Текст книги "Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона"

Глава 2
До братского общества
Боевая маскулинность, социальность и сообщество

«Какой роман моя жизнь!» – Наполеон произнес эту знаменитую фразу, описывающую его жизнь, в 1816 году на острове Святой Елены в ходе беседы со своим мемуаристом Эммануэлем Огюстеном Дьедонне Жозефом, графом де Лас Каз (1766–1842). Но когда пришло время рассказать о жизни и поступках корсиканского императора-воителя, никто не был столь же подробен, как солдаты и офицеры Наполеона. Ветераны Бонапарта, массово составлявшие мемуары, описывали своего лидера не только как грозного завоевателя, но и как доброго и справедливого командира. В какой-то степени они даже считали его своим другом. Сам Наполеон связывал армию с масонством, утверждая: «…есть определенное понимание между ними, которое заставляет их узнавать друг друга везде и безошибочно; заставляет их искать друг друга и прекрасно уживаться, и я Великий магистр их ложи» [Roederer 1859: 494]. Эльзеар Блаз (1786–1848), капитан Великой армии, рассказывал о близких отношениях Наполеона с его людьми, заслуги которых он уважал независимо от их социального происхождения:

Часто было видно, как Император снимает собственный крест Легиона чести, чтобы прикрепить его к груди храброго солдата. Людовик XIV сперва спросил бы, был ли храбрец дворянином. Наполеон спрашивал, был ли дворянин храбрецом. Сержант, проявивший удивительную доблесть в бою, ставился выше Людовика XIV.

– Я дарую тебе пенсию в 1200 ливров, – сказал Король.

– Ваше величество, я предпочел бы орден Святого Людовика.

– Охотно верю, но ты его не получишь.

Наполеон бы обнял сержанта; Людовик XIV повернулся к нему спиной.

В конце этой истории Блаз признает: «Таков пример резкого различия между двумя периодами» [Blaze 1995: 176].

Историки в целом соглашаются с оценкой капитана Блаза. Брайан Мартин пишет, что наполеоновская «настойчивость в отношении коллективной солидарности отражала радикальный отход от недавнего прошлого во Франции, когда жесткое классовое деление в XVIII веке представляло огромные преграды для взаимоуважения и взаимодействия между солдатами». По мнению Мартина, революционная концепция fraternité (братства) была источником «растущего убеждения – или зарождающейся военной теории – во Франции XVIII века, согласно которой дружба между солдатами могла быть эффективной стратегией полкового единства» и «успех в бою зависел от большого доверия и близости между солдатами Grande Armée или того, что в более широком смысле можно назвать наполеоновской дружбой» [Martin В. 2011: 5–6]. Мартин и Майкл Хьюз исследуют механизмы этой солидарности, от личного поведения Наполеона до его системы националистической и милитаристской пропаганды, которая поощряла мужские социальные связи и общее маскулинное самосознание, основанное на сексуальном и боевом мастерстве [Hughes 2012].

Хотя во время Старого порядка сохранялось жесткое социальное разделение, военные офицеры и управители XVIII века прекрасно понимали, что коллективное самосознание и групповая солидарность – важные силы в военном успехе. До братства и наполеоновской дружбы существовала просвещенная боевая социальность, маскулинная идентичность и société militaire («военное сообщество»).

Масштабные проблемы армии подтверждались рядом унизительных поражений, в первую очередь в Деттингенском (1743) и Росбахском (1757) сражениях. Они привлекли внимание к недостаткам аристократической культуры войны Людовика XIV и проблемам действующей военной и тактической системы[92]92
  О поражении французов в Росбахе см. [Guinier 2015b].


[Закрыть]. Реформаторы верили, что взяточничество, фаворитизм и guerre de cabinet ограничивали героизм в офицерских корпусах, порождали отсутствие дисциплины, подрывали и ослабляли моральные устои, чувство индивидуальной и коллективной боевой идентичности. Отсутствие société было заметно в ограниченных, разрушительных отношениях офицеров, а также в жестоком отношении офицеров к солдатам. Плохие бытовые условия и социальное унижение считались главными причинами заболеваний и дезертирства среди солдат, а также фактором, способствующим появлению тоски по дому, или nostalgic, которая считалась смертельно опасной [93]93
  О nostalgic см. [Dodman 2017].


[Закрыть].

Участники Военного просвещения стремились решить моральные и социальные проблемы через социальность. Эта человеческая способность должна была поддержать социальную связь, укрепить société militaire и восстановить боевое самосознание. Вместо того чтобы искать в математике и греко-римской Античности архетипы стойкого боевого самосознания и дисциплины, в период 1720-1760-х годов некоторые военные авторы поддерживали в качестве идеальных культурных моделей «просвещенную» моральную философию и такие социальные институты, как салоны и масонские ложи. Реформаторы уделяли основное внимание ценностям, связанным с природной социальностью и общественным этикетом: гуманности, дружбе, доброжелательности и коллективному духу (esprit de corps). Эти качества приводили к уважению на службе и в отношениях с союзниками во всей французской торговой и колониальной империи. Мориц Саксонский экспериментировал с фронтовым комическим театром, который, как он полагал, вел к формированию сплоченности, маскулинного боевого самосознания и в итоге к победе в континентальной войне. Во французских театрах военных действий по всему миру социальность была не менее важна. Отказ от братства был среди многих военных признаком европейского культурного превосходства и расовой чистоты. Тем не менее от Северной Америки и Антильских островов до Индостана militaires philosophes выступали за окончательное избавление от евроцентричных стереотипов, культурной ограниченности, экзотизма и расизма. Они поддерживали изучение культур и языков местных народов, дружбу с местными жителями, поиск точек соприкосновения в культуре или национальном характере и признание заслуг. Эти практики позволили сформировать международные многокультурные военные сообщества.

Военные мыслители верили в многочисленные преимущества, которые социальные практики могли привнести в армию. Принятие просвещенной моральной философии социальности, пробуждение боевого самосознания, разжигание чувства солидарности в разных формах и демонстрация культурного понимания и уважения за рубежом могли смягчить социальные и культурные основы военного кризиса. Столь же важно и то, что новый «менталитет» и неофициальный боевой кодекс могли восстановить репутацию солдат как благородных моральных агентов, достойных похвалы, а не осуждения со стороны философов и общественности. Но они не знали, что продвигали философское, социальное и эмоциональное направление, заложившее основу для революционного братства, наполеоновской дружбы и современных боевых «братьев по оружию»[94]94
  Шекспир использовал выражение «братья по оружию» в «Генрихе V» (1600), подразумевая боевых соратников. Горацио Нельсон описывал им своих сослуживцев, морских офицеров, чтобы показать их коллективное превосходство в мореплавании и элитный статус. Осознание важности связей между сослуживцами восходит к «Эпосу о Гильгамеше» (приблизительно 2100 год до н. э.). Платон говорил в «Пире» (предположительно 385–370 год до н. э.), что армия должна состоять из любовников. В этой главе описывается, как современное представление о «братьях по оружию» обрело форму через постоянное исследование и институционализацию механизмов социальной и эмоциональной связи: приема пищи и сна в тесных помещениях на протяжении долгого времени, совместного выполнения рутинных дел, проживания вместе тягот походной жизни и ужасов войны.


[Закрыть].

От джентльменской войны к военному обществу

Капитан Блаз был прав в одном: Людовика XIV заботило дворянство. 21 марта 1691 года «король-солнце», в своей белоснежной с золотом военной форме, вышел из королевской кареты, чтобы взглянуть на линию фронта большой осады Монса во Фландрии. Ни одно осадное мероприятие не видело подобного скопления военных сил, как в Монсе: 92 000 мужчин отправили разбить вражеский гарнизон из 6000 человек. Лувуа, военный министр «короля-солнца», готовился к этой осаде почти год и не упустил ни малейшей детали в подготовке, когда ночью 24 марта 1691 года открылись траншеи линий укреплений. Две батареи из 12 мортир бомбардировали Монс, из-за чего город охватил огонь. Ко времени, когда гарнизон сдался (8 апреля), в артиллерийских и окопных боях погибла четверть вражеских сил. Людовик XIV сам увернулся от пушечного ядра, едва избежав преждевременной смерти, которая вместо него забрала стоявшего рядом солдата.

Несмотря на неизбежное в подобных битвах кровопролитие, осада Монса велась так, чтобы достойно представить великолепие и галантность «короля-солнца» и его знатных офицерских корпусов. Помимо неприлично роскошного рациона, включавшего специальный заказ на 220 000 головок выдержанных голландских сыров в красном воске, французы отметили свою атаку грандиозным изящным жестом. Утром 26 марта Людовик XIV объявил об общем прекращении огня – не с целью завершить осаду, а чтобы подарить женщинам Монса музыкальную серенаду в исполнении оркестра Королевского полка. Пушечные залпы стихли, загремела музыка, и жительницы осажденного города вместе с мужчинами обеих армий насладились потрясающим весенним концертом, достойным Версальского двора[95]95
  Это образный пересказ отрывка из [Lynn 1999: 216–218]. Подробнее о самопредставлении Людовика XIV как «короля войны» см. [Cornette 1993; Burke 1992].


[Закрыть].

Как рыцарские кодексы формально регулировали воинское поведение и ценности в эпоху средневековых рыцарей, так и аристократический дух пронизывал идеалы воинского поведения и систем ценностей последних столетий Старого порядка [Bell 2007, гл. 1]. Во Франции и Европе в целом природа и структуры войны раннего Нового времени находились под влиянием аристократической жизни. Дворянские ценности чести, добродетели и gloire с размахом выражались через то, что Карл фон Клаузевиц (1780–1831) позже назвал дуэльной войной аристократов и монархов [Clausewitz 1966: 750]. Военные документы XVII–XVIII веков отражают стремление и даже вынужденную необходимость проявлять абсолютную благовоспитанность и учтивость, которая пронизывала аристократические офицерские корпуса французской армии и флота [Schalk 1986: 21; Smith 1996: 46; Dewaid 1996]. Офицеры устраивали пышные званые обеды, угощали товарищей по службе и местную знать восхитительными блюдами, поданными на серебряных тарелках и посуде из китайского фарфора, которую они брали с собой на войну. Уделяя огромное внимание самопредставлению, офицеры носили самые элегантные и модные расшитые мундиры с золотыми пуговицами и пряжками, шелковые чулки, напудренные парики и полный макияж даже в бою. Жозеф Севан, граф де Кенси (1677–1749), вспоминал в своих “Mdmoires”, написанных в период между 1738 и 1742 годами, что при осаде Турина в 1706 году, во время Войны за испанское наследство, командир Луи д’Обюссон де Ла-Фёйяд, герцог де Роанне (1673–1725), был «разодет так, словно собирался на бал; на нем был алый камзол с золотой отстрочкой, его волосы были аккуратно напудрены, а сам он ехал на великолепном сером жеребце» (рис. 4) [Quincy 1898–1900, 2: 198].

Чтобы иметь подобную роскошь в походах, офицеры брали с собой команды лакеев, лошадей, поваров и слуг (или выбирали нескольких солдат из своих полков), которые перевозили и следили за огромными обозами с вооружением, одеждой, книгами, посудой, туалетными принадлежностями и прочим. Морские офицеры на плотно загруженных кораблях не могли взять в море столь большой экипаж, хотя они тоже носили дорогие наряды, соответствующие их статусу[96]96
  Помимо таких ценностей, как честь, слава и добродетель, аристократический этос в военной сфере также основывался на физическом самоконтроле и эрудиции. См. [Van Orden 2005: 8, 54, 57–62]. См. также мою концепцию о «техничности» в [Pichichero 2008а, гл. 1].


[Закрыть].

Рис. 4. Изображение из альманаха 1706 г. под названием “Ville Franche assiegee par M. le due de la Feuillade et rendue par capitulation à l’obéissance du Roy le 2 avril 1705” («Вильфранш, осажденный месье герцогом де Ла-Фёйядом и капитулировавший королю 2 апреля 1705 года»). Предоставлено Национальной библиотекой Франции. Луи д’Обюссон, герцог де Ла-Фёйяд, изображен в верхней половине скромно сидящим в роскошном наряде в окружении офицеров-аристократов высших чинов, в процессе подписания условий капитуляции

Аристократический этос и его практики были по определению исключительными и имели особое социальное значение в отделении дворян от простолюдинов. В армии Людовика XIV, как и в дворянском обществе, «именно образ жизни, манера говорить, вести себя, развлекать себя, наслаждаться обществом друг друга укрепляли дворянскую элиту в несокрушимой уверенности в собственном превосходстве» [Graven 2005:6][97]97
  Как ни парадоксально, точные правила касательно стиля, принятого дворянами, также могли быть освоены теми, кто был посвящен во дворянство, и состоятельными буржуа. Процесс, связанный с трактатами о вежливости и с атмосферой салонов, рассматривается в главе третьей этой книги.


[Закрыть]. Как на поле боя, так и на линейных кораблях внешнее изящество и технические способности, а также джентльменское поведение «придавали особую ценность и превосходство в армии, которые ставили человека выше обычного солдата» [Schalk 1986: 6]. В XVII веке аристократический этос и кодекс укрепляли среди элиты определенное чувство социальности. Социальное поведение отражало знатность и принадлежность к международной европейской касте офицеров. Обмен любезностями, совместные обеды и ведение боя в контролируемой, рациональной манере свидетельствовали об аристократических идеалах, которые объединяли европейских офицеров.

Солдаты и моряки в аристократическом мире не имели места. Простолюдины из третьего сословия пополняли армейские ряды, и знатные офицеры обращались с ними так, словно они «не заслуживали даже презрения», и «обычно не приписывали своим нижестоящим сослуживцам те же ценности», будь то элегантность или моральное стремление к личной или семейной чести, славе и заслугам [Bell 2007: 36]. Солдат, его индивидуальные черты, ценности и гуманность были невидимы. Несмотря на социальные предрассудки, существовало шаткое ожидание, что офицеров-аристократов обеспокоит благополучие солдат, если не из христианского или аристократического патернализма, то хотя бы из чистой корысти: ведь офицеры за собственный счет нанимали, вооружали и обеспечивали солдат. Они несли убытки, если солдаты дезертировали или погибали. Но никто не представлял, что солдаты могут быть героями или что тяготы их жизни на войне ничем не отличаются от их бедной обездоленной жизни до войны. Общение с ними, не говоря уже о проявлении уважения, считалось недопустимым. Социальность не была тактической ценностью, а единое военное сообщество казалось немыслимым.

Все изменилось после Войны за испанское наследство. После смерти Людовика XIV 1 сентября 1715 года армия пребывала в упадке. Офицерские корпуса по разным причинам вырождались. Фаворитизм и деньги преобладали над наймом, удержанием и продвижением. Придворная знать (preserves в армии или petits marquis во флоте), имевшая связи с Версалем, легко получала офицерские звания, награды и продвижения. Менее состоятельные дворяне не имели доступа к таким возможностям, что замедляло их карьеру и создавало растущее недовольство. Продажа офицерских званий, важный источник дохода для государства, означала, что военный чин мог купить любой, кто был способен заплатить высокую цену. Это вело к наплыву богатых недворян (roturiers, ротюрье) и недавно возведенных во дворянство (anoblis) в офицерские корпуса[98]98
  К концу войн Людовика XIV до 25 % офицеров имели происхождение ротюрье – существенный показатель, который тревожил представителей noblesse depee, корни семей которых уходили в глубокое прошлое. См. [Drevilion 2013: 96].


[Закрыть]. Считалось, что придворная знать, ротюрье и anoblis не имели военного опыта и были полностью оторваны от аристократической культуры войны. Как полагали, эти недостатки военной системы Людовика XIV стали главными причинами боевой неэффективности, а также социального и идеологического раскола в дворянском втором сословии, которое мнило себя общей группой на основе равенства среди членов.

Более того, предполагалось, что кабинетные войны Людовика XIV серьезно подорвали офицерские военные навыки, инициативность и культурную гордость. Система осадного искусства Вобана с учетом влияния Жюля Луи Боле де Шамле (1650–1719) и других сторонников априори рационального ведения войны убедили Людовика XIV, что «все связанное с войной можно решить в Версале». Исходя из этого они утверждали, что «нужно лишь иметь послушных генералов, вовремя исполняющих полученные приказы» [Dussieux 1888: 187]. Как будто это не было достаточно унизительным, катастрофическое военно-фискальное государство Людовика XIV оставило в походах даже лучших генералов в шокирующем состоянии нужды. После с трудом добытой победы Франции в Кассано в 1705 году один офицер вспоминал бедственное положение маршала Луи-Жозефа, герцога де Вандома (1654–1712), которого он обнаружил «за столом, евшим со своим братом, великим приором. Весь их пир состоял из хлебного пайка и кусочка сыра»[99]99
  Цит. по: [Leonard 1958: 41].


[Закрыть].

Мирное время, наступившее после Войны за испанское наследство, усугубило военный кризис и неизбежно изменило аристократическую культуру войны. Разочарованные в войнах Людовика XIV и насладившиеся несколькими годами мирного времени после подписания Раштаттского мирного договора (1714), французские офицеры все активнее играли свои роли придворных и членов le monde, социальной элиты Парижа и Версаля. Неудивительно, что светские романы Кребийона (Клода Проспера Жолио де Кребийона, 1707–1777) и других авторов, ставшие популярными в 1720-1730-х годах, представляли знатных героев-мужчин, которые использовали свое военное мастерство не в реальном бою, а ради разработки кампаний и тактик для борьбы со своими врагами и соблазнения женщин [Pichichero 2008а]. Элитное городское общество le monde в Версале и Париже подорвало noblesse depee, особенно молодое поколение. В мемуаpax, датируемых 1712 годом, месье де Сент-И лер, военный офицер и член Военного совета в период с сентября 1715 по октябрь 1718 года, жаловался:

Мы согласились обучить их латыни и гуманитарным наукам, а затем выбрасываем в коррумпированный le monde, когда им всего 14–15 лет, не дав время вооружиться должной защитой. Их отцы сами коррумпированы, ведомы блеском ложного тщеславия и с момента, когда их сыновья вступят в le monde, уже обеспечили для них важные должности через звания, интриги и деньги[100]100
  SHD. 1М 1701. М. de Saint-Hilaire. Traitte de la guerre ou il est parle des moyens de rediger les troupes et у restablir l’ancienne et bonne discipline [1712].


[Закрыть].

Опасности le monde стали объектом изучения уже в XVIII веке. Швейцарский врач Самюэль Огюст Тиссо (1728–1797) позже утверждал, что обитавшие в le monde были в буквальном смысле больными людьми: в физическом, моральном и социальном плане. Этиология болезней Тиссо основывалась на поляризации между городской и сельской культурой и сообществами, что во многом походило на дуализм физиократов[101]101
  Подробнее о медицинской теории Тиссо см. [Vila 1998: 188–196].


[Закрыть]. В то время как деревенские жители, которые вели простой, более «естественный» образ жизни, обладали крепким здоровьем, городские жители, особенно те, кто входил в элитное общество le monde, были чрезмерно хрупкими и подверженными патологическому влиянию окружающей среды. Энн Вила поясняет:

По шкале Тиссо городской/светский образ жизни лежит на точке, которая наиболее отдалена от естественного состояния человека и потому несовместима с крепким физическим и моральным здоровьем. Светскость, как утверждает Тиссо, подрывает силу тех, кто родился с ней или стремится к ней, ведь она запустила эпидемию фальшивых наслаждений, искаженных моральных ценностей и плохих физических привычек, которые распространились в обществе [Vila 1998: 192].

Многие военные мыслители соглашались с анализом Тиссо. Считалось, что жизнь в Париже и Версале привела к катастрофическому упадку аристократического боевого кодекса, затронувшему моральные, физические и социальные аспекты. Этот упадок выражался в ярко выраженных гендерных характеристиках и выставлял «светских» офицеров как немужественных людей. Военные и невоенные интеллектуалы предполагали, что mondanite, чей кодекс подчеркивал поверхностные формы социальности и учтивости в сочетании с легкомысленным весельем (legerete), находилась во власти вкусов, привычек и действий женщин. В трудах о гендере и французских нравах (moeurs) того периода утверждалось, что женщины имели сильное влияние в этой области, потому что легкомыслие, веселье и склонность к роскоши считались их врожденными качествами[102]102
  Дискуссию о гендере и французских нравах см. в [Bell 2001, гл. 5].


[Закрыть]. В “Lesprit des nations” («Дух наций», 1752) Франсуа Иньяс д’Эспьяр де ла Борд (1707–1777) отмечал неоднозначность многих интеллектуалов-мужчин касательно мощного влияния, которое женщины сохраняли над мужчинами le monde и в более широком смысле над французскими нравами. С одной стороны, де ла Борд утверждал, что «француз обязан своей любезностью, которая отличает его от остальных людей, женщинам», но позже с горечью признавал: «Иностранцы говорят, что во Франции мужчины недостаточно мужественны»[103]103
  Перевод из [Bell 2001, гл. 5].


[Закрыть].

Не только иностранцы считали французов «недостаточно мужественными». Интеллектуалы и военные мыслители XVIII века также верили, что французские мужчины – особенно в армии – стали жертвой культурного влияния женщин во вред своей военной науке и маскулинной воинственности. Они стали чрезмерно женственными в своих нравах, до смешного вежливыми и извращенными в своем пристрастии к чувственным и материальным удовольствиям. Позднее в том же столетии Луи-Себастьян Мерсье (1740–1814) в своем “Tableau de Paris” («Картины Парижа», 1781–1788) перефразировал обвинение многолетней давности, заявив, что

…роскошь столицы убивает не только смелость, но и воинственный дух наших офицеров. Прелести женоподобной и чувственной жизни несравнимы с тяжелым трудом и тяготами войны: солдатам не нужны наслаждения, подходящие для богатых торговцев, неработающих граждан или ценителей искусства. Пожалуй, я вижу реальное ослабление нашей воинской доблести [Mercier 1782: 89].

Трактаты, мемуары и письма, датируемые началом XVIII века, – от “Mémoires” графа де Кенси до рукописей, переданных в Военное министерство, – уже давно рассматривали эту культурную загадку и ее опасные последствия в военной сфере. В своих работах военные писатели затрагивали лингвистические и социальные проблемы, которые, по их мнению, были напрямую связаны с «гражданской» жизнью офицеров-дворян. С этической и лингвистической точки зрения система ценностей и язык аристократической службы были запятнаны системой и языком le monde, что привело к смысловому искажению главных понятий традиционного этоса офицера-дворянина: gloire, honneur, vertu, merite [Pichichero 2009]. Эти означающие объединили в себе порочные означаемые, такие как неослабевающее высокомерие, тщеславие, непрофессионализм и упадок нравственности.

Считалось, что эти ошибочные приоритеты проявлялись в падении аристократической социальности, которая ставила под угрозу военную эффективность. Как утверждалось, офицеры погрязли в поверхностной культуре сплетен и мелком соперничестве, характерном для le monde. Корпуса морских офицеров были в вооруженных силах наиболее конфликтными. Презрение ярко проявлялось между officiers rouges Большого корпуса, officiers bleus в запасе, представителями коммерческого флота и intrus («вторженцами») из армии, такими как Бугенвиль и д’Эстен, которым корона присвоила высшие военно-морские звания, несмотря на отсутствие морского опыта. Военные на кораблях конфликтовали с наземными гражданскими руководителями, управляющими портами и оружейными предприятиями. Офицеры и моряки, прикрепленные к разным морским портам, смотрели друг на друга с высокомерием и даже ненавистью. Арман Луи де Гонто, герцог де Лозан (позже стал герцогом де Бироном) был потрясен, увидев, что в подразделениях флота, оторванных от Бреста и Прованса (севера и юга), «между собой офицеры ненавидели друг друга: офицеры из Бреста называли офицеров Средиземноморья “пресноводными моряками” Была ли эта дерзость оправдана хоть какой подлинной наукой? Никоим образом»[104]104
  Цит. по: [Berbouche 2012: 343].


[Закрыть].

В армии военный министр Марк-Пьер де Войе де Польми, граф д’Аржансон, порицал всех, кто сеял жесткое соперничество между людьми из одного подразделения. Он осуждал тех,

…кто приходит в восторг, когда офицеры их подразделения получают официальный выговор, людей, которые вместо того, чтобы стремиться скрыть подобное бесчестье, находят удовольствие в распространении слухов не только в своем полку, но и среди публики. Разве это не позор, что подразделение, состоящее из якобы честных людей, желает уничтожить друг друга? <…> Ежедневно мы видим целые полки, которые ведут себя так, словно они враги. Откуда берутся подобные идеи? Как возникает такое отсутствие société?[105]105
  SHD. 1М 1703. Le comte d’Argenson. Raisonnemens sur ce que le lieutenant Colonel dun Regimen, commandant de corps, ou capitaine doit observer pour le bien du service, avec un detail de letat de lofficier, de sa vie et de sa conduite [предположительно 1743–1750].


[Закрыть]

По мнению д’Аржансона, офицеры и целые полки больше заботились об уничтожении репутации друг друга, чем вражеской армии. Доказательств этого утверждения в армии XVIII века было предостаточно. Наглядным примером служит жестокий конфликт между полками Оверни и Мэна в апреле 1776 года. Когда оба полка были размещены в гарнизоне в Лилле, на караульной будке на границе гарнизона кто-то написал мелом: “Vive l’Auvergne et Merde pour du Maine” («Да здравствует Овернь и к черту Мэн»). Это заявление кажется скорее глупым, чем злобным, однако оно быстро накалило ситуацию, когда капрал полка Мэна сжег униформу солдат Оверни, чтобы показать коллективную ярость своего полка. Соперничество переросло в жестокость: два полка объявили друг другу негласную войну, что привело к оскорблениям, дракам и стрельбе[106]106
  См. SHD. А4 44. Lettre de Jolly du ler avril 1776; Lettre de Jolly du 4 avril 1776; цит. no: [Guinier 2014a: 303–304].


[Закрыть].

Желание д’Аржансона упомянуть «целые полки» имеет большое значение. Вместо того чтобы сосредоточиться лишь на офицерах высшего ранга, д’Аржансон мыслит шире, заставляя задуматься о культуре и поведении младших офицеров и солдат. Реформаторы критиковали плохое отношение офицеров к своим солдатам и связывали социальную травлю с боевыми неудачами. Гольбах в “La morale universelle” («Универсальная мораль») осуждал «отвратительное зрелище» «командиров, которые при своей роскоши, щедрости и роскошных обедах морят лагерь голодом», позволяя «толпе праздных слуг купаться в роскоши, пока у изнуренного солдата нет даже предметов первой необходимости» [Holbach 1776, 2: 127]. Другой автор отмечал, что

…у солдат не осталось ничего, кроме смелости. Их офицеры лишены преданности службе и конкуренции. <…> Они не заботятся о своих солдатах и не уделяют внимания ежедневным задачам военной службы. Они забыли важность повиновения и не следят за тем, подчиняются ли им. Более того, нередко они не заслуживают подчинения из-за отсутствия интереса к своим солдатам[107]107
  SHD. IM 1702. Анонимный автор, без названия [1736].


[Закрыть].

Солдаты часто сбегали с поля боя в страхе, дезертировали или умирали от болезней, одиночества, скуки и горя, что лишь усугублялось унизительным отношением их офицеров. Офицеры часто были настолько плохого мнения о своих солдатах, что отказывались заботиться о них. Анонимный писатель рассказывал об отрицательных психологических последствиях такого социального предубеждения, утверждая, что для солдат

…неуверенность в своем будущем, обрушившееся презрение повергают их в отчаяние, которое разбивает в болезни или вынуждает дезертировать. Подобное плохое отношение разрушает ту малую благосклонность, которую они могли иметь. Какой службы мы можем ожидать от таких солдат?[108]108
  SHD. 1М 1703. Анонимный автор. Memoire concernant les premieres opérations a faire à la paix, tant dans le corps de la vieille infanterie que dans celuy des milices an de pouvoir tirer de l’un et de l’autre des avantages considerables pour le service du Roy. Другое название: Memoire contenant les moyens de porter le corps de l’infanterie fran^oise au plus haut point de perfection [24.05.1748].


[Закрыть]

Солдаты и младшие офицеры больше не были невидимками. Д’Аржансон и мыслители, разделяющие его взгляды, исследовали отчуждение между офицерами, офицерами и их солдатами, а также между солдатами. Анри-Франсуа, граф де Бомбель (1681–1760), схожим образом отмечал, что региональные различия становились препятствием для групповой сплоченности в армии. Солдаты из разных провинций Франции «уживаются с большим трудом», писал Бомбель. «У гасконца нет причин воспитывать в себе любовь к нормандцу или протянуть ему руку помощи в случае необходимости, даже поделиться советом»[109]109
  SHD. IM 1708. Dossier Bombelles. Memoire contenant les moyens de remedier aux defauts qui se trouvent dans le corps de l’infanterie franchise et de le porter au plus haut point de perfection, 1756.


[Закрыть]. В офицерских и солдатских корпусах трение между ветеранами, новобранцами и недавно назначенными представителями королевского двора было огромным. Опытные военные были высокомерны и закалены войной, последние группы – в лучшем случае наивны, а в худшем проявляли женоподобные светские нравы и поведение, которое некоторые военные презирали.

Д’Аржансон и Бомбель выдвинули идею, что каждый полк и даже вся французская армия должна действовать как взаимополезная, заботливая и дружелюбная société. В тот период растущего космополитического сознания «общество» – давно существовавшее слово – обрело новые смыслы, большие и маленькие. Оно вышло за рамки настоящего момента и стало означать всю человеческую цивилизацию на протяжении истории. Оно объединило, по крайней мере в теории, всех людей, одновременно живших на планете. «Общество» также означало отдельные сообщества, от нации до соседства и группы друзей. Франсуа Фюре отмечал «присвоение обществом онтологии» на протяжении этого периода, что означало «связь между освобождением общества от трансцендентного оправдания и конечной заменой трансцендентности на общество как принцип мышления» [Furet 1981: 192]. Такое понимание общества привело к появлению неологизмов, например «социальность», «социальный» и «цивилизация». Эти термины стали ключевыми принципами новой моральной философии, которая укоренила способность формировать связи и сообщества. Согласно этой философии, общество является скорее следствием человеческой природы, способности разумно мыслить и сострадательных чувств sensibilité и humanite, которые неизбежно объединяют людей, чем религиозной или политической идентичности или контроля.

Французы претендовали на звание самых социальных людей. «Большинство наших писателей хвалятся духом общества [esprit de soeiete] нашей нации, и действительно, многие иностранцы считают нас самыми общительными», – писал Жак-Анри Бернарден де Сен-Пьер (1737–1814) [Saint-Pierre 1804: 29][110]110
  Цит. по: [Gordon 1994: 28].


[Закрыть]. Дидро преувеличенно заявлял, что чрезмерная общительность была частью французского национального характера:

Нет другого народа, который походил бы так на одну семью. Один француз делает больше движений в своем городе, чем десять англичан, пятьдесят голландцев, сто мусульман в своих городах: одного и того же человека можно встретить в один и тот же день при дворе, в городе, за городом, в Академии, в каком-нибудь кружке, у банкира, у нотариуса, у прокурора, адвоката, у вельможи, у купца, у рабочего, в церкви, в театре, у девок, и повсюду он чувствует себя одинаково свободно и как дома. Можно сказать, что он не покинул своей квартиры и лишь перешел в другую комнату [Дидро 1935:246].

Моральная философия общества и социальности вызывала большой интерес у мыслителей Военного просвещения. Она казалась плодородной почвой для новшеств, которые могли помочь в решении социальных и культурных проблем армии. При должном развитии природная французская социальность могла сделать военную жизнь если не приятной, то более терпимой и заложить основу для боевого самосознания и создания общества. Если мыслители верили, что société militaire не могла не улучшить военную эффективность, также было очевидно, что вопросы социальности и военного сообщества были весьма опасны: могли ли аристократы разных чинов и из разных регионов считаться друзьями или «братьями»? Еще более провокационный вопрос: могли ли солдаты-простолюдины и знатные офицеры считать себя «братьями»? Что это значило для субординации? Где заканчивалось формирование социальных связей? Могло ли оно выйти за пределы поля боя, объединить врагов и положить конец войне?

Идеи и институты, связанные с этим типом мышления, во французской армии XVIII века процветали. Офицеры обратились к масонству и идеалу мужской дружбы, чтобы сформировать моральные и социальные сообщества. Как ни парадоксально, остальные обратились к mondanité, салонному этикету и театру как способам укрепить социальные связи. Моральная философия, которая поддерживала commerce («связь») и société, стала основой нового «просвещенного» военного самосознания на индивидуальном и коллективном уровне.

Масонство и военная дружба

Масонство во Франции имело зарубежные и военные корни. Первая ложа называлась La Parfaite Egalite и предположительно была основана в 1688 году, во время Девятилетней войны, в Сен-Жермен-ан-Ле Королевским ирландским полком, который служил при изгнанном короле Англии Якове II (1633–1701). Первая ложа во Франции, получившая в 1732 году официальный патент от Великой ложи Лондона, называлась Saint-Lhomas и получила прозвище Louis d’Argent («Серебряный Людовик»,). Офицеры французской армии вскоре захотели участвовать в этом культурном веянии из-за Ла-Манша. Первым французским офицером высокого чина, посвященным в ложу, стал в 1737 году маршал Виктор-Мари д’Эстре (1660–1737), за которым последовал Мориц Саксонский, посвященный в ложу Louis d’Argent. Первым великим магистром масонских лож во Франции был англичанин (Филип, первый герцог Уортона [1698–1731], утвержден в 1728 году), тогда как военные высоких чинов стали выполнять эту роль спустя десятилетие. Луи-Антуан Пардальян де Гондрен, герцог д’Антен и д’Эпернон (1707–1743), был Grand-Maitre general et perpetual des Masons dans le royaume de France (Главным и бессрочным великим магистром масонов в королевстве Франции). После его смерти в 1743 году место занял Луи де Бурбон-Конде, граф де Клермон (1709–1771). Фридрих Великий учредил первую военную ложу в немецкоязычной стране в 1739 году, а первые военные ложи, основанные французами, восходят к 1744 году, периоду Войны за австрийское наследство.