Текст книги "Мы начинаем в конце"

– В душу он мне запал, – говорил между тем Кадди.

Уок обернулся к нему, но тот не сводил глаз с баскетбольной площадки.

– Правда, в те времена мне казалось, что некоторых осудили зря. Я тогда только на службу поступил. Не в наружную охрану, нет – мне этаж дали патрулировать. Вот я и наблюдал. Доставят, бывало, какого-нибудь «белого воротничка» – адвоката или банковского служащего, – я и думаю: нет, этот точно не отсюда, не такое он совершил, чтобы тут сидеть. Теперь иначе думаю: что зло – оно однородное, без степеней. Есть черта, за нее переходить нельзя, и точка. Заступил на дюйм – всё, виновен.

– Почти каждый человек хоть раз в жизни да приближается к этой черте.

– Ты же не приблизился, Уок.

– Так я еще и жизнь не прожил.

– Винсент перешел черту в пятнадцать. В ту ночь, когда его доставили, дежурил мой отец. Журналистов понаехало… А судья сказал: всё, поздно. Это уже я сам помню.

Это помнил и Уок.

– Отец говорил, хуже ночи у него за всю службу не было – а ты сам можешь представить, чего он тут навидался. Но пацана в камеру сажать? Ведет он его, а заключенные руки просунули сквозь решетки – ор, грохот. Правда, пара человек тихо сидели. Зато остальные… Встречу устроили, в своем понимании.

Уок вцепился в ячеистую сетку тюремного забора. Пальцы судорожно скрючились, и никак не получалось сделать вдох.

– Мне тогда было девятнадцать. – Кадди затушил окурок, но почему-то не выбросил, продолжал мять. – Всего на четыре года больше, чем Винсенту. Меня в его отсек определили, на третий этаж. И я в нем не убийцу видел, а пацана обычного, вроде товарища по школе или младшего брата. Он мне сразу понравился.

Уок улыбнулся.

– Он у меня из головы не шел. Со смены вернусь домой – о нем думаю. И в отпуске тоже, и даже на свидании: сам в кино сижу с девчонкой, а мысли – про Винсента.

– Серьезно?

– Ну да. Жизни наши сравнивал. Похожи они были бы – если б не единственная ошибка. Зато какая! Малышку насмерть задавить. Господи… Ведь не один ребенок погиб, а два – с Винсентом два выходит, говорю. И вот он снова здесь. Значит, никакое это было не исправление, если новая трагедия случилась. Значит, вообще всё зря.

Те же мысли посещали и Уока.

– Я радовался, что ты приехал его забирать. Конец главы, которая сильно затянулась. Прикидывал: ничего, Винсент сначала начнет. Время есть. Какие наши годы, верно?

– Верно, – ответил Уок, а сам подумал о болезни. Он не готов – ни к самим метаморфозам, ни к их скоропостижности.

– Говорили, Винсенту от меня слишком много поблажек – гулять дозволено дольше, чем остальным, и бог знает что еще. Я и не отрицаю. Я всё делал, что мог. У него ведь жизни никакой не было – так, прозябание… Вот я ему жизнь и отпускал по кусочку. Кто виноват, кто нет, кого правильно осудили, кого неправильно – не нашего ума дело. Мы выполняем свою работу, так?

– Так.

– Я этот конкретный вопрос вообще не задаю. За тридцать лет никого ни разу не спросил.

– Он этого не делал, Кадди.

Тот стал ловить ртом воздух, будто слишком долго в одиночку мучился заявленным вопросом. Наконец отдышался и отворил ворота.

– Комнату я для вас выхлопотал, Уок.

– Спасибо.

Перспектива встречи с Винсентом в общей комнате страшила Уока. Отделенный от него плексигласом, Винсент говорить не станет, это ясно.

Вслед за Кадди Уок прошел в помещение с голыми стенами, с единственным металлическим столом и двумя стульями. В таких комнатах осужденный и адвокат обсуждают дальнейшие действия; здесь вспыхивает и гаснет надежда.

Винсент расписался, где положено. Кадди снял с него наручники, выразительно взглянул на Уока и вышел.

– Ну и чего ты своей молчанкой добиваешься? – начал Уок.

Винсент уселся напротив, закинул ногу на ногу.

– Слушай, Уок, а ты похудел.

Действительно, он сбросил еще пару фунтов. Теперь съедал только завтрак, а потом целый день перебивался кофе. От голодовок болел живот – не то чтобы сильно, нет. Боль, тупая, подвывающая на одной ноте, казалась признаком, что организм снова подвластен Уоку. Таблетки делали свое дело, состояние оставалось стабильным. Уок довольно бодро двигался и даже, забывшись, принимал это благо как должное.

– Может, скажешь, что вообще происходит, Винсент?

– Я ведь письмо тебе написал.

– Ну как же! «Прости» – вот что в нем сказано.

– Это от сердца.

– А остальное?

– Я все обдумал. Сделай как я прошу.

– И не рассчитывай. Твой дом я продавать не стану. По крайней мере, до суда. Будет приговор – будет определенность насчет будущего.

Винсент вроде обиделся. Словно об одолжении попросил, а Уок проявляет черствость. В письме он выразился предельно ясно. Почерк у него был настолько красивый, что Уок перечел письмо дважды. «Продай мой дом, – убеждал Винсент. – Дикки Дарк дает миллион, я согласен».

– Чек он мне уже выписал. Твоя задача – оформить документы.

Уок покачал головой.

– Погоди, мы тебя вытащим…

– Дерьмово выглядишь.

– Со мной порядок.

Помолчали.

– Дачесс и Ро… в смысле, мальчик. Ее братишка. – Винсент произносил имена боязливо, словно был недостоин даже говорить об этих детях.

– Потерпи, Винсент. Не пори горячку. Мы это еще обсудим, мы что-нибудь придумаем. Тебе надо просто выждать время.

– Чего-чего, а времени у меня полно.

Уок достал из кармана пачку жевательной резинки, одну пластинку протянул Винсенту.

– Контрабанда, – заметил тот.

– Она самая.

Напрасно Уок искал в его лице вину или раскаяние. Ни того ни другого не было. Мелькнула мысль, что Винсент почувствовал себя лишним на воле и придумал, как вернуться туда, где ничего не надо решать самому. Уок эту мысль отмел. Бред полнейший. Винсент все время прятал глаза – встретится с ним взглядом на миг, не дольше – и смотрит в сторону.

– Я знаю, Вин.

– Что ты знаешь?

– Что это сделал не ты.

– Виновность определяется задолго до того, как совершается преступление. Просто люди этого не понимают. Им кажется, у них есть выбор. Потом, когда уже ничего не изменить, они прокручивают ситуацию, лазейки ищут: а если б я вот так поступил, а если б вот этак… На самом деле, повторись всё, человек сделал бы то же самое.

– Сказать тебе, почему ты отмалчиваешься? Потому что я тебя сразу поймаю на нестыковках. Не прокатывает твой самооговор, Вин.

– Это не самооговор.

– Допустим. Где тогда оружие?

Винсент сглотнул.

– Найди мне адвоката, пожалуйста.

Уок выдохнул с облегчением, улыбнулся, хлопнул ладонью по столу.

– Давно бы так. Есть у меня парочка толковых ребят, как раз на особо тяжких специализируются.

– Мне нужна Марта Мэй.

Рука Уока застыла в воздухе, не успев опуститься на столешницу и продолжить отбивать победный ритм.

– Не понял.

– Марта Мэй. Ни с кем другим говорить не стану.

– Она же ведет семейные дела.

– Или Марта, или никто.

Уок помолчал.

– Почему именно она?

Винсент опустил глаза.

– Да что с тобой такое? Я тебя тридцать лет прождал. – Уок шарахнул рукой по столу. – Очнись, Винсент. Не одну твою жизнь на паузу поставили, слышишь?

– Выходит, мы с тобой почти одинаково эти годы прожили, так, что ли?

– Я не то имел в виду. Я хотел сказать, нам всем было тяжело. И Стар в том числе.

Винсент поднялся.

– Подожди.

– Чего тебе еще, Уок? Что ты сейчас такое важное сообщишь?

– Бойд с окружным прокурором будут требовать, чтобы тебя приговорили к высшей мере.

Фраза повисла в воздухе.

– Уговори Марту, а я все подпишу.

– Речь идет о смертной казни. Господи, Винсент… Одумайся уже наконец.

Тот стукнул в дверь, вызывая охрану.

– Увидимся, Уок.

На прощание – фирменная полуулыбка с этим свойством переносить на тридцать лет в прошлое и удерживать Уока всякий раз, когда он уже готовился поставить крест на Винсенте Кинге.

14

В то первое воскресное утро они спали до восьми.

Дачесс проснулась раньше, чем Робин. Лежала и смотрела на притулившегося к ней мальчика со смугло-золотой мордашкой. Солнце любило Робина, он всегда легко загорал.

Дачесс поднялась, скользнула в ванную, выхватила взглядом собственное отражение. Она похудела, если не сказать «отощала»; щеки запали, ключицы выпирали устрашающе. С каждым днем Дачесс все больше походила на Стар; теперь даже Робин упрашивал ее съесть хоть что-нибудь.

Лишь когда она шагнула из ванной, взгляд упал на новое платье. Цветочки по подолу – вроде маргаритки. Рядом – вешалка с белой хлопчатобумажной рубашечкой и черными брючками. Этикетки целы, на них указан размер – 4–5.

Дачесс только предстояло приноровиться к звукам старого дома, и по лестнице она спускалась с опаской, отмечая про себя, какие ступеньки скрипят, а какие нет. Она замерла возле кухонной двери. Хэл в начищенных ботинках, в рубашке с жестким воротничком варил кофе. Живо обернулся, хотя Дачесс была уверена, что подкралась совершенно бесшумно.

– Я купил тебе платье. Сейчас поедем в церковь, в Кэньон-Вью. Каждое воскресенье будем ездить.

– Никаких «мы». Говори за себя. Я ни в какую церковь не поеду, и мой брат тоже.

– Детям в церкви нравится. После проповеди всегда бывает угощение – торт. Я уже сказал Робину, и он хочет ехать.

Ну еще бы. Робин, маленький иуда, за кусок торта на все готов.

– Езжай, а мы здесь подождем.

– Не могу вас одних оставить.

– Тринадцать лет оставлял, а теперь не можешь?

Хэл ничего не сказал в свое оправдание.

– В любом случае рубашка и брюки не годятся. Робин носит шестой размер. Ты не знаешь даже, сколько лет твоему родному внуку.

Хэл сглотнул.

– Прости, ошибся.

Дачесс шагнула к плите и налила себе кофе.

– С чего ты вообще решил, будто Бог существует?

Хэл указал на окно. Дачесс проследила его жест.

– Не вижу ничего особенного.

– Не лукавь, Дачесс, ни с собой, ни со мной. Всё ты видишь.

– Мне лучше знать.

Хэл смотрел на нее напряженно; казалось, он давно готов к отповеди.

– А сказать, что я и впрямь вижу? Слушай. Я вижу старика, у которого середка давно сгнила. Этот старик сам поломал свою жизнь, и теперь у него ни семьи, ни друзей. Он может умереть в любой момент – но хоть бы кто по этому поводу взгрустнул. – Дачесс изобразила невинную улыбку. – Возможно, смерть настигнет старика в пшеничном поле, на этой его грёбаной собственной земле, осиянной светом Господним. Он рухнет и будет лежать, пока не позеленеет. А найдет его водитель грузовика-цистерны, и вот по каким признакам: над полем он увидит вороньё – сотню черных ворон. Мясо с костей к тому времени обглодают звери. Только это неважно: ведь скелет сразу же зароют, безо всякого прощания – потому что прощаться будет некому.

Хэл взял чашку с кофе, и Дачесс удовлетворенно отметила, что рука у него дрожит. Хотела продолжить, рассказать старику о своей малютке-тетушке, о милой Сисси – ее могилка давно заросла бы, одичала, ведь Стар за ней не ухаживала – мужества в себе не находила, а сам Хэл вообще свалил из штата. Если б не Дачесс, не ее поездки на велике за полевыми цветами, тетя Сисси гнила бы в полном забвении…

Дачесс вовремя обернулась. В дверях стоял Робин.

Живо взобравшись на стул напротив Хэла, он сообщил:

– А мне торт снился!

Хэл многозначительно взглянул на Дачесс.

– Ты ведь с нами? – напрягся Робин. – Ты поедешь в церковь? – По глазам было видно, до какой степени Дачесс нужна брату. – Поехали, а? Не за Богом, а за тортом. Пожалуйста, Дачесс!

Она взлетела на второй этаж, сорвала платье с вешалки-плечиков, крючком зацепленной за дверь спальни. Рванулась в ванную, открыла шкафчик, где хранились пластыри, мыло и шампунь; нашарила ножницы и приступила к работе.

Сначала разобраться с длиной. Приструнить маргаритки, а то ишь как разрослись. Пусть дурацкий лужок обрывается повыше середины ее незагорелого бедра. Спине следует виднеться сквозь прорехи. Дырка повыше пупка тоже не помешает. Причесываться Дачесс не стала – наоборот, разлохматила волосы. Сандалии, купленные Хэлом, от ее пинков полетели через всю комнату. Дачесс извлекла из-под кровати свои старые кроссовки. На коленке была царапина – результат бегства сквозь жесткие и высокие, в ее рост, колосья. Возле локтя – порез; Дачесс знала, что ему не зажить. Имей она бюст, еще и декольтировала бы платье спереди.

Робин и Хэл ждали во дворе. Хэл еще накануне вымыл грузовик, Робин ему помогал. Работали вечером. Намыливали, обливали чистой водой, вытирали замшей металлические бока, в которых отражалось закатное солнце.

– Боже, – выдохнул Робин при появлении Дачесс.

Хэл застыл на месте, несколько секунд таращился, затем, без комментариев, сел за руль.

Миновали чье-то ранчо, поехали параллельно линии электропередачи – ржавый железобетон столбов, гул в проводах не слышен из-за тарахтенья мотора. С восточной стороны, словно червяк, почуявший дождь, вылезла труба, чтобы ярдов через пятьсот снова нырнуть под землю.

Через десять минут попался дорожный указатель – простой столб с надписью «Штат Сокровищ».

– Там написано «сокровищ»? – уточнил Робин.

Дачесс погладила ему коленку. Не зря она каждый вечер по десять минут с ним читает. Робин умный, это уже сейчас понятно; точно не в мать уродился, и самой Дачесс скоро будет за ним не угнаться. А пока она должна уберечь его от прошлого, чтобы не опутывало ему ножки, не тащило назад, как хищный плющ.

– У нас тут полезные ископаемые.

Хэл не выпустил руля, только на мгновение оглянулся и вскинул брови, удивляясь познаниям Робина.

– Oro y Plata. По-испански – «Золото и серебро».

Робин хотел присвистнуть. Получилось у него не очень.

На западе темнел лес Флатхед; только до него было далеко, и кто там пасся, на подступах к этому лесу, в бесконечных прериях – бизоны или обычные коровы, – Дачесс разглядеть не могла.

– А еще – верховья великих рек, – продолжал Хэл. – Все реки, что текут через нашу страну, начинаются здесь.

Водные ресурсы Монтаны не впечатлили Робина, присвистывать он не стал.

Возле указателя «Кэньон-Вью Бэптист» они свернули. Ну и где заявленный в названии вид на каньон? За окном тянулись всё те же бурые прерии.

Церковь оказалась деревянная, белёная; по коньку крыши трещины, колокольня низенькая – вполне можно попасть камнем в колокол.

– Всю Монтану исколесил, пока самую отстойную церковь нашел, да? – съязвила Дачесс.

Тесная парковка была уже почти заполнена. Дачесс спрыгнула на землю, огляделась, щурясь от солнца. Милях в пятидесяти мелькали лопасти ветряков.

К грузовику приблизилась старуха – широкая улыбка, печеночные пятна, обвислая кожа, словно земля уже тянула ее к себе, плоть была готова повиноваться, и только разум, этот упрямец, не сдавался.

– Доброе утро, Агнес, – поздоровался Хэл. – Это Дачесс и Робин.

Агнес протянула костлявую руку. Робин пожал ее с великой осторожностью, будто рука могла отвалиться и его тогда заставили бы крепить ее на место.

– Что за милое платьице, – похвалила Агнес.

– Старье, – выдала Дачесс. – Я думала, оно для церкви коротковато, а Хэл сказал, самое то, святой отец будет в восторге.

Агнес удержала-таки улыбку, не дала лицу вытянуться в гримасе крайнего смущения.

Дачесс повела Робина к церкви. Возле бокового окна толпились местные ребята – все как один с прилизанными волосами и умиленными улыбками.

– Сразу видно – умственно отсталые, – бросила Дачесс.

– А мы с ними будем играть?

– Нет. Они только и выжидают, как бы похитить твою душу.

Робин глядел снизу вверх, искал в ее лице намек на улыбку. Дачесс оставалась серьезной.

– Как они это сделают?

– Заморочат тебя всякими недостижимыми идеалами.

Дачесс пригладила волосы брата и подтолкнула его к детям. Робин несмело оглянулся, получил от нее ободрение в виде кивка.

– Стрёмное платье у твоей сестры, – сказала Робину девочка примерно его лет.

Дачесс сама шагнула к изумленным детям. Все пялились на нее, только девочкин взгляд скользнул мимо. Ага, понятно – смотрит на толстуху в бейсболке с лиловым козырьком.

– Это твоя мама?

У Дачесс в голове уже оформилась обидная фраза.

Девочка кивнула.

Робин взглядом молил: пожалуйста, не надо.

– Нам пора, – сказала Дачесс. Оскорбление пришлось проглотить.

Робин выдохнул.

Они заняли последнюю скамью.

Вплыла Долли на каблучищах и на волне парфюма; подмигнула Дачесс.

Робин сидел между ними, докучал Хэлу вопросами о Боге, ответов на которые не знает никто из живущих.

Священник говорил складно. Рассказывал о дальних странах, где воюют, голодают и оскверняют само понятие доброты. Дачесс не вслушивалась, пока он не перешел к теме смерти, пока не завел про новое начало и Божий замысел – его, типа, разумом не постичь, а потому и сомнения в нем недопустимы; он, типа, когда свершится, тогда всех и озарит пониманием. Робин слушал, завороженный. Дачесс отлично знала, о чем он думает.

Когда все склонили головы в молитве, перед глазами Дачесс всплыло лицо Стар, да такое ясное, умиротворенное, что она едва не закричала. На глаза навернулись слезы; Дачесс зажмурилась – она не даст им пролиться. Старик-священник заговорил снова. Дачесс стояла, низко опустив голову, с единственной мыслью: не заплакать, не потерять этот материнский образ, никогда не виданный наяву.

Крупная рука легла Дачесс на плечо – Хэл, утешитель хренов, дотянулся до нее через Робина.

– Катись к чертям, – прошептала Дачесс. – Все пускай катятся к чертям.

Она бросилась вон из церкви. Убежать подальше, туда, где не услышишь про вечные муки – потому что одно упоминание о них будто втаптывает человека в грязь.

Дачесс опустилась на траву. Надо отдышаться.

Она не заметила, что к ней идет Долли. Вздрогнула, только услышав над ухом:

– Симпатичное платье.

Долли уже сидела рядом с ней.

Дачесс выдернула пучок длинных травин, разжала кулак. Пусть траву унесет ветром.

– Не стану спрашивать, в порядке ты или нет.

– И правильно.

Дачесс покосилась на Долли: яркая помада, густо накрашенные веки, укладка. Юбка кремового цвета, джемпер густо-синий с глубоким вырезом, шелковое кашне. Столько женственности в этой Долли, что самой себе Дачесс представилась малявкой, а не девочкой на пороге юности.

– Сиськи для церкви у вас не слишком открыты?

– Это я еще в бюстгальтере. А если сниму – все прихожане попадают и вдоль нефа стопками улягутся.

Дачесс не засмеялась.

– Чушь он порет, священник. Чушь собачью.

Долли прикурила. Запах дыма почти перебил парфюм.

– Я тебя понимаю, Дачесс.

– Что вы понимаете?

– Было время – я так же сильно ненавидела. Порой ненависть обжигает хуже огня, верно?

Сигарета от ветра помигивала.

Дачесс выдрала еще клок травы.

– Ни фига вы обо мне не знаете.

– Знаю. Ты еще слишком юная. Мне пришлось состариться, чтобы понять.

– И что ж вы такое поняли?

– Что я не одна на свете.

Дачесс поднялась.

– Ну а мне это и сейчас ясно. Я не одна – у меня есть брат. А больше мне никто и не нужен – ни Хэл, ни вы, ни Бог.

* * *

Биттеруотер представлял собой россыпь построек из бетона и стали. Витрины были залеплены флаерами: бары, гастролирующие рок-группы и дешевый алкоголь. Двадцать миль от Кейп-Хейвена перпендикулярно побережью. Общее впечатление: фатальная ошибка при выборе места для этого населенного пункта.

Уок далеко не сразу отыскал нужный адрес. Пришлось миновать промзону: грузовые контейнеры, мини-склады, продуктовые хранилища.

Офис Марты Мэй находился в одноэтажном торговом центре на самой окраине, уже при выезде на трассу. Был стиснут между химчисткой и мексиканской закусочной; судя по надписи, здешние лепешки такос продаются всего по восемьдесят девять центов за штуку.

Уок оставил машину на стоянке и вошел в торговый центр.

«Биттеруотер дентал», «Спирит электроникс», «Ред дейри». Ногтевой сервис; азиатка в медицинской маске прыскает лак-спрей на ногти измотанной мамочки, которая ногой покачивает коляску.

Серое небо за стеклянным куполом потолка; мигающее неоновое слово «ТАКОС».

Уок распахнул дверь в приемную. Диванчики вдоль обеих стен были заняты. Клиентки Марты Мэй – исключительно женщины, объединенные материнством и неудачным замужеством; историю каждой можно прочесть в глазах, различий минимум. Секретарше под семьдесят, волосы подсиненные, костюм ярко-розовый. Печатая, облизывает десны; умудряется в то же время говорить по телефону (трубку удерживает между плечом и подбородком) и подмигивать малышке, от рёва которой хочется выскочить вон.

Уок развернулся и побрел к машине.

Ждал до шести, считал выходивших женщин. Видел, как синеволосая секретарша села в ржавый «Форд Бронко» и не меньше минуты билась с упрямым двигателем. Наконец она укатила. Значит, можно предпринять второй заход. В мексиканской закусочной теперь оживление – столики у окна заняли усталые служащие, потягивают пиво.

Уок подергал дверь. Заперто. Стал стучаться.

За рифленым стеклом возникла Марта.

– Извините, рабочий день окончен. Приходите завтра.

– Марта, это я – Уок.

Бесконечная минута ожидания и щелчок замка.

И вот она перед ним.

Несколько мгновений лицом к лицу. Марта Мэй – бледненький эльф. Каштановые волосы. Серый брючный костюм – причем с кроссовками бренда «Чак Тейлор». Уок едва не усмехнулся: прежняя Марта.

Он хотел распахнуть объятия, но Марта встала вполоборота. Без улыбки, жестом пригласила его войти. В кабинете оказалось уютнее, чем думал Уок. Дубовый стол, горшечное растение, во всю стену – стеллажи, литература исключительно юридическая. Марта села и указала Уоку на стул.

– Давненько, Уок.

– Давненько.

– Сварила бы для тебя кофе, но, веришь, к вечеру я как выжатый лимон.

– Я очень рад тебя видеть, Марта.

Долгожданная прежняя улыбка, и эффект от нее на Уока – тоже прежний.

– Бедняжка Стар, – заговорила Марта. – Я хотела приехать на похороны, но у меня было слушание в суде. Никак не могла перенести.

– Цветы твои я получил.

– Страшно представить, что пережили дети.

Стопки бумаг на столе. Не завалы, нет – скорее, пирамиды, подогнанные файлик к файлику, но высоченные. Поговорили о Стар, о шоке, о Бойде и его методах. Уок так все подал, будто его самого задвигать и не думали, будто он тоже – полноправный участник расследования. Напряжение между ним и Мартой оставалось – того сорта, какое возникает при встрече мужчины и женщины, которые видели друг друга обнаженными.

– Ну а что Винсент?

– Он не убивал.

Марта поднялась, прошла к окну. Долго смотрела на хайвей. Уоку был слышен мерный шум машин, изредка взрываемый клаксоном и ревом мотоцикла.

– Я смотрю, Марта, у тебя дело хорошо поставлено. Ты молодец.

Она склонила голову набок.

– Спасибо. Твое одобрение для меня очень много значит.

– Я вовсе не имел в виду…

– Послушай, у меня на обмен любезностями сил нет. Выкладывай, зачем приехал.

В горле пересохло. Уок вообще не хотел обращаться к Марте, ибо отплатить за услугу ему было нечем.

– Ты нужна Винсенту.

Марта обернулась.

– В каком качестве?

– В качестве адвоката. Понимаю, как это звучит, но…

Марта усмехнулась.

– Неужели понимаешь? А послушать – ни малейшего представления у тебя нет!

Она спохватилась, вдохнула поглубже, чтобы успокоиться.

На стене висел диплом колледжа «Саутвестерн». Рядом была пробковая панель с многочисленными фотографиями улыбающихся женщин и детей.

– Я не занимаюсь уголовными делами, Уок.

– Да знаю я, знаю. И Винсенту говорил.

– Мой ответ – нет.

– Моя задача была – уточнить.

Марта улыбнулась.

– До сих пор бегаешь по Винсентовым поручениям?

– Я на все готов, лишь бы избавить невиновного от высшей меры.

– То есть Винсенту грозит смертная казнь?

– Да.

Марта опустилась на стул, ноги в кроссовках устроила на столе.

– Могу порекомендовать опытного адвоката.

– Думаешь, я ему этот вариант не предлагал?

Марта взяла из пиалы конфетку – драже «М&Ms».

– Я-то ему на что сдалась?

– Винсенту после тридцатника за решеткой все вокруг чужое. Только мы двое у него и остались. Он помнит, что ты – юрист, вот и уперся.

– Я даже не представляю, что он за человек теперь. Да и ты наверняка сильно изменился.

– Я как раз практически прежний.

– Это меня и настораживает.

Уок рассмеялся.

– Может, возьмем еды навынос и закрасим белые пятна? – Он говорил тихо, чувствуя, как кровь приливает к щекам. – Тут поблизости готовят суперские такос; всего-то и надо, что восемьдесят девять центов – найдется у тебя?

– А хочешь по-честному?

– Хочу.

– Я потратила немало лет, чтобы Кейп-Хейвен остался позади. Как по-твоему, есть у меня желание возвращаться?

Уок встал, улыбнулся и прошел к двери.