Текст книги "Длань наказующая. Файл №214"

– Ты уверена, что это необходимо именно сегодня? – спросил Молдер.

– Мне не нужна плохая оценка на выпускном. Надо просто взять себя в руки – и тогда все получится.

Девочка права, подумала Скалли.

Ах, если бы девочка была права, подумал Молдер.

Шэрон встала. Отчетливо чувствовалось, как она собирается с силами. На лице ее постепенно проступило ледяное, хирургическое спокойствие; потом – решимость. Отчаянная решимость во что бы то ни стало идти до конца.

– Я его разрежу, – негромко, но убежденно сказала она. В голосе ее звякнула ненависть. – Пусть хоть молочка у меня из груди попросит. Как Бог свят, разрежу! Только двойки мне годовой не хватало в этой жизни!

Вот так мы все и живем, подумал Молдер.Разрежу, только бы не двойка. В чем бы она ни выражалась: в количестве набранных голосов, в количестве заработанных долларов… В количестве.

– Спасибо, – сказала Шэрон, неловко улыбнувшись агентам, и пошла к школе. Трогательно невзрачная цепочка, тускло отблескивая, с неуместной игривостью болталась на ее левой руке. Несколько мгновений Скалли и Молдер смотрели ей вслед, потом встретились взглядами – и, поняв друг друга без слов, поднялись.

И, уже не оборачиваясь, пошли к своей машине.

Жаль, что не оборачиваясь. Стоило обернуться хоть одному из них, он без труда заметил бы, что миссис Пэддок больше не смотрит на улицу и что в темной, неразличимой за стеклом глубине ее кабинета острой и длинной, колючей звездой невыносимо ярко запылала свеча.

Дом Джима Осбери 15.31

– Где моя дочь?

– Мистер Осбери…

– Я спрашиваю, где моя дочь?!

– Я вам отвечаю, мистер Осбери…

– Мне сказали, вы привезете ее домой! Я именно поэтому не поехал за ней сам! Где она?!

Джим был вне себя от ярости. Ему тоже было страшно. Скучно ему не было ни вчера, ни сегодня. Но страшно стало так же, как и всем остальным.

– Давайте не будем горячиться, мистер Осбери, – сказала Скалли. – У вашей дочери был истерический припадок…

– Она балованная девчонка! Припадок, фу-ты ну-ты!

– А потом, немного успокоившись, она рассказала нам очень странные вещи, которые мало похожи на правду, но разобраться с которыми – наш прямой профессиональный долг.

– Что еще? – сбавил обороты Джим.

– Мы так и будем разговаривать на ступенях перед вашим домом?

Джим помолчал, играя желваками. Молчаливая, не по возрасту увядшая жена примирительно тронула его за локоть. Чуть хрипло от подавленной неприязни Джим сказал:

– Прошу вас. Проходите, но имейте в виду, что я очень занят. И скоро должен уходить.

– Разумеется, – непонятно сказал Молдер, и Скалли снова искоса, мельком взглянула на него, пытаясь понять, что он имеет в виду. И снова не поняла. Какой тяжелый человек, подумала она.

Молдер молчал. Приходилось и дальше работать ей одной. Они расселись в гостиной, – Молдер почему-то остался стоять, подпирая плечом косяк входной двери; и Скалли вкратце пересказала Джиму рассказ его падчерицы.

Надо было видеть его лицо. Его наркотически засверкавшие глаза. Его щеки, побелевшие так, будто он их отморозил. Когда Скалли закончила, Джим долго молчал, похрустывая переплетенными пальцами и покусывая нижнюю губу.

А вот миссис Осбери будто не слышала ничего. Она скучающе смотрела в пространство и, казалось, думала о предметах, куда более важных, чем страшные небылицы, – например, о том, что приготовить сегодня на ужин.

Наконец Джим подал голос.

– Кто-то… или что-то… вбил ей в голову всю эту чушь. И я постараюсь разобраться, кто!

– И мы постараемся, – негромко сказал так и не ставший садиться Молдер.

– Да уж постарайтесь! Зачем-то мы ведь платим налоги, черт возьми!

Похоже, он был невменяем. Скалли опять покосилась на Молдера, и на сей раз вовремя: он едва заметно качнул головой в сторону двери, намекая, что неплохо бы Скалли побеседовать с миссис Осбери один на один. И тут же громко сказал:

– Миссис Осбери! Может быть, воды?

Джим растерянно оглянулся на жену. Та равнодушно кивнула. Джим встал, кривясь с отвращением и негодованием, и пошел на кухню. Молдер устремился следом.

– Миссис Осбери, – сказала Скалли, – вы никогда не слышали от своей дочери ничего подобного?

– Никогда, – отрицательно покачала головой та.

– И она никогда не… – Скалли чуть запнулась, стараясь выбрать слово как можно тщательней, – не обвиняла вас в невнимании?

– Нет.

– Вы не замечали у нее следов побоев? Синяков, царапин… или, например, слабости, характерной при большой кровопотере?

– Нет. То есть синяки да шишки – обычное дело у подростков, даже у девочек, такие уж нынче времена. Но все эти ужасы… Нет.

– У вас нет никаких идей относительно того, зачем и почему понадобилось ей выдумывать весь этот кошмарный бред?

Первые признаки живых чувств появились на лице миссис Осбери. Она облизнула губы, потом поправила прическу.

– Видите ли… В последнее время у нас в семье не все гладко. Мы с Джимом стараемся решать все проблемы мирно и разводиться не собираемся, но, может быть, мы действительно не можем сейчас уделять Шэрон достаточно внимания. Мы с ней не очень ладим. Именно мы с ней, с Джимом у нее более ровные отношения, более равнодушные… но я – мать… И мы несколько раз сильно ссорились.

Ну, вот и все, с облегчением подумала Скалли. Вот и ответ на все вопросы. Все всегда оказывается банально в конце концов. Каждая вторая современная семья, увы… При занятости родителей, при их погруженности в свои проблемы – чего только не напридумывают подростки. И потом сами верят в это и готовы доказывать свою правоту с пеной у рта!

Беда века.

Если бы, скажем, у меня вдруг объявилась дочь, – сколько времени я могла бы ей посвящать? Пять часов в неделю? Шесть? Представляю, какие сказки она принялась бы высасывать из пальца, чтобы хоть как-то привлечь внимание вечно где-то занятой, а дома вечно усталой мамы!

Только вот жабы с небес…

Торнадо.

Только вот вода в раковине…

Надо уточнить. В конце концов, Молдер мог и напутать. Или придумать так же, как придумывает страсти-мордасти Шэрон. В нем слишком много инфантильного, и он до сих пор не в силах примириться с тем, что жизнь куда преснее, чем представляется в детстве. Неужели он мог пойти на такое – просто чтобы было интереснее?

Надо спросить его прямо.

Ладно, пора заканчивать здесь. Работа есть работа.

– Простите, еще один вопрос, миссис Ос-бери. Возможно, он покажется вам несколько бестактным, но работа есть работа. Вам никогда не доводилось заподозрить, что ваша дочь беременна?

Лицо миссис Осбери перекосилось.

– Как вы можете говорить такие гадости! Ей всего пятнадцать лет! Конечно, нет!

– Я только спросила, миссис Осбери. Только спросила. Простите.

– Моя дочь – приличная девушка!

– А у вас были еще дети? Миссис Осбери поникла.

– Да, – тихо сказала она. Весь ее гнев, весь апломб сняло как рукой. – Была еще одна девочка, Тереза. Она умерла.

– Когда ей было восемь лет? – уточнила Скалли.

– Восемь недель. Всего лишь восемь недель. Это страшная история, агент Скалли, страшная…

Сердце Скалли, казалось, пропустило такт.

– Я была в командировке. Первая командировка после родов, я так рада была вырваться… А Джим повез ее в колясочке гулять, и… зашел за продуктами… и тут – какой-то грузовик выскочил на тротуар.

Голос ее набряк близкими слезами.

Как это рассказывала Шэрон? Им нужна была младенческая кровь для жертвоприношений. Терезу тоже принесли в жертву, а он потом сказал, что ее задавило на дороге…

– Это муж вам все рассказал? – медленно проговорила Скалли.

– Да, конечно… Я приехала как раз на следующий день… а она уже кровкой истекла, моя бедняжка, ни кровиночки в ней не осталось…

Она всхлипнула. Отвернулась. Скалли резко встала.

– Пожалуй, я тоже выпила бы сейчас воды, – пробормотала она.

Вода задерживалась.

Вода задерживалась потому, что, едва мркчи-ны оказалась вдвоем на кухне и хозяин подставил стакан под струю из крана, Молдер спросил, глядя прямо в его слегка склоненную спину:

– Вы все это делали?

Спина замерла, словно в одночасье ороговев. А потом стакан с хрустом разлетелся в пальцах мистера Осбери, раздавленный непонятной судорогой.

Тяжело дыша, Джим обернулся наконец.

– Я убил бы любого, кто хоть попытался бы сделать с нею что-то вроде этого, – хрипло сказал он. Его глаза пылали.

Впрочем, Молдер смотрел уже не на него. У кухни была вторая дверь – тяжелая, обитая железом. Как будто за нею держали бешеную гориллу.

– Убил бы… Любого… – рассеянно повторил Молдер. – Как-то это не по-христиански.

Джим отвернулся к окну. За окном совсем смерклось, и время от времени вдали полыхали пока еще беззвучные молнии. Поздняя гроза.

Поздняя гроза приближалась.

Молдер, напрягаясь, приоткрыл эту, казалось, многотонную дверь.

– Бог ненависти направит длань твою… – словно в трансе, пробормотал Джим, уставясь на стремительно вспучивающиеся над городком тучи. – Длань твоя наказует больно всех, праведностью кичащихся…

Цементная узкая лестница круто уходила вниз, в непроглядную темноту, жуткую, как бездна.

– Даже дьявол, – медленно сказал Молдер, – найдет в Библии подходящие для себя слова. Но надо самому быть дьяволом, чтобы на этом основании решить, будто вся Библия только для дьявола и писана…

Окованная листовой сталью дверь вдруг на миг ожила, сама словно превратившись в бешеную, исполинской силы гориллу. Вырвавшись из рук Молдера, она захлопнулась с таким грохотом, что весь дом передернулся, как мокрый пес, и посуда в шкафах заверещала. Будто поросенок, которого режут, подумал Молдер, и ощутил вдруг близость смерти. Не своей. Просто смерти. Мне не здесь надо быть, подумал он. Но где? Что еще сейчас происходит?

Джим резко обернулся на звук. Мгновение он переводил исступленный взгляд с двери на Молдера и обратно, а потом закричал в исступлении:

– Что вы себе позволяете! Как вы смеете! Вон из моего дома!!

Молдер отступил на шаг. Обезумевший хозяин шел на него, размахивая руками.

– Я так понимаю, это вы вбили в голову моей дочери все эти бредни! Зачем? А ну отвечайте! Что вы хотите со мной сделать? Убирайтесь! И не вздумайте еще раз соваться в мой дом!

Когда их разделяло каких-то два-три шага, зазвонил телефон. Джим осекся. Телефон звонил. Джим перевел взгляд на надрывающийся аппарат. Телефон звонил. Джим взял трубку и, медленно поднимая руку, в наступившей тишине сказал, i фистально глядя Молдеру в глаза:

– Дьявол приходит к людям во множестве обличий. Может быть, сейчас – это вы.

– Нет, мистер Ос бери, – ответил Молдер спокойно. – Даже сейчас это не я.

Тот лишь губы поджал. И поднес трубку к уху.

И через мгновение этого сильного, уверенного в себе – пусть подчас даже слишком уверенного в себе – человека не было на кухне. И не было нигде. Был воющий зверек, раненный насмерть; был ком трясущегося студня…

– Как? Кто? Где это произошло?! Шэрон… Шэрон! Господи, почему?!

Средняя школа Кроули 17.42

Стекла стонали от порывов предгрозового ветра. Плачущего отца увел полицейский врач. Опрокинутый стул поставили, как надлежало. Питон дремал. Целехонький, без единого пореза холодный поросенок так и нежился на столе. Девочку уже увезли, и лишь меловой контур на полу остался, тщетно пытаясь ее заменить. Меловые ноги были поджаты, а меловые руки – раскинуты, точно их распяли. Там, где были меловые запястья, темнели наспех замытые следы крови. Шэрон вскрыла себе вены на обеих руках. Тогда они еще не были меловыми.

Побледневшая Скалли с блокнотом и ручкой, делая обычные свои пометки, сидела там, где совсем недавно сидел Дэйв, предлагавший Шэ-рон резать поросят на паях. Молдер стоял возле стеклянного куба с питоном и смотрел внутрь, но головы свернувшейся змеи так и не мог найти. Питон напоминал сейчас запаску от трансконтинентального контейнеровоза. Только цвет не совпадал.

Цвет питона был веселее.

У миссис Пэддок дрожали губы. И голос дрожал. И дрожали пальцы сложенных чуть ли не в молитве рук.

– Я услышала, как упал стул. И крик. Я была в своем кабинете, ушла туда, когда деточка начала работать… Я не хотела ее смущать, думала, одной, когда никто не смотрит, ей легче будет сосредоточиться. Знаете, как это бывает. Вбежала… Ну, и… Кажется, я и сама закричала, не помню.

– Вы не слышали, чтобы кто-то входил или выходил? – совершенно автоматически продолжая работать так, как надлежало, спросила Скалли. – Может быть, вы слышали, как дверь хлопала?

Миссис Пэддок отрицательно покачала головой. Тронула костяшками худых пальцев уголки глаз. Потом все-таки заставила себя ответить:

– Нет. Ничего не слышала. Она была одна. И… вы знаете, агент Скалли… никто не мог войти. Когда дети расходятся, я, если остаюсь в школе, остаюсь одна, запираю входную дверь. Потому что мне страшно.

– Чего вы боитесь, миссис Пэддок?

– Я не знаю. Правда, не знаю.

– Сегодня вы боялись чего-либо?

– Да. Да. Я понимаю, о чем вы. Но я не могу объяснить. Во всяком случае, я ничего не предполагала такого… Такого – нет. Я никак не могла подумать, что эта деточка может так себя покалечить. Я старомодная женщина, агент Скалли, и, знаете, у меня просто в голове не укладывается, что в наши дни могут вытворять такие маленькие дети. Вот так вот взять скальпель, наклониться над образцом и ни с того ни с сего…

У нее перехватило горло. Она отвернулась, стесняясь плакать.

– Пойдемте посмотрим ваш кабинет, – сказал Молдер.

Скалли удивленно подняла на него глаза, но он уже шел прочь от стеклянного куба. Оставив блокнот и ручку на столе Дэйва, Скалли поспешила за ним, и рке следом за нею, тихонько всхлипывая и аккуратно сморкаясь в огромный, расшитый цветочками носовой платок, посеменила миссис Пэддок. За окном полыхнуло, и ветер с новой силой хлестнул по окнам, наваливаясь на стекла, словно одинокий гризли в поисках приюта.

Кабинет как кабинет, подумала Скалли. Какой-то химией пахнет, правда; днем этого запаха не было. И…

У нее обмякли ноги от мистического ркаса. Ужас был необъясним, не существовало ни малейших доказательных оснований усматривать что-либо настораживающее в том факте, что на столе миссис Пэддок появилась свеча, но… Но!

И Молдер молча смотрел на свечу.

– Со свечами вам светлее, миссис Пэддок? – спросил он.

– О нет, агент Молдер, – ответила миссис Пэддок. И всхлипнула. – Просто, знаете, во время грозы у нас часто отключают электричество. Я всегда стараюсь подготовиться заранее, чтобы не биться потом в темноте об углы и стекла.

Скалли облегченно вздохнула про себя. Все, все, все можно объяснить как нельзя проще, подумала она, все и всегда. А я рке начинаю сходить с ума.

Молдер подошел ближе к столу. Протянул руку. Скалли показалось, что он хочет потрогать свечу, проверить, например, не горела ли она недавно, не теплая ли, – но вместо этого он взял что-то, лежавшее со свечой совсем рядом. Поднял. И у Скалли опять обмякли колени. Да когда же он перестанет наконец, подумала она почти с ненавистью, находить подтверждения тому, что здесь творится черная магия! Сколько можно!

– Да, – подтвердила, тихонько всхлипнув, миссис Пэддок. – Это цепочка несчастной деточки. Она мне ее сама отдала перед тем, как приняться за… за препарирование. Боялась испачкать свое украшение кровью.

Понял, хотелось крикнуть Скалли, понял, Фокс? И ничего потустороннего тут нет! Молдер положил цепочку на место.

– Я понял, – сказал он, словно услышав мысли Скалли. – Идем, Дэйна. Благодарю вас за сотрудничество, миссис Пэддок. Постарайтесь успокоиться. До свидания.

И они ушли.

И только в коридоре он взял Скалли за локоть, легонько притянув к себе. А потом сказал почти шепотом:

– На цепочке копоть. Ее калили на свече. Скалли помолчала, переводя дыхание. И глупо спросила:

– Зачем?

А Молдер ответил очень серьезно и тоже, в сущности, очень глупо:

– Не знаю. Скалли сглотнула.

– Все, хватит, – жестко сказала она. – Хватит мистики. Тебе так интереснее – воля твоя. Мне пора заняться своим делом. Здесь должен быть компьютерный класс, оттуда я выйду в нашу сеть и буду двигаться последовательно и методично.

– Прекрасная мысль, Дэйна. Идем, я провожу – я случайно знаю, что это на втором этаже. Заметил, когда искал кабинет психолога. Постарайся узнать, откуда взялась эта миссис Пэддок. Где работала прежде.

– Далась тебе эта миссис Пэддок!

– О, нет. Совсем еще не далась.

– Пошляк.

– Я совсем не секс имел в виду. И посмотри на того учителя, которого она заменила сегодня. Мистер Кингли, кажется… Что с ним случилось вдруг? А я тем временем попробую снова навестить нашего друга мистера Осбери. Ордер на обыск испрашивать, прямо скажем, некогда.

– Ты с ума сошел. Мне опять придется вытаскивать тебя из кутузки.

Он чуть улыбнулся.

– Тебя это до сих пор раздражает? Пора бы привыкнуть.

– Я собиралась в спешке и прихватила совсем мало карманных денег. Если что – у меня не хватит на залог.

– Значит, я сгнию в тюрьме.

– Фокс, что ты из кожи лезешь вон? Тут же не садилось летающее блюдце! Мы расследуем простое убийство! Отвратительное, мерзкое, – но обыкновенное. Даже если оно ритуальное, – мало ли сумасшедших на свете!

– Сумасшедших много, – задумчиво сказал Молдер. – А вот нормальных, которые действуют, как сумасшедшие – раз-два и обчелся. И я подозреваю, что нам лишь кажется, будто они действуют, как сумасшедшие.

– Все равно мы найдем всего лишь убийцу. Обыкновенного убийцу. И даже если он начнет плести что-нибудь про ангелов и демонов, – это будет обыкновенный убийца, понимаешь? Он преступник, а мы – сыщики. И все! Все!!

Он будто не слышал.

– Я подозреваю, – продолжал он так же задумчиво и неторопливо, – что они действуют не менее нормально, чем мы, когда, скажем, собираемся в банк, чтобы снять немного наличных денег в дорогу. Мы садимся в машину, включаем зажигание, давим на газ. Только… понимаешь, Скалли, – и он заглянул ей в глаза с высоты своего роста, – у них рычаги иные. И коробка передач устроена не так.

В темноте за окном полыхнуло уже совсем неподалеку, и почти сразу в отчетливо дрогнувшую стену школы осадным тараном вломился гневный, трескучий раскат грома.

Мгновением раньше миссис Пэддок положила сухую ладонь на забытую Скалли авторучку.

От обвалившегося с небес удара она даже чуть присела, тихонько взвизгнув. Как и подобает пожилой и беззащитной старой деве, она боялась грозы.

Когда светозарные молнии, прилетая с невообразимых высот, шутя раскалывали этот мир, – миссис Пэддок особенно отчетливо понимала, что есть кто-то выше и сильнее нее.

И не просто сильнее и выше, – а совершенно иной.

Либерти-сквер Милфорд-Хэйвен, Нью-Гемпшир 17.45

Уже накрапывал дождик, без обиняков грозя вскорости превратиться в потоп. Все, кто имел к тому хоть какую-то возможность, спешили забиться под крыши. И лишь четыре зонта замерли неподвижно под поредевшей яркой кроной одного из кленов, украшавших центральную площадь городка.

Крупные, веские капли понемногу разгоняющегося ливня равнодушно барабанили по этим зонтам точно так же, как несколькими часами раньше – по зонтам Скалли, Молдера и шерифа. Каплям было все равно. Ливню было все равно.

Тра-та-та-та-та…

Людям было – не все равно.

Им было страшно.

– Я чувствую совершенно отчетливо, к нам пришел темный ангел, – настойчиво, и уже не пытаясь скрывать ужаса, повторяла Дебора Браун. – Я не знаю, кто он и где, но чувствую – он совсем близко. Понимаете? – она буквально захлебывалась. – Совсем близко! Он требует от нас жертвы!

Пол Витарис уже -несколько часов не вспоминал о горькой невозможности купить яхту.

– Мы очень давно не приносили жертв, – сказал он, опасливо втягивая голову в плечи.

Неужели, думал он, я сжег тогда повестку всего лишь потому, что струсил идти воевать? Вьетконг. Ведь он стрелял по-настоящему, Вьет-конг. Но это было как бы не в счет, я об этом, казалось, не думал. И больше четверти века жил этим воспоминанием: так храбро, так эффектно – посреди площади, посреди толпы, перед двумя десятками телекамер. И антивоенные корреспонденты ловили каждое мое слово микрофонами и блокнотами. Во имя убеждений сознательно решиться на шесть месяцев тюрьмы – какой героизм! А со стороны администрации – какой произвол! Какие репрессии!

Четверть века…

Полный оверкам. Самдэй. Вот и настал этот самый самдэй.

Что за беда, отчаянно злясь на себя за многолетний тупой снобизм, думал Пит Калгани. Что за беда, если мои замечательные ученики называют петербургскую Черную реку Блэк-ривер? В конце концов, они учат у меня не русский язык, а мировую литературу!

– Совершенно верно, – сказал он, поправляя очки, запотевшие от разведенной в воздухе влаги. – Боюсь, мы начинаем терять веру.

Голос его предательски дрогнул.

Тра-та-та-та-та…

Порыв ветра едва не вырвал зонты. Едва не вывернул их. Забились ветви над головами, и сорванные с них просторные светлые листья полетели во мгле, как вспугнутые чайки.

– Вы можете мне поклясться сейчас, что никто из вас не причастен к смерти моей дочери? – негромко и очень внятно спросил Джим Осбери.

– Мы все причастны, – быстро ответил Пит. – Ее принесли в жертву для нас. Не мы, да. Но – для нас. Ее смерть избавит нас от полиции и агентов бюро. Мы все можем свалить на нее.

– Джим! – сразу воспрянув, ухватилась за эту мысль Дебора Браун. – А ведь действительно. Ты сам говорил, она была неравнодушна к этому Джерри Стивенсу. Я уверена, что это ока убила его. Из ревности!

– Она вырвала его глаза, ибо не могла терпеть, чтобы он смотрел на другую девчонку, – будто в бреду, забормотал Пол Витарис. – Она вырезала его сердце, ибо он разбил ей сердце…

– Джим, – требовательно сказала Дебора Браун, – ты должен навести полицию на эту мысль. Иначе они раньше или позже докопаются до наших убеждений и обязательно решат, что это мы.

Джим молчал, медленно переводя взгляд с одного из собеседников на другого. Желваки его прыгали. Потом, ни слова не говоря, он повернулся и, с трудом удерживая рвущийся на ветру зонт, в вихре крутящихся листьев пошел к своей машине. Остальные молча смотрели ему вслед.

Только бы это скорее закончилось, думала Дебора Браун. Только бы мы уцелели. Только бы я уцелела. Я даже постараюсь полюбить сладкую утку… Джизус! Я полюблю сладкую утку! Только пусть все станет, как прежде!

Дом Джима Осбери 19.02

И разверзлись хляби небесные.

Щетки стеклоочистителей едва справлялись. Света фар хватало от силы на сотню футов, – но и на свету не было видно ничего, кроме слепящих водопадов, хлеставших с высоты, и пенной бешеной реки, в которую мгновенно превратилась извилистая главная улица городка, носившая громкое название Гамильтон-авеню. Улица полого поднималась вверх, но в сухую погоду машина и не замечала бы уклона, – а теперь река ярилась Молдеру навстречу. На каждом повороте протекторы теряли покрытие, и взятый напрокат заезженный «Сааб», казалось, грозил опрокинуться.

Машины Джима не было видно возле дома. И не светилось ни одно окно. Все как по писаному.

Проникнуть в дом не составило никакого труда.

Почему-то Молдер чувствовал себя настолько уверенно, что, будто заявившись с дождя к себе домой, с минуту спокойно отряхивался и отфыркивался в прихожей. Потом зажег мощный ручной фонарь и осторожно – все-таки осторожно! – двинулся к двери в подвал.

Интересно, дверь и вправду живал? И вправду способна оживать? Или мне показалось днем? Или это просто порыв сквозняка вырвал ее у меня из рук и впечатал в проем?

Молдер не знал. Но ответ не заставил себя ждать.

Дверь распахнулась с готовностью – как и подобало обычной, всего-то лишь очень тяжелой и массивной двери. Немного странно, конечно, что вход в домашний подвал прикрыт едва ли не люком бронированного сейфа, – но закон это не запрещает. Молдер посветил вниз. Подвал отнюдь не был бездной, как ему показалось не-сколько часов назад. Лестница насчитывала двенадцать ступеней.

Но стены действительно были красными. А пол действительно был земляным.

Молдер глубоко вздохнул и стал спускаться.

Возможно, именно с этого момента он начал допускать оплошности и ошибки. Вспоминая потом события этого вечера, он не мог ответить себе с уверенностью: с этого момента или нет. Скорее всего – нет, и то, что произошло через несколько секунд, было не странной и нелепой, невозможной для опытного агента ошибкой, а всего лишь мелкой оплошностью, вполне понятной и даже извинительной после этого адского дня. Скорее всего, странные и невозможные, абсолютно необъяснимые ошибки начались чуть позже. Скорее всего. Но факт остается фактом: толком он ничего не успел увидеть в подвале. Потому что, едва он миновал последнюю ступеньку и встал на земляной пол, сзади раздался нарочито спокойный голос:

– Я мог бы сейчас вас убить. Теряя дыхание, Молдер обернулся.

Джим Осбери стоял, не шевелясь, у него за спиной. Б метнувшемся к его лицу луче фонаря его глаза засверкали, как стеклянные.

– Но я хочу всего лишь поговорить, – сказал Джим.

– Я этого хотел еще днем, – ответил Молдер, овладев собой.

– Днем я еще не был готов. Днем я еще был прав.

– Днем ваша дочь еще была жива.

– И это тоже. Но не только и не столько. В конце концов, что такое дочь по сравнению со смыслом жизни?

– Чьей жизни?

– Моей.

– У нее тоже мог бы быть смысл жизни. Если бы ее не лишили жизни.

– Смысл либо один у всех, либо его вообще нет. А жизни она лишила себя сама. Она оказалась не способной нести крест. Многие люди не способны нести крест. И, похоже, я теперь – тоже. Тоже оказался не способен… Недостоин. И да будет так.

– Я не думаю, что она сама лишила себя жизни.

– Я уверен в этом. Она не выдержала. Мне жаль, потому что она была милой девчушкой. Я играл с ней, когда она была маленькой. Я спал с ней, когда она подросла. И то, и другое было очень приятным, очень. Мне жаль, что этого больше не будет. Я ее любил.

Сколько таких, подумал Молдер, абсолютно нормальных с виду, суховато деловитых и педантично честных в своем бизнесе людей ходит по белу свету? От накатившей тоски стало трудно дышать.

– Если бы не любил, то не захотел бы рассказать вам все.

– Я вас слушаю, мистер Осбери.

– Мои предки поселились в этом городишке почти полтора века назад, и уже тогда они были верны своей вере. Из поколения в поколение она передавалась у нас в роду, и мы не ставили своей задачей ее широкое распространение. Скорее напротив. Редко-редко в наш храм входил новый человек, редко-редко. Гонения не должны прекращаться совсем, иначе альтернативность веры потеряет смысл. Но они не должны становиться настолько сильными, чтобы всерьез мешать жить. Именно необходимостью поддерживать такой баланс и обусловливалось число прозелитов. О нас не должны были забывать в миру, – но о нас не должны были узнать ничего конкретного. Он перевел дух. Молдер молчал.

– Мы верим в то, что христианство не более чем лицемерие. Оно позволяет вытворять, что угодно. Не делай другим, чего не хочешь себе! Надо же придумать такое! Этот завет связывает по рукам и ногам любого порядочного человека, но дает полную свободу негодяям и извращенцам. Всякий может сказать: я люблю, когда меня мучают, поэтому Христос велит мне мучить других! Мы верим в то, что человек – это просто животное и ничего больше. Ничем не лучше и ничем не хуже остальных теплокровных. И чем скорее он окончательно перестанет обманывать себя иллюзиями, тем лучше для него самого. Мы верим, что наш храм – это могучий и полезный элемент общества. Здравый ум, хорошее здоровье – что еще нужно, в конце концов?

Он помолчал, громко дыша в тишине подвала. Гул дождя и раскаты грома едва доносились сюда.

Джим провел ладонью по щеке. И когда он снова продолжил, – голос его дрожал.

– Но сегодня я увидел лицемерие и среди своих. И даже в себе самом. Я едва не поддался… Обвинить Шэрон! Они так хотели, чтобы я это сделал! Свалить убийство на ни в чем не повинного, беззащитного человека. Мертвого человека. Любимого человека! Только чтобы спастись самим… Она, девочка моя, убила из ревности! Из ревности вырвала сердце, глаза… Что за бред! Меня едва не стошнило от них! Мы твердим: жертвы, жертвы! Ради веры нужны жертвы! Мы и приносим жертвы! Но вдруг выясняется, что мы с готовностью приносим в жертву своей вере кого угодно – только не себя!

– Я понял, – сказал Молдер. – Но прошу вас, мистер Осбери, расскажите мне поподробнее о жертвах.

Джим кивнул.

– Разумеется, – процедил он с ощутимым презрением. – Вы же полицейский, а не исповедник… Хорошо. Дело в том, что, чем моложе кровь, тем лучше она для ритуала. Поэтому приходится использовать либо младенцев, – но крови у них кот наплакал, да и самих младенцев не напастись… либо подростков, которые по своим физическим данным уже пригодны к многократному использованию, но по уровню духовного развития еще совершенно не способны к сознательным действиям такого масштаба. И потому им невозможно довериться. Мы использовали их под гипнозом и блокировали воспоминания. Но что-то им вспоминалось порой, в этом все дело…

– А кто убил Джерри Стивенса? Джим помолчал. Потом сказал:

– Это я и сам хотел бы знать.

– Кто-то из ваших единоверцев?

– Нет. В этом я уверен. Они перепуганы больше моего, перепуганы насмерть. Кто-то пришел.

И тут в кармане Моллера запищал телефон.

– Простите, мистер Осбери, – сказал Молдер, торопливо выдергивая коротенький штырек антенны. – Да? Это я. Дэйна? Что случилось?

– Не могу говорить, – произнес задыхающийся голос Скалли. – Скорее сюда, Фокс! У меня неприятное…

И пошли гудки.

И с этого момента расследование превратилось в фарс. В комедию абсурда.

Почему-то Молдер даже не спросил Джима Осбери, как так получилось, что весь его дом будто вымер, и куда подевалась его жена.

Почему-то Молдер приковал Джима Осбери наручниками к перилам лестницы. Тогда это показалось ему хорошей идеей , – чтобы потом вернуться и договорить именно здесь, и вместе осмотреть подвал, и чтобы Джим не передумал и не сбежал. Как будто он не сам пришел к Молде-ру для разговора! Как будто ему было куда бежать!

Почему-то Джим Осбери даже не сопротивлялся. Даже не возразил. Даже слова не сказал – молча позволил нацепить себе на запястье холодный жесткий браслет и остался с задранной вверх правой рукой один в темноте подвала. Молдер был словно в лихорадке, а Джим Осбери – в блаженном расслаблении. Дверь подвала открылась, пропуская наружу Молдера, а внутрь – рассеянный свет выбивавшегося из сил неподалеку от окна кухни уличного фонаря. Потом дверь закрылась, и стало совершенно темно. Джим попробовал присесть на ступеньку, но браслеты не позволили, пришлось стоять. Это его не огорчило ни на мгновение. Сладкое чувство выполненного долга было таким умиротворяющим, что он готов был стоять так хоть всю ночь.

Ему не пришлось стоять и четверти часа.

Вновь ожившая дверь медленно, с каким-то зловещим скрипом отворилась. Как быстро, подумал Джим. Потом сообразил: этот агент не успел бы даже к школе доехать, не то что вернуться. До хруста в позвонках вывернув голову, он оглянулся на дверь. И успел увидеть в заполнившем дверной проем скупом мерцании черный силуэт поднявшей голову гигантской змеи.