Текст книги "Третий брак"

«И ты ему поверила, кира-Экави?»

«Конечно, нет! Я была Фомой неверующим, как и ты. Забыл про фамилию, думала я, вот и наговаривает теперь на святую. Все они, проныры, блаженными прикидываются. Но когда спустя недолгое время осталась я без мужа, вспомнила об этом случае и горько заплакала, прямо как святой Петр, когда петух прокричал трижды. Потому с тех пор я и не отваживаюсь на свое мнение. Самая лучшая политика, Нина, верь и не пытайся познать. Я тебе говорю, ты права, если поносишь святую и называешь ее мошенницей. А как, если нет? Ты можешь мне фыркнуть в ответ: пф! это совпадение. Но мне оно кажется чистейшей воды чудом. Как если бы она сама мне сказала: “Ты думаешь, есть ты и никого другого в целом свете. Что ж, дело твое – твоя ответственность. Тебе кажется, что ты неуязвима. Знала бы ты, бедняжечка, что тебя ожидает! Совсем скоро станешь ты просто Экави”. И я бросилась в подушки и горько заплакала. “Святая моя Анастасия, – говорю я ей, – что же ты предсказала мою катастрофу, да не смогла ее отвратить?” Но чем тебе поможет святая, чем тебе сам Всевышний поможет? Меня предупредили. Только в моих руках было открыть глаза и принять меры. Но я, надменная, осталась глуха…»

6

Много раз, когда мы сидели по вечерам своей компанией и речь заходила о неудавшихся браках и разводах, кира-Экави приходила в волнение и начинала вещать. Она выступала за взаимопонимание или, по крайней мере, за взаимное терпение у супругов. Она твердо верила в то, что кого Господь соединил, человеку не оторвати. «Промеж супругов, – говорила она, – и волоска не просунуть. И если я вам это говорю, то только потому, что и сама оказалась неудачницей…»

«Мужа у нее увела ее же собственная двоюродная сестра! – встряла я, чтобы побудить киру-Экави к рассказам. – Расскажи-ка нам об этом, кира-Экави, вот и время пройдет! А я, ты же знаешь, никогда не устаю тебя слушать».

«Ты, может, и не устаешь, а вот я сама от себя подустала. Бывают мгновения, когда слышу свой голос и кажется, вот-вот меня от этого вырвет… Эта паскуда увела его от меня. Приворожила. Как-то вечером мы втроем отправились в театр… Не смотрите, что я сейчас так опустилась. В то время у меня был трехэтажный дом, две служанки и собственный выезд. Мой муж был коммерсантом. По всему салоникскому рынку его знали. Где бы ни услышали, что я – госпожа Лонгу, тут же десять земных поклонов мне клали. Мы вращались в наилучшем обществе. Как-то раз он даже выдвигал свою кандидатуру в депутаты парламента. Как и все мужчины, и он тоже был без ума от политики. Но тогда выборы выиграл Венизелос. А мой муж был роялистом до мозга костей и душу бы продал заради Константина. В то время начался раскол между Константином и Венизелосом. Наш дом превратился в политический клуб. Все самые известные роялисты собирались в нашей гостиной и держали совет за советом. А я им подавай на стол блюдо за блюдом без перерыва. Мы кормили деревенских, чтобы они за него проголосовали. В то время никто ни за что не голосовал, если ему не позолотить ручку. Я смотрела на это все и переживала. Своим маленьким женским умишком я понимала, что эта история добром не кончится. Мне тоже король был по душе, но я придерживалась мнения, что не надо бы нам лезть в политику. “Да что с тобой, Янни? – спрашивала я его. – Бог уж с ним, с этим Константином, милый, и давай проголосуй за Венизелоса, чтобы не лишиться куска хлеба! И да ну его, это счастье, что мы при королях видали! Если, не приведи господи, в один прекрасный день ты потеряешь все свое состояние, что, Константин вернется, чтобы узнать, как у тебя дела?” Но у мужчин нет мозгов. Они как дети. Всем пожертвуют ради идеи. Он бросил свою работу и помчался в Халкидики, чтобы там произносить речи. Обещал крестьянам золотые горы да рай впридачу. И остался с носом. Есть у тебя состояние, говорит тебе Господь, люди тебя уважают, семья тебя обожает. А тебе все мало? Хочешь еще и депутатом стать? Так приготовься к тому, что я дам тебе хорошенького пинка под зад, чтобы ты пришел в чувство… Он пришел в отчаяние. Приготовился уж помереть от своих трагедий. Он-то думал, что теперь во всем непобедим, ан нет. Чтобы развеяться, подхватил меня, и мы на месяц уехали в Вену. Вот где бы вам оказаться со мной, посмотреть, как люди живут. Какие там дворцы, а театры, а кофейни! Все это было как во сне. Короче говоря, мы не бедствовали. И я подумала – ах, черт побери! чтоб мне пусто было! каждый раз, когда об этом вспоминаю, так и тянет по лбу себе дать, – так вот, я подумала: Экави, жизнь удалась. У тебя прекрасный муж. Ты должна помочь своим… Моя сестра Афродита замужем. Мой брат Мильтиадис – кадровый военный. Они во мне не нуждались. Во всей моей родне был только один человек, которому нужна была помощь, – двоюродная сестра, эта змея подколодная, о которой я вам сейчас и рассказываю. Ей уже шло к тридцати, а она до сих пор была не замужем, так как у нее не было приданого. Сделай доброе дело, Экави, сказала я самой себе, и Бог воздаст по плодам твоим твоим детям. Земля круглая, рано или поздно и к ним лицом повернется. Может, и ты однажды окажешься в такой же нужде, что и она. Итак, я пригласила ее пожить с нами какое-то время, чтоб побыла в приличном обществе, пробудилась от спячки. Подумала, что, может, и найдется какой-нибудь хороший жених среди друзей моего мужа. При надобности мы бы за ней и небольшое приданое дали. Я обсудила это с Яннисом, и он согласился. Но ей моей помощи в поисках мужа не надобно было. Она сама его нашла. И как это они спутались? Когда началась их связь? Не имею ни малейшего представления. Одно только знаю: если до того момента мы были самой любящей парой в мире, то тут вдруг начали ругаться по любому поводу. Он уже не был прежним Яннисом. Магия этой цирцеи его преобразила. В тот вечер, когда, как я вам говорила, мы возвращались из театра, я прошла чуть вперед и споткнулась о какой-то черный предмет. Мы вошли в дом, я взяла лампу с консоли, выхожу наружу и что я вижу! Черная, как смерть, курица и вся нафарширована нитками и иголками! Никто меня не убедит, что это не дело рук Фросо – Фросо ее звали. С того вечера все понеслось к чертям. Фросо приехала на два месяца. Осталась на шесть. Надо было, чтобы заболела ее мать, чтобы она, наконец, решилась уехать. Если только и это не было частью заранее составленного плана. С тех пор где Яннис? Нет Янниса – он все в Афинах. Да что же это такое делается? – спрашивала я сама себя. Может, он все-таки с кем-то связался и вправду выходит то, что мне нагадали мои турчанки? Но на Фросо я ни на секунду не подумала. Такая вот была наивная и доверчивая. За что и пострадала. В этой жизни никому нельзя доверять, даже собственному брату. Так все и шло, как вдруг – ну точно дьявольские козни! – я серьезно заболела. При обследовании врач нашел у меня миому в матке и сказал, что нужно делать операцию, причем немедленно. Я прекрасно могла бы сделать операцию и в Салониках. Но Яннис требовал, чтобы я отправилась в Афины. У него были свои планы. Он даже не дал мне попрощаться с моими подружками. Посадил в поезд, отвез в Афины и положил в больницу Благовещения. Когда медсестра вышла из палаты и оставила нас одних, он сказал: “Эви, – он меня называл Эви, – не кажется ли тебе, что мне стоит прихватить с собой Фросо, чтобы она следила за детьми, пока тебя нет?” – “Браво! – отвечаю я. – И в самом деле, что бы ее не взять? Я и сама должна была бы об этом подумать. И смотри, Янни, найди ей уже, наконец, хорошего парня, какого черта, у тебя же столько друзей. Может, она и не красавица, и раз уж мы об этом заговорили, сдается мне, что она несколько холодна с мужчинами, ты это и сам мог заметить. Но и она не без достоинств. Позаботься, чтобы мы ее пристроили, и пусть даже она и не будет нам благодарна…” Пока я была в больнице, эта иуда, моя тетка, таскалась ко мне по три раза в неделю с визитами и даже имела наглость еще и цветы приносить. Когда в конце концов закончился курс химиотерапии и дело уже пошло на поправку, я написала ему, чтобы он приехал и забрал меня. Как только он получил мое письмо, бросился на экспресс и с вокзала поехал прямо в больницу. Стоило мне его увидеть, как что-то треснуло в моем сердце: крак! Это не тот Яннис, которого я знала, подумала я. Что-то с ним не так. “Что с тобой?” – “Да ничего. Устал от дороги. Все спальные места были заняты. Вот мне и пришлось просидеть ночь в кресле”. – “А, ну слава богу, – говорю я ему. – А то у меня были такие плохие предчувствия…” Он поднялся с кресла и подошел к окну. Притворился, что смотрит на улицу. Была зима. Февраль месяц, дул сильный ветер. Мой взгляд остановился на верхушке кипариса, он доходил до самого окна моей комнаты, и его шатало то туда, то сюда – вылитая марионетка в театре теней. Меня терзала непонятная и мне самой меланхолия, сердце в груди свинцом наливалось. Несмотря на все его уверения, я чувствовала: что-то не так… Но, разумеется, у меня не было никаких улик. Я уже готова была позвонить в колокольчик и вызвать сиделку, чтобы она помогла мне собрать чемодан, когда он повернулся и делано равнодушным тоном произнес: “Да, забыл тебе сказать. Я написал матери, что ты сделала операцию, и она ждет, что ты к ним приедешь дней на пятнадцать, пока окончательно не выздоровеешь и не наберешь потерянный вес”. Я не поверила своим ушам. “Что? Я, как в тюрьме, считала дни, когда уже, наконец, смогу вернуться к вам, а теперь ты хочешь, чтобы я отправилась в деревню? Что, лета больше не будет? Надо, чтобы я потащилась туда сейчас, в разгар зимы?” – “Я же не сказал, что ты должна поехать туда любой ценой”, – говорит мне он. Он знал, с чем ко мне подойти. И знал, что, если будет слишком сильно настаивать, я почую, что дело нечисто. “Просто я думаю, – добавил он, – что это пойдет тебе на пользу. Поезжай, и я привезу тебе младших, чтобы и они повидались с дедушкой и бабушкой. Пусть даже они пропустят несколько занятий. Ты же знаешь, мать и так жалуется, что ты совсем у них не бываешь. Она думает, что ты ее терпеть не можешь”. – “Это совсем другой разговор, – говорю я. – Ты прекрасно знаешь, что она неправа. В прошлом году я тебя поедом ела, чтобы ты пустил нас поехать в Литохоро, но ты сам настоял, чтобы мы отправились в Вальту. Если бы мы поехали в Литохоро, может, и наша Ксени бы не заболела…” Но я чувствовала, что он не примет отказа. Я сглотнула слюну. “Сестра, – позвала я сиделку, – собери, пожалуйста, мой чемодан”. И внезапно меня охватило странное чувство, будто бы я встала на край бездны.

Свекор ждал меня на вокзале. Деревня была в часе езды на мулах. С вечера шел снег, и он укрыл землю словно бы мягким одеялом. То ли от слабости, то ли от резкой перемены климата, то ли от отчаяния, но я вся тряслась так, что даже зубы стучали. Яннис опустил мой чемодан, поцеловал руку отца. “Совсем не приезжаешь, заблудшее чадо, может, и ты бы провел с нами день-другой?” Бедный папа Лонгос! Он был святым человеком. В этот момент поезд засвистел. Не отвечая отцу, Яннис вспрыгнул на лесенку и закричал мне: “Как договорились!” Он сказал мне до того: “Если я за тобой не приеду, не вздумай двинуться сама из деревни”. – “Он приедет, – говорю я его отцу, – он приедет и привезет детей”. Но прошел месяц, а он так и не дал о себе знать. Я начала медленно сходить с ума от постоянной тревоги. Вместо того чтобы набирать, я теряла вес. Несмотря на все заботы моей свекрови, ее дом казался мне черным. “Мама, – спросила я ее наконец, – что ты посоветуешь мне сделать?” – “Собирайся да поезжай в Салоники сама”. – “А если он разозлится?” – “Ничего, небось не помрет от своей злости…” Бедная моя попадья-свекровь! Каждый раз, когда делаю кутью, ее отмечаю самой первой в поминальном списке… Я доехала уже к сумеркам. Наняла пролетку, доехала до дома, спустилась и, пока платила вознице, бросила искоса взгляд на дверь и оцепенела: она была заперта на висячий замок! Смотрю вверх и вижу, что ставни чуть не заколочены, как будто в этом доме уже годами никто не жил. “Стой-ка!” – завопила я вознице. Иду, стучу в дверь одной из соседок. И когда узнала обо всех подвигах моего достопочтенного и пришла в себя, села снова в повозку и говорю: “А ну быстро к прокурору! Улица Эвзонон, 13…” Это был наш знакомый, тоже роялист, который пил-ел в нашем доме как минимум раз десять. И я была с ним очень даже накоротке. Бедолага принял меня в гостиной, – его звали Арменопулосом, – и я падаю к его ногам и говорю: “Ради всего святого, предаюсь в твои руки. Я потеряла моего мужа. Верни мне его назад!..” Кинулся меня поднимать, видит прямо на ковре целое озеро крови. Зовет свою жену и тещу, вызывают перевозку и отвозят меня в больницу… От одной своей приятельницы, Домны – дай ей Бог здоровья, – я узнала, что произошло: едва мой муж отвез меня в больницу в Афины и вернулся в Салоники вместе с Фросо, начал везде рассказывать, что я его бросила. Нанял посредников, продал дом и купил новый в другом районе. Хотел порвать все связи с прошлым. Выгнал нашу служанку. Старшего сына засунул в пансион Цотилиса, а старшую дочь – в американскую женскую гимназию. И изображая убитого горем покинутого супруга и проливая крокодиловы слезы, одновременно вчинил мне иск с требованием развода за то, что я оставила супружеский кров и “местопребывание мое неизвестно”. Нет, ты слышала такое? А я вот услышала да увидела. Может, он и не окончил юридический, но все эти адвокатские штучки знал так, что от зубов отскакивало. И стал и мне слать повестки – куда бы вы думали? В дом одной гадалки, киры-Талии. Я как-то ходила к ней с Домной, и она гадала нам на кофейной гуще, так просто, чтобы провести время. И поскольку, как и следовало ожидать, бедная женщина отказывалась их принимать, мерзавец судебный исполнитель, которому хорошо заплатили, – мерзкое их семя, вот что я тебе скажу, – прибил их к ее двери, известил, как выражаются адвокаты, и ушел. Когда меня таким образом известили столько раз, сколько того требует закон, в назначенный день он появился перед председателем суда вместе с двумя лжесвидетелями, которые говорили против меня разные гнусности, дело было заслушано в мое отсутствие, решение вынесено в его пользу, и на следующий же день он женился на Фросо, которая тем временем уже поджидала своего выблядка. Домна поставила весь мир с ног на уши, только чтобы меня найти и узнать наконец, что же произошло. Даже она поверила, что я его оставила. Если бы я ей написала из больницы, мы бы все были избавлены от многих бед. Но – вы, конечно, будете смеяться – я не писала, так как стеснялась, что плохо знаю правописание. Когда я вышла из больницы, то снова пошла к прокурору, на этот раз в его приемную. “Господин Арменопулос, – говорю я ему, – так, как все сложилось, хоть озолоти меня, но назад я его не приму. Но я хочу забрать своих детей. У него нет никакого права отнять у меня моих детей”. Арменопулос бросил на меня грустный взгляд. “Госпожа Лонгу, не буду от вас скрывать, что я немного пессимист. Ему, разумеется, уже зачитано обвинение в двоеженстве и в сознательном введении в заблуждение властей, но этот человек, как вы и сами знаете лучше кого бы то ни было, обладает огромными деньгами и влиятельными политическими связями. Поэтому у него есть все возможности тянуть это дело и два, и три года”. – “Но мои дети?” – “Дети… Дети… – Он начал шуршать промокашкой на своем столе. Положит с одной стороны и давай двигать на другой край. – Дети… Я не знаю, что вам сказать. До того как дело будет заслушано, а его вина доказана, право опеки над ними остается у него. Согласно закону…” Чтоб вам пусто было, и вам, и вашим мужским законам, нелюди в мужском обличье! – подумала я. “А пока, что вы мне посоветуете делать пока?” – “Пойдите и наймите адвоката, который охотно возьмется за это дело…” Я наняла Папатанасиу. Вряд ли я могла найти более подходящего человека. Я знала, что они тем временем поругались из-за политики и стали заклятыми врагами. Едва он меня увидел, схватил аж за две руки. “Я все знаю, – говорит он мне, – я знаю все! Это беспрецедентный случай для нашего времени. Отныне и впредь я перехожу в твое распоряжение и не желаю слышать ни о какой оплате…” По его совету я прочесала всех друзей моего дражайшего, чтобы начать психическую атаку и собрать свидетельства. Но никто не хотел вмешиваться. Мне совали сотенную в руку, как будто я была какой-то попрошайкой, и выгоняли на улицу с обычными обещаниями и важными речами. Некоторые просто меня вышвыривали. С величайшим цинизмом мне предлагали стать любовницей. Я устала давать пощечины. Не осталось ни одного порядочного человека среди всех этих мерзавцев, чья совесть восстала бы против такой несправедливости! К несчастью, когда ты в силе, люди легко забывают твои преступления. Многие из тех самых людей, которые когда-то приходили в наш дом и восхищались моими кулинарными талантами, теперь ходили в дом к Фросо и ее называли госпожой Лонгу, не испытывая и тени стыда. Как будто не я разделила с ним и тяжелые, и прекрасные годы, как будто не я была нежной матерью его детей, как будто не имело никакого значения, с кем сегодня ночью спит господин Лонгос. Таковы мужчины. Предсказания Арменопулоса начали сбываться. Заседание суда переносилось раз за разом. В то время суды в Салониках ничем не отличались от тех, что были при туркократии. Судьи судили тебя не по закону, а по кошельку. Да и сегодня немногим лучше. Вы мне скажете: чего он хотел добиться этими отсрочками? Прежде всего, что я устану и откажусь от борьбы. Он знал, что у меня нет денег. Чтобы выжить, я ходила по домам и шила за поденный заработок. Когда я была маленькой, меня послали в школу – как говорится в пословице: научись ремеслу да брось его, а как проголодаешься, вспомни. Кроме того, он думал, что чем старше будут наши дети, тем труднее мне будет судиться. Он прислал ко мне моего старшего сына, Тодороса, который за это время успел окончить гимназию Цоцилиса и готовился к сдаче вступительных экзаменов на юридический, и тот мне сказал: “Мамуля, что было, то быльем поросло. Ну зачем нам продолжать эту отвратительную историю? В свете только-только начали забывать этот скандал. Зачем давать почву для новых пересудов? Елена и Поликсена подрастают. Еще немного, и они уже будут девицами на выданье”. И так далее и тому подобное… Я понимала, что если посмотреть на дело с логической точки зрения, то он был прав. Причиняя зло мужу, я вредила своим детям. Но какой бы прекрасной матерью я ни была, я была и женщиной тоже. И женщине, как бы я ни старалась, было абсолютно невозможно забыть. Мы жили, видите ли, в одном городе. Если бы он подхватил ее и их выблядков и оставил бы мне моих детей, чтобы я растила их, как умею сама, может, я и забыла бы. Время и расстояние – великие врачеватели. Но мне уехать из Салоник, мне, как будто я была виновной, как будто я была отверженной, – это было выше моих сил. Как следствие, наше проживание в одном городе постоянно бередило старые раны и не давало им затянуться. Я проходила по улице мимо их дома, слышала разговоры людей, которых я не знала, видела свет в их окнах, до меня доносились звуки песен, и меня охватывало безумие. Иногда я встречала счастливую парочку на улице. Издали видела, что они приближаются, тут же разворачивалась и бежала обратно. Меня трясло от одной только мысли, что мы можем столкнуться лицом к лицу. Я себе не доверяла. Знала, что могу броситься на нее и зубами перегрызть ей горло. Да и каждый день происходило что-нибудь еще, что еще больше оживляло прошлое, его предательство, катастрофу моей семьи. Прибегал Димитрис, самый младший из моих детей, и говорил: “Мамочка, меня опять выпорола тетя Фросо!” Чтоб Бог ее саму выдрал! И она свое получит. Она била его, потому что он убегал со мной повидаться. Они думали, что я его настраиваю против них. И вынуждали его сбегать из школы и приходить ко мне тайно. Я брала его на руки, прижимала к себе. Целовала и плакала: “Потерпи, мой сыночек, придет мой день, и они за все заплатят!” Я верила в справедливость Провидения. И отправляла его обратно в школу. “И когда вернешься днем домой, – говорила я ему, – попросишь прощения у тети Фросо и скажешь ей, что больше никогда этого не сделаешь, потому что, убегая из школы, ты не им делаешь плохо, а мне и себе”. Так прошло два года. Единственной ложкой дегтя в их семейном счастье была моя дочь Елена. Не потому, что она была на моей стороне. Ха! Она с малолетства меня терпеть не могла и сейчас точно так же продолжает меня ненавидеть и обвинять во всех смертных грехах. Нет, она все это проделывала только потому, что любила своего отца так – Господи, прости мне мой злой язык, – как будто он был ее любовником и она впала в совершенное безумие от того, что не успела она хоть чуточку насладиться тем, что избавилась от меня, как ей тут же навязали Фросо. И поскольку она всегда была жестоким ребенком, то превратила жизнь Фросо в кошмар. Дважды она бросалась на нее с кулаками. Превращала ее дом в хлев. Они решили избавиться и от нее, и самым лучшим способом, как ты понимаешь, было выдать ее замуж. Так вот, приходит ко мне как-то Тавуларена, моя домохозяйка, – всех ей благ, хорошая была женщина, – и говорит: “Знаешь новость?” – “Что еще за новости?” – “Елену выдают замуж”. – “Да какую Елену?” – “Твою дочь”. – “Хм! – отозвалась я. – Давно пора. Она всегда сходила с ума по мужчинам. С тринадцати лет наша девица сидела у окна и кокетничала с проходящими солдатами”. – “И что, так и не спросишь, за кого ее отдают?” – “Ну и за кого?” – “За Бабиса!”– “Не знаю никакого Бабиса”. – “Хуже уже некуда! – говорит она мне. – Это тот самый распрекрасный Бабис! Это тот самый кривоногий козел, который приходит под окна своей матери и орет, что она проститутка!” – “По, по! – кричу я и хватаюсь за голову. – И такому вот пропившемуся идиоту отдадут мое дитя?” Может, она меня и не любила никогда, но мать есть мать. Когда ее дети в опасности, она не сидит и не рассуждает: тот меня любит, а этот что-то не очень. В общем, откладываю я и свою гордость, и свое достоинство в дальний угол, иду и устраиваю своему засаду возле их дома. И как увидела наконец, что он выходит, как всегда элегантный, словно юный денди, бросаюсь ему навстречу, поднимаю руки кверху и говорю ему: “Янни, что ты мне сделал, все тебе прощаю. Хочешь, пошли прямо сейчас, и я отзову иск (должно быть, с тех пор он не раз и не два проклинал тот день и час, когда не воспользовался случаем). Обещаю тебе исчезнуть с лица земли, уехать, и ты никогда больше обо мне не услышишь. Но во имя всего святого умоляю, не погуби нашу Елену. Человек, которого вы для нее выбрали, может, и принадлежит к богатой семье, но сам он – пьяница и посмешище всей округи. Елене нет еще и шестнадцати. Позвольте ей сначала закончить школу… Янни, ты слышишь меня?” Он сделал вид, что задумался. Наконец соизволил ответить: “Слышу”. – “Ты даешь мне слово, что расстроишь сватовство?” – “Даю”. Ах, чтоб с его костей никогда мясо не отслоилось. Он за все заплатил, шаг за шагом. Прошло совсем немного времени, и на его голову стали сыпаться несчастья, все семь казней египетских. Потому что повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Господь вроде как на тебя и не смотрит вовсе, и ты творишь свои бесчестные дела и думаешь, что он ничего не видит. И вдруг он тебе такой подзатыльник дает, что ты платишь за все сразу. Прибывает в Салоники Венизелос, собирает революционное правительство и призывает на помощь англо-французские войска. И тут же моего господина отправляют под арест, обвинив в том, что он организовал поставки продовольствия для германских подводных лодок, – уж не знаю, правда это или ложь, – его подвели под военный трибунал и приговорили к двадцати годам тюрьмы. Еще чуть-чуть, и его бы расстреляли. И мало того, у него еще конфискуют два корабля. Когда кончился мятеж и он, как все политические заключенные, вышел на свободу, то, как он был настоящим гением коммерции, вскоре снова начал наживать денежки. Получил компенсацию за корабли, которые тем временем пустили ко дну. Заложил дом, чтобы набрать стартовый капитал. И так далее и тому подобное. Но не успел он порадоваться своему везению, как Бог дал ему второго пинка. Выплыло наконец на свет божий дело о двоеженстве! Сам ли следователь раскопал это дело, или ему Папатанасиу унавозил почву, тут я тебе правды не скажу, не знаю. Но суть в том, что даже я сама уже засунула это дело в дальний ящик, как вдруг получаю повестку явиться в следственный департамент. На заседание Папатанасиу, не сказав мне ни слова, притащил всех врагов моего достопочтенного. Людей, которых я и сама-то не знала. Пришла кира-Талия и рассказала об истории с повестками, было зачитано заявление бедной попадьи Лонгу, что в то время, когда он подавал иск о том, что я покинула супружеский кров и местопребывание мое ему неизвестно, он же сам меня и отвез пожить вместе с ней, и так далее и тому подобное. В общем, чтобы не молоть языком попусту, скажу только, что их обоих признали виновными, его приговорили к шести месяцам заключения, ее – к двум с правом отсрочки, так как она опять была беременна. Но не тюрьма стала для него расплатой, от тюрьмы он откупился и быстро вышел на свободу, – он стал всеобщим посмешищем. Как бы он теперь вернулся к делам, как смотрел бы в глаза людям? Не теряя времени, Папатанасиу – но на этот раз уже по моему распоряжению – подал второй иск о разводе, назначении содержания и опеке над несовершеннолетними детьми, Димитрисом и Поликсеной. Тодоросу должно было вот-вот исполниться двадцать один, Елена была замужем и ожидала ребенка. За два дня до суда я случайно столкнулась с ним на улице. У него был настолько перевернутый вид, что я едва его узнала. Похудел так, что рубашка на нем обвисла, и впервые в жизни я увидела его небритым. Я остановилась. “Это ты, Янни?” И меня затрясло от волнения. Внезапно я почувствовала угрызения совести. Мысль, что отчасти и я была виной тому, что единственный мужчина, которого я когда-либо любила в своей жизни, дошел до такого печального состояния, как ножом пронзила мое сердце. Я уж захотела было тотчас бежать к Папатанасиу, чтобы приказать ему отозвать иск. “Как же ты так, Янни? – говорю я ему. – Где же твоя удаль, где же тот веселый дружок Павлоса Меласа? До чего же тебя довела эта дрянь…” Он улыбнулся с горькой иронией. “Так это она меня довела?” Как услышала, что он ее защищает, тут же рассвирепела. “В конце концов, – говорит он мне, – хоть ты будешь в порядке. Но ты должна позаботиться о детях…” – “И ты еще смеешь говорить о детях? А ты о них хоть на секунду задумался, когда разрушал нашу семью? Ты знаешь, что, пока ты был в тюрьме, твоя краля вышвырнула Димитриса на улицу и он спал в телегах, связался с бродягами и едва-едва себя не подбил? Ты знаешь, что Елена на грани развода? Где же твое обещание расстроить помолвку? Ты ведь дал мне слово!..” Не говоря ни слова, он развернулся и побежал прочь, как будто за ним была погоня. Гораздо позже Поликсена рассказала мне, что в этот день он пришел домой и попросил их согреть воды, чтобы помыться. И только было собрался забраться в ванную, так на месте и упал. Я не пошла на похороны. Не потому, что не хотела. Что бы он мне ни сделал, я продолжала его любить, если бы не любила, давно бы уже показала ему кукиш и вернулась бы в Афины. Но пришла моя старшая дочь и слезами и угрозами вырвала у меня обещание не появляться на похоронах, потому что над ней, видите ли, стала бы смеяться ее родня по мужу: как же, две вдовы над одним покойником. Да, даже мертвого мне не дали его поцеловать. Ах, милая Нина, не заставляй меня вспоминать все это, потому что я начинаю расстраиваться, а потом мне снятся жуткие кошмары».

7

Когда она рассказывала мне историю развода Елены, то всегда занимала сторону своего зятя. И не только потому, что твердо верила в нерушимость брачных обетов, «особенно когда в браке есть дети», и не потому, что инициатором развода была Елена, но и в силу того, что история ухода Елены от мужа была слишком похожа на историю исчезновения ее собственного мужа.

«Ну вот как мне ее оправдать, Нина? – говаривала она мне. – Как мне оправдать стерву, которая выбросила мужа из собственного дома, как волосок из теста, точь-в-точь как со мной поступил ее драгоценный папаша. Ничего не скажу, были и у ее благословенного мужа свои недостатки: он пил, да и был на двадцать лет ее старше. Не о таком мужчине мечтала я для своей дочери, и ты помнишь, как, узнав о помолвке, я горы снесла, чтобы ее расстроить. Но раз уж она за него вышла и они завели детей, надо было уже вести себя по-другому. У Бабиса были недостатки, но он не был чудовищем. Ее и вовсе любил как сумасшедший. В ее власти было сделать из него все, что она хотела, она могла сделать его другим человеком. Но моя дочь вместо того, чтобы помочь ему завязать с пьянством, сделала его жизнь настолько невыносимой, что он просто вынужден был пить еще больше, чтобы забыться. Приходил он с работы и что видел: в доме пусто, ребенок зассанный. И вот, как есть, усталый, он начинал его подмывать да переодевать. Когда госпожа возвращалась со своих прогулок, он ее спрашивал: “Где ты была, Ленаки?” – “Где хотела! – отвечала она. – Я что, отчет тебе должна предоставить?..” Или он возвращается и видит, что ребенок заплаканный. “А что такое, Ленаки, с Апостолакисом, что он плачет?” – “А я его выпорола”. – “А за что ты его выпорола?” – “А мне так захотелось!..” Тогда он ей на это ничего не говорил. Он был мягким человеком. Но все копилось. И когда по выходным он возвращался домой мертвецки пьяным, то давай ее метелить до полусмерти. Их дом был чуть повыше за Белой Башней. Небольшой. Две комнаты с кухней и ванная во дворе. Но было и преимущество: он был рядом с работой Бабиса. На верхнем этаже жил вдовец с двумя детьми. Хатзис его звали. В этом доме она родила своего первого ребенка. Но он умер десяти дней от роду. Мы чуть ли не насильно притащили попа окрестить его, чтоб не помер нехристем. Хатзис вызвался быть крестным отцом. С тех пор у них завязалась тесная дружба. На следующий год она снова была беременна. Это было в то время, когда я подавала второй иск против ее отца, чтобы получить содержание. В тот вечер, когда я встретила его на улице, как раз возвращалась из ее дома. Пошла ее проведать и нашла всю в слезах. “Что с тобой такое, что ты плачешь?” – “Я поругалась с Бабисом. Он такой, сякой, разэтакий!” – “Что он тебе сделал?” – “Спрашиваешь, что он мне сделал? Да он меня посмешищем выставил перед всеми соседями. Негодяй! Он от меня еще и ребенка хочет! Да я ему глаза выцарапаю! Завтра же пойду и сделаю аборт!..” Первый раз я услышала, что она беременна. Она не говорила прежде. Она вообще мне своих секретов не доверяла. “Послушай-ка, дочь моя, – говорю ей, – ты, конечно, сама себе хозяйка, и у меня нет ни малейшего желания вмешиваться в ваши семейные дела. Но позволь мне, не как матери, а как более старшей и опытной женщине, дать тебе один совет: не выкидывай ребенка. Будь уверена, как только родишь, жизнь у вас будет сладкой, как мед. Не только тебе найдется чем заняться, но и Бабис перестанет шататься по тавернам. Дети – это благословение Божье”. – “А ты, – спрашивает она, – много ты радости увидела от того, что нас родила?” Первый раз я услышала, как она хоть с каким-то сочувствием, пусть и не прямо, говорит о моих страданиях. “Если бы, узнав о подвигах твоего отца, – говорю ей, – я не думала, что у меня есть дети и что я должна жить ради них, я бы приняла яд, как и моя покойная сестра Йемена, и покончила с собой. И знаешь, что я вынесла изо всего этого? Что бы мы ни говорили, как бы мы ни страдали, жизнь все равно прекрасна…” Она не ответила. А когда Елена не отвечала, это означало, что она признает твою правоту. Она достала из баула две юбки и дала мне, чтобы расставить талию. И как я ей и сказала, так и вышло. Как только Акис появился на свет, Бабис поклялся, что ноги его не будет в таверне. Скандалы как ножом отрезало. Все шло лучше некуда, и я благодарила силы небесные, что услышали они мои молитвы, как однажды возвращается бедняга с работы в неурочный час, когда она его не ждала, и застает ее на месте преступления с Хатзисом! Другой мужчина на его месте дал бы ей по роже да и послал бы ко всем чертям. Бабис, то ли потому что ее любил, то ли потому что думал о ребенке, развернулся и вышел из собственного дома на цыпочках, как вор. Пошел в таверну и напился в стельку… В один прекрасный день – я тогда жила у Давикоса – открывается дверь и ураганом врывается Елена с ребенком на руках: “Ах ты такая-разэтакая! Ты меня заставила, и я родила! Ты ребеночка хотела? Так вот, на теперь, играйся, чтоб он тебе всю плешь проел! Мне ублюдки Бабиса не нужны!” – “Господи, да чем тебя невинное дитя так прогневило, что ты швыряешься им, ровно мячом? Мать ты или гиена какая? Что с тобой такое случилось, что ты тут пеной исходишь, как помешанная?” – “Развожусь! – орет она мне. – Исчезну, чтобы никого больше не видеть и чтобы меня никто не видел! Пойду в проститутки, чтобы всем вам отомстить! И если появится тут твой пьянчужка зять и спросит меня, скажи: нет у тебя больше дочери!” – “Ах, ты нам отомстишь? – говорю я ей. – Тебе же своей головы и не сносить!..” Она вскакивает, хлопает дверью мне прямо в лицо и уносится. Акис же все это время визжал, как поросенок, будто и он понимал, что вокруг него происходит, и оплакивал свою горькую судьбинушку. Как будто говорил: “Да что же это за мир такой, в котором я родился! Уа-уа! Уа-уа!..” Я взяла его на руки и начала укачивать, позвенела погремушкой, да все без толку. Что в лоб, что по лбу. Терпение мое лопнуло. Кладу его на кровать, щиплю за задницу и говорю: “А ну, шшш!” И только он опять за свое, щиплю его еще пару раз. Он открыл глазки и посмотрел на меня внимательно-внимательно, словно хотел сказать: “Э, да эта здесь шутить не собирается. Лучше уж притихнуть. А то как бы мне снова не нарваться…” С тех пор ни разу не заплакал. Сидел на кроватке с куколкой в руках и болтал сам с собой. Смеялся сам с собой. Такого спокойного ребенка не было во всей округе. Виктория, младшая дочь хозяина дома Давикоса, его обожала. Брала его пополудни наверх, сажала к окну, которое выходило на Диагониос, и они смотрели на проезжающие мимо трамваи и машины. Каждый раз, когда проезжала машина, она говорила ему: “А вот трамва-ай”. Но наш мусью тут же выходил из себя. Он, видишь ли, не был идиотом. “Бибика! – кричал ей. – Бибика!” И когда Виктория настаивала, он обижался, стучал кулачками в отчаянии, сжимал губки, готовый заплакать сию же секунду. Тогда она брала его на колени, ласкала, гладила и просила прощения. “Виктория, – говаривала я ей, – ты скажешь Давикосу, чтобы он взял Акиса в синагогу и посадил его на кол, когда он не будет слушаться свою бабушку?” – “Не-е-ет! – отвечала Виктория. – Аки – хороший мальчик! Как же я его люблю!..” Ха! Куда больше она любила его дядю Димитриса!..»