наряду с плясками – танцы, наряду с мышцами – мускулы, наряду с сочувствием – симпатия, наряду с вопросами – проблемы, наряду с воображением – фантазия, наряду с предположением – гипотеза, наряду с полосою – зона, наряду со спором – диспут, наряду с указателем цен – прейскурант, наряду с языковедом – лингвист.

Нужно быть беспросветным ханжой, чтобы требовать изгнания подобных синонимов, которые обогащают наш язык, тем более что у этих синонимов, как бывает почти постоянно, очень разные смысловые оттенки.

Среди наших наиболее авторитетных филологов нет ни одного, кто поддержал бы современных пуристов, то и дело объявляющих на страницах газет и журналов поход против засилия «иностранщины».

Академик Л. А. Булаховский в своем классическом «Введении в языкознание» настаивает, что «нельзя отгораживать его (то есть литературный язык.– К. Ч.) от естественного обогащения элементами из других языков». Нужно, говорит он, «оставлять языку свободу для использования международной лексики и сходных форм передачи понятий».

То же говорит и академик Л. В. Щерба:

«Заимствование слов от соседей является в общем совершенно естественным и здоровым языковым процессом, основанным на общении народов. Вещи или понятия, созданные на почве этого общения или распространяющиеся под его влиянием, склонны получать общее наименование и создают естественную основу международного словаря, который и теперь уже представляется очень и очень значительным: физика, электричество, телефон, телеграф, автомобиль, билет, касса и т. д.».

Замечательно, что русский народ, руководясь своим тонким чутьем языка, нередко отвергает существующее русское слово и заменяет его иностранным. Одно время, например, казалось, что в нашей речи прочно утвердится слово кинолента. Но прошло года три, и это слово было вытеснено термином фильм.

И я нимало не тужу о том, что мы говорим (вопреки Шишкову и Далю):

лагерь, а не стан,

эгоист, а не себятник,

акушерка, а не повивальная бабка,

акварель, а не водяная краска,

эклиптика, а не солнцепутье,

маршрут, а не путевик,

корректор, а не правщик,

телефон, а не дальнеразговорня,

попугай, а не переклитка,

актер, а не лицедей,

гимнастика, а не ловкосилие,

и т. д.

Вопрос о том, какой из синонимов следует ввести в нашу речь, решается всякий раз по-другому: как подскажет нам чувство стиля, чутье языка.