Текст книги "Африканский самурай"

Глава 7

Когда я вернулся в иезуитскую церковь в сопровождении четырех воинов Нобунаги, время уже было позднее. После повествования о «Божественном ветре» собравшиеся ненадолго притихли, но вскоре атмосфера кутежа воцарилась вновь. Один из мужчин, сидевших вдоль стены, смело потребовал от чужеземца украсить вечер своим рассказом, и я, по настоянию Нобунаги, согласился.

Я уразумел, что в зале, к моему облегчению, были в основном воины. Политики всегда вызывали у меня неловкость, но в компании солдат я чувствовал себя спокойно. Я принялся рассказывать о том, как победил султана с парой телохранителей. Все они были верхом на верблюдах. Если в японском языке и было слово «верблюд», то я его не знал, поэтому описал огромных лошадей, на полторы головы выше японских скакунов, с короткой лохматой шерстью и горбами на спине, в которых они хранили запасы воды, позволявшие целыми днями ходить по пустыне и не пить. По залу понеслись удивленные шепотки, когда я описывал высоких коней с горбами, несущих правителей и воинов, подробно рассказывал о пышных одеяниях и искривленных клинках моих врагов.

Я попытался воспроизводить драматические жесты актеров, рассказывая об этом бое, и, когда я снова сел на татами рядом с Нобунагой, собравшиеся радостными криками приветствовали мою победу. Особенно громко они кричали, когда я описал, как выбил султана из седла, ударив его верблюда по морде голой рукой. Когда Нобунага обернулся ко мне и тихо спросил, сколько правды в моем рассказе, я ответил: «Ни единого слова, мой господин», на что Нобунага широко улыбнулся и снова наполнил чашку.

Когда под конец пира меня отпустили, я попятился к выходу из зала, кланяясь своим хозяевам, но глубже всего Нобунаге. В дверях я громко ударился затылком о притолоку, чем рассмешил напоследок собравшихся, и ушел.

Теперь, стоя у ворот церкви, я глубоко вдыхал ночной воздух и собирался с мыслями. Я был не слишком пьян, но сильно устал еще до начала пира, и глаза слипались, а мысли в голове еле шевелились. Воин постучал в дверь, и во дворе послышались шаги ног, обутых в сандалии. Меня ждали.

Ворота открылись, и по другую сторону я увидел брата Органтино. Сначала он посмотрел на меня с облегчением, потом – с любопытством. Он чуть поклонился воинам, которые развернулись и ушли, не проронив ни слова.

Органтино коснулся моего рукава.

– Ты пил?

– Мне показалось, что отказаться будет неучтиво.

– Отец Валиньяно будет недоволен. Идем. – Органтино вздохнул, но мне показалось, что на его губах играет слабая улыбка.

Ворота захлопнулись за мной, и мы вошли в здание. По знаку Органтино нам принесли чай, и чашка с горячим напитком почти полностью скрылась в моих толстых пальцах. Валиньяно и впрямь был недоволен, и лицо его выражало презрение. Однако за время, проведенное среди моряков, он научился быть менее требовательным к добродетельности других. Во всяком случае, если эти другие были ему полезны.

– Судя по всему, тебя приняли хорошо.

Я кивнул. Больше всего мне хотелось лечь на циновку и уснуть, но этому желанию не суждено было исполниться. Я пил чай, наслаждаясь его теплом.

– Там было много народу, они несли дары, стремились засвидетельствовать почтение. Но впустили немногих. В зале было где-то две дюжины мужчин, которые сидели на полу, еще трое – на помосте, и над ними – сам Нобунага.

– Что тебе удалось узнать о нем?

Я умолк, пытаясь обобщить свои наблюдения и понять, что из этого могло быть полезным. И понял, что, по правде говоря, Нобунага не выдал почти ничего.

– Он был дружелюбен. Вел себя скромно, хотя по тому, как смотрят на него остальные, ясно, что его боятся. Он поддерживал пьющих, но сам пил мало. Как и говорил брат Амброзиу, ему нравятся иноземные дары. Он очень гордится картой, которую подарил ему брат Органтино.

Органтино благодарно кивнул.

– Жестокий или милосердный? Мудрый или глупый? Наблюдательный или наивный? – нетерпеливо спросил Валиньяно.

– Я слишком мало видел, чтобы что-то утверждать.

Валиньяно фыркнул.

– А те трое, что сидели на помосте перед ним?

Я как сумел описал всю троицу и увидел, что Органтино кивает. Когда я закончил, он дополнил мой рассказ.

– Полководцы Нобунаги. Коротышка с морщинистым лицом – Тоётоми Хидэёси. Пользуется репутацией прекрасного стратега, да и в политике разбирается неплохо. Когда войско Нобунаги осадило замок Инабаяма, Хидэёси подружился с местным крестьянином и узнал от того о козьей тропе, ведущей к задней стене замка. Хидэёси с небольшим отрядом прошел по этой тропе, ночью взобрался на стену, поджег склады, чтобы отвлечь внимание гарнизона, и открыл главные ворота, в которые вошла армия Нобунаги. Так осада, которая должна была тянуться многие месяцы, завершилась в один день. Толстяк, которого ты видел, – это Токугава Иэясу. Он сам – тоже даймё, правитель провинции Микава, но присягнул на верность Нобунаге и до сих пор эту присягу не нарушал. Он смел, иногда даже слишком, но также терпелив и исключительно предан. Однажды он удерживал замок против войска клана Такэда всего с пятью самураями. Он приказал открыть ворота, зажечь все светильники, а одного из своих людей поставил бить в барабаны. Такэда могли одержать легкую победу, просто войдя в ворота, но решили, что это ловушка. Войско Такэда разбило лагерь под стенами замка, вместо того чтобы захватить его, и это дало осажденным возможность дождаться подкреплений. Третий полководец, старший из трех, это Акэти Мицухидэ. Этот человек питает бо́льшую склонность к искусству и философии, нежели к войне, но тем не менее по-своему опасен. Он сыграл важнейшую политическую роль, организовав поддержку свержения Нобунагой сёгуната Асикага. До этого он несколько лет был ронином, самураем без хозяина. Он долгие годы служил клану Сайто и не сразу примкнул к Нобунаге после их поражения, поэтому не был связан клятвой ни с одним из даймё. Мы не знаем, что заставило его передумать, но, говорят, он еле сводил концы с концами. Это обычное дело для ронинов – потеря хозяина означает и потерю земельных владений, после чего они довольно быстро скатываются в бедность. Многие, чтобы выжить, становятся бандитами, но Акэти, говорят, не пал столь низко. Мне как-то рассказывали, что однажды, когда он устроил небольшой ужин для друзей, его жена продала свои волосы, чтобы оплатить его. Когда он об этом узнал, то был так поражен, что поклялся никогда не брать наложницу, какого бы высокого положения ни добился.

– Хм… По крайней мере, человек чести.

Я вспомнил, как сурово Валиньяно смотрел, когда уводили разрыдавшуюся наложницу Аримы. Хотя священники и не могли жениться, ходили слухи, что некоторые частенько посещают бордели, и у Валиньяно всегда вызывало отвращение даже упоминание о подобных слухах. Неверность была для него тем грехом, которого он не терпел.

Валиньяно потер глаза – это означало, что он устал не меньше меня. Я снова сделал глоток чая в предвкушении скорого завершения беседы и возможности поспать.

– Нам не следует подходить к их понятиям чести с нашими мерками, отец Валиньяно.

– Напротив, брат Органтино. Именно это мы и должны делать. Мы можем украшать свои церкви так, чтобы они походили на местные храмы, изучать их язык и их обычаи, но мы не должны жертвовать своими моральными принципами. Мы должны привести их ближе к Богу, брат, а не позволить им оттолкнуть нас от Него.

– Разумеется, – склонил голову Органтино в знак извинения. – Я сейчас же приступлю к организации аудиенции для вас, отец.

Чашка выскользнула у меня из руки и со стуком упала на пол. Сквозь смежающиеся веки я увидел, как на меня, сидящего в углу комнаты, укоризненно смотрят оба священника.

– Кажется, мне пора спать, – сказал я.

* * *

Брат Органтино сдержал слово, и спустя два дня я снова стоял перед Нобунагой.

Накануне войско господина Нобунаги прошло величественным маршем по улицам Киото. Отец Валиньяно снова расспрашивал меня о приеме в Хонно-дзи, и я описывал произошедшее во всех подробностях, которые только мог припомнить, – как он тер меня, как неправильно произнес мое имя, как выступали актеры, а заодно рассказал о своих наблюдениях за людьми в зале, за тремя полководцами и за самим Нобунагой.

Пока я говорил, по улице у наших ног текла торжественная процессия. Сначала – кавалерия. Воины в легких доспехах на лоснящихся лошадях. На седлах укреплены флаги с эмблемой клана Ода, лениво покачивавшиеся на ветру, пока воины вели коней легкой рысью. За ними шли асигару – пешие воины в кожаных шлемах и свободной одежде, с металлическими наплечниками и кирасами, состоявшими из рядов кожаных пластинок, закрывавших грудь, словно чешуя. Они маршировали за знаменами Ода и несли нагинаты – оружие, напоминавшее мое собственное копье, но с более тонким древком и более длинным, изогнутым наконечником, вероятно, в большей степени рассчитанное на то, чтобы цеплять и рубить противника, чем мое оружие, предназначенное для колющих ударов и, если нужно, метания.

Самураи Нобунаги в этом параде не участвовали. Они ожидали во внутреннем дворике императорского дворца вместе с тремя полководцами: пожилым философом Акэти Мицухидэ, суровым и верным Токугавой Иэясу и жилистым стратегом Тоётоми Хидэёси. Здесь же были император и сам Нобунага.

Мы стояли на втором этаже иезуитской церкви, наблюдая за процессией, шедшей по улицам Киото в сторону императорского дворца. Я наблюдал глазом военного – изучал, как воины двигаются, чем вооружены, какое расстояние между людьми в строю, насколько слаженно они действуют. Валиньяно и стоявший рядом с ним Органтино наблюдали глазами политиков.

– Зачем такая демонстрация силы? – спросил Валиньяно.

– Император по-прежнему остается божественным правителем Японии, – пояснил Органтино, и я заметил, как дернулась бровь Валиньяно при слове «божественным». – Однако он не обладает военной мощью. В делах обороны император всегда полагается на сёгуна. Со временем сёгуны подменили собой императоров в качестве фактических правителей Японии и в каждую провинцию назначают своего сюго – губернатора. Но власть сёгуната тоже пошатнулась, и провинциальные сюго стали своевольничать. Начали оставлять себе собранные налоги, вместо того чтобы отправлять их в столицу, и воевать с соседними провинциями, пытаясь расширить свою территорию. Сюго, назначенные управлять провинциями от имени сёгуна, стали независимыми даймё или военачальниками, что привело к расколу Японии и войне, которая продолжается уже сто лет.

– Но теперь Нобунага окончательно сверг сёгуна и вновь объединяет провинции. Императору приходится полагаться только на него.

– Вот именно. Здешняя политика – сложное равновесие между традициями и реальностью. Император никогда не должен терять лицо. Нобунага воздает ему почести этим парадом, в то же время давая императору понять, что теперь он – главная военная сила в Японии. При этом он показывает остальным даймё, что контролирует императора, то есть за ним и главная политическая сила в Японии.

– Тот, кто имеет власть над короной, сильнее того, кто эту корону носит.

Органтино кивнул, и Валиньяно продолжил наблюдение за парадом, по обыкновению что-то обдумывая.

* * *

Когда нас ввели в ворота, храм Хонно-дзи представлял собой настоящее море человеческих тел. Мужчины и женщины повсюду снимали украшения, собирали еду, одежду и оружие, грузили телеги, кормили, поили и подковывали лошадей. Завершив представление для императора, Нобунага явно спешил покинуть Киото.

Когда нас вызвали, Валиньяно взял собственную свиту – кроме брата Органтино и меня его сопровождали еще с десяток священников рангом пониже, которые тащили тележки и ящики. Один из стражей у ворот начал было досмотр, но другой быстро его остановил. Похоже, Нобунага отдал приказ относиться к нам с уважением. Тем не менее копье и меч у меня отобрали, и в приемную я снова вошел без оружия.

Без двух дюжин людей, рассаженных вдоль стен, главный зал казался намного больше. Нобунага сидел на верхнем ярусе помоста с поистине императорским достоинством. Троих генералов, которые сидели на помосте перед ним двумя днями ранее, сегодня не было. Только изнеженный темноглазый юноша по имени Ранмару, который ввел нас в зал и занял место рядом с Нобунагой.

Органтино начал переговоры.

– Господин Нобунага, я, как всегда, очень рад вас видеть, и ваш прием оказывает нам великую честь. Также для меня большая честь представить вам очень уважаемого и высокопоставленного представителя нашей церкви, который провел много месяцев в море ради возможности увидеть вас. Представляю вам отца Алессандро Валиньяно, визитатора миссий в Индии.

Валиньяно поклонился, но не столь низко, как того требовали обстоятельства, и это наверняка было сделано намеренно. Нобунага кивнул Валиньяно, решив не обращать внимания на оплошность. От непринужденности и простоты нашей прошлой встречи не осталось и следа. Нобунага еще даже не посмотрел в мою сторону и никак не выдал знакомства со мной. Я стоял за плечом Валиньяно в нескольких шагах позади. Он шагнул вперед.

– Как сказал брат Органтино, я и в самом деле проделал дальний путь, мой господин. Я привез вам приветствие от самого папы, который выражает свою благодарность за то, что вы позволили нам нести слово Божье вашему народу. Надеюсь, наш Господь благословит труды ваши, а вы позволите нам продолжать наше дело.

Валиньяно взмахнул рукой, и вперед вынесли ящики.

– Надеюсь, господин окажет нам честь, приняв эти скромные дары.

Ящики открылись, давая возможность разглядеть подарки. Тонкие хрустальные кубки и бутылки с лучшим португальским вином, бархатные одеяния, меха и тонкой работы золотые ожерелья. Нобунага тщательно разглядывал каждую вещь, поднимал бокалы, чтобы рассмотреть их в солнечном свете, перебирал пальцами ткани, но больше не последовало почти никакой реакции, пока Ранмару не собрал подарки и не вызвал слуг, чтобы их унести. Нобунага так и не сказал ни слова.

Отец Валиньяно стоял ко мне спиной. Я не видел его лица, поэтому не могу сказать, были ли его следующие слова плодом тщательной подготовки или искусной импровизации. Но ни в том случае, ни в другом потрясение, вызванное его словами, не было бы меньшим.

– Я предлагаю последний дар, подобных которому не существует в Японии. Если церкви будет позволено продолжать работу в этих землях, мы будем трудиться под защитой господина Нобунаги. Это значит, что собственная охрана мне не нужна.

Возникло такое чувство, будто у меня сжимается кожа. Других ящиков в зале не было, больше нечего было вынести. Я уперся взглядом в затылок Валиньяно, словно тем самым мог помешать ему говорить. Остальные в зале еще не поняли, что происходит.

– Я предлагаю вам одного из лучших воинов, которые встречались мне во всех землях, где мне довелось побывать, – продолжал Валиньяно.

Присутствующие в зале начали осознавать, к чему он клонит, и понимание прокатилось по залу волной, которую я ощутил физически. У стоявшего рядом Органтино дернулась рука.

– Обученный с юных лет и проведший с оружием половину жизни, это молодой мужчина, но старый солдат. Он обучен владеть мечом, копьем, кинжалом, луком, палицей и аркебузой и сведущ в тактике. Я предлагаю вам моего слугу, которого вы зовете Ясукэ.

Волна рассыпалась, окатив всех присутствующих. Валиньяно и Нобунага, не мигая, смотрели друг на друга. Хоть как-то отреагировал только Органтино. Он посмотрел на меня с оторопью, показывавшей, что понятия не имел о том, что должно произойти. Нобунага улыбнулся, но лишь слегка, словно это была уступка, которой он ждал, и мне показалось, что детали этой встречи были обговорены заранее. Отправить посланцев, чтобы втихаря разузнать, какие дары вызовут наилучший отклик, было вполне в духе Валиньяно, но ему хватало и умения читать людей на месте, чтобы предложить то, что их больше всего заинтересует.

У меня сдавило грудь, словно воздух в легких вдруг сменился льдом. На мгновение мне захотелось что-нибудь сказать, но я не знал что. Что я мог сказать? В этом зале я был единственным, кто не обладал никакой властью. За мной не стояли ни церковь, как за Валиньяно и Органтино, ни сильный клан, как за Нобунагой и Ранмару. Меня угнали из деревни, от моего народа, разлучили с теми, кто мог мне помочь, и заставили рассчитывать лишь на благоволение и богатство тех, кто при первой же возможности был готов обменять меня на что-нибудь более ценное.

Как бы зол я ни был на Валиньяно, еще больше я злился на себя за то, что так глупо просчитался, определяя свое место в жизни. Я служил Валиньяно и церкви долго и усердно, а они взамен хорошо обращались со мной, но я так и не стал одним из них. Собственность – только и всего. Все, что было мне близко, осталось на улицах африканской деревни или в доках Индии.

Я стоял твердо, сохраняя непроницаемое выражение лица. Что-то говорить или делать не имело смысла. Всего лишь нескольких слов оказалось достаточно, чтобы продать меня снова.

Часть II
Замок Адзути

Кому не ведомо, что плотью жертвуют, чтобы воздать за доброту, а жизнью – ради дружбы и моральных обязательств?

Из пьесы театра но «Томоэ»

Глава 8

Когда работорговцы напали на нашу деревню, моего отца не было дома.

Ребенком я проводил бо́льшую часть дня в непроглядной темноте пещер, выламывая куски камня из стен и складывая их в разложенные у моих ног мешки. Пыль разъедала легкие, и о том, что рядом трудятся и другие мальчишки, мне напоминал только их кашель. Парни постарше вытаскивали камни из пещеры и раскалывали на части в поисках прожилков железа, а пару раз в день они спускались обратно и приносили лепешки и жидкую похлебку, есть которые нам приходилось на ощупь.

Я был сильнее многих старших мальчишек, хотя еще не достиг возраста обрезания. После многочасовой работы мы поднимались наверх, разминая негнущиеся и кровоточащие пальцы, и подставляли лица солнцу, пока не переставали щуриться. Если добыча была богатой, взрослые разводили посреди деревни огромный костер, плавили железо в печи, потом давали ему остыть и ковали разные вещи – инструменты, украшения, оружие. Все это мы отдавали заезжим арабам или индийцам в обмен на одежду и зерно, а иногда мужчины набивали столько мешков, сколько могли увезти их мулы и лошади, и уезжали на несколько дней торговать с другими племенами, жившими по соседству, а иногда и дальше.

Мой отец был одним из таких торговцев и часто привозил из поездок невероятные рассказы о городах с высокими глинобитными башнями, о рынках, ломящихся от чужеземных товаров, о царях и царицах, владевших несметными богатствами, носивших золотые цепочки от уха до носа и украшавших свои пальцы рубинами и изумрудами размером с жука. Он рассказывал о библиотеках с бесконечными рядами книг, написанных на пергаменте и коже, о зверях, носившихся по равнинам, висевших высоко на деревьях или праздно нежившихся на берегах ручьев и озер, и о людях, которые мазались золой, чтобы походить на призраков, или покрывали свою кожу узорами из шрамов.

Однажды мать спросила меня, чем я буду заниматься, когда стану мужчиной. Не пойду ли я по стопам отца?

Я едва нагнал мать на пыльной дороге, когда она возвращалась с поля, которое возделывали все жители нашей деревни. Вместе с тремя другими женщинами она несла корзины с ямсом и просом. Увидев меня, она вздрогнула от удивления.

– Ты уже ростом почти с отца! – воскликнула она, словно упрекая меня. – Когда и успел? Когда мой сын успел так вымахать?

И верно – я, привыкший смотреть на мать снизу вверх, теперь смотрел ей прямо в глаза, и это вдруг удивило меня ничуть не меньше, чем в шутку удивилась она. Склонив голову, я зашагал рядом.

– Вырастет настоящим великаном, – сказала одна из женщин. – Пожалуй, я своего сына буду на ночь закрывать в корзину, чтобы он не вырос таким большим.

Остальные женщины рассмеялись, но мать, казалось, ощутила неловкость.

– Мой сын скоро станет мужчиной, – объявила она и добавила, обернувшись ко мне: – Тебе нужно будет выбирать. Не сейчас, но уже скоро. Ты продолжишь работать в копях? Или станешь странствовать, как твой отец?

Последнее она пыталась произнести в шутливом тоне, но безуспешно.

– Отец – слишком хороший рассказчик, – заверил я ее. – Он описывает земли, которые повидал, так подробно, что мне нет нужды видеть их самому. Я останусь здесь.

– А наша деревня для тебя не слишком мала? – спросила она.

– Нет. Как и моя мать. И неважно, насколько еще я вырасту.

Ее лицо расцвело в улыбке, и показалось, что в моей груди восходит солнце.

– Если собираешься стать мужчиной, тебе придется научиться самому важному – как помогать женщине.

Она передала мне свою корзину, а потом остальные три женщины по очереди подошли и поставили сверху свои корзины. Рассмеявшись, они подобрали юбки и бросились бегом по дороге к деревне, словно дети.

Я пытался удержать корзины в равновесии, но они покачнулись в моих дрожащих руках, и верхняя корзина опрокинулась прежде, чем я успел сделать хоть один шаг. Ямс полетел во все стороны. Я поставил корзины на землю и бросился собирать рассыпавшиеся клубни. Ветер все еще доносил до меня смех матери.

* * *

Когда отец не путешествовал, он занимался резьбой по дереву: делал мебель для других жителей деревни или маленьких идолов на продажу, но чаще всего – маски.

В один из последних дней, которые мы провели вместе, я застал его сидящим на бревне во дворе, склонясь с инструментами в руках над очередной поделкой, лежавшей на столике перед ним.

– Можно посмотреть? – спросил я.

– Ты же знаешь, что нельзя.

Он накрыл работу тряпицей.

– Даже одним глазком?

Отец рассмеялся. Он казался старше своих лет, морщинистый и обветренный от частых путешествий, но улыбка молодила его, а в темных глазах разгорался живой огонек. Его кожа была светлее, чем мамина или моя, потому что много лет назад, чтобы жениться на маме, он переехал из другой деревни. Он был широкоплечий, но худой, и, чтобы обеспечить себя, а теперь еще и нас, больше полагался на силу обаяния, чем на силу мускулов.

– Ты каждый год просишь и всегда знаешь, что я отвечу. Увидишь маску, когда начнется праздник, но не раньше. И тебе придется угадывать, под какой маской буду я.

– Я всегда знаю, под какой маской ты, – ответил я.

– А откуда ты это знаешь?

Ответ я оставил при себе. Не хотелось говорить ему, что он всегда смотрит через маску прямо на меня, потому что я испугался, что тогда он перестанет это делать.

Деревенский праздник был моим любимым временем в году. Все жители деревни, мужчины и женщины, придумывали себе костюмы, готовили песни. Женщины раскрашивали лица и танцевали, притопывая и распевая песни под ритмичные хлопки по туго натянутой коже барабанов, а потом по очереди выходили танцевать мужчины в покрытых искусной резьбой масках. Они танцевали на ходулях, украсив руки перьями и бусами и обтянув ноги и ходули яркими узорчатыми тканями.

Всю жизнь я с нетерпением ждал того дня, когда вырасту достаточно для того, чтобы стать одним из них. Я изучал их движения – как они встряхивали запястьями, чтобы застучали бусы, как упирались ходулями, а потом резким движением бедер взмывали вверх и поворачивали лодыжки так, чтобы их тела трепетали под одеяниями, словно тростник на ветру. Чем больше я смотрел на них, тем медленнее казались движения, каждый жест становился отдельным событием, и я понимал цель каждого рывка или толчка, откладывая их в памяти и мечтах, приберегая знания для того дня, когда смогу сам повторить выступление.

– Иди сюда.

Я сел на бревно рядом с отцом. Он положил ладонь мне на плечо.

– Тебе уже двенадцатый год. Скоро ты отправишься в хижину М’Мверы вместе с ровесниками. Для тебя это будет началом пути к тому, чтобы стать мужчиной. Там старейшины будут обучать тебя обычаям и законам твоего народа.

Чуть подумав, он сунул руку под тряпицу, которой накрыл свою работу, и вытащил маленькое тесло, которым пользовался для резьбы: заостренную металлическую полосу на короткой деревянной рукоятке. Он озорно улыбнулся.

– Но это не значит, что нельзя начать занятия раньше. Возьми. Теперь оно твое.

Он протянул мне тесло.

– Но пусть это будет нашей тайной. Принеси какую-нибудь деревяшку.

Я сбегал к поленнице возле хижины, и отец начал учить меня резьбе.

Несколько дней спустя мать приготовила на ужин острую рыбную похлебку, которую любил отец. Я понял, что наутро он снова уедет в дальние места торговать с чужеземцами.

Я проснулся рано, надеясь еще застать его дома. Отцовская тележка была уже нагружена, и он стоял рядом с мамой в слабом свете зари, прижавшись лбом к ее лбу. Глядя на их силуэты, слившиеся на фоне восхода, я решил им не мешать.

Когда отец скрылся из виду, мама вернулась к крыльцу. Я сидел рядом с ней перед хижиной, глядя на проходящих людей, и время от времени махал кому-нибудь рукой или обменивался короткими приветствиями.

Мать была полной противоположностью отца – черная, гладкокожая и сильная. Руки у нее были мускулистые от работы в поле, а ладони шириной и силой не уступали мужским, но двигалась она с изяществом, скрадывавшим крепость ее сложения.

– Скоро ты уйдешь в хижину. Я буду по тебе скучать, – сказала она.

– До этого еще несколько дней.

– А я останусь совсем одна.

Она потерла глаза, притворяясь, что вот-вот заплачет. Я легонько толкнул ее плечом, и мы оба рассмеялись. Мама наклонилась ко мне и удивленно приподняла бровь.

– Твой отец говорит, что у него пропали некоторые инструменты для резьбы. У нас завелись воры? Или, может быть, духам стало скучно и они решили найти себе занятие? Других объяснений я не вижу.

– Я… да… я тут…

– Ступай, – перебила она. – Покажи, что ты задумал.

Я сходил в дом и вернулся с маской, работе над которой посвящал все время, когда отец и мать были заняты.

– И что это?! – воскликнула она.

– Это носорог, – ответил я. – То есть я думаю, что это он. Как его описывал отец.

Она провела пальцем по дереву, коснулась кончика рога, перевернула маску, чтобы рассмотреть внутреннюю сторону.

– Не знаю, на что похож носорог. Спросим твоего отца, когда он вернется. Но работа хорошая. У тебя дар.

Я радостно улыбнулся материнской похвале.

– Когда я стану участвовать в празднике, ты будешь играть для меня на барабане, пока я танцую?

Она вернула маску и поцеловала меня в лоб.

– Я буду играть для тебя, пока на барабане не лопнет кожа. Посмотрим, что устанет раньше – мои руки или твои ноги.

* * *

В день, когда меня угнали в рабство, я вылез из пещеры, где мы вместе с мальчишками моего возраста выламывали камни в поисках руды. Мы были усталые и голодные, потому что время, к которому должны были принести еду, уже давно миновало.

Мы продолжали работать, слой за слоем обдирая каменную кожу пещеры, пока пол в пещере не оказался весь заставлен мешками с камнями, а в животах у нас не начало урчать от голода. Мы выползли из пещеры, поднимаясь по веревкам, натянутым вдоль стен. Я вышел на обжигающее солнце, склонив голову и моргая, и не видел ничего, кроме собственных следов, оставшихся в пыли у входа в пещеру, пока глаза не привыкли к свету. И тут я заметил что-то неладное, но сначала не мог понять, что именно.

Я стоял вместе с другими ребятами и смотрел в сторону деревни. Поначалу мы видели только дома и печь, в которой плавили руду, деревья вдали, а за ними – начало склона, который спускался на равнины. Потом, моргнув несколько раз, я разглядел и остальное.

По всей деревне валялись тела взрослых и большей части старших мальчиков. Немногочисленные уцелевшие парни и все девочки помоложе со связанными за спиной руками стояли на коленях возле печи. Я попытался разглядеть мать, но сразу понял, что не пощадили никого. Чтобы не видеть мертвых, я тут же закрыл глаза и потом, когда открыл их снова, смотрел только на живых, не отрывая взгляда от тех, кто стоял связанным у печи, и не позволяя себе ни смотреть на убитых, ни думать о них. Только тут я заметил чужаков.

От отца я слышал рассказы о белых людях – отец встречал их в городах, где они торговали лекарствами и инструментами, – но та дюжина, что возникла перед нами, была первыми белыми, кого я увидел в своей жизни. У них были заросшие лица, глубоко посаженные глаза и странного кроя одежда. Крепкие мышцы молодых, но морщинистые лица стариков. Чужаки что-то кричали нам на языке, которого мы не понимали. Короткие и резкие слова яростно срывались с их губ.

– Злые духи! – вскрикнул один из мальчишек.

В ужасе он подпрыгнул на месте, зацепился ногой и свалился в пещеру. Удар его тела о дно пещеры вырвал нас из оцепенения.

Мы бросились врассыпную. Кто-то побежал домой, кто-то обратно в пещеру, но уже осторожно, с помощью веревок. Один из ребят добежал до края деревни и попытался взобраться по стволу огромного дерева. Я побежал мимо чужаков в сторону печи. Мальчишки и девчонки, стоявшие на коленях, испуганно смотрели на меня, но перерезать веревки было нечем. Я попытался развязать узлы, но даже не смог их ослабить и просто сел в онемении перед ними, стараясь их успокоить.

– Я не дам им забрать вас, – раз за разом повторял я.

Это обещание я был не в силах исполнить. Чужаки увели нас почти без сопротивления. Несколько дней они гнали нас, босых, через земли, которые я никогда прежде не видел. Когда мы пришли к большой воде, они стали по одному выталкивать нас навстречу другим белым. Новые чужаки хватали нас за мошонку, грубо трясли за плечи, совали пальцы в рот, ощупывая зубы. Они заталкивали нас в чрево кораблей, обратно в темноту.

Ложем нам служили две доски, прикрепленные к борту, настолько узкие, что было едва возможно лежать на спокойной воде, но не за что ухватиться, если на море поднималась волна. В углу стояло одно-единственное ведро, которое переполнилось уже через час после отплытия, и никто его так и не поменял. Поэтому мы, дрожа, лежали на досках и ходили под себя прямо на этих узких койках. От качки многих из нас тошнило, и мы катались в собственной рвоте, натыкаясь друг на друга. Время от времени дверь на камбуз распахивалась, и прямо на покрытый коркой грязи пол выливали несколько ведер вязкой каши, за которую нам приходилось драться. Мальчишки стучали ногами по доскам борта, пытались окровавленными пальцами оторвать их и бессвязно кричали и плакали, что хотят домой.

Двенадцать раз я видел новый рассвет сквозь щели над головой, прежде чем корабли остановились. Выведшие нас на свежий воздух мужчины прикрывали рты и носы и били нас, если мы подходили слишком близко. Ноги еле держали, отвыкнув от неподвижности твердой земли. Лохмотья, оставшиеся от нашей одежды, сорвали и сожгли, а нас принялись окатывать из ведер. Потоки воды у наших ног, бурые и серые, полные комочков грязи, скатывались с причала в море. Тут же на причале лежали тела тех, кто не пережил плавания. Потом я узнал, что их порубили на куски и продали фермерам на корм для свиней и собак.