Текст книги "Осколки разбитой кружки"

– А-а, это тебя я выпроводила как-то на днях.

– Ну я бы не сказал, что уж выпроводила…

– Ты извини, что я так грубо тогда. Мы с Яном решили, что ты был пьян в стельку…

– Вот только меня не надо примешивать, – с улыбкой покачал головой бармен. – Я всех посетителей люблю и уважаю и никому не грублю.

– Да бросьте, не в обиде, – с усмешкой ответил Аран, стянув одну салфетку и отодвигая оставшуюся стопку в сторону. Про себя он вспомнил свои собственные грубости, сказанные обидчикам и тем, кого хотел обидеть сам, и улыбка исчезла с его лица.

– И все равно, – посетовала девушка. – Нехорошо получилось. Ой, Ян, а давай, а?

– Хм… что с тобой поделаешь? Не вижу, за что надо извиняться, но давай. Только боссу не скажем, окей?

– Конечно, не скажем! – она посмотрела на Арана. – Только тебе придется отсюда отсесть.

Аран прыснул пивом:

– Это что, типа сейчас так извинились? Меня опять выпроваживают отсюда?

– Да нет, – рассмеялась официантка, – в смысле, я хотела сказать, пересесть. За столик.

– Зачем? Мне здесь, с краю уютно.

– Перебирайся, говорим тебе, за стол!

– Не говорим, а говоришь, – опять поправил ее бармен. – Послушай ее лучше, парень, а то хуже будет.

Ничего не понимающий Аран, все еще усмехаясь, стащил с соседнего табурета куртку и порванный рюкзак, прихватил стакан пива и направился к самому дальнему угловому столику. Он посмотрел на пустошь, где еще полчаса назад стоял микрофон и колонки, и попытался представить себе, каково это стоять на сцене перед незнакомыми людьми. Уже от мыслей об этом ему становилось неуютно.

Десять минут спустя он заметил направляющуюся к его столику девушку с гамбургером и картофелем на подносе. На его удивление она выставила все перед ним и показала на еду открытой ладонью:

– А вот это уже – наше извинение. Ну или мое, раз Ян в этом не участвует.

– Ты что, серьезно? – недоуменно спросил он.

– А что, говядину не ешь?

– Ем.

– Ну так ешь.

– Сп-спасибо, – он вдруг вспомнил Нэта Гоббинса и понял, как иногда бывает сложно не споткнуться на речи.

– Приятного аппетита, – похоже, она немного засмущалась, потому что тут же пожала она плечами и ушла к другому столику. Аран ошеломленно посмотрел на стоящую перед ним тарелку, сморгнул и взял вилку в руку. За всю жизнь Арана это был первый случай, когда кто-то перед ним извинялся. Он полагал, что никаких просьб о прощении он не заслужил, однако, не имея подобного опыта, совершенно не знал, как нужно реагировать на попытки другого человека извиниться, и слегка растерялся. Уже на половине гамбургера и почти пустой тарелке картофеля он все же почувствовал укол совести за незаслуженный ужин, но при этом был благодарен девушке за то, что она больше ни разу не затронула неловкую тему об их неудавшемся прощании два дня назад и его бесплатной еде. Собственно, их мимолетные разговоры, пока она пробегала мимо его столика, велись на отвлеченные темы и настолько легко и свободно, что Аран не сразу осознал, что ведет обычную беседу с незнакомым человеком.

– Может, хочешь попробовать сыграть на пианино? – спросила она, убирая пластинку в чехол и меняя ее на новую. – Все время смотришь на него.

– Сыграть? Если я тут начну играть, вы всех посетителей потеряете.

– Что, так плохо играешь?

– Не то чтобы плохо… я даже никогда за ним не сидел.

– Тогда откуда знаешь? Когда посетители уйдут, надо тебе попробовать. Вдруг, у тебя дар к музыке.

– Ага, хорошо пошутила.

Она убегала к барной стойке или посетителям, чтобы снова вернуться в дальний угол и снова перекинуться с Араном парой слов. В одно ее очередное появление он спросил про музыкантов.

– Я их несколько лет знаю. Отличные ребята. В общем-то, они мне не друзья. Они как моя семья.

– Семья? – переспросил Аран. Он подумал о том, как ему не хочется ехать в выходные к родителям, или о том, что сейчас он предпочитает сидеть в баре, чем поужинать дома с братом.

– Да. Ну, ты знаешь, люди, которые всегда рядом. Неважно, в ссоре вы или заняты чем-то – они всегда придут на помощь. Так только в семье бывает, наверное. Родных, вроде как, не выбирают, между родными уже есть связь, ее даже захочешь – разорвать нельзя. Как с моими родителями: они в другом городе, но я знаю, что они у меня есть, и я не одна. Так и с ребятами: я просто знаю, что они у меня есть.

Аран ни о чем подобном не слышал. И у него есть семья, однако каждый раз, когда случается очередная неприятность, или драка, или просто плохое настроение, он обращается к пиву и одиночеству.

– И что, вы все время вместе? – с недоуменным интересом спросил Аран. Девушка рассмеялась.

– В том-то и дело, что нет. Нам не нужно все время быть вместе. У них, в конце концов, уже семьи. Да и я днями на учебе – я на психолога учусь, – а вечерами здесь работаю, времени совсем свободного нет. Но при этом, как бы это сказать… Однажды у меня дома сломался замок, и я не могла никуда уйти. Ключ застрял в двери, когда я в университет уже уходила. Не закрывал, не открывал ничего – вообще не поворачивался и не вытаскивался. И первый человек, который мне пришел на ум, чтобы попросить о помощи, был не сосед и не владелец квартиры, а Серж. И он бросил свою работу, поехал домой захватить инструменты и уже полчаса спустя сидел возле моей двери и налаживал мне замок. Вот, что я хочу сказать. Мы не встречались тогда все вместе больше двух недель, но мои друзья – первые, о ком я подумаю в беду.

Аран чувствовал, как в нем нарастает шокированное любопытство. Так, должно быть, случается, когда вдруг обнаруживаешь редчайшее явление, о котором слышал, но которого никогда в реальности не встречал. Ему было действительно интересно слушать разговоры Кристи о ее друзьях. В какой-то момент в нем не осталось ни капли зависти, но вместо этого все его существо наполнилось восхищенным изумлением. Как же это приятно иногда просто наблюдать ради редкого разнообразия помимо людских разбирательств в суде простую человеческую дружбу.

Он был благодарен Кристи за весь этот вечер и за весь этот разговор. Благодарен за то, что она ни разу не затронула тему о его личной жизни. Она не выспрашивала, чем он занимается, где работает или почему просиживает в этом баре в полном одиночестве. Она говорила только на отвлеченные, но очень теплые, приятные темы: о таких вещах, о которых Аран не говорил ни с кем уже много лет. И ему особенно нравилось то, как она отзывалась о своей временной работе по вечерам: с некоторой гордостью и радостью от того, что она может заниматься тем, чем ей нравится.

– Здесь хорошие люди, хорошая музыка, и мне хватает на карманные расходы. И мне все равно, если кто-то считает работу официанткой унизительной. Ведь самое главное – получать удовольствие, иначе стрессы на работе угробят здоровье. Разве нет?

Он впервые о чем-то размышлял, пока брел домой. Пытаясь восстановить в памяти сегодняшний прожитый вечер, он отрешенно старался встряхнуть себя время от времени, чтобы убедиться, что это был не сон.

Он думал об этом вечере все последующие дни. С первого взгляда, не изменилось ничего. И отчасти это было верно: не изменилось ничего внешне. Он так же выкуривал сигарету возле университета, так же шутил над Нэтом Гоббинсом, предлагая ему закурить, отсиживал занятия и выполнял ту же рутинную работу. Но каждый раз, когда ему не приходилось отвечать на чьи-то вопросы или вдумываться над заданием, он непроизвольно уходил в свои мысли о Кристи, о музыкантах, о людях, «на которых можно положиться». Это родило в нем новые чувства. Он не сразу распознал в них любопытство и интерес. Удивление. Никогда ничем не интересовавшийся, сейчас Аран мог часами дрейфовать в своих размышлениях о людях, которых совершенно не знал. Однажды на последней лекции в пятницу он неожиданно задумался над тем, что до сих пор толком не знает, как выглядит Кристи. Быть точнее – как она выглядит при дневном свете. Он видел ее только в затемненном баре и никогда бы не смог сказать, какого именно цвета ее волосы и какой они вообще длины, потому что на работе она их собирала в хвост. Он не знал цвета ее глаз и в повседневной одежде, без фартука ни разу ее не видел. Если бы ему довелось встретить ее на улице, он ни за что бы ее не узнал. Она со всеми ее разговорами о человеческой дружбе и о мелких удовольствиях жизни была для него некой абстракцией, и ему так не хотелось терять этот фантомный прообраз идеального человеческого существования, наполненного маленькими радостями.

Никогда еще до этого один вечер в жизни не давал ему столько внутреннего беспокойства и столько поводов для раздумий. Одна мысль цеплялась за другую, и вот он уже размышлял не о музыкантах и не о том, как выглядела Кристи в дневном свете, а о самом чувстве любопытства, которого он не ощущал много лет. Ему было любопытно от любопытства. Любопытно испытывать это чувство.

Однако насколько бы приятным ни было чувство интригующего интереса к его прошлому, к музыкантам из бара, к официантке, все же оно до сих пор пока оставалось неудовлетворенным. В ту пятницу после работы Аран больше не смог бороться с неизвестностью и решил начать с познания самого себя. Он направился к своей давней школе, где когда-то проводил с Симом большую часть своего времени. Она находилась довольно далеко от его нынешнего места обитания, и пришлось ехать на автобусе сорок минут. Однако, углядев уже издалека даже при отсутствии освещения старое пошарпанное кирпичное здание средней школы, он не почувствовал ничего, кроме легкого отвращения и желания уйти оттуда как можно скорее. Средняя школа была словно его обличением. Воспоминания о том, сколько слез, расстройств и недовольства он доставил семье в школьные годы, не оставляли желания хранить события тех лет в памяти. И пусть сегодня он не помнил причин всех ссор, чувство вины до сих пор его не покидало. Он простоял напротив здания не больше десяти секунд, после чего не выдержал и развернулся, направившись вдоль улицы, по которой когда-то проходил дважды в день. Смотря под ноги, сунув руки в карманы куртки, он угрюмо брел по давно забытой, но при этом слишком знакомой дороге. Пока не оказался на перекрестке улицы Озаровской и Магистральной. Движимый чутьем, он замедлил шаг и поднял глаза, упершись взглядом в пиццерию на углу улицы. Что-то было в этом месте не то, и буквально мгновение спустя Аран осознал, что в его школьные годы на месте этой пиццерии располагался магазинчик масок и костюмов. Витрина раньше всегда пестрила разноцветными масками в венецианском и бразильском стиле, и Аран так сильно хотел зайти в магазин, но за всю свою жизнь он ни разу на это не решился. Не решился? Нет, он побоялся. Прямо на этом перекрестке раньше сидел бездомный человек, который призывал всех «найти Господа». Аран боялся его настолько, что всегда низко опускал голову на этом месте и старался пробежать этот участок как можно скорее. Поговаривали, будто этот человек, облаченный в рваные одежды, на самом деле когда-то давно сбежал из сумасшедшего дома в соседнем городе и в приступе неистовства, бывало, нападал по ночам на прохожих. Здесь его все знали и называли Сумасшедшим Иоанном.

Аран уже прошел перекресток, но остановился и зачем-то вернулся к пиццерии. Сейчас он стоял на тротуаре и смотрел на фонарный столб, под которым Иоанн расстилал коробки и сидел там и что-то говорил прохожим. Вытащив сигареты, Аран закурил, все еще неотрывно глядя на пустое и уже чистое место под фонарем. Почему-то ему хотелось вспомнить, как выглядел этот бездомный, но в памяти всплывали не образы, а слова и поступки Сумасшедшего Иоанна. Откуда-то Аран знал, что сам нищий не считал себя бездомным. Он говорил, что вся планета – его дом.

Часы на башне пробили десять вечера. Машин практически не было, люди давно сидели в своих домах в кругу семьи, и даже ветер уже стих, оставляя быстро понижающейся температуре самой делать свое осеннее дело. Аран прошел до фонаря и сел на корточки, опершись стеной о столб. Он курил и смотрел на пиццерию с вывеской «Закрыто» поперек двери, пытаясь представить себя Иоанном, рассматривающим витрину магазина масок. Какие-то обрывки из воспоминаний яркими и короткими вспышками ослепляли его сознание. Он вспомнил, как однажды, проходя мимо, услышал совсем близко с собой тихое «И тебя тоже любит». А чуть погодя понял, что Иоанн говорил всем прохожим: «Господь тебя любит». Тогда он ускорил шаг, поторапливаясь к школе.

Все еще сидя у столба, Аран повел глазами по асфальту, бездумно рассматривая сорванные листья тополя, разбросанные по тротуару, и взял один лист двумя пальцами, поднимая его высоко над головой к свету уличного фонаря. Что за странное рефлекторное движение его собственного тела? Дело было не в листопаде, а в отдельных листьях. Что же было такого в листьях?

Его память поддалась, словно запертая дверь: она больше не выдерживала натиска любопытства и с появившейся щелью между створками больше была неспособна оставаться закрытой. Арану показалось, что его сигарета выскользнула из пальцев, но он даже не успел среагировать, потому что замер в страхе, что начавшие обрисовываться картинки из прошлого снова могут ускользнуть. Он боялся закрыть глаза, чтобы не упустить образы, ища взглядом любую зацепку и напоминание о прошлых событиях. Аран даже не имел понятия, что и на каком именно временном участке своей жизни должен искать. Однако ответ пришел сам. Стремительным потоком нахлынул на все его сознание с такой силой, что теперь он уже закрыл глаза и коснулся асфальта кончиками пальцев, чтобы удержать равновесие. Так неожиданно и долгожданно он, наконец, увидел себя в двенадцатилетнем возрасте на этом самом месте.

Аран шел по дороге, обивая своими уже поношенными красными кроссовками лежащие вдоль дороги камни и насвистывая себе под нос незатейливую песенку. Стоял теплый сентябрь, и он нравился двенадцатилетнему Арану всем, кроме того, что летние каникулы закончились, и уже нужно было ходить в школу. Больше всего он не любил зиму из-за того, что приходилось носить одежду, из которой уже вырос Овид. Как бы мала она ни была старшему брату, но все же она еще не подходила по размеру Арану, а играть во дворовые мальчишеские игры очень неудобно, когда все время нужно подворачивать рукава или штанины. Зато зимние ботинки Арана, доставшиеся ему от Овида, выглядели на порядок лучше его нынешних красных осенних кроссовок. Аран был полузащитником в команде Львов, и пинать мячи ему приходилось часто, что неизменно сказывалось на состоянии его обуви. Он не слишком расстраивался из-за того, что некоторые ребята над ним подшучивали из-за его одежды, но неизменно огорчался, если одежда становилась помехой в важном матче. Вот и в тот день все, о чем думал мальчик, были не старые кроссовки, маячившие прямо под глазами как два ярких пятна, а предстоящий в четверг матч с Ястребами, потому он не сразу заметил, как подошел к перекрестку Магистральной. Спохватившись, он прекратил свою насвистываемую песенку и ускорил шаг. Однако сегодня что-то отличалось. Он не слышал голоса Сумасшедшего Иоанна, потому с подозрением поднял глаза. Иоанн все же был на своем привычном месте, сидя на коленях на сложенных и расстеленных картонных коробках, но сегодня он молчал и даже не замечал прохожих. Аран, полный изумления, выпучил глаза, глядя на Сумасшедшего Иоанна, стоящего на коленях и на вытянутой руке зачем-то рассматривающего осенний лист тополя, сорванного с растущего напротив через дорогу дерева. Позабыв о предосторожности, мальчик остановился и наклонил голову набок. Возможно, в глубине души он чувствовал себя задетым, что этот нищий старик смог однажды найти что-то, что сейчас представляло для него больший интерес, чем его будничный моцион говорить непосредственно Арану «И тебя тоже Любит».

Он подошел чуть ближе к старику и встал позади него с намерением остаться незамеченным, но при этом подсмотреть, что есть такого необычного в этой маленькой частичке флоры. Ему не нужно было даже приседать, чтобы закрыть солнце листом в руках старика: так высоко он поднял свою руку.

– Деревья – удивительные создания. Некоторым из них несколько тысяч лет, – неожиданно заговорил Сумасшедший Иоанн. Аран моментально перевел боязливый взгляд на его седой затылок и напрягся всем телом, готовый броситься бежать, но старик, будто, разговаривал сам с собой и не слишком интересовался мальчишкой, стоящим за его спиной. – Они растут тут, в этом городе, каждую осень сбрасывают листья, которые никто особо не замечает. Что есть такого особенного в листьях?

Сумасшедший Иоанн повернул голову к Арану, но вопреки ожиданиям чего-то пугающего мальчик встретился взглядом с большими блестящими голубыми глазами. Лицо Иоанна светилось доброй улыбкой, он говорил очень спокойным негромким и ровным голосом, и Аран не испугался. Он посмотрел на старика в ответ своими детскими большими глазами, полными интереса, что же такого есть в листьях. Иоанн снова повернулся и принялся разглядывать лист на фоне солнечного свечения.

– Если посмотреть на листья, то никогда не встретишь одинаковых. Каждая прожилка, каждая пора, каждый сосудик у разных листьев уникальны. Похожи, но не одинаковы. Столько листьев на дереве! Ради жизни всего лишь в несколько месяцев они проходят такой удивительный путь, от почки, до полного цветения. А что самое интересное, они не умирают там, где рождаются. Они пускаются в путешествие. Листья не исчезают на ветке, они с нее спадают. Кто еще из существующих природных чудес умирает не там, где родился? И рыба принадлежит воде, и животные – земле, а листья с деревьев уходят.

Аран вовремя спохватился, чтобы остановить себя от слов. Он хотел возразить, что листья потому и опадают, что с приходом осени умирают. Но старик будто почуял несогласие своего юного наблюдателя, потому что снова заговорил:

– Деревья растут под открытым небом и каждое лето вбирают в себя лучи солнца. Каждый листик пропитан солнечным светом. Он пахнет солнцем, излучает солнце. Те, кто внимательно смотрит на листья, могут увидеть этот свет. И когда они отрываются от ветки, они все еще живы, потому что можно почувствовать в них этот свет, запах, увидеть, как жизнь течет в их прожилках и сосудах. Они самые настоящие живые существа. Даже когда уходят, чтобы умереть.

Иоанн снова повернулся и с улыбкой на сияющем лице протянул ему желтый и еще теплый лист тополя. Аран сморгнул и аккуратно взял его двумя пальцами, боясь его сломать. Живой, подумал Аран, а затем посмотрел в глаза старику и вместо слов благодарности сказал:

– Вы вовсе не сумасшедший.

С того самого дня Аран стал внимательным к опадающим с деревьев листьям. Он полюбил наблюдать за тем, как они трепыхаются на тонком стебельке, будто большие красно-оранжевые бабочки, а потом резким рывком отрываются от ветки и уже спокойно опускаются, ловя потоки ветра. Мальчику стало казаться, что он становился свидетелем какого-то особого, очень личного момента. Жизнь листа, переполненного солнечным светом, отягощающим его собственное тельце, чувствуя перемены, вступала на стадию неистовства и заставляла лист метаться и рваться в поисках успокоения. И только с получением свободы, наконец оторвавшись от дерева, лист утихомиривался и в изнеможении и эйфории плыл по воздуху, носимый самим небом.

Аран открыл глаза. Ночная прохлада обволакивала собою все: здания, дороги, скамьи, автомобили, его тело; она заполняла все пространство, забираясь даже в легкие. Пиццерия своей сонной вывеской уныло смотрела в ответ на Арана. А он ничего не замечал. Он размышлял над тем, сколько за свою жизнь он собрал их, живых листьев. Подбирая их на улицах, во дворе школы или дома, в парках, он всегда сохранял самые яркие и мягкие, бережно кладя в карманы куртки или вкладывая в страницы учебников. Поначалу он еще гадал, кого Сумасшедший Иоанн любит больше: людей или листья деревьев. Но потом он почему-то пришел к выводу, что, рассказывая об отрывающихся от дерева листьях, он на самом деле имел в виду людей. Если к ним присмотреться внимательнее, то можно увидеть свет, который они излучают. Так однажды листья деревьев стали олицетворять для Арана живых людей, с которыми он мог разговаривать, гулять после школы и быть всегда вместе. Наверняка многие дети находят вымышленных друзей в неодушевленных предметах.

В настоящем он совершенно позабыл об этой привычке – подбирать и сохранять осенние листья. Но сейчас в нем родилось еще и непонятное ощущение, будто он нарочно пытался вытравить из своей головы воспоминания о желтовато-красных спутниках, но не мог объяснить себе причину. Это было так безобидно: воспоминания о листве и о Сумасшедшем Иоанне, который вовсе не был сумасшедшим. Но на удивление воспоминаний об этом почти не осталось.

Почувствовав и усталость и облегчение одновременно, Аран сунул лист в карман куртки, поднялся на ноги и направился на остановку. На сегодня хватит.

Как с ним это обычно происходило, он чувствовал нервозность, пока настраивался на обед в родительском доме. Он ходил по комнате взад-вперед, трепал свои волосы, пил кофе с книгой в руке в надежде отвлечь себя от мыслей. А когда стрелки часов поползли правее от полуденной отметки, он открыл свой шкаф, хмуро выбирая взглядом рубашку для семейного обеда.

– Не будь скотиной, это ведь твоя семья, а не интервью на работу, – укорил он самого себя, вытаскивая лучшую и самую новую темно-бордовую рубашку. Это была единственная вещь, принадлежащая безраздельно только ему одному. Ее подарили ему бабушка с дедушкой по материнской линии в честь поступления в университет. Он берег ее на самые важные случаи, из-за чего ни разу ее не надел. Несмотря на то, что она ему не слишком нравилась, самое важное заключалось в принадлежности, а не в ее цвете или фасоне. Аран признавал – хотя об этом ему говорили все и открыто, – что это была только его вина, что он никогда не мог выбрать себе одежду. В школьные годы он так безалаберно обходился с одеждой, которая доставалась ему от Овида, что мама не успевала штопать дыры и прорезы, появлявшиеся во время его уличных игр или драк, а отец по нескольку раз проклеивал и прошивал его обувь. И было неудивительно, что при покупке одежды для сыновей всегда учитывалось по большей части только мнение Овида. Сейчас, когда они жили отдельно от родителей, пытаясь самостоятельно организовать свой быт, безответственное отношение Арана к одежде стало причиной того, что Овид перестал считаться с выбором Арана, который бросал рубахи где попало, не стирал носки, предпочитая просто брать новые из комода старшего брата, и никогда из принципа не гладил футболок. Так однажды Овид заслуженно объявил, что раз следит за одеждой только он один, то и покупать будет ее только он. Лишь пару раз Аран пытался втолковать, что очень сложно заставлять себя ухаживать за одеждой, которую не любишь и которая толком не принадлежит тебе, но движимый упреками или, вернее, логичным объяснением Овида, признался самому себе, что брат прав, и если бы не его равнодушие к вещам, за которые они отдают свои заработанные деньги, то учитывались бы и вкусы Арана тоже. Сейчас Аран не мог уже даже сказать, какие вещи ему вообще нравятся. Лишенный возможности выбора, он потерял и собственный стиль, и собственные предпочтения, а винить за это оставалось только себя.

– Ты зачем надел эту рубашку? – удивленно спросил Овид, когда Аран вышел к нему в коридор, уже натягивая куртку.

– В смысле? – он не остановился и сейчас уже застегивал замок на куртке.

– Она же совсем новая.

– Потому и новая, что я ее никуда не ношу, – с очевидностью пожал он плечами и двинулся к выходу, где стоял брат. Однако Овид встал на месте и упрямо покачал головой.

– Аран, переоденься, пожалуйста, иначе испачкаешь ее или испортишь. Она дорогая.

– Она не дорогая, а просто новая. И она моя.

– Никто у тебя ее не забирает. Просто научись уже быть ответственным, – стоял он на своем. – Прибереги ее на действительно важный случай.

– Обед с семьей – случай важный, – проговорил Аран в свою защиту, хотя и не столь отважно.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Ты ведь ее уже сегодня уделаешь за столом и не потрудишься почистить. Бабушка полпенсии отдала за эту рубашку, имей совесть.

Аран в раздражении открыл рот, чтобы резко ответить или по обычаю нагрубить, но в тот же миг почувствовал уже привычный укол вины в глубине души. Он знал, что Овид прав, но его при этом злило, что он не может даже просто одеться, чтобы при этом не почувствовать себя в чем-то виноватым.

Переодеваясь, он не преминул отметить неосознанные действия, когда, сняв темно-бордовую рубаху, бережно повесил ее на плечики, а не бросил на стул по привычке.

Рудберги жили в часе езды от центра города, в тихом дешевом районе. Их деревянный дом по первоначальному строительному плану подразумевал две спальни, однако с появлением маленькой Руви мужская часть семейства разделила главную спальню родителей на две, сделав в ней небольшую пристройку для комнаты Руви. Спальня сыновей была заставлена лишней мебелью, игрушками, книгами и учебниками, моделями самолетов и прочим, что ни о какой перегородке для девичьей комнаты там речи не велось. Со временем как-то уже позабылось, что родительская спальня когда-то была просторнее, да и говорить было приятнее, что жили Рудберги в трех, а не двухкомнатном доме, потому, даже после того, как Овид и Аран переехали, все по негласному уговору решили оставить все как есть.

Как только братья оказались на пороге дома, из кухни сразу пахнуло заманчивым ароматом жаркого и выпечки.

– Ну наконец-то! Я уж запереживала, куда пропали, – из кухни вышла женщина около сорока или сорока пяти с мелкими трещинками и морщинками вокруг глаз и губ. Она на ходу вытерла руки полотенцем и обняла сыновей. – Совсем дома не появляетесь. А что так долго добирались? Уже обед готов давно, стынет все.

– Это у нас Аран, – незлобно усмехнулся Овид. – Копошился долго.

– Угу, все я опять, – пробормотал Аран.

– Дорогой, тебе подстричься надо, – провела она рукой по голове младшего сына. Он лишь дернул головой от ее прикосновений и, сбросив ботинки при входе, прошел в гостиную. Мать не обиделась. – Смотри, волосы совсем на глаза лезут, ну что это?

– Я потом. А где пап?

– Он в ванной трубу чинит. Она сегодня утром потекла. Филип! Дети приехали!

Аран стоял в холле и покусывал нижнюю губу, хмуро рассматривая торцы полного собрания Драйзера на полке.

– Ну чего вы так долго, я уж есть хочу! – звонко и деловито произнесла юная особа с вьющимися и черными, как смоль волосами. Ее большие черные глаза делали худое вытянутое лицо очень выразительным и контрастным. Шестнадцатилетняя Руви вышла из своей спальни и, бросив взгляд на Арана, который лишь поднял правую руку в молчаливом приветствии, скрылась на кухне, присоединяясь к Овиду и маме.

Он тяжело вздохнул и снова повернулся к книгам. Он чувствовал себя виноватым от того, что не мог найти общего языка с родной сестрой. Когда ему было только десять, а ей шесть, она все время за ним бегала, и мама ласково называла ее «хвостиком Арана». Но он всегда старался сбежать от нее с соседской ребятней, чтобы она, устав и сдавшись, со слезами на глазах возвращалась домой одна. Бывало, часто после его учебных занятий она без спроса появлялась в его комнате с логичным объяснением, что спальня принадлежит еще и Овиду, а он всегда разрешает ей там бывать, но, как правило, Аран пережидал там очередную бурю: либо заново вспоминая утреннее наказание учителя, либо обиженно уединившись после трепки родителей. И, конечно, самое последнее, что ему хотелось при его испорченном настроении, это выслушивать радостное щебетание сестры о том, что она получила пятерку по чистописанию, и что за это мама ей вручила самый большой кекс на обед. Обычно после этого от Арана следовало какое-нибудь язвительное замечание, затем очередные слезы Руви и, как правило, новая трепка от родителей или укоряющее молчание Овида. Много лет спустя Руви сама стала сторониться общения с Араном. Собственно, она просто выросла в очень независимую и немного горделивую девушку, и ей было важно завоевать авторитет среди подруг и просто одноклассников. При таких важных задачах и приоритетах было уже не до брата, с которым и без того разговора без ругани не получалось.

– М, Аран, – услышал он позади себя и повернулся, чтобы увидеть отца. Филип Рудберг был чистой еврейской внешности, с черными, но с проседью на висках кудрявыми волосами и большим носом.

– Здравствуй, пап.

– Вы опоздали. Мать обед приготовила еще полчаса назад.

– Да, прости. Моя вина.

– А где Овид?

– С мамой.

Он тут же направился на кухню, оставляя Арана с удручающей мыслью о том, как быстро и без тени удивления отец принял факт вины младшего сына, словно ожидал именно такого объяснения.

Спустя пару минут Аран последовал за всеми на кухню, где уже все сидели за столом, пока мама стояла у плиты и раскладывала обед по тарелкам. Руви что-то оживленно рассказывала Овиду, и Аран тут же подметил ее привычку часто повторять: «Нет, ну ты представляешь!». Он сел с края, положив оба локтя на стол, и стал наблюдать за мамой. В семье Рудберг только у них с мамой волосы были каштановые и прямые, в отличие от отца, Овида и Руви, обладающими типично еврейской внешностью кудрявых брюнетов. Мать была полячкой и передала свои европейские черты младшему сыну. Однако, выделяясь из всех трех детей, Аран чувствовал себя не особенным, а скорее просто другим, пусть и не чужим. Бывало, при встрече с давними друзьями или знакомыми родителей, взрослые сразу подходили к Овиду и без сомнений в голосе восклицали:

– Ты, должно быть, сын Филипа. Вылитый отец!

И это неизменно вызывало тень горделивой улыбки на лице Филипа Рудберга. А затем переводили вежливый и вопросительный взгляд на Арана, пытаясь разглядеть в нем если не ответы, то хотя бы подсказки к ответу на вопрос, почему он тоже с семейством Рудберг.

Хотя причина отчужденности была не только в отсутствии еврейского сходства, потому как семья Рудберг вообще не была особо еврейской или тем более особо верующей. Несмотря на то, что – по настоянию дедушки по отцовской линии – киддушин, церемония бракосочетания родителей Арана, была проведена по всем еврейским обрядам, и дедушка Йосий очень любил рассказывать внукам веселую историю, как пугалась новоиспеченная жена, когда ее поднимали на стуле в воздух над радостными празднующими, но приверженность к еврейским обычаям на том и заканчивалась, ограничиваясь еще разве что поучительными цитатами из Торы или традиционными еврейскими блюдами на праздники, вроде форшмака, который мама готовила в качестве запеканки из рубленого мяса сельди, или запеченного мяса хамин, из ингредиентов которого она предусмотрительно исключала, конечно, свинину, или фаршированной рыбы гефилте, которую в семье Рудберг использовали только в качестве закуски и никогда не главного блюда. В девятилетнем возрасте Аран на протяжении многих месяцев слышал горячие споры его дедушки Йосии с отцом о церемонии бар-мицвы для Овида, когда он в свои тринадцать лет достиг еврейского совершеннолетия. Отец не считал нужным проводить обряд посвящения, на что дедушка пылко возмущался, и споры продолжались и продолжались, и все уже даже как-то привыкли к постоянным разговорам на повышенных тонах. Тогда и проявился мироискательный характер Овида, когда он решил сам покончить с руганью в доме. Аран стал видеть брата, по ночам старательно переписывающего странные слова на кусочки кожи и по истечении нескольких дней трудоемкой работы вложившего эти обрывки кожи в небольшие коробочки из-под спичек. Когда дедушка Йосий появился в очередной раз с намерением повлиять на своего сына, Овид вышел к ним и заявил, что сам проведет обряд бар-мицвы, если они навсегда перестанут ругаться. Его взрослое, мужское, отношение к семье вызвало слезы радости на глазах дедушки и настоящую гордость в глазах отца. Дедушка Йосий сам прочел благословение и помог Овиду прикрепить эти коробочки с письменами – тфилин, – повязав их ему на левую руку и на голову. Обычные шнурки от кроссовок заменили ремни рецуот, а спичечные коробки – байт, куда Овид тщательно и очень аккуратно свернул кожаные ленты с письменами.