Текст книги "Девушка в красном"

А наутро опасения Краш подтвердились – закашляла мама.

* * *

К намеченному дню похода кашель у мамы усилился, хоть и не до такой степени, как у Похожей на Кейти Нолан, корчащейся на пороге аптеки. Не было и признаков кровотечения, так что оставалась надежда на то, что у той женщины был какой-то особый случай, к тому же это объясняло, почему об этом никто не упоминал. (Краш любила до всего докопаться, понять и разложить по полочкам).

Краш понимала, что отец тянул с уходом еще и из-за маминого кашля. Он с самого начала не был уверен, что она осилит путешествие, хоть и не говорил об этом вслух, но всё было понятно по тому, как он поглядывал на маму, а с тех пор, как начался кашель, еще больше утвердился в своих сомнениях.

Выход намечался на рассвете, чтобы в первый день продвинуться как можно дальше, но на часах было уже полдесятого, а об отправлении еще и речи не было. Она уже сомневалась, что они вообще выйдут из дома.

Пока больше ни у кого симптомов заражения не появилось, хотя Краш подозревала, что следом заразится папа. Может, и Адам тоже подхватит вирус. В своих предположениях она, как правило, исключала такую возможность для себя. При всей нелепости такой самоуверенности ей почему-то казалось, что даже теперь, когда смертельный вирус поселился у них дома, она всё равно не заразится, останется последней выжившей в этой бойне, прямо как в фильмах ужасов.

Иначе нельзя, надо верить, что такова ее судьба, ведь если допустить, что все родные на самом деле умрут на глазах, оставив ее одну, останется только съёжиться комочком у себя в комнате и больше оттуда не вылезать. А она не такая. Краш никогда ни от чего в жизни не пряталась.

Даже получая от жизни оплеухи, никогда не падала духом. Она не сдавалась.

Конечно, еще бы не держаться бодрячком, имея наготове в тылу такую группу поддержки.

Папа с мамой тихонько шептались на кухне, о чём-то не предназначенном для детских ушей.

Сверху доносился скрип половиц под ногами Адама, отыскавшего очередную жизненно необходимую мелочь и теперь пытающегося ее запихнуть в уже набитый под завязку рюкзак. По дороге рано или поздно до него дойдет, что столько хлама тащить невозможно, и придется мало-помалу от него избавляться, оставляя за собой след, подобно сказочным героям, помечавшим хлебными крошками путь домой.

Только они не в сказке, и на этот след наверняка нападут недобрые люди, в этом Краш была уверена.

Она любила своих родных, но как же ее раздражала их неприспособленность к жизни в условиях Кризиса.

Адам, видимо, считал, что всё наладится, стоит только присоединиться к остальным безмозглым леммингам в государственных лагерях. Даже после зрелища Похожей на Кейти Нолан, заливающей собственной кровью дверь аптеки Суонна, он продолжал мечтать о жизни «в тесноте, да не в обиде», не заботясь о крове и пропитании. Мысль о выживании в одиночку его отнюдь не прельщала, вот он и тянул резину в надежде на какое-то чудо, чтобы не пришлось тащить тяжеленный рюкзак до самого бабушкиного дома через эту «чёртову глухомань», как он выразился, удивив маму таким богохульством.

Краш надела рюкзак. Сейчас как никогда ей особенно не хотелось с ним расставаться, даже направляясь из гостиной на кухню. Она не такая тупица, как героиня какого-нибудь фильма, бросающая Самую Нужную Вещь на землю, чтобы при следующем, банально предсказуемом повороте сюжета остаться с пустыми руками.

Шею покалывало все утро, и Краш не знала, то ли это было предчувствие Надвигающейся Беды, то ли просто ей не терпелось выйти из дома.

Мама с папой стояли рядышком у обеденного стола прижавшись лбами, словно черпая силы друг у друга, чтобы удержаться на ногах. Отцовский рюкзак был уложен и закрыт, а из маминого торчали всякие ненужные мелочи, хотя необходимое так и валялось на столе.

При виде Краш они с виноватым видом отпрянули друг от друга, словно тискающиеся за шкафчиками школьники при появлении старосты.

Она постучала пальцем по запястью:

– Нам пора.

Мама беспомощно показала на рюкзак и севшим от кашля голосом прохрипела:

– Я не готова.

Кровью она пока не харкала, а может, и вовсе не начнет. Хотелось надеяться, что у Похожей на Кейти Нолан просто особый случай, и такие симптомы развиваются не у всех.

Все может быть.

Краш вздохнула и подошла к столу, разглядывая бардак в мамином рюкзаке.

– Ну, во-первых, зачем тебе столько одежды. Два свитера? Нет. Одного достаточно, и ты наденешь его на себя, или завяжешь вокруг пояса. Видишь?

Она показала на свою одежду: легонькую, впитывающую влагу, футболку с длинными рукавами, серый в красную полоску свитер такого же качества, и свою неизменную красную толстовку с капюшоном. На ногах свободные штаны из синтетической водоотталкивающей ткани с накладными карманами, хлопчатобумажные носки (на одной ноге, ведь протез не потеет) и разношенные туристические ботинки.

Мама надела «субботние штаны», дешевые хлопчатобумажные спортивные брюки, которые носила, когда хотела отдохнуть. Для долгого похода они не очень подходили, но мама не увлекалась спортом, и у нее не было даже трико или лосин, как у всех белых соседок, только спортивные брюки, а джинсы аккуратные и слишком модные. На плечах хлопчатобумажная футболка с названием колледжа. Ничего более подходящего для похода у нее не нашлось.

Цвет лица нездоровый, мешки под глазами – все это явно не к добру. Краш не хотела мириться с мыслью о том, что мама больна, надеялась, что, если та продолжит бодриться, болезнь может отступить.

(Ну что за ребячество, уж сколько ни мечтай, как ни закрывай глаза, этим делу не поможешь).

Краш начала вытряхивать содержимое рюкзака и раскладывать на две кучки – что брать с собой и что оставить.

– Мама, ты все это не донесешь. А где же еда?

– Краш, насчет похода… – начал папа.

– Только не говори, что мы никуда не идем, – сказала Краш, не поднимая глаз и не отрываясь от своего занятия. – Не говори, что мы остаемся здесь или ждем, пока за нами придут – это мы уже обсудили и решили уходить.

– Корделия, – сказала мама.

Тут уж пришлось оторваться, потому что Корделией мама ее называла только в исключительных случаях.

– Корделия, – чуть мягче повторила мама. – Я никуда не пойду. Я больна. Ты прекрасно это знаешь, хоть и делаешь вид, что ничего не случилось.

– Мы же точно не знаем, – возразила Краш.

– Нет, знаем, – ответила мама. – До бабушкиного дома мне не дойти. Если верить слухам, я протяну всего пару ночей, а чем дольше вы пробудете рядом, тем выше риск заразиться.

– Не смей мне предлагать тебя бросить, – вскипела Краш, поразившись собственной резкости. – Даже не начинай.

– Корделия, – в третий раз повторила мама, а сказанное трижды становится заклинанием, проклятьем, обретает силу необратимого волшебства.

Краш поняла, что ее настоящее имя вырвалось из самой глубины маминой души, ощутила, сколько в нём любви и страсти, какие надежды мать питала, нарекая свое дитя.

– Знаю, ты это имя терпеть не могла, – усмехнулась она, стараясь говорить неторопливо, чтобы не закашляться, даже над переносицей появились морщинки. – Тебе хотелось красивого имени, как у одноклассниц, а Корделия звучало слишком вычурно, но я выбрала это имя, потому что Корделия была очень мужественной. Не падала духом, даже когда от неё отрекся собственный отец из-за того, что она не стала ему лгать и осталась преданной, и вернулась, чтобы его освободить от сестер, даже после того как он её изгнал. В пьесе о ней говорится немного, но ее образ западает в душу. В тебе тоже сразу было заметно что-то особенное.

– Она же в конце умирает, – возразила Краш.

– Мы все, в конце концов, умираем, – ответила мама. – Вопрос в том, как прожить свою жизнь. А ты сильная, моя Корделия. Ты борец и добьешься поставленной цели несмотря ни на что. Но мне не поможет даже твоя воля. Я умру здесь, у себя дома, Делия, там, где я любила твоего отца, вырастила вас с Адамом и свила свое гнездышко. Где я была так счастлива.

Краш перестала перебирать вещи на столе и сжала кулаки.

– Так и знала, нечего было соваться в этот город. Знала же.

– Краш, если маме суждено было заразиться, это могло случиться, где угодно, – заметил отец.

– Только не надо мне втирать эту хрень насчет Божьей воли, – сердито огрызнулась Краш, и мама поморщилась, потому что не одобряла сквернословия и тем более упоминания имени Господа всуе.

– Никакой бог не мог такое устроить. И нас это могло миновать. Маму можно было уберечь от этой заразы.

– Краш, я тебя прекрасно понимаю… – начал отец.

– Нет, не понимаешь, – перебила Краш. – Тебе она жена, а мне мать, ясно? Родная мать. И другой никогда не будет. И если бы тогда я вас убедила сидеть дома, она осталась бы здорова. Не надо было никуда ехать, но, конечно, кто же станет слушать всякий бред чокнутой Делии про заговор властей и смертоносные микробы.

– Делия, – прервала ее мама. – Ты должна меня оставить, собирайтесь вместе с Адамом и уходите, ведь я всё равно не дойду. А у вас еще есть шанс.

– А ты тоже остаешься? Так надо понимать? Останетесь вместе умирать, а мы с Адамом возьмемся за ручки и поскачем вприпрыжку по лесу, как в сказке, роняя хлебные крошки? – выговаривала она отцу таким осуждающим тоном, что самой стало противно.

Она не хотела грубить родителям, вдруг этот разговор окажется последним, но ничего не могла с собой поделать. Как же её разозлила эта бесхребетная покорность судьбе, их отказ от намеченного плана, ведь такого она от них не ожидала. В ее семье малодушию не место, это удел других.

– Как же я могу ее бросить? – медленно, устало проговорил папа. – Я жить без нее не могу.

– Я тоже, – ответила Краш. – А ты от меня требуешь того, чего сам не можешь, хочешь, чтобы мы с Адамом жили дальше без вас.

– Слушай, что я говорю, а не смотри, что делаю, – горько усмехнулся отец. – Родители ведь так всегда говорят, да? И потом, я, наверное, тоже скоро заболею.

Краш пригвоздила его долгим пристальным взглядом.

– А если нет? Что тогда, останешься здесь чахнуть в одиночку или пустишься вслед за нами?

– Нет, – ответил отец.

– Что «нет»? – спросила Краш.

– Ни то, ни другое.

Его решение стало понятно без слов, и эта тяжкая ноша легла на плечи всех троих. Если после смерти мамы он не заболеет, то покончит с собой.

– Всё должно было пойти по-другому, – заявила Краш. – Я же знала, что делать. Знала, и мы не должны были совершить столько дурацких ошибок, из-за которых погибают в книгах. Мы же не такие тупые, как они. Все должны были добраться до бабули целыми и невредимыми и жить долго и счастливо.

– Краш, в жизни не бывает, как по писаному. Это же не сказка, она идет своим чередом.

 
– «Жизнь – ускользающая тень, фигляр,
Который час кривляется на сцене
И навсегда смолкает; это – повесть,
Рассказанная дураком, где много
И шума, и страстей, но смысла нет».
 

Случайно запавший в душу отрывок вдруг всплыл сам собой. «Макбет» ей нравился больше всего. Может, потому что Краш любила фильмы ужасов, а «Макбет» – самый настоящий ужастик с призраками, ведьмами и кровопролитием.

– Я и не подозревала, что ты читаешь Шекспира, Делия, – удивилась мама. – Только мне бы не хотелось, чтобы ты действительно считала, будто жизнь не имеет смысла. Даже если я больна, свою жизнь прожила не зря. Я же родила вас с Адамом. Какая-то частица меня продолжится в вас.

– Конечно, я читала Шекспира, – воскликнула Краш, отмахиваясь от остальных маминых слов. Она не хотела продолжать мамину жизнь, пусть лучше мама живет. – Моя мама – известный шекспировед. Попробуй тут не прочитай!

Она прочитала несколько пьес, чтобы лучше понять маму, но тайком, потому что не хотела, чтобы мама-профессор задавала ей вопросы.

Мама плача обняла Краш.

– Мне всегда казалось, что между нами огромная пропасть, которая с годами только растет. А ты старалась навести мосты, да? Жаль, что я поздно это заметила.

В ответ Краш не смогла вымолвить ни слова, пытаясь сдержать застрявшие комом в горле слезы – рыдать было некогда. Только не сейчас. И тут ее осенило – мама тоже уверена в том, что она не заразится, иначе не стала бы обниматься и дышать прямо в лицо.

Краш было суждено выжить, но вместо победного ликования она ощутила лишь тяжкое бремя, которое придется нести до конца своих дней. Единственное утешение выжившего – сама жизнь.

Тут на пороге кухни появился ни о чём не подозревающий Адам со своим неподъемным рюкзаком, и Краш неожиданно разозлилась на него из-за того, что он не в курсе случившегося и принятых нелегких решений, а потом на себя – его же здесь не было, откуда ему знать, что им придется бросить родителей на верную смерть? Стоит, понимаешь, балбес незамутненный, еще и с таким обиженным видом, что прямо сердце кровью обливается.

– Ну что, готов я к вашему дурацкому переселению, – вздохнул Адам. – И всё-таки глупость вы затеяли.

– Значит так, с этой минуты держи своё ценное мнение при себе, потому что идти придется только нам вдвоем, и пока не доберемся до бабушки, чтобы я твоего нытья не слышала, понял? – окрысилась Краш.

Адам обвел их всех глазами.

– Что тут происходит?

Краш собиралась сказать, что объяснять нет времени, да и повторять всё по новой совсем не хотелось – дела и так хуже некуда без уточнения всех подробностей, но вдруг снаружи послышался какой-то шум, и все замерли.

– Это грузовик, какой-то патруль прочесывает район, ищут выживших, – прошептала Краш. – Они только что свернули на подъездную дорожку. Надо уходить.

Адам, как всегда, поступил по-своему, то есть наоборот – вместо того, чтобы выскочить с черного хода и бежать через лужайку к лесу, пока их не заметили, бросился из кухни к окну в гостиной.

– Не лезь к окну, идиот! – зашипела Краш, а когда и родители кинулись вслед за ним, только в отчаянии всплеснула руками.

Они все прямо напрашивались, чтобы их поскорее поймали, но Краш никому сдаваться не собиралась. Рюкзак при ней, больше тянуть незачем. Конечно, с Адамом на пару скитаться по лесам было бы сподручней, мало ли что, вдруг заблудишься или поранишься. Но раз так, придётся отправляться без него. Подумаешь.

Она была готова уйти, даже толком не попрощавшись с родителями – все и так в курсе взаимных нежных чувств, любовь навсегда останется в сердцах, и вообще это всё чушь собачья (на самом деле, это всё, конечно, правда, но сейчас не до этого, и так сердце разрывается при мысли о том, что придется их бросить), и никто бы не стал ее винить, ведь все знали ее отношение к военным, лагерям и жизни в неволе.

И всё-таки она не трогалась с места, ведь принимать про себя судьбоносные решения гораздо проще, чем следовать им до конца. Уходить, не прощаясь, или бросать Адама было как-то неловко.

Вдруг на кухню в полном смятении ворвались мама с Адамом, а из гостиной послышался какой-то непривычный звук. Отец заряжал винтовку.

У него была охотничья винтовка, модель Краш не знала, да и вообще не интересовалась оружием, что практически без дела лежало в шкафу в прихожей. В молодости отец ходил на охоту с Батей, обычно на оленя, потому что они здесь водились в изобилии, но как-то признался дочери, что ему гораздо больше нравилось гулять по лесу, чем убивать животных, и с годами просто перестал брать с собой оружие. Но как ни странно, избавляться от него не спешил – никому не продал и не подарил, только однажды заметил:

– Может, еще пригодится.

– Там полный пикап вооруженных людей, – воскликнул Адам, схватил сестру за руку и поволок к черному ходу, как будто она сама туда не собиралась буквально минуту назад. – Человек шесть-семь, и с ними Мартин Кей, орет, чтобы мама с папой выходили. Как-то непохоже на предложение помощи ближнему в трудный час. Скорее толпа расистов собралась искоренить смешанные браки, значит, и нам с тобой ничего хорошего не светит.

– Да ты что! – вырвалась Краш. – Серьезно? Кругом люди гибнут, а этим больше нечем заняться, лишь бы покуражиться над цветными?

– Правда, Делия, – ответила мама. – Вам с Адамом нужно срочно уходить.

– Вам с папой тоже нельзя здесь оставаться, – всполошилась Краш. – Эти ублюдки начнут над вами издеваться или и того хуже. Мама… ты даже не представляешь, на что они способны.

– Придержи язык, Делия, – ответила мама. – Я прекрасно знаю, чего они хотят. Получше тебя. Когда мы с отцом поженились, смешанные браки еще были редкостью. Уж я столько перенесла, что знаю наверняка – некоторым такое совсем не по душе. Хотя на Мартина Кея ни за что бы не подумала, ни разу худого слова от него не слышала.

– Просто приходилось притворяться, – объяснила Краш. – А теперь ему никто не указ, вот и решил отыграться на вас с папой.

– Не хочу сгореть заживо, Краш, пошли отсюда, – позвал Адам.

Он явно намекал на то, что уродился гораздо смуглее сестры, и те ублюдки (называть их так про себя ей даже мама не запретит) наверняка примут его за черного. Побеспокоиться о родителях ему и в голову не пришло, всю жизнь думал только о себе любимом.

– Балда, нельзя же бросить маму с папой, – упрекнула Краш, переводя взгляд с одного на другого.

Из гостиной послышался шорох медленно поднимающейся рамы и скрежет ствола отцовской винтовки по подоконнику. Через открытое окно голос снаружи доносился гораздо отчетливей – голос Мартина, их соседа, живущего в миле отсюда по шоссе. Того самого, что всегда здоровался с мамой: «Привет, Ширли!», когда они встречались в магазине, и справлялся о ее здоровье.

Человек, которого они с Адамом знали с самого детства, теперь явился сюда с шайкой вооруженных приятелей, чтобы перебить всю ее семью.

– Ты же говорила, что они решили остаться, – сквозь зубы прошипел Адам. – Чёрт, давай скорей, сама же всех подгоняла.

Да, это она всех торопила, но тогда они собирались уходить вместе. Тогда уйти не означало смыться вдвоем, оставив родителей на растерзание каким-то ублюдкам.

– Так нельзя.

– Ты что, не соображаешь? – рассердился Адам, схватил ее за руку и потащил, но она уперлась и не сдвинулась с места, и ему пришлось ее отпустить. – Это же ты помешалась на фильмах и книгах, постоянно твердишь о каких-то правилах и дурацких поступках. Нам дали шанс убежать, родители пытаются спасти своих детей, а ты своим упрямством им только мешаешь.

Из гостиной послышался щелчок, раздался грохот выстрела, и вдруг поток проклятий из уст Мартина Кея сменился дикими воплями.

– Корделия, мы тебя любим, – сказала мама. – И тебя, Адам.

– Мама, я тебя люблю, – ответил Адам, метнулся к матери и чмокнул ее в щеку.

– Мама… – начала Краш и смолкла, не находя слов. Она была совсем не готова к такому расставанию.

– Пошли, Краш! – Адам открыл дверь и выскочил наружу.

– Корделия, не бросай брата одного, – наказала мама, развернулась и направилась в гостиную, не оставляя дочери выбора.

Через мгновение она скрылась из виду, а Краш всё смотрела туда, где только что стояла мама.

Потом опять послышался выстрел отцовской винтовки и ответный огонь тех, кто явился их всех перебить.

Надо уходить. Либо уходить, либо остаться с ними и погибнуть. В романах всегда кто-нибудь героически жертвовал собой, спасая жизнь другому, и так вышло, что на этот раз героями стали мама с папой.

Краш почему-то всегда казалось, что если понадобится пожертвовать собой, эта участь достанется ей. В конце концов, это же она досконально разбиралась в подобных сюжетах.

Если бы всё происходило в фильме, это я бы сейчас орала на героиню, чтобы пошевеливалась, пока не пристрелили.

Быстро бежать Краш не могла, ее протез не годился для спортивных упражнений, к тому же на спине висел тяжелый рюкзак, так что на большее, чем пуститься спотыкающейся трусцой, рассчитывать не стоило. Она придержала дверь черного хода, чтобы та не выдала ее стуком, хотя во дворе стоял грохот перестрелки не хуже, чем в вестернах, какого она совершенно не ожидала.

От черного хода до спасительных зарослей, в которых можно укрыться, если кто-то из налетчиков надумает обойти дом кругом, было примерно четверть мили.

Адама нигде не было видно, но она отчаянно надеялась, что он не пустился наутек без оглядки, бросив ее одну. Последней волей мамы было не расставаться с братом, и Краш решила ее исполнить.

В кои-то веки.

Другой возможности ослушаться маму уже не будет, потому что ее больше нет, и отца тоже, и ты никогда с ними не увидишься, потому что даже если они каким-то чудом уцелеют в схватке с теми ублюдками, их всё равно прикончит болезнь, этот Кашель, их больше нет, нет, нет.

Вдруг она споткнулась, угодив носком правого ботинка в какую-то ямку среди травы, но всё-таки удержалась на ногах.

Вот это был бы номер, прямо заезженный донельзя эпизод из фильма – шлёпнуться с размаху на полном ходу, беспомощно размахивая руками. Героини фильмов вечно падают, подвернув ногу, и вместо того чтобы вскочить и бежать дальше, только растерянно оглядываются на тянущуюся к ним тварь, но я-то падать не собираюсь, меня так просто не поймаешь, всё равно доберусь до леса, а когда разыщу Адама – придушу нафиг за то, что меня бросил.

От дома снова донеслись выстрелы и чьи-то вопли, но слов уже было не разобрать, да это и ни к чему. Адам оказался прав, хотя она никогда ему не признается в этой мимолетной мысли – родители пытаются их спасти, и их жертва (ни в коем случае) не должна стать напрасной. Хоть бы папа успел перебить побольше этих ублюдков, а если всех не получится, успел бы застрелить маму, пока они до нее не добрались. Краш ужасалась при мысли о том, что родному отцу придется убить маму из какого-то милосердия, но для нее это в миллион раз лучше, чем терпеть издевательства этих уродов.

Казалось, до леса добираться еще тысячу миль, но это всё из-за бешено бьющегося сердца, готового выскочить из груди, просто у страха глаза велики, того и гляди вылезут на лоб, выворачивая веки, и всё внимание сосредоточилось на этих последних футах – двадцать… пятнадцать… десять… и вот она уже там, как по волшебству, словно телепортировалась, только грудь разрывается хриплым дыханием и кровь кипит от адреналина.

Краш понимала, что оказаться под сенью деревьев еще не значит в безопасности, и снова поднажала изо всех сил. Адама и след простыл, и только она задумалась, куда его черти понесли в одиночку, как он вдруг выскочил из-за дерева.

От неожиданности она отшатнулась и на этот раз всё-таки потеряла равновесие, но не шмякнулась носом в землю, а просто резко приземлилась на четвереньки и выругавшись:

– Адам, да чтоб тебя! – принялась подниматься и вытряхивать хвою из рукавов.

К ее удивлению, он не воспользовался случаем лишний раз ее подколоть, а промолчал. Просто стоял как истукан с полными слёз огромными карими глазами.

– Я не хотел… – пробормотал он.

– Чего не хотел? – переспросила она.

– Не хотел их бросать. И тебя тоже.

Как ни странно, она тоже промолчала, хотя обычно не упускала возможности напомнить, какой он болван. На этот раз ответить было нечего, и они просто крепко обнялись, потому что во всём лесу у них не осталось ни единой родной души.