Текст книги "Осколки разбитой кружки"

После того случая еврейство в семье Рудберг уже никогда не навязывалось. Дети по желанию могли сопровождать дедушку в синагогу, и по желанию могли пойти с матерью в католическую церковь. И даже никто не обмолвливался ни словом, если вместо и того, и другого, они просто бегали по двору с соседской ребятней. Должно быть, и отец и дедушка ждали такого же взрослого решения и от Арана по наступлении его тринадцатилетия, вот только к тому времени отношения Арана с родителями были настолько натянутыми, что вопрос о церемонии празднования его совершеннолетия звучал бы как насмешка над смыслом бармицвы: возраст принятия ответственности за свои поступки.

За обедом он старался быть тихим, лишь время от времени отвечая на вопросы родителей о его учебе или работе.

– Ты закрыл свои прошлые долги? – спрашивал отец.

– Какие долги? – непонимающе нахмурился Аран, водя ложкой в краплахе.

– Те, которые успел насобирать по учебе. Овид нам рассказывал, так что не делай вид, что не знаешь, о чем я.

Аран кинул на брата быстрый взгляд исподлобья.

– Да пап, это когда было-то, – с усмешкой вступил в разговор Овид. – Он уж с теми делами давно покончил, ведь так, Аран? Ты ведь сдал вроде юриспруденцию?

– Сдал, – угрюмо пробормотал он, снова перебирая ложкой пельмени в тарелке.

– Дорогой, как вообще твоя учеба? – негромко и ласково спрашивала мама, чуть подаваясь вперед к столу.

– Нормально, – не отрывая глаз от тарелки, равнодушно отвечал он ей.

– Я надеюсь, ты прилагаешь хоть малейшие старания, Аран, – сурово произнес отец, – так не бывает, чтобы все хорошее падало с небес. Если ты не будешь учиться, знания сами по себе к тебе не придут. Это не какое-нибудь божественное откровение. Хорошим адвокатом тебе нужно стать, а не случиться по воле случая.

Аран машинально открыл рот, чтобы поправить отцовскую тавтологию, но вовремя среагировал на свою ненамеренную дерзость и промолчал.

– Ты хоть осознаешь, как тебе повезло, что смог поступить в такой университет?

– Филип, ну не надо сейчас…, – заговорила мама Арана, сжав руку мужа своей правой рукой. Аран предпочитал молчать, уткнувшись носом в тарелку и подперев щеку кулаком.

– Я понимаю, что ты не хочешь ссориться за столом, но я просто хочу напомнить Арану, как ему все это досталось. Многие семьи не могут позволить своим детям того, что есть у тебя, Аран. Ты никогда не был голодным, раздетым, и теперь у тебя такая возможность получить отличную профессию, а до меня доходят слухи, что ты совершенно не хочешь учиться.

Отец немного разгорячился, и чтобы успокоить себя, набрал воздуха и помолчал. Затем он снова вернулся к обеду, негромко и уже спокойнее сказав:

– Сын, передай, пожалуйста, перец.

Аран поймал себя на мысли, что в этот момент сразу догадался, что отец обращался к Овиду, и подумал, преувеличивает ли он, полагая, что в свой адрес он слышит всегда только «Аран» и почти никогда «сын».

Воспользовавшись тем, что про него на некоторое время снова забыли, Аран отодвинул тарелку с недоеденными пельменями и встал из-за стола, чтобы наложить себе рагу на второе.

– Ты что, больше не будешь? – похоже, Руви спросила это пока еще без упрека и беззлобно.

– Я же не очень краплах люблю, все ведь знают…, – монотонно ответил Аран, доставая чистую тарелку из навесного шкафа.

– Ну и зачем надо было столько тогда накладывать? – а вот сейчас упрек послышался в ее тоне.

– Руви, всем накладывала я, – остудила ее мама, но при этом повернулась к Арану. – Дорогой, может, все-таки еще немного поешь? Ведь так вкусно. Так только дома можно попробовать. Руви сама вчера вечером их делала специально к вашему приезду…

Обычно Руви вместе с мамой часто лепили краплах, заворачивая в особое тесто кусочки мяса, чтобы потом выставить выложенные в ряды на противнях пельмени на улицу на подоконник. Так они, замерзая, затвердевали, и их можно было собрать в пакет и переложить в холодильник, чтобы приготовить на следующий день в специальном бульоне.

Аран без особой причины на мгновение закрыл глаза и ткнулся лбом в шкаф, слушая окончание маминого обращения:

– …и она ведь так старалась.

Он отставил в сторону чистую посуду, снова сел за стол и придвинул к себе тарелку с краплахом. Овид начал рассказывать о своем повышении на работе, которое лично Аран рассматривал просто как рост обязанностей при прежней зарплате. Но брат гордился тем, что начальник отдела стал больше доверять новому работнику и добавлять новые задания. Овид и правда был очень трудолюбивым, и его в компании ценили, хотя начал он там работать относительно недавно. Он был помощником бухгалтера в компании, где раньше проходил практику во время своей учебы, и было вполне ожидаемо, что с получением диплома уже зарекомендованный и проверенный на деле работник без труда найдет себе занятие при этой же фирме.

Всё в сегодняшнем семейном обеде подтвердило ожидания Арана, кроме того, что последовало после рассказа старшего брата о его работе. Еще до приезда домой к родителям, он знал, что будут расспросы о его учебе, будут упреки о его провалах в прошлых экзаменах, возможно, будет напутствие касательно подработки в нотариальной конторе, куда смог пристроить его отец через работающего там своего знакомого. И он уже решил, что на сегодня все самое неприятное закончилось, пока Овид вдруг не сменил тему с работы на некую Мари, «с которой он хочет всех познакомить».

– Давно пора! – воскликнул отец.

– О, я испеку цукер-леках! – обрадовалась мама.

– Наконец, ее увидим. Она красивая? – спросила Руви.

– Что за Мари? – произнес Аран, пережевывая краплах.

В воздухе повисла тишина, и все взоры неожиданно обратились к нему. Он едва не подавился краплахом и тут же понял, что сказал что-то не то.

– Ты это серьезно? – вскинула брови Руви. – Нет, ну правда, серьезно? Аран, ну ты вообще даешь.

Он методично, будто секундные стрелки часов, перевел непонимающий взгляд по цепочке с сестры к Овиду, затем к матери и остановил его на отце.

– Ты спрашиваешь, кто такая Мари? – со строгим удивлением произнес отец.

– Ну, я не знаю, кто такая Мари, – оправдательно и немного резко ответил Аран, не понимая, почему обычный вопрос вызвал столько негодования.

– Аран, ты совсем что ли? – снова возмутилась Руви, но ее остановила мать.

– Следи за языком, ребенок, – она посмотрела на сына, но уже без той ласки, с которой смотрела на него еще несколько минут назад. В ее глазах читалась усталость и легкое разочарование. – Мари – это та самая девушка Овида, о которой он все время только и говорил. Как же ты не помнишь этого? Они познакомились с ней в библиотеке на последнем курсе.

– А-а, – потянул Аран. – Эта Мари. Я имя забыл просто.

Он соврал. Он не забывал ее имени. Он слышал о ней впервые, только сейчас, за этим самым столом.

– Ну хватит вам, – вступился Овид. – У Арана было много дел в университете, голова была забита учебой. Да и с работы он приходит все время поздно. Просто забыл имя…

Но Аран окончательно потерял аппетит к и без того уже нежеланному краплаху и отложил ложку в сторону. Слышал он о ней раньше или нет? Как же так могло получиться, что он стал так невнимателен к жизни родного брата? И как все-таки так получилось, что два брата дома совсем перестали разговаривать?

Всю обратную дорогу они оба молчали, глядя в окно из автобуса. Аран видел, что Овид был огорчен, пусть за все время ни разу и не упрекнул младшего брата, но, даже чувствуя себя виноватым, попросить прощения он не решился. Возможно, потому, что не совсем понимал, за что именно должен просить прощения. А, возможно, и потому, что настолько привык к постоянному чувству вины, что уже не слишком об этом беспокоился.

Он стоял с зажженной сигаретой в зубах у металлического ограждения перед университетом и держался обеими руками за кованые прутья, будто хотел их погнуть или боялся потерять равновесие, а вероятнее всего, просто заставляя себя решиться физически пройти внутрь здания до аудитории на лекцию государства и права. Вокруг толпы студентов, как пчелиный рой, лишенные отдельных лиц и тел, хаотично проплывали мимо, оставляя после себя шлейф голосовой какофонии. Пальцы Арана почти закоченели от холода металла, но он не двигался.

– Ничего не падает с небес само по себе, – сквозь зубы и сигарету проговорил он себе под нос, глядя в неопределенное место прямо перед собой, настраивая себя на учебу. – Я должен осознать, как мне повезло.

Он подался вперед и несильно стукнулся несколько раз лбом о прутья.

– Эй, Рудберг! Вспомнил какого-нибудь двоюродного дядю за решеткой? Ты поэтому здесь учишься? Чтобы его вытащить?

Сбоку послышался голос Кана Руфуса, а потом громкий смех нескольких студентов, стоящих неподалеку. Аран устало вздохнул, а затем с взглядом хищника, высматривающего свою жертву, повернул голову, все еще прислоняясь лбом к забору, и сбоку посмотрел на сокурсника. Он стоял в компании пяти товарищей, и краем глаза Аран отметил там же рядом Артура Гарда, курящего сигарету в объятиях Лейлы и с тенью высокомерия наблюдающего за ним. Аран наконец оторвался от забора, повернулся к компании лицом, вздернув подбородок, и в веселом удовольствии нагнулся, чтобы поднять с земли камень. Он подкинул его в руке несколько раз и коротко взглянул на Руфуса, будто высчитывая в уме расстояние.

– Псих! – пытаясь скрыть в голосе испуг, уже не так громко проговорил Кан, немного подбоченившись, и двинулся в сторону университета. – Пошли отсюда.

Компания двинула вперед, и Аран усмехнулся и отбросил камень в сторону.

– Трус, – опустив голову, в очередном удовольствии тихо произнес Аран. Он вытащил сигарету изо рта и растрепал другой рукой свои волосы, теперь облокачиваясь спиной о прутья.

– Арти, ну пойдем, я совсем замерзла тут!

Аран снова повернул голову и встретился взглядом с Гардом, который все еще сидел на бетонном ограждении, докуривая сигарету. Его выражение было странно агрессивным и при этом скучающе-равнодушным. У Арана возникло ощущение или, может, догадка, что Гарду не было особого дела до таких, как Аран, или Нэт Гоббинс, или Лора и Бейб, но при этом их присутствие на престижном факультете, где учился он сам, немного задевало его честолюбие. Артур ничего не ответил своей девушке и даже не посмотрел на нее и спрыгнул с ограждения только тогда, когда полностью докурил сигарету и выкинул окурок, не попадая в урну. Он развязно обнял Лейлу за шею, и они последовали примеру своих приятелей и направились к зданию. Гард в последний раз бросил долгий изучающий взгляд на Арана, который старался никогда не «бить первым» и не выказывал агрессии тому, кто не нападал лично, и который сейчас так же без эмоций смотрел в ответ, и уже в самых воротах равнодушно отвел от Арана взгляд.

День еще толком не начался, а он уже чувствовал себя уставшим. Заметив приближающегося к нему Нэта, он уже без околичностей и приветствий вытащил пачку сигарет и молча протянул ее Гоббинсу.

– Аран, п-привет. Опять ты за сво-ое. Я не ку-урю.

Сунув пачку обратно в карман, Аран лениво сощурился и меланхолично произнес:

– Мог бы уж и начать за все это время, Нэти. Сколько мне еще можно курить в одиночестве?

– Мог бы уж и бро-осить за все это время, Аран. Тогда бы был не в одино-очестве.

Аран, улавливая смысл, что с лишь двумя собеседниками и шансы на правоту тоже равнополовинные, довольно усмехнулся:

– А ты не так глуп, Нэти.

– Сказал он лу-учшему студенту, – улыбнулся в ответ Гоббинс.

– Ну, я не про то, что ты самый умный, а про то, что ты любимчик Новака. Тут я всегда считал, что ты глуп.

– При-ичем тут…

Аран выбросил сигарету и схватил одной рукой Нэта за шею и растрепал его идеально уложенную прическу, утаскивая его в сторону университета.

– Ладно, Нэти, не обижайся на меня.

– Я и не обижа-аюсь, – ответил он, поправляя свои волосы. – Я зна-аю, что ты на самом деле не та-акой.

Неожиданно Аран вновь почувствовал прилив раздражения и даже злобы. Он дернулся и ускорил шаг.

– Да что ты вообще обо мне знаешь, Гоббинс!

Он знал, признавал в глубине души, что виной всем своим ошибкам и испорченным отношениям с людьми является он сам. Сколько раз он слышал в свой адрес: «Ты всегда думаешь только о себе», но никогда не задумывался над смыслом этих слов. Сейчас, когда, казалось, настал пик разлома всего его существа, он наконец спрашивал себя, может и правда, запираясь в своей скорлупе и уединяясь от всего окружающего мира в своих апатиях и в своем раздражении, он таким образом поддается самовлюбленности и эгоизму? Из-за своих проблем с самим собой он совершенно перестал уделять внимания другим людям. Ему хотелось, чтобы его ценили преподаватели, чтобы им гордились родители, чтобы его уважали сокурсники и чтобы он нашел точку равновесия с самим собой, и все эти тайные желания вкупе с нарастающим стремлением к возможности выбора как обвинительный акт бросали Арану свой приговор: виновен в эгоизме. На перемене между лекциями он зашел в библиотеку и попросил толковый словарь, но искал он сегодня не сложные термины по законодательству, а абстрактное определение иллюзорного понятия Эгоизм. «Себялюбие, предпочтение своих, личных интересов интересам других, пренебрежение к интересам общества и окружающих», – повел он глазами по строчкам и захлопнул словарь. Все верно. Все – про него. Он некоторое время просто смотрел в окно на начавшийся дождь и думал, почему же тогда при этой утверждаемой всеми самовлюбленности он чувствует себя таким несчастным?

Зонтики, как грибы, с приглушенным хлопком внезапно раскрывались на площади перед университетом. Аран стоял на крыльце, сунув руки в карманы куртки, и смотрел на серое небо. Ему не хотелось никуда идти. До работы оставалось несколько часов, но по привычке выполнять задания в библиотеке не было желания. Студенты собирались в группы, торопились скрыться от дождя в ближайшем кафе или договаривались о встречах и кино или городской библиотеке, и Арану казалось, будто он спит, и вся эта нелепая суета ему просто снится, а иначе он не мог объяснить ирреальность человеческих интересов и увлечений. Ему, в отличие от других, совершенно не хотелось искать себе какое-то занятие, и, предпочитая стоять тут, под навесом, прячась от осеннего дождя, он вновь ощутил, как невидимая сфера его эгоистической изолированности уже вновь затягивает и поглощает все его сознание. Он не успел полностью погрузиться в свой мир: на фоне серого цвета он заметил крошечное желтое пятнышко, мельтешащее прямо в воздухе. Присмотревшись к нему, он распознал лист дерева, должно быть, сорванный с одного из кленов при главных воротах территории университета. Приковав свой взгляд к этой капельке яркого цвета, Аран не сводил с него глаз и даже неосознанно задержал дыхание, боясь потерять его из виду. Из всех существующих явлений, хобби, увлечений и бесчисленных путей занять чем-то свое тело и ум на определенное время, единственное, что представляло для Арана хоть какой-то интерес, был падающий лист дерева. Не отдавая себе в этом отчета, он шагнул в дождь навстречу к приближающемуся листику. У него был порыв поймать лист в воздухе, но, движимый внутренним чутьем, он понял, как важно для листа дерева совершить свой путь до конца. Потому он застыл в центре площади посреди спешащих студентов и с поднятой головой завороженно следил взглядом за желтым живым существом, ожидая. Только когда кленовый лист, хаотично меняя свое направление, мягко коснулся мокрого асфальта, Аран медленно подошел ближе и поднял его с земли. Этот лист не был мягким, но чуть суховатым и почти искореженным в своей застывшей форме, и Аран боялся надломить его края. Он вертел его в пальцах, рассматривая темно-коричневые прожилки, как капилляры живого тела, но заставил себя вернуться к реальности, чувствуя, что за ним наблюдают и со смехом говорят о нем сокурсники на крыльце здания. Почему-то Арану не хотелось, чтобы его видели с листом в руке. Но не потому, что он выглядел глупо, а, скорее, потому, что это был очень личный, интимный момент, которым делиться с окружающими он не желал. Он направился к воротам, ни разу не обернувшись на людей, которые составляли его реальность.

Этот лист он положил рядом с компьютером на своем рабочем столе и теперь, перебирая письма и документы, изредка кидал на него любопытный взгляд. Как глупо, как по-детски, но все равно ему было теперь не так одиноко в этих четырех стенах, заставленных стеллажами с папками и архивами, пусть еще и в компании трех других офисных работников.

– Аран, ты доделал заявку для этой, как ее там, Крански, что ли? – обернулся к нему через плечо его старший коллега. – Ее к утру надо оставить в нотариалке.

– Да, – он поискал в стопке бумаг официальную форму заявление на разбирательство по делу госпожи Крански и так же через плечо протянул соседу.

– Мазл-тов!

Аран незаметно сделал каменное лицо и закатил глаза. Его раздражало, что многие люди выкрикивали специально для него еврейские восклицания, не понимая ни значений, ни повода для них, но он никогда их не останавливал. По пятницам он неизменно слышал вопросы на полном серьезе, какие у него планы на выходные, будет ли он соблюдать шалом в субботу и идет ли он в синагогу в воскресенье. Иногда заведующая канцелярским отделом с умным видом спрашивала его, должен ли он отрастить завитые локоны по бокам, подразумевая под этим, видимо, хасидов. И часто Арану казалось, будто на ее языке вертится мучающий, но неприличный вопрос об обрезании, которого он ожидал от нее всегда, когда сталкивался с ней в коридорах. Это была его личная шутка, которую понимал только он: при всех комментариях и бессмысленных высказываниях его коллег на тему еврейства Рудберга они делались даже большими евреями, чем сам Аран, который не интересовался ничем из всего этого.

Как необычно и приятно, что теперь он мог делить эту свою шутку со своим желтым напарником, лежащим на его столе, обмениваясь с ним улыбкой.

После вчерашнего фиаско в разговоре о девушке Овида Аран без раздумий сразу после работы отправился коротать свой вечер в джаз-бар. Ему не хотелось, чтобы раннее возвращение домой выглядело как попытка исправить ситуацию в отношениях с братом. Если он когда и соберется предпринять попытку восстановить прошлую взаимосвязь с семьей, то это будет нарочно в самый мирный момент, а не под очередным давлением чувства вины.

Он с порога почувствовал внутреннее успокоение и комфорт, и ненавязчивая музыка вперемешку с приглушенными голосами посетителей и звона бокалов делали правдивым выражение «почувствовать себя как дома». Он по обычаю направился сразу к барной стойке в самый угол, но тут же заметил в зале за столом сидящую четверку друзей, рядом с которыми сейчас стояла Кристи и восторженно трясла руками, будто ребенок, получивший рождественский подарок, о котором он всегда мечтал. Аран споткнулся и остановился, нахмурившись, без надобности обернулся на входную дверь и зачем-то взялся за голову, соображая о нарушенном так неожиданно балансе привычных вещей. Приняв решение, он все же дошел до бара, но первое, что спросил, был не заказ на выпивку:

– Привет, Ян. Сегодня какой день недели?

Бармен с улыбкой посмотрел в ответ и поднял брови:

– О, привет! День какой? Совсем потерялся в неделе? Бывает. Понедельник сегодня. Еще пять дней мне до выходного ждать.

– Я тоже думал, что понедельник, – все еще хмурясь, произнес Аран и все-таки сел на табурет. – Мне как всегда.

Ян тут же достал бутылку пива и потянулся за стаканом.

– Слушай, а что тут музыканты делают? – снова заговорил Аран, поглядывая на их столик. – Я что-то перепутал что ли? Они ведь, кажись, по средам и чего там, четвергам тут играют, разве нет?

– А, ты про это. Сегодня они как посетители тут. У ребят хорошая новость, вот они и отмечают.

– Новость хорошая? – Аран отпил пива, уже не глядя на бармена, который, похоже, не придал значению вопросу и просто продолжал говорить почти сам с собой, занимаясь полировкой бокалов.

– Хотя не то чтобы отмечают. Они вообще-то не отмечают, просто делятся новостью с нами. Ну, то есть с Кристи. Буквально полчаса назад пришли, чтобы рассказать ей. А до этого, как я понял, Моника сама не хотела никому говорить, пока срок не будет уже приличный. Да это понятно, это важно. Это не обновкой похвастаться. О таком лучше сначала помолчать в семье.

Аран снова сделал глоток пива и стал рассматривать формы и цвета разных бутылок, стоящих у стены позади бармена.

– Че у них случилось-то? – спросил он, не дождавшись пояснений от Яна.

– Ну я же говорю, Моника беременна, вот они и пришли рассказать об этом. Они с Матеушем родителями будут. Настоящая семья, с ребятенком. Круто, да?

Аран вмиг забыл про интерьер стены и ошеломленно посмотрел на бармена.

– Ребенок?

Он будто никогда не слышал о таком явлении и сейчас пытался пропустить эту новость через свое сознание. Он снова посмотрел на друзей, но уже внимательнее. Матеуш заботливо обнимал жену, махая другой рукой в разговоре. Лицо Моники было спокойным, но сияло незаметным, внутренним счастьем. Она пила чай и слегка улыбалась. Лина так же восторженно, подобно Кристи, отвечала Матеушу, пока Серж радостно наблюдал за друзьями, подперев щеку рукой. Они впятером были счастливы, и Аран видел, что важное событие личной жизни одной семейной пары делилось и преумножалось в счастье между всеми ними. Он вдруг понял, свидетелем чего он стал: Моника и Матеуш сами строят свою собственную семью, свою собственную жизнь, свое настоящее и будущее, и рядом с ними находятся их друзья – люди, с которыми можно поделиться самой важной новостью, которая только может произойти. Люди, которым доверяешь, на которых полагаешься, которым веришь, что их сопереживание искреннее, из самого сердца, и среди них, среди трех их друзей нет притворства или зависти. Они просто сидят за столом и все вместе переживают момент настоящей человеческой радости.

Это было их общее счастье, как обруч, объединяющий пятерых друзей и еще один, пока крошечный зачаток целой жизни. И наконец на Арана сошло откровение: в Монике в этот самый момент создавалась Жизнь. Будущее дыхание, сердцебиение, будущие мечты, которые уже сейчас проглядывались в ее глазах, будто кто-то еще, совсем еще маленький, но независимый, еще пока кроткий, но вместе с тем уже смелый подглядывал за этим миром, в предвкушении гадая, что его ждет впереди. Крохотная почка, вбирающая в себя жизнь, сейчас растет, наполняется светом, силой, чтобы расцвести и превратиться в яркий листик, который однажды отделится от дерева и пустится в свой собственный путь.

Глаза Арана были чуточку расширены, а рот приоткрыт. Кажется, Ян что-то продолжал говорить, но теперь все стало неважно. Какая была разница, где учиться и кем подрабатывать по вечерам, ну и что с того, что в среду придется торчать на лекции Новака? Все эти каждодневные события показались мелочными и незначительными по сравнению с тем, что он видел в тот момент. Счастливые люди.

Счастливые люди.

Он разрывался между тем, чтобы остаться здесь и вобрать в свою память как можно больше, запомнить каждую деталь: их улыбки, жесты, слова, радостное молчание; и тем, чтобы прямо сейчас встать и уйти. Ему нужно было что-то сделать прямо сейчас со своей собственной жизнью. То, что он увидел, посеяло внутри него зернышко надежды. Ему казалось, что он невольно украл частичку счастья пятерых друзей, но виноватым себя не чувствовал. Это была добрая кража. Но теперь доказательство того, что счастливые люди есть, и это не миф, рождало в Аране ревностное желание изменить свою жизнь. Он так сильно захотел быть чуточку похожим на них, на пятерых друзей, так сильно, что не выдержал, резко поднялся с табурета, не глядя, оставил на стойке деньги и, пошатываясь, новым шагом вышел из бара.

Он не спал всю ночь. Странные новые мысли не давали сознанию провалиться в сон, при этом он ни о чем не думал, но лишь восстанавливал в своей памяти лица и тела, отчетливо прорисовывая, повторяя в своем воображении те же улыбки, то же сияние глаз, те же заботливые объятия. На свое удивление утром он не чувствовал себя уставшим или не выспавшимся. Он знал, что он хочет сделать.

По дороге в университет он подобрал новый лист, с особо ребристыми краями и оранжево-красного цвета. Не останавливаясь для утренней ритуальной сигареты, он сразу направился в аудиторию, плюхнувшись на свое обычное место в легкой отрешенности.

– Ты чего? – спросила Лора.

– А? – посмотрел на нее Аран с непониманием. – В каком смысле?

– Ну, не знаю, другой какой-то. Случилось чего?

– А, нет. То есть да. То есть, нет, ничего.

Лора хмыкнула и снова повернулась к подруге.

Он так и провел все лекции в полной рассеянности, глядя в окно или в чистый лист своей тетради, при этом под столом прокручивая в пальцах оранжевое растение. А с окончанием занятий, не дожидаясь вечернего времени, когда главные офисы закроются, и кабинеты освободятся для канцелярских работников, направился на свою подработку.

Он давно не бывал здесь в дневное время и даже удивился толчее в коридорах фирмы и постоянным трещащим звукам факсов, копировальных машин и сканеров. «Вот кто создает столько работы на вечер», – успел подумать про себя Аран, как тут же услышал свое имя:

– Рудберг! Не ожидал, что ты так рано появишься! Но ты вовремя, – к нему подскочил мужчина с тонкими усиками, юрист по гражданским делам. – Помнишь то дело Крански? Мы должны были еще утром отправить ей официальное подтверждение и договор ее заверить, но сегодня только всплыли недоработки. Оказывается, у нее еще племянница есть, поэтому на раздел вся ситуация меняется, и мы не можем подписаться под таким. Ты должен сейчас…

– О, господин Дводжик, я вас как раз ищу. Я увольняюсь.

Мужчина на секунду замер с чрезмерно внимательным выражением лица, будто ожидал услышать чего-то еще, отказываясь вникнуть в уже сказанные слова.

– Я увольняюсь, – повторил Аран.

– В каком смысле? Это как? Почему?

– Это сложно объяснить…

– Другую работу нашел? Где? – он говорил в своей обычной манере: очень быстро и отрывисто, но сейчас в его голосе не было слышно его обычной уверенности.

– Нет, дело не в этом.

– Ничего не понимаю. Как это увольняешься? Я думал, тебе хотелось тут работать. Твой отец так просил…

– Да. Работать здесь мне нравилось, я такой большой опыт получил, спасибо вам, но… я просто ухожу. Простите.

– Как же так… ну… и когда ты…?

– Прямо сейчас. Я увольняюсь прямо сейчас, – Аран замолчал на секунду, ощутив прилив незнакомого раньше чувства облегчения, и закончил. – До свидания.

Он тут же развернулся и направился к выходу, чтобы не дать возможности начальнику отреагировать. Меньше всего ему сейчас хотелось объяснять чужим людям свое внезапное решение. Он оказался на улице и вобрал полные легкие холодного влажного воздуха и осмотрелся. Город в эти три часа дня жил на пике своей активности: машины, люди, открытые магазины и кафе – все бурлило. Аран улыбнулся: он мог делать все, что захочет. Пойти куда глаза глядят. Посидеть в парке, пока не начнется дождь. Покидать камни в реку с моста. Пойти домой спать. Это был его день.

Чем он занимался в тот день, даже сам Аран толком сказать не мог. Он так растерялся от неожиданной свободы действий, что не заметил, как день пролетел слишком быстро. Вдвой не быстрее предыдущих дней его жизни. Все, что было в его списке потенциальных занятий, выполнилось от силы на десятую часть. Оказывается, так много можно всего делать, что дневного времени не хватает. Уже пару часов спустя галереи, многие магазины и кафушки стали закрываться, город как-то незаметно погрузился в вечернюю темноту, лишая желания гулять в своих парках и по улицам, и список на порядок сократился.

Он вернулся домой около восьми. Овид уже ждал его за приготовлением ужина.

– Аран, пойди-ка сюда.

Он стянул ботинки, бросил куда-то куртку и, чувствуя холод на своих щеках и пальцах, растирая руки, прошел на кухню.

– Ну и? Рассказывай, – произнес Овид, и Аран уловил нотки либо только начинающейся, либо уже стихающей бури.

– Чего? – настороженно спросил он, берясь рукой за спинку стула, будто он мог в чем-то его приободрить.

– Что случилось, спрашиваю. Папа звонил часа три назад.

– А что у него случилось?

– Не у него, а у тебя, – серьезно ответил Овид. Он нахмурился, но тона не повышал. Овид обладал завидными способностями контролировать свой гнев и никогда не кричал, даже не повышал громкость своего голоса. Он провел рукой по лицу, потерев пальцами на переносице, и сел за стол, жестом показав младшему брату сесть рядом. Аран сел, но уже неохотно. – Ему днем позвонил твой начальник и сказал, что ты бросил работу. Спрашивал у отца, все ли у нас в порядке. Вот я и хочу знать: все ли у нас в порядке, Аран?

Аран, конечно, собирался рассказать об увольнении брату, но не думал делать это в тот же день. Однако он совсем не подумал, что господин Дводжик был знакомым отца, он про это совершенно забыл. Он сделал глубокий вздох и устало отвел глаза.

– Ничего не случилось у меня. Я просто уволился, вот и все.

Овид молчал и продолжал не сводить с брата глаз, ожидая дальнейших объяснений. Аран снова вздохнул.

– Я собирался тебе сказать. Только не успел. Да, я уволился, сегодня.

Овид втянул воздух носом и помолчал секунду.

– Можно узнать почему? Мало платят? Неподходящие часы работы? Учебе твоей мешает? Холокост, может? Дискриминация среди сотрудников?

– Овид, – остановил его Аран, еще не зная, что сказать. – Нормальная работа была. Нормальная.

Его рука непроизвольно вскинулась к волосам, но он передумал трепать прическу и вместо этого поднял глаза к беленому потолку и лампочке без люстры.

– Это просто не моя работа. Я не могу этим заниматься.

Он никак не мог сформулировать свою мысль и объяснить понятно, как ему было невыносимо больше находиться в постоянном окружении человеческих распрей. Как ни пытался Аран подобрать нужных слов, было почти невозможно описать то, что он чувствовал на самом деле: до тошноты выросшая внутри него неприязнь к бумагам, к обезличенности, к сведению гуманности под писаные законы, лишающие человеческого фактора, которым все внутренности Арана противятся даже на физическом уровне. Он не обладал способностями к ораторскому искусству, и, чтобы передать свое душевное опустошение и изнеможение, заполняющее его внутренности, как ядовитый туман, выедающий из всего его существа жизнерадостность и выжигающий последние лучи надежды и веры в человечность, все, что он мог подобрать, было: «Это просто не мое».

Вся эта ситуация с разговором со старшим братом напомнила ему подобный случай из его прошлого, когда ему было двенадцать, и буквально за доли секунды воспоминания пронеслись в его голове с молниеносной скоростью, заставляя Арана задаться новым вопросом: что же это за возраст такой был, двенадцать лет, который, словно магнит, притягивал к себе самые острые невзгоды и болезненные ошибки?