Текст книги "Летний остров"

Психиатр смерил Руби тем же взглядом, каким ее много раз одаривали самые разные люди. «Ну вот, – подумала она, теперь я разочаровала совершенно незнакомого человека».

– Нет, не вы, – бесстрастно произнес он. – И вам не шестнадцать.

Сидя за рулем мини-фургона, Руби жалела, что не взяла автомобиль побольше, например «хаммер». Машина казалась слишком тесной для них двоих, сидевших на передних сиденьях бок о бок. Нора и Руби были слов привязаны друг к другу. С закрытыми окнами в салоне, казалось, не хватало воздуха и нечего было делать, только говорить. Руби включила радио, в машине зазвучал чистый голос Селин Дион. Она пела о любви, которая приходит к тем, кто верит.

– Если можно, сделай потише, – попросила Нора, – у меня разболелась голова.

Руби покосилась на мать. У Норы был усталый вид, кожа, и всегда-то бледная, сейчас выглядела почти прозрачной, как тонкий фарфор. На висках проступила голубая сеточка сосудов. Нора повернулась к Руби и попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось, губы лишь слегка дрогнули. Она закрыла глаза и прислонилась к оконному стеклу.

«Хрупкая». Это определение не укладывалось у Руби в голове, уж слишком оно противоречило ее собственному опыту. Мать всегда была твердой, словно кремень. Руби узнала ее силу, еще будучи подростком. Получая табель с плохими отметками, другие ребята в классе боялись отцов, другие, но только не девочки Бридж. Они боялись разочаровать мать. Дело не в том, что Нора когда-нибудь строго их наказывала или кричала на них, нет, все обстояло гораздо хуже.

«Руби Элизабет, ты меня разочаровала… к женщинам, которые избирают легкий путь, жизнь бывает жестока».

Руби толком непонимала, что такое пресловутый легкий путь и куда он ведет, но знала, что это плохо. Почти так же плохо, как «обманывать себя» – еще одно прегрешение, с которым Нора не могла смириться. «Правда никуда не денется лишь потому, что ты закрыла на нее глаза», – такова была еще одна из любимых поговорок Норы.

Конечно, все это было «раньше». А потом никто уже не боялся разочаровать Нору Бридж. Более того, Руби из кожи вон лезла, чтобы сделать это.

– Руби… музыка…

Руби щелкнула кнопкой и выключила радио. Внезапно наступившую тишину нарушало только мерное шуршание «дворников»: ш-ш-ш-тук, ш-ш-ш-тук.

Они отъехали от центра всего на несколько миль, а вдоль шоссе уже потянулись торговые центры с плоскими крышами и парковочными площадками. Еще немного, и постройки остались позади. По обеим сторонам шоссе виднелись зеленые пастбища и пологие холмы, поросшие деревьями. Вдали над слоем тумана, накрывшим плоскую равнину, белым шариком мороженого возвышалась заснеженная вершина горы Бейкер.

Минуя сонный городишко Маунт-Вернон, Руби прибавила скорость: она боялась, что мать скажет что-нибудь интимное. Например: «Помнишь, как мы когда-то проезжали на велосипедах через ноля с тюльпанами?» Но, покосившись на мать. Руби поняла, что ее опасения напрасны. Нора спала.

Руби вздохнула с облегчением и отпустила педаль акселератора. Было приятно ехать, не гадая, наблюдает за ней мать или нет.

В Анакортесе, крошечном городке, примостившемся у самой воды, она купила билеты на паром в один конец и пристроилась в очередь. К счастью, туристический сезон только начался, через пару недель в очереди на паром пришлось бы стоять часов пять.

Не прошло и получаса, как паром, издав скорбный гудок, подошел к берегу и причалил. С него выгрузились пассажиры, кто на машинах, кто на мотоциклах, кто просто так.

Паромщик в оранжевом жилете направил Руби на нос. Она проехала и поставила машину на запасной тормоз. Ей досталось лучшее место, первое во втором ряду. Овальная часть парома походила на огромное окно без стекла, из которого открывался панорамный вид..

Серая вода залива Пьюджет-Саунд, вся в крапинках от капель нескончаемого дождя, почти сливалась с небом, черная линия между ними была тонкой, словно проведенная карандашом. Тюлени, похожие мордами на щенков, перелезали один через другого, пытаясь устроиться поудобнее на красном буе, покачивавшемся на волнах.

Руби вылезла из машины и поднялась по лестнице, купила в буфете молоко и вышла на палубу.

На палубе было пусто, дождь ослабел и стал больше походить на туман. Палуба сделалась скользкой, на перилах висели капли.

Длинный гудок возвестил об отплытии. Руби провела пальцами но мокрым перилам, взялась за них и поежилась: се вдруг пробрал холод. Прямо перед ней кружили несколько храбрых чаек. Расправив неподвижные крылья, они парили в потоках воздуха и громко кричали, выпрашивая подачку. На серо-стальной поверхности моря зеленели пятнышки островов, их изрезанные гранитные берега резко контрастировали с плоской серебристой гладью. Красноватые стволы земляничных деревьев опасно наклонялись над водой, цепляясь корнями за тонкий слой плодородной почвы. То тут то там можно было увидеть дома, но в основном острова выглядели необитаемыми.

Руби закрыла глаза, вдыхая знакомый солоноватый воздух. В восьмом классе она училась в школе на остров Сан-Хуан, туда нужно было добираться на пароме, и с тех пор воспоминания о средней школе тесно переплелись с воспоминаниями о пароме. На этом самом месте, на носу, она всегда стояла рядом с Дином, даже когда шел дождь.

Дин…

Странно, что она не сразу о нем вспомнила. Впрочем, возможно, не так уж и странно, с их последней встречи прошло больше десяти лет, но ей до сих пор было больно о нем вспоминать.

После того как мать от них ушла, Руби думала, что хуже быть уже не может, но Дин объяснил ей, что в человеческом сердце всегда остается место для новой боли. Руби до сих пор думала о нем время от времени. Проснувшись душной ночью в своей одинокой постели и обнаружив, что теки мокры от слез, она понимала, что видела его во сне. От Кэролайн она узнала (а та узнала от Норы), что Дин все-таки пошел по стопам матери и управляет семейной империей. Руби всегда знала, что так будет.

Наконец паром свернул к Летнему острову. Раздался гулок, к громкоговорителю подошел капитан и объявил, что пассажирам следует вернуться в машины.

Руби сбежала вниз по лестнице и села за руль.

Капитан заглушил двигатель, и паром уже по инерции приблизился к черному дощатому причалу. На крайней свае криво болталась потертая вывеска – сколько Руби себя помнила, эта вывеска всегда была старой. «Вас приветствует Летний остров» – гласила надпись.

Из здания вокзала, размером не больше чулана, вышла какая-то женщина и остановилась, глядя, как приближается паром. Помахав нескольким пешим пассажирам, собравшимся на носу, она втянула на берег толстый швартовочный канат и привязала паром.

– Вот это да! – Нора открыла глаза и заморгала. – Неужели сестра Хелен?

Руби тоже в это не верилось. На Летнем острове переправой всегда ведали монахини, но ее поразило, что за прошедшие годы ничего не изменилось.

– Удивительно, правда?

Нора устало вздохнула, словно спрашивая себя, так ли хорошо, что ничто не меняется. А может быть, она, как Руби, только сейчас поняла, каково это – снова Сказаться на острове, в месте, с которым связано слишком много страданий.

Руби съехала на берег, миновала почту и лавку. Первым, что бросилось ей в глаза и поразило, было полное отсутствие каких-либо существенных перемен. Казалось, паром перевез ее в прошлое. Здесь, на Летнем острове, по-прежнему был восемьдесят пятый год. Ей представилось, что если она включит радио, то услышит голос Синди Лаупер или Рика Спрингфилда.

Вот почему она сюда не возвращалась.

Дорога сделала поворот и пошла в гору, затем снова стала спускаться в зеленую долину.

Слева пейзаж напоминал картину Моне: золотая трава, зеленые деревья, серебристое, как бы полинявшее небо. Направо лежала бухта Бутылочное Горло, а за ней возвышался зеленый бугор острова Шоу. На галечном пляже, позабытые хозяевами поколение назад, лежали кверху дном видавшие виды рыбацкие лодки. На невысоких волнах лениво покачивались несколько блестящих яхт, в основном принадлежащих жителям Калифорнии – тем из них, кому хватило смелости купить летние дома на этом слишком тихом острове, где никогда нельзя гарантировать, что будет питьевая вода, а электричество появляется и исчезает в зависимости от ветра.

С дороги в поле зрение попадало всего несколько фермерских домов. Остров мог похвастаться пятью тысячами акров земли, но только на ста акрах хозяева жили круглый год. Даже летом, когда жители материка приезжали в свои островные резиденции, на Летнем острове обитало не больше трехсот человек.

Трудно представить себе место, более не похожее на Калифорнию. Словами «хип-хоп» здесь описывали прыжки кроликов, а «залететь» означало заглянуть к соседу поздороваться по дороге в город.

Нора посмотрела в окно и с глухим стуком прислонилась лбом к стеклу, которое было все в дождевых каплях. Складки вокруг ее губ обозначились резче, отчего казалось, что уголки горестно опущены.

– Когда я впервые сюда приехала… Ладно, сейчас это неважно…

Руби подъехала к развилке, но вместо того, чтобы свернуть на дорогу, идущую вдоль пляжа, отпустила педаль газа и затормозила. Незаконченная фраза матери намекала на какие-то тайны, на что-то недосказанное, и Руби это не понравилось.

Пятнадцать лет… Доктор Олбрайт сказал, что лечил Нору пятнадцать лет, а никто из них об этом не догадывался.

– Что ты собиралась сказать?

Нора неуверенно рассмеялась, ее голос немного дрожал.

– Ничего.

Руби закатила глаза. И зачем она только спросила?

– Как хочешь.

Она снова нажала педаль акселератора, включила указатель поворота и свернула в сторону пляжа. Узкая, в одну колею, дорога змейкой вилась между высокими деревьями. Отяжелевшие от дождя ветви нависали над дорогой, заслоняя солнце. Ни за что не догадаться, что сейчас только полдень. Время от времени сбоку от дороги попадались заросшие сорняками площадки, куда можно было съехать, чтобы пропустить встречную машину.

Наконец они подкатили к подъездной дороге, обсаженной деревьями. Въезд на прямую, как стрела, аллею охраняли два кизиловых дерева, похожие на часовых. Гравий, которым дорога была когда-то посыпана, давным-давно вдавился в грунт и скрылся под слоем земли. В полосе между колеями выросла высокая трава.

Руби повернула. Трава царапала по днищу. В конце подъездной дороги Руби затормозила и посмотрела сквозь! мокрое ветровое стекло. Казалось, она Заглянула в прошлое, в свое детство.

Фермерский дом из толстых белых брусьев был выкрашен в белый цвет, на его фоне выделялись красные наличники двустворчатых окон. Одна сторона несимметрично выпирала наружу, как пораженный артритом сустав, – это дед и бабка сделали в свое время пристройку для внуков. С трех сторон дом опоясывала веранда. Он стоял на опушке, одной стороной обращенный к морю. Сейчас, в середине июня, трава здесь была зеленой и сочной. Руби помнила, что к середине лета она вырастает очень высокой и приобретает золотистый оттенок. По периметру росли земляничные деревья.

– Боже, – прошептала Руби, зачарованная этим зрелищем.

Двор был обнесен белой дощатой изгородью, образующей ровный прямоугольник. За ней буйно разросся сад.

По-видимому, Кэролайн платила садовнику, чтобы он поддерживал порядок. Все здесь выглядело так, словно семья Бридж уехала лишь на зиму, а не на десять лет.

Руби с усталым вздохом вылезла из машины. С моря доносилось басовое ворчание прилива, над головой галдели птицы, удивленные и встревоженные появлением нежданных гостей. Но сюда не долетал ни один городской звук: ни автомобильные гудки, ни визг шин, даже самолеты над головой не летали.

В атмосфере Летнего острова было – и сейчас, и всегда – нечто от тишины иного мира, и хотя Руби очень не хотелось это признавать, она чувствовала, что остров как будто радостно приветствует ее. Время здесь измерялось не категориями человеческой жизни, а категориями вечности. Например, сколько времени понадобится морю, чтобы отполировать до гладкости острые края осколка стекла, или приливу – чтобы изменить очертания береговой линии.

Руби обошла фургон и выкатила инвалидное кресло, после чего подвезла его к передней дверце и помогла Норе перебраться. Затем, держась за рукоятки в резиновой оплетке, она осторожно покатила мать по дорожке. Возле калитки Руби остановилась, зашла вперед и открыла щеколду. Металлическая планка звякнула, калитка со скрипом отворилась.

Возвращаясь, Руби заметила, как бледна мать. Нора дотронулась до забора. Кусочек облупившейся краски отлетел и упал на траву, как конфетти. Нора посмотрела на дочь, глаза ее влажно заблестели.

– А помнишь, как летом вы с Каро выкрасили каждую дощечку в свой цвет? Закончив работу, вы сами стали похожи на разноцветное мороженое.

– Не помню, – отрезала Руби, но на мгновение, на долю секунды, когда она опустила взгляд, ее теннисные туфли превратились в кеды, забрызганные разноцветными каплями. Ее злило, что на острове так легко вспоминается, так легко чувствуется прошлое. Казалось, ничто не изменилось, кроме самой Руби, но новой Руби было не место в этом идиллическом сказочном домике.

Она вернулась, встала за спинкой кресла и осторожно повезла его по неровной дорожке. Они едва приблизились к краю веранды, когда Нора неожиданно попросила:

– Позволь мне немного посидеть здесь, а сама можешь войти в дом. – Она достала из кармана ключи и протянула дочери. – Потом вернешься и расскажешь, как выглядит дом.

– Ты предпочитаешь мокнуть под дождем? Ведь в доме хотя бы сухо.

– Да, пожалуй.

Руби обогнула кресло и поднялась на веранду. Под ее ногами широкие доски пола, подобно клавишам гигантского пианино, исполняли мелодию из скрипов и стонов. У двери она остановилась и всунула ключ в замочную скважину. Щелчок.

– Подожди! – крикнула Нора.

Руби повернулась. Нора улыбалась, но это была мрачная улыбка, похожая на оскал.

– Я… пожалуй, нам лучше войти вместе.

– Господи, не устраивай спектакль! Мы входим в старый дом, вот и все.

Руби распахнула дверь, мельком взглянув на какие-то зачехленные вещи, нагроможденные одна на другую, и вернулась за Норой. Втащив кресло на крыльцо, она перекатила его через порог и завезла мать в дом.

В центре комнаты стояла составленная в кучу мебель, накрытая старыми простынями. Руби вспомнила, как они набрасывали эти простыни каждую осень, встряхивая их над мебелью. Закрывая дом на зиму, они выполняли своеобразный семейный ритуал. Пусть в доме некоторое время не жили, но за ним хорошо ухаживали. Судя по толщине пыли на белых простынях, она набралась не более чем за несколько недель.

– Кэролайн хорошо содержит дом, удивительно, что она оставила все как было. – В голосе Норы слышалось восхищение, пожалуй, с примесью сожаления. Словно она, как и Руби, надеялась, что Каро постарается стереть следы прошлого.

– Ты же знаешь Каро, – сказала Руби, – ей нравится, чтобы внешне все выглядело красиво.

– Ты несправедлива к Каро…

Руби круто развернулась:

– Надеюсь, ты не собираешься объяснять мне поступки моей сестры!

Нора замолчала, потом чихнула раз, другой, на глазах выступили слезы.

– У меня аллергия на пыль. Тут, конечно, не очень пыльно, но для меня достаточно. Тебе придется навести чистоту.

Руби неприязненно покосилась на мать.

– У тебя сломана нога, а не рука.

– Я не могу вытирать пыль, говорю же, у меня аллергия.

Самый удобный предлог не убираться, какой только Руби доводилось слышать.

– Ладно, я вытру.

– И не забудь пропылесосить, в коврах тоже пыль.

– Неужели? А я и не догадывалась!

К чести Норы, она покраснела.

– Извини, я забыла, что ты… Впрочем, не важно.

– Руби пристально посмотрела на нее:

– Да, я больше не ребенок. И уборка – одно из многих занятий, которые мне и Кэролайн пришлось освоить после того, когда ты нас бросила.

В зеленых глазах Норы отразилась боль, и от этого она вдруг стала казаться старой… и ранимой.

«Опять это слово», – подумала Руби. Хрупкость и ранимость – как раз то, что ей не хотелось видеть в матери. Она подошла к креслу и откатила его на середину комнаты. Ковер заглушил звук колес. Снова стало тихо.

– Наверное, мне придется спать в бывшей детской, я же не смогу подняться по лестнице.

Руби деловито повезла Нору в спальню на первом этаже, где стояли две двуспальные кровати, накрытые простынями. Они помещались по разные стороны от окна, на котором висела льняная занавеска. Здесь же на полу находился крашеный деревянный ящик для игрушек – почти все детство Руби поместилось в этом ящике.

Комната до сих пор была оклеена бледно-розовыми обоями в цветочек, которые они с Кэролайн когда-то сами выбрали.

Руби не желала ничего чувствовать. Она сорвала простыни, в воздух поднялась пыль. У нее за спиной Нора закашлялась, поэтому Руби распахнула окно, впуская чистый воздух и тихий плеск волн.

– Пожалуй, я ненадолго прилягу, – сказала Нора, когда пыль улеглась. – У меня все еще болит голова.

Руби кивнула.

– Сможешь сама выбраться из кресла?

– Думаю, мне стоит этому научиться.

– Я тоже так думаю.

Руби направилась к двери. Она была почти на свободе, когда мать бросила ей вслед:

– Спасибо. Я правда очень тебе признательна.

Руби понимала, что ей полагается сказать в ответ что-то вежливое, но ничего не приходило в голову. Она очень устала, а эта комната была настолько полна воспоминаниями, что они, казалось, вились вокруг как назойливые мухи. Она кивнула, не оглядываясь, вышла в коридор и закрыла за собой дверь.

Глава 7

В своей комнате Дин бросил дорожную сумку на пол и присел на край кровати. Здесь все выглядело так же, как когда он уезжал. На крышке бюро стояли запыленные футбольные и бейсбольные кубки, стены, выкрашенные в кремовый цвет, были увешаны плакатами, их края пожелтели и загнулись. Дин знал, что если откроет ящик комода, то найдет старые игрушки: оловянных солдатиков, пластмассовых роботов-трансформеров, может быть, даже старый строительный конструктор. Над письменным столом висел вымпел футбольной команды «Морские ястребы» с автографом – напоминание о визите Джима Зорна в их начальную школу. Уезжая, Дин не взял отсюда ничего. Фотографии Руби оставил намеренно.

Дин встал с кровати, пересек комнату и остановился возле бюро. Наклонившись, он потянул за ручку нижнего выдвижного ящика. Тот со скрипом, но открылся.

Вот они, напоминания о Руби, лежат в том виде, в каком он их оставил: что-то сложено стопками, что-то разбросано в беспорядке. Здесь были фотографии в рамках и без, ракушки, которые они вместе собирали на пляже, несколько засушенных цветов. Дин порылся наугад и достал небольшую полоску черно-белых снимков, сделанных в кабинке моментальной фотографии на местной ярмарке. Руби фотографировалась на коленях у Дина, слегка обнимая его и наклонив к нему голову. Сначала она улыбалась, потом хмурилась, потом показала камере язык, а на последнем снимке они целовались.

Ему было больно вспоминать Руби даже отвлеченно, а уж идти по следам их детства, запечатленным на фотографиях, и вовсе было все равно что глотать битое стекло. Они познакомились в раннем детстве и уже тогда стали лучшими друзьями. Позже они вместе нырнули в сладкий омут первой любви и в конце концов были выброшены на неприветливый каменистый берег. Дин помнил, как все кончилось, и этого было достаточно.

Он бросил фотографии в ящик и ногой закрыл его.

Кто-то постучал в дверь. Дин открыл. На пороге стояла Лотти с большой пластиковой сумкой в руках.

– Я ухожу в магазин, холодильник не морозит лед, придется взять у них.

– Я могу сам…

– Ни в коем случае. Тебе нужно побыть с Эриком. – Лотти улыбнулась и сунула ему в руку бокал для шампанского с какой-то густой розовой жидкостью. – Это его лекарство, ему как раз пора его выпить. До свидания.

Лотти ушла, а Дин остался – взрослый мужчина в мальчишечьей комнате с обезболивающим в бокале из-под шампанского.

Он медленно подошел к комнате Эрика. Дверь была закрыта. Дин постоял в коридоре, вспоминая времена, когда двери в их комнаты не закрывались. В детстве они с Эриком могли ворваться друг к другу когда угодно.

Дин повернул ручку и вошел. В комнате было душно и слишком жарко, занавески на окне были задернуты. Эрик спал.

Дин тихо подошел к кровати, поставил бокал на тумбочку и хотел уйти.

– Надеюсь, это моя «Виагра», – сонно пробормотал Эрик.

Он зашевелился, нажал какую-то кнопку, кровать пришла в движение, приподняв его до полусидячего положения.

– На самом деле это двойная порция текилы. Для экономии времени я добавил пару ложек противорвотной микстуры.

Эрик засмеялся:

– Ты не даешь мне забыть прощальную вечеринку у Мэри-Энн.

– Да уж, та бесславная ночь незабываема.

Дин отдернул занавески и открыл окна. В комнату проник тусклый свет дождливого серого дня.

– Спасибо. Лотти, дай Бог ей здоровья, думает, что мне нужны тишина и покой. Мне не хватило духу признаться, что я стал побаиваться темноты. Слишком похоже на гроб. – Он усмехнулся. – Я и так скоро там буду.

Дин повернулся к брату:

– Не говори об этом.

– О смерти? Почему? Я ведь умираю и не боюсь этого.

– Черт, еще одна такая неделька, и я буду ждать смерти с нетерпением. – Эрик с нежностью посмотрел на брата. – А о чем я должен говорить? О том, как «Моряки» сыграют в следующем сезоне? Или, может, о ближайших Олимпийских играх? Или обсуждать с тобой долговременные последствия глобального потепления? – Эрик со вздохом откинулся на подушки и тихо произнес: – Когда-то мы были очень близки.

– Я знаю.

Дин подошел ближе. Эрик зашевелился, пытаясь повернуться, чтобы посмотреть на брата. Внезапно он побледнел от боли. Дин это заметил.

– На, выпей, – сказал он быстро, подавая обезболивающее.

Руки Эрика дрожали. Он взял бокал и поднес его к бескровным губам. Сделал глоток, поморщился и допил до конца.

– Эх, мне бы сейчас стакан «Маргариты» из ресторанчика Рея и хорошую порцию мидий! – с улыбкой проговорил он.

– «Маргарита» и морепродукты? Это при том, как ты переносишь спиртное? Прости, братец, но мысль не слишком удачная.

– Мне давно не семнадцать. Я больше не глушу спиртное стаканами, пока обратно не полезет.

Слова Эрика живо напомнили Дину о том, как сильно они отдалились. Мальчишками они знали друг о друге все, повзрослев, они стали чужими.

– Лекарство поможет? – спросил Дин..

– Конечно, через десять минут я cMoiy одним махом перескакивать с крыши одного небоскреба на другой. – Эрик замолчал и нахмурился. – А что, собственно, означает это «одним махом»? И почему я раньше об этом не задумывался?

– В любом случае это лучше, чем летать. Даже первым классом. Я вспоминаю свой полет как кошмарный сон.

Эрик улыбнулся:

– Настолько плохо даже в первом классе? Не забывай, что ты говоришь с бедным школьным учителем, которого к тому же лишили наследства.

– Извини, я просто пытался поддержать беседу.

– Не надо. Я умираю, мне не нужно убивать время светской болтовней. Дин, всю нашу взрослую жизнь мы говорили обо всем, кроме того, что на самом деле важно. Я понимаю, это наследственное, но у меня больше нет времени на ерунду.

– Если ты еще раз напомнишь мне, что умираешь, клянусь Богом, я сам тебя убью! Неужели ты думаешь, что я могу забыть?!

Эрик рассмеялся:

– Слава Богу! Впервые за десять лет ты заговорил как брат, которого я знал. Приятно сознавать, что он до сих пор жив.

Дин немного расслабился.

– А я рад твоему смеху. Давно его не слышал.

Он неторопливо подошел к комоду, на котором в беспорядке стояли фотографии. В основном это были детские снимки Эрика и Дина, но был один, на котором, обнявшись, стояли трос – Эрик, Дин и еще один мальчик, член их футбольной команды. Все это выглядело вполне заурядно, но сейчас, глядя на Эрика, Дин не мог не задуматься. Неужели разница между ним и братом существовала уже тогда, просто он не замечал очевидного?

– Лучше бы я никогда не говорил тебе, что я гей.

Эрик словно прочитал его мысли. Дин пока не подготовился к подобному разговору, но у него не было выбора. Эрик бросил его в холодную воду, на глубину, и теперь ему оставалось только плыть.

– Довольно трудно сохранить в тайне, что живешь с мужчиной.

– Люди постоянно это делают… то есть хранят тайну. Но я был так наивен, что мне хотелось с тобой поделиться. – Эрик приподнял голову с подушки и посмотрел на Дина. – Я знал, что родители с этим не смирятся, но ты… – Его голос дрогнул. – От тебя я такого не ожидал. Ты разбил мне сердце.

– Я не хотел.

– Ты перестал мне звонить.

Дин вздохнул, думая, как объяснить брату.

– Ты уехал в колледж и поэтому не знал, что здесь творилось. А у нас разыгралась драма под названием «Распад семьи Бридж». Событие попало на первые полосы всех газет. А потом… мы с Руби расстались.

– То-то я гадал, что между вами произошло. Я думал…

Эту рану Дин пока не был готов бередить.

– Было чертовски скверно, – быстро сказал он. – Я позвонил матери и потребовал, чтобы меня перевели в Чоут, где, заметь, я столкнулся с кучкой чванливых надменных богатых деток. Мне там страшно не понравилось. Я не мог ни с кем подружиться. Но каждое воскресенье вечером мне звонил брат, и я всю неделю жил ожиданием этого часа. Ты был не просто моим лучшим другом, ты был единственным. И вот однажды ты забыл позвонить. – Дин вспомнил, как целый день прождал у телефона. Это повторилось и в следующее воскресенье, и через неделю. – Когда ты наконец позвонил, то рассказал про Чарли.

– Ты чувствовал себя покинутым, – тихо сказал Эрик.

– Не только. Мне начало казаться, что я вообще тебя не знал, что все, что ты говорил мне раньше, было враньем. Ты же хотел говорить лишь о Чарли. – Дин пожал плечами. – Мне было семнадцать, я страдал от разбитого сердца. Думаешь, мне нравилось слушать про твою любовь? И конечно, мне было трудно смириться с мыслью, что ты полюбил мужчину.

Эрик откинулся на подушки.

– Когда ты перестал отвечать на мои звонки, я решил, что ты меня возненавидел. Позже ты стал работать в семейной фирме, и я сбросил тебя со счетов. Я никогда не думал, каково приходится тебе. Извини.

– Я тоже прошу прощения.

– И куда заведут нас эти извинения?

– Кто знает? Сейчас я здесь, разве этого не достаточно?

– Нет.

Дин вдруг понял, чего добивается Эрик.

– Ты хочешь, чтобы я вспомнил, какими мы были? Вернуться в прошлое, а потом наблюдать, как ты умираешь? По-моему, не слишком удачный план.

Эрик протянул руку и накрыл пальцы брата своими – холодными, дрожащими.

– Мне хочется, чтобы, пока я жив, хоть кто-нибудь в семье меня любил. Неужели я прошу слишком многого? – Он закрыл глаза, видно, разговор отнял у него последние силы. – Черт! Кажется, я слишком тороплю события. Мне нужно время, будь оно проклято. Ты можешь сделать одну вещь? Можешь просто посидеть со мной, пока я не засну?

– Конечно. – Горло Дина сжал спазм.

Эрик заснул, но, даже когда его дыхание выровнялось, а рот приоткрылся во сне, Дин оставался в комнате. Он по-прежнему не знал, что сказать брату, когда тот проснется. Он готов был отдать все свое состояние – да что там состояние, нес, чем он владел или мог взять взаймы! – в обмен на то, что раньше не особенно ценил. На то, в чем Эрик больше всего нуждался. На время.

Допрыгав на одной ножке до туалета и вернувшись обратно, Нора запыхалась, у нее закружилась голова. Она перебралась на кровать и прислонилась спиной к шаткой деревянной спинке. Нора понимала, что должна обращаться с Руби очень бережно, считаться с ее болью. При этом она никогда не забывала, что сама стала причиной этой боли. Она понимала, что Руби нельзя торопить, нужно дать ей возможность сделать первый шаг к примирению. Как бы Норе ни было трудно и горько, она не собиралась идти напролом и форсировать события.

Но Руби всегда обладала способностью пробуждать в ней худшее. Зачастую обе говорили друг другу такое, о чем впоследствии жалели.

Например, Руби прекрасно знала, что каждый раз, когда она холодно произносит слово «Нора», сердце матери пронзает боль. Таким способом Руби напоминает ей, что они друг другу чужие.

«Ты должна сохранять выдержку. И, ради всего святого, не указывай ей, что делать, и не напоминай, что знаешь ее», – приказала себе Нора.

Возможно, соблюдать эти правила было бы не трудно, если бы они остановились в любом другом месте. Но здесь, на острове, сама почва была настолько насыщена воспоминаниями, что на ней не могло вырасти ничего нового.

Именно в этом доме Нора совершила величайшую в своей жизни ошибку, а это было немало, если учесть, какую жизнь она вела. Именно сюда она сбежала от Рэнда. Она рассчитывала, что это временное решение. «Мне нужно хотя бы немного пространства, иначе я завизжу и никогда не смогу остановиться», – говорила она себе.

Ей необходимы были лишь небольшая комнатка, время, посвященное самой себе. Собственная жизнь душила ее. Дом в двадцати минутах езды на пароме – чего еще желать? Нора не знала, что две мили могут превратиться в десятилетие, даже больше.

Нора во всех мучительных подробностях вспоминала то лето и ужасные годы, которые ему предшествовали. Она помнила вкус и запах медленно надвигающейся депрессии, помнила ощущение, словно ее закрыли в банку из толстого стекла, где ей нечем дышать, а стекло создает невидимый барьер между ней и остальным миром. Самое ужасное заключалось в том, что она видела, чего лишается, но, протянув руку, касалась лишь холодного твердого стекла.

Все началось с нескольких мрачных дней, с нескольких кошмарных снов, но по мере того, как зима уступала место весне, а весна – лету, ей становилось все хуже, она просто… разваливалась на части. За все последующие годы Нора не нашла более подходящего слова для описания того, что с ней произошло. Тогда, да и сейчас, она чувствовала себя хрупкой, как высохший листок зимой. Ее всегда было слишком легко сломать.

Если бы она тогда не ушла от Рэнда, то, наверное, умерла бы, так сильна была боль. И все же…

Нора думала, что сможет вернуться домой, что женщинам в браке позволена та же свобода, что и мужчинам. Как же она была наивна!

На прикроватной тумбочке стоял телефон. Нора сняла трубку и с облегчением услышала гудок. Молодец Кэролайн! Она набрала номер Эрика, но никто не ответил. Вероятно, он устал с дороги и спит, в последнее время он очень быстро уставал. Ей не хотелось сейчас думать о его болезни, о том, как рак постепенно стирает его из жизни. Если она об этом задумается, то опять раскиснет, а этого она не могла себе позволить, учитывая, что по другую сторону двери находится Руби.

Она набрала другой номер. Доктор Олбрайт снял трубку после второго гудка. Сначала в трубке было тихо, потом стало слышно, как он чиркнул спичкой.

– Алло?

– Лео, это я, Нора.

Он затянулся и выпустил дым в телефонную трубку. На фоне тихого шипения раздалось: