Текст книги "Изгнанницы"

– Вытяните руки вверх. А сейчас прямо перед собой. Хорошо. Попробуйте коснуться пальцев ног. – Ощупав поверх передника ее живот, доктор накрыл округлость ладонью так, словно примерялся к грейпфруту. – Ага, плюс-минус шесть месяцев. Этот ребенок почти наверняка родится в мое дежурство.

– Как, по-вашему, с ним все в порядке?

– Если здорова мать, то здоров и ребенок. – Оглядев ее, добавил: – У вас недостаток веса и землистый цвет лица, но глаза ясные. – Приставив широкий конец полой деревянной трубки к ее груди, приложился ухом к другому концу.

Когда он отнял трубку, Эванджелина поинтересовалась:

– Зачем это?

– Таким образом можно выявить туберкулез или, как его раньше называли, чахотку. Бич любого корабля. У вас симптомов нет.

– А если бы были?

– Отправились бы обратно в Ньюгейт, на карантин.

– Не в ссылку?

– Определенно нет.

– Возможно, так оно было бы лучше.

Врач положил трубку на полку за своей спиной.

– Плавание будет долгим. Да и жизнь на каторге, бесспорно, тяжкое испытание. Но для некоторых ссылка может обернуться новыми возможностями.

– Пройдет немало времени, прежде чем я выйду на свободу.

– Да, согласен. Но вы молоды. И при хорошем поведении сможете рассчитывать на досрочное освобождение. Самое главное – не поддаваться унынию. «Уходит многое, но многое пребудет»[15]15
  Здесь и далее цитируется стихотворение А. Теннисона «Улисс» в переводе И. Манделя.


[Закрыть].

– «Изношены годами и судьбой, но воля непреклонно нас зовет», – продолжила она цитату, почти не задумываясь.

Доктор поднял бровь:

– Вы читали Теннисона?

– Я была гувернанткой, – вспыхнула Эванджелина.

– Весьма… неожиданно. – Он как-то непонятно ей улыбнулся, словно бы деталь сия не до конца укладывалась в его голове. Потом отступил на шаг. – Что ж, полагаю, теперь я должен перейти к осмотру ваших попутчиц.

– Разумеется. – Эванджелина одернула свой передник. У нее немного кружилась голова, как если бы она пробуждалась от транса.

Взбираясь по веревочной лестнице на главную палубу, она думала о волшебных сказках, в которых людей превращают в лягушек, лисиц и лебедей, и злые чары рассеиваются только тогда, когда кто-нибудь наконец распознает их под чужой личиной.

Ее посетило очень похожее ощущение: слабый проблеск узнавания.

На борту судна «Медея», Лондонский порт, 1840 год

За несколько дней жизнь заключенных вошла в колею. В шесть утра их будили перезвон склянок, шум отодвигаемого засова и луч света, пронзавший темноту. Обычно Эванджелина еще несколько минут лежала на своей койке, слушая шлепанье воды о корпус судна, чувствуя, как корабль дергается на удерживающем его якоре, как он покачивается, поскрипывая балками. Женщины просыпались, переговаривались, тяжело вздыхали. Вопили дети. Олив, похрапывая, спала наверху крепким сном и от склянок почти никогда не просыпалась, поэтому Эванджелина взяла в привычку постукивать по днищу ее койки до тех пор, пока подруга не бурчала: «Да ладно-ладно, слышу я». Они быстро одевались, рассовывая оловянные кружки, миски и ложки по карманам передника. Если не было дождя, заключенным полагалось поднять свои одеяла по веревочным лестницам на главную палубу и развесить их там на бортовой сетке на просушку.

После завтрака ссыльные выстраивались в очередь к врачу, который осматривал их глаза, заглядывал в рот, наливал им в кружку самую малость лаймового сока с небольшим добавлением сахара и вина и ждал, пока они не выпьют.

– Средство против цинги, – объяснял доктор Данн. – Да, кислятина, но это лучше, чем остаться без зубов.

Хотя все в Сент-Джонс-Вуд ей было внове, Эванджелина довольно легко приспособилась к работе на Уитстонов, подчиняясь им и уступая их капризам. Гувернантка и ее хозяева существовали внутри четких рамок общественного порядка. Однако Эванджелина редко сталкивалась с людьми, проявлявшими беспричинную жестокость, движимыми злостью, скукой или жаждой мщения. С такими, которые безнаказанно совершали дурные поступки просто потому, что им все сходило с рук.

Того светло-рыжего матроса, как она выяснила, звали Дэнни Бак. Но товарищи обращались к нему просто по фамилии. Поговаривали, будто бы он перерезал какой-то женщине горло. Сам был приговорен к ссылке, тут Олив верно угадала, и за время своего собственного плавания в качестве заключенного влюбился в море. Отбыв срок, Бак сразу же записался в команду, которая курсировала между Лондоном и Хобартом, портовым городом на австралийской Земле Ван-Димена, переправляя ссыльных женщин.

Одним туманным утром, драя на четвереньках палубу, Эванджелина услышала разносящиеся по воде голоса. Она поднялась и подошла к ограждению. Всю ночь лил дождь; вода и небо были одинакового унылого оттенка, а воздух отдавал гниющей рыбой. Заслонив глаза рукой, она с трудом разглядела отплывающий от причала ялик. Когда тот приблизился к «Медее», Эванджелина увидела, что места посередине заняли Бак с еще одним матросом, а по обе стороны от них, нахохлившись от сырости, точно голуби, сидят четыре женщины.

Ялик ткнулся в борт корабля, и узниц выгрузили. Одна за одной они медленно, бряцая цепями, взобрались по сходням. Первой, пухленькой и растрепанной, на вид было за тридцать. Две следующие выглядели примерно ровесницами Эванджелины, а последняя девушка была совсем молоденькой. Бледная как смерть, с вьющимися медными волосами, собранными на затылке в небрежный узел – единственное цветное пятно на тускло-сером фоне. Не обращая внимания ни на Бака, ни на вытянувшуюся наверху вдоль релинга редкую толпу, она решительно смотрела перед собой, ступая осторожно, точно в танце, чтобы не запнуться о массивные перекладины. Худенькая, как воробушек, девушка была одета в мальчишеские бриджи, подпоясанные суконным поясом.

Бак, следующий за ней вплотную, шлепнул новенькую ладонью пониже спины. Та споткнулась и с трудом удержалась на ногах.

– Не мешкать, – сказал он, поцеловав свои пальцы и подмигнув свистящим и хлопающим наверху матросам.

Заключенная остановилась. Он не успел среагировать и налетел на нее.

Она медленно, выпятив подбородок, обернулась. Эванджелина не видела лица девушки, не слышала ее слов, но можно было наблюдать, как с физиономии Бака сползает самодовольная ухмылка.

Стоило девушке развернуться обратно и продолжить подниматься по сходням, выражение лица рыжеволосого матроса снова изменилось: крайнее замешательство уступило место злости.

Схватившись за релинг, Эванджелина выкрикнула: «Берегись!» – но голос ее потонул в шуме.

Когда девушка добралась до палубы, Бак так сильно ее толкнул, что она, запнувшись о свои цепи, полетела вперед. Бедняжка не могла поднять руки, чтобы защитить лицо, но исхитрилась повернуться боком и закрыть глаза за секунду до того, как с противным глухим стуком растянулась на палубе.

Кто-то охнул. Улюлюканье оборвалось. Новенькая лежала неподвижно. Эванджелина смотрела, как Олив протиснулась через толпу матросов и заключенных, сгрудившихся вокруг распростертого ничком тела, и, опустившись на колени, обхватила девушку рукой за плечи и приподняла, придав ей сидячее положение. С одной стороны голова несчастной была вся в крови, густо-красной, окрашивающей багрянцем ее кудри и сочившейся по шее.

Бак легко запрыгнул на палубу.

– Бывают же недотепы, – сказал он, лениво пнув ножные кандалы арестантки.

Несколько матросов рассмеялись.

Веки новенькой затрепетали. Приобняв ее за спину, Олив помогла девушке подняться на ноги. Эванджелина смогла рассмотреть выпуклые косточки позвоночника под тонкой блузкой и маленькую черно-синюю татуировку в виде полумесяца на шее. Бедняжка дрожала точно осиновый лист. Платье Олив было измазано кровью.

– Что здесь случилось? – спросил врач, подходя к ним.

Матросы молча разошлись, стараясь не встречаться с ним глазами.

– Мистер Бак, не потрудитесь объяснить?

– Похоже, заключенная не устояла на ногах, господин доктор.

Данн свирепо посмотрел на Бака, словно желая объявить тому выговор, но не находя достаточно оснований. Шумно выдохнул через нос.

– Позовите человека с ключом, пусть снимет с заключенной кандалы.

– Будет сделано.

– Поживее, матрос. – Доктор Данн жестом попросил Олив отойти. Присев перед девушкой на корточки, спросил: – Как тебя зовут?

– Не важно.

– Я судовой врач. Доктор Данн. Мне нужно знать.

Она посмотрела на него долгим взглядом.

– Хейзел.

– А фамилия?

– Фергюсон.

– Откуда ты?

Она снова помолчала.

– Из Глазго.

– Можно? – Доктор поднял руки, словно сдаваясь в плен, потом протянул их к ней, разведя пальцы. Девушка позволила ему обхватить свое лицо ладонями. Он поворачивал голову новенькой и так и этак, внимательно ее осматривая.

– Больно?

– Нет.

– Рану надо промыть. Как только с тебя снимут кандалы, я этим займусь.

– Сама справлюсь.

Выступив вперед, Олив выпалила:

– Ее толкнул тот матрос. Бак. Мы все это видели.

– Так все и было? – уточнил врач у девушки.

– Не знаю.

– Не знаешь или не хочешь говорить?

Она в ответ лишь пожала костлявым плечиком.

– И меня тоже пихнул, – продолжила Олив. – Он словно бешеный пес. Надо гнать его с корабля.

Доктор Данн бросил на нее косой взгляд:

– Довольно, мисс Риверс.

– Нет, ну поглядите-ка! – осклабилась Олив, кивая на толпу. – Он знает, кто я такая. Выучил мою фамилию! С чего бы это вдруг?

Врач встал и повернулся к ней, уперев руки в бедра.

– Не стоит принимать мое внимательное отношение к вам за симпатию, заключенная. Мне платят за то, чтобы я знал, кто вы такие. И не дал умереть раньше времени. Хотя, сдается мне, платят недостаточно для столь неподъемной задачи.

Эванджелина больше не видела ту девушку до самого вечера. Когда все дела были доделаны и заключенных согнали вниз на орлоп-дек, где и заперли на ночь, она, подойдя к своей койке с огарком свечи, заметила, что нижняя койка через проход занята. Из-под одеяла, под которым угадывалась узкая спина новенькой, торчали кудряшки.

Эванджелина жестом показала следовавшей прямо за ней Олив: «Глянь туда!»

Олив вскарабкалась на свою койку и свесилась в проход:

– Эй, Хейзел!

Тишина.

– Знаешь, а я как-то была в Глазго.

Фигурка слабо пошевелилась.

– Там у вас еще собор есть. Большой такой, да? Ну просто здоровенный! – Олив присвистнула сквозь зубы.

Хейзел изогнулась, чтобы посмотреть на них:

– Ты его видала?

– Видала. Далеко же тебя от дома занесло. – Девушка в ответ промолчала, и она добавила: – Меня зовут Олив. А это Эванджели-и-ина. Вот же имечко, да? Я называю ее просто Лини. Она человек что надо, но вот только вечно витает в облаках.

– Олив, – вздохнула Эванджелина. – Ну что ты говоришь?

– А что такого? Это же правда.

– Сама я никогда не бывала в Глазго, однако о нем читала, – сказала Эванджелина Хейзел. – В романе Вальтера Скотта «Роб Рой». Мне очень понравилась эта книга.

– Поняла, о чем я? – встряла Олив. – Она хоть и старается, храни ее Господь, но, кроме книжек своих, ничего не знает.

Хейзел фыркнула. А может, хмыкнула.

– Ты страсть какая молоденькая, – продолжила Олив. – Верно, по мамке скучаешь?

– Еще чего не хватало, – пробурчала новенькая.

– Ага, значит, вон оно как. Ну и сколько же тебе лет?

– Двадцать.

– Ха! Ну если тебе двадцать, то мне, выходит, все семьдесят пять.

– Да тише вы там! – выкрикнула какая-то женщина. – И потушите уже наконец свечку, а то щас встану и сама потушу.

– Отцепись! – рявкнула в ответ Олив. – Тебе от силы лет двенадцать, – сказала она уже Хейзел.

В свете свечи Эванджелина увидела, что новенькая хмуро уставилась на Олив.

– Мне шестнадцать. А теперь отстаньте от меня. – Она вытянулась в узкий проход, взглянула в лицо Эванджелине и задула свечу.

Корабль был заполнен под завязку. За день до отплытия Эванджелина услышала доносившиеся с воды голоса и увидела, как к судну приближается ялик с тремя женщинами и двумя матросами – Баком и еще одним, – которые, по обыкновению, сидели по центру на веслах. Но на сей раз пассажирки выглядели иначе. Прежде всего, бросалась в глаза их осанка – спины прямые, точно жердь проглотили; заключенные же вечно сутулились: в цепях не шибко выпрямишься. А еще на этих женщинах была чистая одежда: на каждой – опрятная темная накидка и белый чепец.

Когда лодка причалила к сходням, Эванджелина поняла, что это были квакерши. Она узнала сидящую на носу фигуру: пряди седых волос, светло-голубые глаза. Миссис Фрай.

Выказывая несвойственную ему галантность, Бак, выбравшись из ялика, придержал его, чтобы тот не раскачивался и пассажиркам было удобнее высаживаться. Он подал руку каждой из них: сначала миссис Фрай, потом миссис Уоррен и миссис Фицпатрик. Капитан, который, как правило, почти не показывался никому на глаза, возник у релинга при полном параде – фуражка с позолоченным кантом, черный сюртук с золотыми пуговицами, галунами и эполетами. Корабельный врач в своей темно-синей форме стоял рядом. Пока квакерши поднимались по сходням, Бак и его товарищ внизу вытаскивали из ялика два больших сундука. Матросы у ограждения вели себя смирно.

Эванджелина уже почти и забыла, что к женщинам можно относиться с таким почтением.

Поднявшись по сходням, миссис Фрай тихо обратилась к капитану и доктору, а потом повернулась к находившейся поблизости группке заключенных:

– Начнем с присутствующих.

Несмотря на скрипы, лязги и плеск бьющейся о борт воды, голос ее звучал вполне отчетливо. Заметив Эванджелину, она жестом попросила ее выйти вперед.

– Сдается мне, мы уже встречались?

– Да, мэм.

– В Ньюгейте? – Эванджелина кивнула, и миссис Фрай продолжила: – Ах да. Ты грамотная. Отец был викарием.

– У вас прекрасная память, мэм.

– Я взяла за правило запоминать такие вещи.

Миссис Фрай подала знак миссис Уоррен. Та открыла сундук и достала из него небольшой холщовый мешочек, книгу и перевязанный бечевкой узелок.

Квакерша вложила в руки девушки книгу, которая оказалась Библией:

– Пусть она принесет вам утешение.

Эванджелина потерла большими пальцами кожаную красно-коричневую обложку. И словно бы перенеслась в приходскую церковь в Танбридж-Уэллсе, на скамью в первом ряду, с которой она слушала отцовские проповеди. Все его разговоры о грехе и искуплении, которые представлялись в то время столь банальными, воспринимались ею теперь через призму боли.

– Большинство этих женщин неграмотные. Я питаю надежду на то, что вы поделитесь с ними своим даром понимать печатное слово, – сказала гостья.

– Да, мэм.

– У меня есть еще кое-что, что поможет вам скрасить долгое плавание. – Миссис Фрай взяла в руки узелок. – Здесь вязаная шапочка для холодной погоды – сейчас она вам ни к чему, но потом вы ей будете рады, – а еще передник и шаль. Все это плоды трудов квакеров, верящих в возможность спасения души. – Она опустила узел на палубу и передала Эванджелине мешочек. – А тут вы найдете все, что может понадобиться, чтобы пошить стеганое одеяло. Если угодно, для вашего ребенка.

Эванджелина заглянула внутрь: наперсток, катушки ниток, красная подушечка, утыканная булавками и иголками, и стопка лоскутков, перевязанная бечевкой.

– Запомните, моя дорогая: мы всего лишь сосуды, которые наполняются добром и злом, – назидательно произнесла миссис Фрай. – Надобно напрячь все свои силы, удерживая себя в скромности, кротости и состоянии самоотречения, чтобы оказаться достойной следовать за Господом нашим Иисусом Христом, который призывает к себе таких людей. Только через скорби мы учимся ценить доброту.

– Да, мэм, – согласилась Эванджелина, хотя ей сейчас едва ли требовалось прилагать усилия, чтобы держать себя в скромности и самоотречении.

– И последнее. – Запустив руку в сундук, квакерша достала оттуда плоский диск на красном шнурке и протянула его на ладони заключенной.

Диск оказался шириной около дюйма и, похоже, отлит из олова. На металле был выбит номер: 171.

– С сегодняшнего дня этот номер станет вам вместо имени, – пояснила миссис Фрай. – Он будет отпечатан или нашит на всем, что у вас имеется, и записан в книгу учета, которую корабельный врач впоследствии передаст начальнику тюрьмы. Вы обязаны носить этот жетон на протяжении всего плавания. С Божьим благословением.

Эванджелина нахмурилась, ее на мгновение охватил дух противоречия. После всего, что она пережила, всего, что вынуждена была принять. Миссис Фрай заметила это и поинтересовалась:

– В чем дело, моя дорогая?

– Зваться по номеру вместо имени? Это… унизительно.

Коснувшись кончиками пальцев руки собеседницы, миссис Фрай разъяснила:

– Это для того, чтобы вас можно было найти. Чтобы не пропали без следа. – И, держа шнурок с жетоном, попросила: – Наклоните, пожалуйста, голову.

Эванджелина почувствовала себя лошадью, которая сопротивляется и не дает накинуть на себя уздечку. Хотя понятно же, что сопротивление бессмысленно; лошадь, так или иначе, все равно окажется в узде. Равно как и она сама.

На борту судна «Медея», 1840 год

Ранним утром 16 июня «Медея» снялась с якоря и рывками подалась вперед за пароходом, буксирующим ее вниз по Темзе. Над кораблем с криком и визгом кружили чайки; на корме развевался флаг Британской империи – Юнион Джек. Поверх плеска реки, натужного дыхания колышущейся палубы, хлопанья и шуршания брезентовых парусов и скрипа мачт перекрикивались друг с другом матросы. Перехватывая канаты руками и раскачиваясь на них, как белки, они ловко карабкались вверх, на деревянные платформы, прикрепленные на высоте четырехэтажного дома, и на самый конец реи.

Стоя у релинга с другими заключенными, пока «Медея» добиралась до устья Темзы, Эванджелина крутила в пальцах оловянный диск, водила рукой по шнурку, теребила металлическую застежку на шее сзади. Смотрела, как отдаляются кирпичные здания, повозки, хибары с глиняными крышами, как люди на берегу превращаются в размытые точки. Все они занимались своими повседневными делами, не удостаивая отплывающее судно даже беглым взглядом. Эванджелина почти десять дней провела на корабле. Три с половиной месяца в Ньюгейте. Без малого полгода в услужении у Уитстонов. А ведь раньше она не осмеливалась удаляться больше чем на сорок миль от родной деревни. Эванджелина протянула руку в туман: Англия буквально ускользала у нее сквозь пальцы. В голове всплыло несколько строчек Вордсворта:

 
Теперь не то – куда ни погляжу,
Ни в ясный полдень, ни в полночной мгле,
Ни на воде, ни на земле
Чудес, что видел встарь, не нахожу[16]16
  У. Вордсворт. Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства. Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть].
 

Будучи еще совсем юной девушкой, она, помнится, проникалась горьким сожалением поэта о том, что, повзрослев, он утратил тонкость восприятия красоты природы и теперь видел мир другими глазами. И вот сейчас ее осенило: да та метафизическая меланхолия не идет ни в какое сравнение с физической утратой места. Мир, который она знала и любила, был для нее потерян. И, скорее всего, ей никогда не придется больше его увидеть.

Эванджелина нашла Олив на носу корабля: та сидела в кружке с другими женщинами, потрошившими свои Библии; страницы они либо складывали в прямоугольники, которые послужат игральными картами, либо скручивали из них папильотки. Олив подняла голову, зажимая между пальцами свой оловянный диск.

– Теперь можешь звать меня Двадцать Седьмой. Моя новая подруга Лиза говорит, это счастливое простое число, что бы сие ни значило.

Сидевшая рядом долговязая брюнетка усмехнулась, тряхнув смоляными волосами.

– Позвольте представиться: Семьдесят Девятая. Тоже счастливое простое число.

– Лиза здорово рубит в математике. Вела конторские книги для пансиона. Шибко умная. Хотя… это как сказать. Была бы умная, так ее не поймали бы за руку, когда она с ними мухлевала.

Женщины в кружке дружно рассмеялись.

Эванджелина заметила, что Хейзел сидит одна на широком деревянном ящике, листая лежащую на коленях Библию, и решила к ней подойти.

– Этот шнурок на шее, – заметила она, – странное все-таки от него ощущение, да?

Девушка в ответ прищурилась:

– Я привычна кое к чему и похуже.

Не прошло и часа, как кожа Эванджелины покрылась липким потом, рот наполнился слюной, а к горлу поднялась желчь.

– Не спускайте глаз вон с той линии!

Она повернулась.

Рядом с ней стоял доктор. И указывал пальцем на горизонт.

Эванджелина уставилась в означенном направлении, но сосредоточиться никак не получалось.

– Пожалуйста… отойдите… – выдавила она, перед тем как извергнуть в Темзу свой завтрак. Глянув вниз, за ограждение, девушка увидела, что и другие ссыльные, перегнувшись через борт, изрыгают жидкие потоки в бурную воду.

– Морская болезнь, – объяснил врач. – Ничего, справитесь.

– Каким образом?

– Закройте глаза. Заткните пальцами уши. И попробуйте двигаться в одном ритме с кораблем – не сопротивляйтесь.

Она кивнула и сделала все, как он велел. Однако пользы от совета доктора оказалось мало. Остаток дня Эванджелина промучилась, но и с приходом ночи сколько-нибудь ощутимого облегчения не наступило. Вокруг нее в темноте орлоп-дека стонали и корчились от рвоты другие женщины. Олив наверху бормотала ругательства. Через проход Хейзел, свернувшись креветкой, лежала молча, лицом к стене.

Эванджелину уже столько раз рвало, что от истощения ее накрыла страшная слабость, но сон все равно не шел. Она снова почувствовала бурление в животе, рот наполнился слюной, а к горлу подкатила поднявшаяся из желудка пузырящаяся волна. До этого Эванджелина все старалась угодить в деревянную посудину, но та была полна, содержимое даже переливалось через край. Ей уже было все равно. Свесившись с края своей узкой койки, она выплеснула тонкой струйкой на пол то немногое, что еще оставалось в желудке.

Хейзел перевернулась:

– Неужели так трудно держать себя в руках?

Эванджелина отрешенно лежала, не имея сил и воли ответить.

– Она ничего не может с собой поделать, разве не ясно? – отозвалась Олив.

Хейзел перегнулась через проход, и на мгновение Эванджелине подумалось, что девушка собралась залепить ей пощечину.

– Протяни руку. – Когда Эванджелина подчинилась, новенькая вложила ей в ладонь что-то похожее на маленькую узловатую луковицу. И пояснила: – Это корень имбиря. Соскреби зубами кожицу, выплюнь, а потом откуси кусочек.

Эванджелина поднесла корешок к носу и понюхала. Его запах напомнил ей о рождественских десертах: глазированных пирожных и леденцах, имбирном печенье и пудингах. Она сделала, как ей велели, прокусила кожицу зубами и сплюнула ее на пол. Кусочек корня оказался волокнистым и терпко-кислым. «Ну прямо как ванильный экстракт, – подумала она. – Аромат манящий, а на вкус – та еще гадость».

– Пережевывай медленно, пока ничего не останется, – сказала Хейзел. – Прижмись к стенке. И верни мне его. Это все, что у меня есть.

Эванджелина отдала корешок обратно. Закрыв глаза, заткнула пальцами уши, отвернулась к стене и сосредоточилась на жевании кусочка имбиря, который все больше размягчался и таял. Вот так она наконец и уплыла в сон.

К тому времени, когда Эванджелина спустя несколько часов после завтрака поднялась с нижней палубы, «Медея» уже вышла из Темзы и направлялась в Северное море. Вода покрылась рябью и белыми барашками, небо над парусами стало тускло-белым. Вдалеке виднелась тонкая полоска земли. Эванджелина долго смотрела на необъятные, поблескивающие на солнце водные просторы. Потом осторожно села на бочку и закрыла глаза, слушая какофонию звуков: женский смех, кряхтение младенцев, перекрикивания матросов с разных мачт, вопли чаек, козлиное блеяние, шлепки воды о борт. Воздух был холодный. Она пожалела, что не захватила с собой наверх одеяло, пусть даже запачканное и дурно пахнущее.

– Как прошла ночь?

Девушка обернулась и заморгала от яркого солнечного света.

На нее смотрел в упор своими серо-зелеными глазами судовой врач.

– Полегчало?

Она кивнула.

– Я сделала, как вы сказали. Пальцы в уши и прочее. Но мне кажется, все дело в имбире.

– А при чем тут имбирь? – непонимающе улыбнулся он.

– Я пожевала корень имбиря.

– Где же вы им разжились?

– У той рыженькой. Хейзел. Но она забрала его обратно. Не знаете, где можно достать еще?

– Не знаю. Наверное, на камбузе. – Врач хмыкнул. – Всегда считал это байками, бабкиными россказнями. Но, если вам кажется, что от имбиря есть прок, разумеется, не стоит от него отказываться. Сам я, признаться, склонен с недоверием относиться к так называемым чудодейственным средствам.

– Уж не знаю, чудодейственное оно или нет, но мне от него и вправду стало легче, – сказала Эванджелина. – Похоже, бабки знали, о чем толкуют.

Порой наперекор сильным встречным ветрам, а порой легко разрезая волны, «Медея» продолжала свое путешествие по бурным водам. Ссыльные собрались на палубе, а корабль тем временем проплывал мимо меловых скал Дувра, напоминающих аккуратно разрезанную миндальную нугу, перед тем как войти в пролив Па-де-Кале.

После переполненной камеры в Ньюгейте Эванджелине поначалу очень хотелось держаться от всех подальше. Но сейчас, к своему удивлению, девушка поняла, что одинока. Каждое утро, поднявшись под звон склянок, она присоединялась к другим ссыльным, которые шутили, жаловались и бранились, стоя в очереди со своими помятыми кружками и щербатыми ложками. Жадно глотала чай и грызла галеты, драила на четвереньках палубу. Вечерами в хорошую погоду, после того как вся работа была переделана, но до того, как женщин сгоняли вниз, на орлоп-дек, она часто стояла у ограждения одна и смотрела, как с неба скатывается солнце и появляются звезды, поначалу едва заметные, словно пузырьки, прорывающиеся на поверхность огромного озера.

Как-то утром, когда с делами было покончено, Эванджелина наткнулась на сидевшую в одиночестве Хейзел. Девушка склонилась так, что кудряшки скрывали половину ее лица, и шептала что-то себе под нос, постукивая по странице Библии, открытой на коленях. Подняв голову и увидев Эванджелину, она быстро захлопнула книгу.

– Не против, если я тоже присяду? – Не дожидаясь ответа, Эванджелина примостилась на углу ящика.

Хейзел посмотрела на нее долгим взглядом:

– У меня еще работа.

– Всего на минутку. – Эванджелина перебрала в уме возможные темы для разговора. – Я тут все думаю о Сто третьем псалме: «Вот, море, богатое и пространное, в котором нет числа пресмыкающимся, животным малым и большим»[17]17
  Псалом 103. Новый русский перевод.


[Закрыть]. Понимаешь, что я имею в виду?

Хейзел неопределенно передернула плечами.

Эванджелина отметила россыпь веснушек на носу девушки, ее глаза, сизые, точно голубиное перо, рыжую бахрому ресниц.

– А у тебя есть любимый псалом?

– Нет. Я вообще их плохо знаю.

– Разве ты не пресвитерианка? – Когда Хейзел в ответ нахмурилась, Эванджелина добавила: – Ты же из Шотландии. Вот я и подумала.

– А! Ну и что, что из Шотландии? Прихожанка из меня так себе.

– Неужели родители не брали тебя с собой в церковь?

Девушка выглядела едва ли не изумленной.

– Что? Это моя-то мамаша?..

Они посидели с минуту в неловкой тишине. Эванджелина попробовала подступиться с другой стороны:

– Я заметила у тебя татуировку. – (Ее собеседница непроизвольно коснулась собственной шеи.) – Луна. Это вроде бы символ плодородия, верно?

Хейзел поморщилась и сказала:

– Я как-то смотрела одну пьеску. Там все были пьяными и несли чепуху. «Я ведь жил да поживал на луне»[18]18
  Перевод М. Донского.


[Закрыть]. Мне это показалось забавным.

– Правда? – Ну наконец-то, хоть что-то общее. – Я знаю эту пьесу, ее написал Уильям Шекспир, а называется она «Буря».

– Ты тоже ее видела?

– Да, это одно из моих любимых произведений. «И как хорош тот новый мир, где есть такие люди!»[19]19
  Перевод М. Донского.


[Закрыть] – процитировала Эванджелина. – Помнишь?

Хейзел покачала головой:

– По правде говоря, я мало что помню. Уж больно там все запутанно. Но я от души посмеялась.

– Знаешь… у доктора в кабинете есть целая полка с книгами Шекспира. Можно попробовать одолжить у него что-нибудь на время.

– Да ну его, этого Шекспира. Еще время на чтение зря переводить.

«Ах вот оно что, – подумала Эванджелина. – Ну конечно, ты у нас неграмотная».

– Если хочешь, я могу научить тебя читать.

Хейзел бросила на нее жесткий взгляд:

– Я в помощи не нуждаюсь.

– Знаю, что не нуждаешься. Но… плавание будет долгим, так? Почему бы не занять себя чем-нибудь полезным?

Хейзел закусила губу. Ее пальцы рассеянно блуждали по обложке Библии. Однако «нет» она не сказала.

Они начали с алфавита, двадцати шести букв, которые Эванжделина написала мелом на куске грифельной доски. Она объяснила новой подруге, что такое гласные и согласные, слоги и ударения. В последующие несколько дней, пока они сидели вместе, связывая буквы в слова, Хейзел поделилась кое-какими подробностями своего прошлого. Ее мать была умелой и востребованной акушеркой, но потом что-то пошло не так: то ли женщина умерла во время родов, то ли ребенок, то ли оба. После этого состоятельные клиенты перестали к ней обращаться. Она с трудом сводила концы с концами, начала пить. Уходила на всю ночь, бросив маленькую Хейзел одну. А однажды, когда той было восемь лет от роду, вытолкала дочку из дома, приказав ей попрошайничать на улицах и чистить карманы прохожих. Воровать у Хейзел получалось из рук вон плохо; она была пугливой, нерешительной и то и дело попадалась полиции. Когда Хейзел притащили в суд в третий раз – за кражу серебряной ложки, ей исполнилось пятнадцать. Судья решил, что хватит уже с ней церемониться, и приговорил девушку к ссылке. На семь лет.

Она тогда два дня просидела без еды. Ее мать даже не пришла на слушание.

Эванджелина посмотрела на девушку долгим взглядом, но сдержалась. Знала, что если проявит жалость, Хейзел улизнет.

«ЕДА, – написала она на доске. – ДВА».

Даже после того, как мать Хейзел потеряла репутацию, она все равно тайком работала повитухой. Отчаявшихся пациенток, которые нуждались в помощи, было много. Она лечила раны и инфекции, кашель и жар. Если женщина не хотела ребенка, избавляла ее от этого неудобства. Если хотела, объясняла, как правильно его выносить, как защитить растущую внутри жизнь. Она переворачивала детей в утробе и учила молодых матерей, как кормить младенцев. Многие женщины опасались обращаться в родильные дома из-за рассказов о родильной горячке – страшной болезни, которая начиналась обильным потением и ознобом, затем сопровождалась кровавой рвотой и почти всегда приводила к мучительной смерти. Хейзел покачала головой при этом воспоминании.

– Подумать только, что творится в этих больницах. А повитухи принимают роды в трущобах – и ничего. Недаром говорят, что голь – скотина живучая.

«Г-О-Л-Ь». «С-К-О-Т».

– Но на самом деле причина в другом, – сказала девушка. – Врачи трогают мертвых, а потом не моют руки. Повитухам известно, что так делать нельзя, но их никто не слушает.

Эванджелина накрыла ладонью живот. Слегка помяла его, чтобы почувствовать бугорки ручек и ножек под кожей.

– А мать научила тебя ремеслу повитухи?

Девушка оценивающе посмотрела на собеседницу.

– Поди боишься рожать, да?

– Еще бы.

Губы Хейзел сложились в улыбку. Выглядело это странно, точно усмешка на лисьей мордочке.