Текст книги "Полицейская эстетика. Литература, кино и тайная полиция в советскую эпоху"

Дела оперативной слежки: характеристика по сопоставлению

Переход от конкретного преступления к анализу биографии целиком начался на заре советской традиции ведения тайной полицией досье. Пусть какие-то дела и заводились в результате добровольных доносов или показаний, данных обвиняемыми во время допросов, тысячи других появились без использования этих персонализированных способов установления личности подозреваемого[65]65
  А. Григорьев утверждал, что самым распространенным поводом для открытия дела был донос [Grigoriev 1957: 229]. Шейла Фицпатрик ссылается на более свежие исследования, которые показали, что «большинство доносов в следственных делах являются показаниями, добытыми полицией в ходе расследования, и лишь небольшая часть – добровольными сигналами граждан» [Fitzpatrick 1997: 88]. Также Фицпатрик пишет, что в конце 1920-х годов режим взялся за «целые категории врагов, особенно это касается кулаков и нэпманов» [Fitzpatrick 1997: 87].


[Закрыть]. Циркуляр НКВД 1935 года призывал «низовые партийные организации отслеживать любую контру, которая только заявится, чтобы предать ее суду» [Halfin 2003: 246]. Аналогично, в 1951 году составленный при основании румынской тайной полиции служебный документ обязывал автоматически заводить дела на те или иные категории граждан[66]66
  Ministerul Afacerilor Interne. Directiva asupra organizarii evidence! operative de catre organele Securijatii Statului, a elementelor du§manoase din Republica Populara Romana [Anisescu et al. 2007: 238–241].


[Закрыть]. Среди таких категорий были как бывшие члены различных политических партий, так и те, у кого родственники жили за границей. В этих документах для внутреннего пользования также давались подробные описания информационных поводов к созданию полицейского досье, которые включали в себя «отчеты осведомителей, материалы следствия или архивные данные, информацию, полученную из вскрытой корреспонденции, письма и обращения граждан касательно индивидов, замеченных за подрывной деятельностью» [Anisescu et al. 2007: 239]. И если краткий список возможных причин для заведения на индивида нового дела занимает один абзац, то подробное перечисление всех категорий людей, на которых по определению досье следовало завести, растянут на целых три страницы [Anisescu et al. 2007: 238–241][67]67
  Вероятно, на заре своей деятельности Секуритате исходила преимущественно из этих списков целых категорий граждан, подлежавших заведению досье и зачастую арестам; когда эти списки были «отработаны», Секуритате, заводя досье, стала больше полагаться на собственные следственные действия и базу данных, а также на свою расширявшуюся сеть осведомителей. В любом случае отличительные черты играли в разработке подозреваемых полицией незначительную роль.


[Закрыть]. И правда, еще прежде, чем полиция узнавала о совершении того или иного преступления, у нее обычно уже имелись имя и условно обличительная характеристика этого индивида. Поэтому первейшей задачей было не определить совершившего преступление, а всего лишь правильно охарактеризовать подозреваемых в нем[68]68
  Знаменательно, что внутренние циркуляры Секуритате детально описывали процедуры установления личности только для одного (не самого распространенного) типа дел – дела, которое заводили в случае объявления в общенациональный розыск (departe de a fi unul obisnuit) по отношению к «государственным преступникам, скрывшимся» из поля зрения Секуритате и «пытавшимся скрыться от ареста или сбежавшим из заключения». В инструкциях же, касающихся заведения досье на обычного преступника или осведомителя, процедуры по установлению личности, вроде сличения особых примет, не упоминались, зато делался четкий акцент на детальную характеристику [Anisescu et al. 2007: 236–246].


[Закрыть].

Директивы румынской тайной полиции 1951 года определяли также процедуру открытия и ведения дел, включая их классификацию. Их порядок отражает стадии оценки подозреваемого. Обычно первым шагом этой оценки, а также в целом «разработки» тайной полицией, было заведение дела оперативного учета (dosar de evidenta operativa). Такие дела учета могли завести на тех, кто попадал в сферу интересов тайной полиции в силу того, что был занесен в черный список, или по каким-то другим причинам. Задачей этого документа было «отслеживать любых враждебных или подозрительных элементов и собирать необходимые данные для их идентификации и характеристики, чтобы не допустить их до занятия должностей в важных учреждениях», а также «наводнить их окружение осведомителями». В случае если в характеристике упоминались «какие-либо враждебные настроения» (по отношению к режиму), заводилось дело оперативной проверки (dosar de verificare) [Anisescu et al. 2007:241]. Агентам разрешалось использовать «любые служебные средства: преследование, следственные работы, проверку [szc] корреспонденции, подслушивающие устройства, уже сотрудничающих осведомителей и вербовку новых», с тем чтобы проверить имеющуюся информацию, а в дальнейшем «собрать данные, характеризующие индивида со всех сторон, его политические взгляды, его манеру поведения, отношения и их характер» [Anisescu et al. 2007: 239–241]. Если «враждебные настроения» подтверждались таким оперативным досье, оно закрывалось, и открывалось самое серьезное из дел по наблюдению – «досье информационного отслеживания» (dosar de urmarire informative или DUI). Целью такого досье было «обнаружить и зафиксировать как можно больше деталей непосредственной преступной деятельности подозреваемых» [Anisescu et al. 2007: 244]. Это типичное для тайной полиции размытое, всеобъемлющее определение «преступной деятельности» вкупе с требованием мельчайших деталей в отчетах приводило к тому, что в реальности агенты и осведомители записывали любые действия подозреваемых, какие только могли. Их область интересов также превосходила границы любых конкретных преступлений, в конце концов разрастаясь до тотальной слежки за субъектом.

Подобные досье и даже их особая номенклатура копировали досье советской тайной полиции и их систему хранения[69]69
  Anisescu C. Evidence §i arhivele Securitatii [Anisescu et aL 2007: 44].


[Закрыть]. Так, советские спецслужбы тоже использовали дела оперативного учета, дела оперативной проверки и досье непосредственной слежки, официальное название которого, «дело-формуляр», не поддается толкованию и переводу, совсем как его топорная румынская калька dosarul de urmarire informative[70]70
  «Терминология и сленг спецслужб». URL: http://www.agentura.ru/librагу/ vocabulair/?print=Y (дата обращения: 30.08.2021).


[Закрыть]. DUI и дело-формуляр могли вестись, и порой велись, годами, а закрывались лишь тогда, когда субъект уходил из жизни. В теории же их полагалось доводить до снятия субъекта со счетов (если враждебных действий не обнаруживалось) или до ареста. В случае последнего досье перенаправлялось в другой отдел тайной полиции, где оно становилось следственной базой. Досье следствия обычно хранились в отдельных папках и зачастую под разными названиями: в Советском Союзе – «следственные дела», а в Румынии – dosar de ancheta[71]71
  Там же. Краткое описание трансформации «дела-формуляра» в «следственное дело» дано в тексте Л. Белковец «Судьба спецпоселенцев в архивных документах» фонда «Мемориал». URL: http://old.memo.ru/history/nem/chapter4.htm (ограниченный доступ). Постановление, по которому следственные дела должны были храниться в отдельных папках, можно прочитать тут: Ministerul Afacerilor Interne, Instructiuni pentru organizarea si functionarea Birourilor si Sectiilor de Evident din cadrul Regiunilor de Securitate, 1951 [Anisescu et aL 2007: 259]. Досье порой велись даже тогда, когда следствие уже было закончено, с внесением в них судебных решений и лагерной документации. Я лишь недавно получила доступ к таким досье, поэтому в настоящем исследовании они еще не рассматриваются.


[Закрыть].

Я разделяю предшествовавшие аресту и последующие за ним досье, так как арест являлся переломным моментом в деле – как с точки зрения тайной полиции, так и для самого арестованного. Обычно арест становился моментом истины, когда субъекта знакомили с его делом и предлагали принять участие в его дальнейшей разработке. К тому же дела до ареста и после обычно велись разными отделениями тайной полиции. Первое занималось преимущественно слежкой. Когда принималось решение об аресте, дело передавали ведущим следствие сотрудникам, чья деятельность строилась вокруг допросов. Следовательно, впредь я буду называть такие дела соответственно оперативными и следственными, по определяющей их полицейской деятельности. Эти названия являются лишь эвристическими средствами, поэтому всегда можно найти и примеры обратного: следственные дела порой содержат доклады сокамерников, а оперативные – запись предупредительной беседы между агентом спецслужбы и субъектом. Тем не менее, учитывая неточности и упрощения, неизбежные в разделении огромного объема документов на две категории, я исхожу из того, что дистанция между оперативными и следственными делами в целом выдерживается, что окажется полезно для ориентации в этих документах и их понимания.

Оперативное досье вмещало в себя множество разнообразных данных, без особой проверки или даже внимания к тому, не противоречат ли они друг другу. К примеру, среди типичного содержимого досье по слежке за писателем были фотографии его рукописей, а также отрывки из его опубликованных работ, рецензии, письма, доносы, подробный список всех упоминаемых в деле субъектов с их основными характерными приметами и, конечно же, отчеты осведомителей[72]72
  Список стандартного содержимого досье слежки указан тут: Ministerul Afacerilor Interne. Directiva asupra organizarii evidence! [Anisescu et al. 2007: 242–243]. Досье румынских писателей Лучиана Благи, Стеляна Тэнасе и Николае Штайнхардта представляют собой поучительные образчики задокументированной слежки из тех, что частично опубликованы на сегодняшний день [Blaga, Balu 1999; Tanase 2002; Moldovan 2005].


[Закрыть]. С учетом эклектичности интересов и разнообразия источников тайной полиции, досье свойственны внезапные смены одного «рассказчика» на другого. Одни придерживались беспристрастной позиции, их реплики ограничивались профессиональным профилем субъекта, его или ее творчеством и публичной деятельностью. Другие копались в мусоре, пытаясь обнаружить любые оставленные субъектом следы, от запрещенных контрацептивов до выброшенных рукописей. А некоторые даже умудрялись вступать с субъектом в контакт, фиксируя личные разговоры, жестикуляцию, даже интонацию. Вербовкой последних, внедренных в ближний круг осведомителей (agentura de prof tmzime), обладавших «полным доступом ко всему, чем занят субъект, включая его помыслы», тайная полиция занималась особо [Anisescu et al. 2007:19]. Помимо этих ценных сотрудников, можно и нужно выделить еще множество типов доносчиков и отчетов осведомителей, добровольных или сделанных под принуждением, осознанно или просто по глупости. У тайной полиции был собственный способ классификации осведомителей. Добровольными доносами пренебрегали как не заслуживающими доверия, зато развернули поразительную сеть из «квалифицированных» и «неквалифицированных осведомителей», «доверенных лиц» и «лояльных граждан» (разовых информаторов), «резидентов», которые аккумулировали данные осведомителей, и «хозяев» явочных квартир [Anisescu et al. 2007: 18–19]. Соответственно, нарратив оперативных досье о слежке блуждает между различными углами и точками зрения, рисуя портрет субъекта неизбежно неполно и отрывочно.

Доклады осведомителей обычно существовали в двух экземплярах. Подборка отчетов разных осведомителей в деле одного субъекта создает эффект какофонии в большей степени, чем подборка копий тех же доносов в деле самого осведомителя. У полиции имелись отдельные досье на собственных осведомителей, и их отчеты обычно подшивались в их же дела, но хранились в отдельной папке, которая в Румынии называлась рабочим досье (тара de lucru)[73]73
  Direcţiunea Regională a Securităţii Poporului, Ordin Circular № 399 din 23 Decembrie 1948 [Anisescu et aL 2007: 191]. Этот ранний документ Секуритате особенно показателен, так как содержит оглавление стандартного досье осведомителя и DUL Пространный документ 1987 года подробно расписывает категории осведомителей, содержание их досье и включает в себя шаблоны соглашений с доносчиками и информаторами среди граждан (Departamentul Securităţii Statului. Instrucţiuni N. D-00180–1987 [Anisescu et al. 2007]).


[Закрыть]. Такие рабочие досье включали в себя всю совокупность докладов от одного осведомителя, поэтому под его обложкой мы обнаруживаем отчеты одного рассказчика, описывающего различных персонажей. Тем не менее стоит отметить, что досье на осведомителя зачастую удивительно напоминало оперативное дело подозреваемого. Когда тайная полиция подбирала потенциальных осведомителей, то устраивала тщательную оперативную проверку с целью «собрать полную информацию по этим индивидам. Сбор информации осуществляется без спешки, чтобы не оставалось никаких вопросов, с проработкой всех зацепок и осуществлением всех оперативных действий»[74]74
  Direc|iunea Generala a Siguran|ei Statului, Organizarea, incadrarea si func|ionarea Direc|iunii Generale a Siguran|ei Statului (1947) [Anisescu et al. 2007: 168].


[Закрыть]. И совсем как с досье подозреваемого, оперативное досье осведомителя ставило задачей дать своему субъекту характеристику, которая также не исчерпывалась какими-то его поступками, а, напротив, имела целью создать всесторонний портрет человека. «Требуется выяснить детали прошлой жизни обозначенного лица, его нынешний образ жизни, планы на скорое и отдаленное будущее, слабости и особенности личности, проблемы и сложности личного характера» [Anisescu et al. 2007: 168]. Как только эта строгая проверка завершалась, в досье добавлялся отдельный документ под шапкой «характеристика (в отношении темперамента и личности)» и полиция предпринимала попытки завербовать потенциального осведомителя [Anisescu et al. 2007: 192]. Рекрут оказывался вправе дополнить собственное дело, но не в состоянии изменить свой статус находящегося в разработке субъекта, окончательный вариант биографии которого сочинялся полицией. Первым шагом на пути к этой трансформации становилось написание собственной автобиографии и осведомительского соглашения. Таким образом, осведомителю отводилась весьма жестко прописанная роль, позволяющая облагородить собственную биографию в полицейском досье за счет описания жизни других. В инструкциях Секуритате упоминается, что в случае, если от написания автобиографии и подписания соглашения отказывались, досье осведомителя закрывалось, но только после того, как «с его биографией заканчивали работу», собрав в один документ всю оперативную и характеризующую работу [Anisescu et al. 2007:192]. Касалось ли дело подозреваемых, осведомителей или осведомителей несостоявшихся, досье были выстроены так, что последнее слово всегда становилось частью их биографии.

Пусть единственный рассказчик рабочего досье и контрастирует с какофонией голосов, сливающихся вместе в досье оперативном, но при близком рассмотрении последнее тоже оказывается не лишено четких критериев отбора и интерпретации, сдерживающих многоголосицу. Например, запись уникальной беседы между двумя крупными писателями заменяется сухой сводкой: «Утром субъект [Николае Штайнхардт] разговаривал со Стэном [кодовое имя писателя Александру Палеологу] очень продолжительное время на литературные и религиозные темы»[75]75
  Dosar de urmarire informativa № 49342,1 zoy, Fond informativ (ACNSAS), 11:34.


[Закрыть]. Часто затихавшее в ходе длинных интеллектуальных бесед, любопытство спецслужб Советского Союза и Румынии разгоралось при упоминании незнакомых имен, порой с неожиданными комическими последствиями. После чаепития в доме дочери Л. Н. Толстого один осведомитель сообщил, что гости упоминали какого-то Сократа. Он предположил, что этого подозрительного типа следует проверить, раз в полицейских базах на него ничего нет [Chentalinski 1996: 50; Шенталинский 2001]. Подобное предположение, возможно, могло рассмешить, но совсем не удивило бы писателей-современников, например Булгакова, у которого в «Мастере и Маргарите» один из персонажей столь же безуспешно требует сослать на Соловки Канта [Булгаков 1999:162]. Читая досье, удивительно видеть, что те или иные рукописи проигнорированы или изуродованы из-за нескольких строк, которые режим посчитал антиправительственными. И если сначала я была поражена многообразием голосов и точек зрения, смешивавшихся в одном досье, то вскоре их иерархическая структура проявилась в полной мере.

Оперативное досье сопровождалось «периодическими выводами» и «окончательным выводом», который делал ведущий расследование [Anisescu et al. 2007: 191]. В этом выводе давалось такое описание субъекта, которое перекрывало все его прежние характеристики. Разноплановый портрет здесь сводился к клише из печально известного набора персонажей: шпион, саботажник, контрреволюционер, террорист и т. д. Таким образом, оперативное досье было сформировано на пересечении двух конфликтующих практик: осведомителя, доносчика, рецензента и цензора корреспонденции, разделявших общую склонность к сбору и фиксации данных, с одной стороны, и следователя, аккумулирующего и объединявшего представленную ими информацию в окончательной характеристике, которая сводила их многоголосицу до одного обвинительного заключения, – с другой. В оперативном досье собирался, а затем дорабатывался комплексный портрет врага государства. Это чудовище могло быть о многих головах, когда обвинения наслаивались одно на другое: шпион, диверсант, кулак, антисоциальный и антисоветский элемент могли в нем сосуществовать. Между тем все эти обвинения записывались в одной надоевшей до одури полицейской стилистике. Так что нескольким головам не полагалось говорить на разных языках; какие бы остатки многоголосицы ни выжили в неразберихе оперативного досье, в искусственно составленном портрете они обычно невозмутимо заглушались. Задачей допросов было так «обработать» подозреваемого, чтобы он совпал со своим новым образом и одна или сразу несколько голов чудовища заговорили на том самом языке тайной полиции, языке чревовещательных признаний.

Следственные дела: от автобиографии к признанию

Всесторонняя характеристика подозреваемого должна была венчать собой оперативное досье и служить основанием для ареста. Ордер на арест, зачастую сопровождавшийся ордерами на обыск жилища или личный досмотр, и список конфискованного при аресте становились первыми документами в следственном досье[76]76
  Ежов Н. И. Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза С.С.Р. № 00447 об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов. Краснодарское общество «Мемориал». URL: http://old.memo.ru/history/document/0447.htm (ограниченный доступ).


[Закрыть]. Как уже упоминалось, такие досье порой заводили под особыми названиями («следственное дело», dosar de ancheta), а порой добавляли их в оперативное досье под тем же названием (DUI). Ядро следственного дела после взятия под арест часто составляли материалы допросов. Григорьев четко указывает, что «в своем классическом виде допрос начинается с заполнения заключенным подробного вопросника и составления им автобиографии и списка лиц из своего круга общения» [Grigoriev 1957: 229]. Линия разработки оперативных досье напоминала траекторию движения камеры, все приближающейся к подозреваемому. После обыска и личного досмотра досье все ближе подбиралось непосредственно к физическому субъекту; написание же автобиографии позволяло пробиться внутрь субъекта, и с этого момента в дело включались сведения о нем, сообщаемые от первого лица.

Полученные после ареста автобиографии редко добавляли фактов в добросовестно составленное оперативное досье. В основном краткие и лаконичные, эти автобиографии читаются как резюме, с той только разницей, что успехи в образовании имеют меньше значения. Так начинается автобиография Исаака Бабеля, написанная после снятия отпечатков пальцев и его последнего фото:

…Родился в 1894 году в Одессе… Писатель… Беспартийный… Еврей… Последнее место службы – Союздетфильм, Гослитиздат… Образование – высшее, Киевский коммерческий институт…

Состав семьи: отец – торговец, умер в 1924 г.; мать – Бабель Фаня Ароновна, семьдесят пять лет, домашняя хозяйка, проживает в Бельгии; жена – Пирожкова Антонина Николаевна, тридцать лет, инженер Метростроя; дети… [Шенталинский 1995: 28].

В большинстве автобиографических рассказов перенимается одинаково безличный, бюрократический тон; некоторые все же переходят на перегруженный пафосом, наигранный стиль в описании отдельных эпизодов, вроде службы в аппарате коммунистической партии или на местах. Такие автобиографии говорят о представлениях подозреваемых о тайной полиции не меньше, чем о них самих. По тому же принципу определялся выбор событий из жизни, которые стоило упомянуть, аккуратно приукрасить или вовсе не включать в рассказ о себе. Интонационные различия в биографиях демонстрируют весь спектр мнений о советской власти и ее репрессивном аппарате. Возмущенный тон вкупе с взыванием к различным инстанциям советского правосудия свидетельствует о вере в то, что происходящее – лишь единичный случай. На другом полюсе спектра представлений находятся безвольные, самоуничижительные автобиографии тех, кто воспринимал себя очередной жертвой бездумно репрессивного режима. Предубеждения подозреваемого в отношении тайной полиции значительно влияли на то, как он рассказывал историю собственной жизни. Переделка этой жизни в полицейское досье шла полным ходом[77]77
  Увлекательный анализ процесса, в ходе которого «жизнь одной женщины была выстроена и перестроена (ею самой), а потом разрушена НКВД», основанный на чтении ее автобиографии с работы и в следственном деле, можно прочитать в [Fitzpatrick 2005b].


[Закрыть].

Если классический допрос начинался с рассказа о себе, то заканчивался он признанием. В то время как автобиография рисовала упрощенный портрет гражданина социалистического государства, в той или иной степени лояльного партии, с определенной профессиональной и личной историей, то признание чересчур часто демонстрировало портрет врага социализма. Путь от одного к другому обычно описывается в тюремных воспоминаниях как самый болезненный опыт за все время заключения. Сначала стравливали друг с другом два образа человека – размытый криминальный набросок тайной полиции и представление жертвы о собственной жизни. Баланс власти был полностью нарушен, так что человек был ценен лишь настолько, насколько мог дополнить заведенное тайной полицией против него же дело. Отношения между индивидом и его досье задокументированы буквально во всем своем ужасе в деле театрального режиссера В. Э. Мейерхольда: «…следователь все время твердил, угрожая: “Не будешь писать (то есть – сочинять, значит?!), будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного, окровавленного, искромсанного тела”. И я все подписывал…» [Шенталинский 1995: 60]. Голова и правая рука должны были оставаться невредимыми, поскольку были необходимы для продолжения дела. По разным причинам голова и правая рука очень значимы также и в обычных полицейских досье, где их широко используют для установления личности. И на некоторых ранних полицейских фото действительно помимо лица запечатлена и рука [Hawkings 1996: i-ii]. Впоследствии рука исчезла, только чтобы затем сыграть еще более значимую роль благодаря процедуре снятия отпечатков пальцев. Различие между идентификационным подходом традиционного полицейского дела и биографическим – в случае дела тайной полиции – выпукло проявляется в разном использовании этих частей тела преступника. В советских личных досье голова и руки больше не являлись особыми приметами для установления личности; вместо этого они воспринимались преимущественно как приспособления для письма, используемые для записи истории жизни, определяющую версию которой сохранят в деле.

«Пересочинение» субъекта следственного дела не было пассивным актом, переживаемым им. Как свидетельствуют слова Мейерхольда, жертве приходилось самой осуществлять этот акт. Иными словами, это не кто-то писал о жертве или, как в рассказе Кафки «В исправительной колонии», на ней; скорее, предполагалась, что она сама станет автором собственного досье. Вместо того чтобы писать о себе правду, жертва пыталась гадать и подтасовать свою автобиографию, чтобы та удовлетворила тайную полицию. Этот процесс требовал от жертв впитать в себя идеологию тайной полиции, что давалось нелегко, даже когда под давлением следствия они были готовы писать и подписывать что угодно. Заключенные часто создавали десятки черновиков, пока наконец не нащупывали, какой же криминальный сценарий устроит их следователя. Ведь сама возможность придумать такой сценарий и характер, независимо от того, поверила ли в них жертва, являлась доказательством того, что жертва ухватила логику тайной полиции и приняла ее принципы письма.

Отождествление субъекта с полицейской идеологией выливалось в признание в виде акта чревовещания. Абстрактная логика тайной полиции охватывала тело жертвы; она определяла не только ее восприятие мира, но и ее суть. Иными словами, идеология получала воплощение и, следовательно, реорганизовывала чувства и восприятие (aisthesis). Перевоспитание советского человека посредством эстетики тайной полиции шло полным ходом. Личное дело стало артефактом, превращавшим призрачные установки этой эстетики в явные.