Текст книги "Суматоха в Белом Доме"

Родители президента уже покинули этот мир, зато живости его братца Дэна можно было позавидовать. Президент искренне любил брата, однако его образ жизни оставлял желать лучшего. Я всегда говорил, что если бы Дэн Такер закончил колледж, он не стал бы тем, кем стал, не шатался бы бесцельно по жизни, цепляясь за каждую юбку и еженедельно меняя свои увлечения, – то он бросался в изучение буддизма, то летал на воздушном шаре, то выступал с группой «Синяя трава». Знаю, все это звучит привлекательно, но в тридцать пять лет у мужчины должно быть дело. Мне его выкрутасы перестали казаться забавными, когда он в середине предвыборной кампании решил купить долю в денверском наркобизнесе – в так называемых «магазинах для наркоманов», которые можно назвать иначе: «Наркотик в массы».

Плохо было уже то, что он влез в эту историю, но еще хуже, что у его партнера, мистера Езекиеля Брауна по кличке Пилюльница, имелся в полиции длинный «послужной список», согласно которому все аресты без исключения совершались по одной причине – наркотики. Естественно, мы узнали об этом последними, из утренней «Денвер пост». Я запомнил это на всю жизнь.

Мы находились в полете на высоте тридцати семи тысяч футов над Теннеси, когда раздался телефонный звонок и мы услышали Роджера Бонда, который был вне себя от ярости. Он занимался прессой в Вашингтоне. «Ох, – повторял Роджер, цитируя статью, – это ужасно, просто ужасно».

В тот раз Фили не изображал безмятежность. Он плевался, шагая взад-вперед, повторял, что парню место за решеткой, и несколько раз требовал отставки.

Какое счастье, что Билли Картер создал прецедент. У меня нет сомнений, что американский народ великодушен и прощает своим избранникам грехи их младших братьев.

4
Открытые двери

Вчера вечером – обращение к американцам. По моему мнению, исторический и безоговорочный успех, хотя утренние газеты придерживаются другого мнения. Джордж Уилл сказал, что президентское обращение к нации «больше напоминает талон на автостоянку, чем ультиматум». Теперь еще надо заниматься Общенациональным советом по переходу на метрическую систему мер. Большая ответственность.

Из дневника. 28 января 1990 года

Несколько дней после обращения президента все были охвачены волнением. Вновь появилось ощущение перспективы, новых горизонтов. Я был уверен, что фраза, которую он использовал для своего законодательного проекта («Великое начинание») зажжет воображение нации, и какое-то время только и было разговоров, что о новом Камелоте[6]6
  Замок легендарного короля Артура


[Закрыть] на Потомаке. Это было суетное время, когда голова шла кругом от официальных обедов, уикэндов в Кэмп-Дэвиде и деятельности, связанной с сокращением военно-морского флота. (Президенту казалось, что его личное присутствие на списании каждого военного корабля должно успокоить моряков, и они не заметят значительного сокращения бюджета ВМФ.) Мы засиживались в Овальном кабинете допоздна. Президент говорил о своей мечте обновить все составляющие политической и экономической жизни страны. Еще он говорил о нормализации отношений с Кубой. Воздух в кабинете был насыщен флюидами власти, и я старался не дышать глубоко. В то время я с головой ушел в работу Совета, разрабатывавшего программу перевода Америки на метрический стандарт, – не самое простое дело. Джоан с пониманием относилась к моим поздним возвращениям. Все-таки она молодчина!

Мне хотелось освободить президента от рутины, чтобы он мог «творчески мыслить», как я говорил, вот я и старался «заслонить» его собой, беря на себя многие жгучие проблемы. Например, вице-президента Дугласа Рейгелата.

«Бинго», как его называли друзья, был резвым парнем, устремленным лишь к одному – попасть на самый верх иерархической лестницы. И, насколько я понимал, он не собирался тратить впустую восемь лет. Стоило службе безопасности упомянуть об излишнем риске для президента, собиравшегося посетить тот или иной регион, как Бинго веселел и произносил что-то вроде: «Мы не можем позволить страху управлять нами». Оставалось только удивляться. Меня особенно раздражало, как он вел себя на совещаниях, выступая когда ему заблагорассудится и даже перебивая президента – президента! – ему непременно надо было высказать свое мнение по всем вопросам. Ничего не попишешь, брак по расчету. Он был навязан нам съездом, а теперь вел себя так, словно его голос что-то значил. По мне, так вице-президента должно быть видно, но не слышно.

Еще мне казалось, что с ним чересчур сдружился Ллеланд. Это он предложил, чтобы Бинго взял на себя проведение в жизнь президентского проекта реформы государственной инфраструктуры. Против этого я возражал как мог, зная, что Бинго, мечтавший о власти, повернет все в свою пользу. Однако надо же было ему что-то делать. К моему ужасу Ллеланд предложил передать ему проект введения метрической системы – на том идиотском основании, будто это все равно «не имеет никакого значения». Моя инициатива не имеет значения! Тогда я сочинил для него записку, в которой высказал все, что думал по этому поводу. Мне стало окончательно ясно: Бэмфорду Ллеланду и вашему покорному слуге не суждено было стать соратниками. Вот так наступила пора ударов в спину.

Однажды президент вызвал меня в Овальный кабинет.

– Герб, я хочу открыть дверь и впустить сюда свежий воздух. После Рейгана здесь никак не проветрится.

Поначалу я не понял, о чем говорит Такер; вообще он довольно часто обращался к метафорам.

– Не хочу утратить связь с американским народом, – продолжал он. – Не хочу самоизолироваться.

– Очень благородно с вашей стороны, сэр.

– Если я когда-нибудь начну говорить «мы» вместо «я», обещайте мне кое-что. – Я обещал. – Вы меня остановите.

Естественно, я обещал исполнить эту почетную обязанность. После этого он сказал, что хочет, каким бы жестким ни было его расписание, каждый день встречаться с каким-нибудь «простым американцем».

Я потерял дар речи. Идея, конечно, красивая, но практически невыполнимая.

– Насколько «простым»? – переспросил я.

– Простым, Герб. Чтобы были черные ногти. Чтобы я почувствовал запах пота.

Перспектива выглядела малоприятной, и я не сумел сдержаться. Слова вылетели прежде, чем я успел опомниться.

– И у нас будут сельские пляски в Восточной комнате?

Увы, мой сарказм пришелся ему не по душе.

– Идея неплохая, – проговорил он бесстрастно.

Я решил больше не возражать. К тому же, у меня не было сомнений, что к нему вернется здравый смысл. Тем временем операция «Открытые двери, или Обыкновенные американцы» была поручена мне.

Реакцию Джин Логан легко было предвидеть. Истерика.

При том, что Джин показала себя во время предвыборной кампании незаменимой добытчицей средств, она была довольно ограниченной женщиной. Ллеланд уговорил президента поручить ей связи с общественностью. (Фили подозревал, что у Ллеланда с Джин Логан есть какие-то отношения, но суть не в этом.) Мы с Фили надеялись, что президент поручит ей что-нибудь не самое главное, типа Национального комитета по искусству.

– Это не серьезно! – взвизгнула она, когда я сообщил ей новость по телефону.

– Тише, тише. Мы на работе.

– Где прикажете их искать? – прошипела она.

Общительность не входила в число талантов Джин. Она принадлежала Вашингтону, и, как говаривали в начале восьмидесятых, у нее не было привычки протягивать руку кому попало.

Глупо.

– Не знаю, Джин. – Голос у меня звучал кисло. – Может быть, ваша гвардия подскажет что-нибудь.

– Ну да. Как же.

Начался не самый приятный период в моей жизни. С Джин приходилось воевать по каждому пустяку. Наши взгляды на «простого американца» не совпадали. Ее американцы одевались у Лоры Эшли и ездили на «вольво».

Мой «обыкновенный американец» был обыкновенным, серым, скучным и пахучим. За этим я взялся проследить лично. Если президенту хочется нюхать реальных людей, то пусть понюхает – может быть, к нему вернется здравый смысл и он остановит недостойный спектакль. Особенно гордился я ароматным упаковщиком цыплят из Мэриленда.

– Приходите не прихорашиваясь, – сказал я ему по телефону.

Джин находила моих «обыкновенных американцев» – как мы продолжали называть их – карикатурными, и мы с ней постоянно цапались.

– Ничего себе, – проговорил я как-то вечером, прочитав ее список «простых американцев» на следующие две недели, – двое учились в Гарварде, двое в Принстоне, один в Йеле, одна в Вассаре и еще в Уэллсли!

– Знаете, – отозвалась Джин, поправляя указательным пальцем челку, – я не решилась вписать выпускника Стэнфорда.

– Джин, вы не правы, он-то как раз попал бы в свою компанию. Но никуда не годится, что все они учились в колледжах. К тому же Гарвард, Принстон…

– Что плохого в хорошем образовании? – фыркнула она.

Месяц спустя у меня уже не было сил для дискуссий. Я снял Джин с программы «Открытые двери» (она не возражала) и подключил Ху Цанга. Какое-то время к нам приходили преимущественно «восточные» американцы, и мне опять пришлось вмешаться.

Ху отлично показал себя на этой работе. Это он учредил пропускную контору, которая занималась «обыкновенными американцами» и оценивала их, отсеивая слишком умных и слишком глупых. Кандидатов, желавших участвовать в беседе с президентом, тщательно проверяла служба безопасности, потом служба здоровья, потом экономисты и этнологи. Только после этого их зачисляли в «обыкновенные американцы».

Пресса не проявила чуткости, зато проявила цинизм и поначалу отнеслась к программе подозрительно, назвав ее чистой воды рекламой. Президента разозлила такая беспочвенная критика. На пресс-конференции он сказал:

– У простых американцев, которые приходят ко мне, больше здравого смысла, чем у самых высокооплачиваемых редакторов.

После этого пресса умолкла, и Боб Петросян отметил, что рейтинг президента на той неделе поднялся на один пункт.

Несколько недель спустя правый журнал «Хьюман ивентс» сообщил, что программа «Обыкновенные американцы» внедрена КГБ. Правда, правда.

Президент расцветал во время своих бесед с «обыкновенными американцами». Когда государственные дела требовали его особого внимания и ему слишком много времени приходилось проводить на встречах с уравновешенными, застегнутыми на все пуговицы людьми, то после этого он с нетерпением требовал «подать ему простого американца». (Я всегда держал одного про запас в отеле напротив.) Они были его связью с Америкой, которую он любил, и после таких бесед он выходил посвежевшим и опять готовым нести тяжелый груз президентства. Со временем, признаюсь, он и меня переубедил. По правде говоря, наш президент был умным человеком.

Однако два случая стали началом конца программы «Обыкновенные американцы» в Белом доме.

Президенту предоставили двухстраничные заметки о человеке, который должен был прийти к нему в тот день. Это означало, что драгоценное время можно было не тратить на вопросы типа «кто вы и откуда?».

День выдался тяжелым: утром президент выступал с речью перед Национальной ассоциацией промышленников, затем состоялось заседание Законодательного собрания, потом заранее назначенные встречи с адмиралом Бойдом из Объединенного комитета начальников штабов и членами Сенатского финансового комитета. После чего у него состоялся неформальный ланч с Массо, послом Франции.

Массо был милым, но невероятно разговорчивым галлом, чье самое короткое воспоминание о Сопротивлении занимало не меньше часа. Президенту не нравилось тратить время на пустые разговоры, но так как сын Массо был президентом Франции, а он высоко ценил добрые франко-американские отношения, то приходилось за это расплачиваться. Во время таких ланчей филиппинец Аквино от души наливал президенту мартини (от которого тот отказывался, проводя подобные встречи).

Ланч продлился дольше положенного на двадцать минут, и когда я явился со своей дальнейшей программой, президент выглядел усталым. Он распустил узел галстука и отдувался. Судя по первому впечатлению, выпито было не меньше трех мартини.

– Как посол? – спросил я.

Президент закатил глаза, с чуть покрасневшими белками.

– Великолепно. Я как будто сам видел взятие Руана. Кого вы привели?

Я подал ему несколько листков бумаги с заметками о некоей миссис Смит.

– Отлично. Я могу прямо сейчас. Знаете, Массо, наверное, дышит через задний проход, ведь он ни на секунду не умолкает.

– На днях, господин президент, вы скажете что-нибудь вроде этого в своей речи и…

– Ладно, ладно.

Ему не нравилось, когда я делал такого рода замечания, однако я считал своим долгом следить за языком президента.

Мы обсудили расписание, я вернулся в свой кабинет и занялся организацией европейского турне вместе с Лесли Дэчем, ответственным за подготовку президентских визитов.

В 2 часа 18 минут раздался звонок. У меня сразу появилось невнятное ощущение, что президент чем-то недоволен.

– Вадлоу, давайте быстро сюда.

Он сунул мне распечатку о миссис Смит.

– Читайте вот тут.

Трагическая история. Дочь миссис Смит была алкоголичкой. Ее единственного сына убили во Вьетнаме. Социальные службы только что аннулировали страховку ее мужа, который находился в больнице с эмфиземой. А два месяца назад автоцистерна повалила телефонный столб рядом с ее домом, отчего вспыхнул пожар и сгорело все ее имущество. Я поморщился. Каким образом Ху пропустил женщину со столь непростой судьбой?

– Трагическая история, господин президент. Я предвижу ваши замечания. Надеюсь, беседа прошла нормально?

Президент закурил сигарету и потер переносицу.

– Я говорил с ней пять минут. Сказал, что наша страна в неоплатном долгу перед ней за гибель сына. Сказал, что мне очень жаль ее дочь, и предложил помочь с устройством в центр Бетти Форд.

– Очень великодушно, сэр. Очень великодушно.

– Еще я выразил ей соболезнование в связи с болезнью мужа. Рассказал о дяде Люке, который тоже был алкоголиком. И пообещал, что до захода солнца сдеру кожу с тех, кто лишил ее мужа страховки, и вывешу ее на памятнике Вашингтону. Вадлоу, это было вдохновенное представление. Вы бы гордились мной.

– Не сомневаюсь, сэр, – ответил я, правда, не вполне уверенно, так как предполагал, что это еще не конец.

– Знаете, Вадлоу, что я почувствовал, когда все закончилось?

– Удовлетворение, сэр?

– Нет, Вадлоу. Я почувствовал себя идиотом. Суть в том, что женщина, которая приходила, была миссис Кора Смит из Мамаронека, штат Нью-Йорк, а досье было составлено на миссис Сильвию Смит.

– Ох, – выдохнул я. – Не может быть.

Президент скомкал бумажки в твердый шар и выбросил его в корзину для мусора.

– Да, Вадлоу, может.

Но самое страшное ждало нас впереди, так как миссис Кора Смит продала эту историю в дамский журнал, и, естественно, президент стал притчей во языцех. Он был ранен в самое сердце. Ллеланд ухватился за это, чтобы раскритиковать мою программу «Открытые двери». Его прихвостни опять набросились на Ху со своими дурацкими прозвищами. Однако наш президент не исповедовал квиетизм,[7]7
  Религиозное учение, проповедующее смирение, полное подчинение воле Господа


[Закрыть] и не успели мы оглянуться, как он уже был в седле. Тремя днями позже у меня зазвонил телефон, и Такер потребовал очередного «простого американца». А через месяц случился эпизод с мистером Левереттом. Почему от спецслужб ускользнул тот факт, что он состоял на учете у психиатра как эксгибиционист? Я был раздавлен.

Оглядываясь назад, я понимаю, что этот эпизод показал слабую работу спецслужб. Кстати, я доложил об этом на совещании на следующий же день, но Ллеланд сделал вид, будто не заметил ни моего выступления, ни меня самого, так что программа «Открытые двери» была закрыта и с «простыми американцами» президент больше не встречался.

5
«Цитадель»

Вчера произошел серьезный инцидент с участием канцлера Германии. Ллеланд попытался свалить все на меня, но я уверен, президент понимает, что я не в состоянии контролировать ионосферу. Все же неприятно.

Из дневника. 17 июля 1990 года

В министерстве обороны – через несколько дней после избрания – нам рассказали о существовании «Цитадели». Если честно, я был в ужасе. Сама мысль устроить из исторического помещения, известного всей нации, бомбоубежище поразила меня своим дурновкусием. Военные утверждали, будто это совершенно необходимая мера, но про себя я решил, что это очередная дорогая игрушка, какими забавлял себя президент Рейган.

Причины для устройства «Цитадели», как нам сказали, были следующими.

Когда Советский Союз создал новое поколение запускаемых с подводных лодок баллистических ракет, время полета которых, по сообщению военных, было сокращено с четырнадцати минут до четырех, пришлось полностью поменять противоракетную защиту Белого дома.

Прежняя система защиты базировалась на принципе эвакуации президента из Белого дома и переправке его на командный пост национальной безопасности в течение двенадцати минут.

Еще одна система защиты предполагала эвакуацию президента при помощи вертолета на одну из семидесяти пяти президентских баз, откуда тот мог напрямую руководить ядерной контратакой. Имелась и другая система защиты, которая предлагала главе правительства перейти в бомбоубежище, построенное еще во времена президента Трумэна под Восточным крылом Белого дома.

Все эти системы уже не работали. Во время учебных тревог президента доставляли на его пост самое меньшее за полчаса. С президентскими базами тоже не все было в порядке. Советы знали их расположение и могли оставить от них мокрое место, пусть даже президент и добрался бы на одну из них вовремя. Бомбоубежище под Восточным крылом могло выдержать двадцать пять пси – в свое время этого было достаточно, но в наше время сравнимо разве что с целлофановой упаковкой.

Президент Рейган одобрил «Цитадель» как наименее дорогой, весьма надежный и эффективный проект «выживания». Как только КПВОСА (командование противовоздушной обороной Северной Америки) убеждалось «с большой долей вероятности» в запуске ракеты, Национальный военный командный центр в Пентагоне информировал президента. Он, его семья, «избранный персонал» собирались в Овальном кабинете, который погружался в землю на сорок пять футов.

Система была автоматизирована. При условии, если ракеты оказывались на расстоянии одной минуты полета, «Цитадель» сама по себе приходила в действие.

Уму непостижимо, как такое могло быть, но ведь было, тут все правда. Строительство было окружено наивысшей секретностью: якобы потребовалась реставрация отдельных помещений, пока президент Рейган находился в очередном трехмесячном отпуске. Человек шесть знали о «Цитадели». Ее существование тоже являлось государственной тайной. Конечно же, мне было приятно, что я включен в число избранных, однако мысль о том, что бедняжке Джоан и детям придется одним, без меня, погибать, если случится ядерная катастрофа, приводила меня в ужас. Государственная служба слишком многого требует от человека.

В один прекрасный день, посреди совещания, на котором присутствовали Фили, Марвин, Ллеланд и я, президент решил посетить «Цитадель». Он открыл ящик стола, снял защитное устройство и нажал на красную кнопку. Что-то стукнуло, щелкнуло, и Овальный кабинет ушел глубоко под землю. Посадка прошла мягко. Потом одна стена открылась, и за ней оказалось просторное помещение с черными мониторами на стенах, большим столом для совещаний посередине и примерно двадцатью кушетками.

– Эй, – не утерпел Фили, – нельзя ли воспользоваться этим на уик-энд? Ко мне должны приехать друзья.

– Извини, Фили, – отозвался президент, – «Цитадель» только для избранных.

– Понятно, вам обязательно потребуется пресс-секретарь, чтобы объяснил, почему вы живы, когда кругом одни покойники.

Примерно через год после того, как мы обосновались в Белом доме, произошел неприятный инцидент с участием «Цитадели» и германского канцлера.

В Овальном кабинете проходила встреча президента с канцлером Шмеером и несколькими высокопоставленными чиновниками, когда компьютер в Пентагоне интерпретировал некое явление в ионосфере как массированную ракетную атаку со стороны Советов. Автоматически включилась система «Цитадель». Без всякого предупреждения Овальный кабинет стал пощелкивать, постукивать и опускаться под землю.

Мы быстро обменялись с президентом испуганными взглядами. Прежде «Цитадель» ни разу не срабатывала самопроизвольно, и мы решили, что в самом деле началась война. Бедняжка Джоан, подумал я тогда.

Президент подался к столу и схватился за телефон, соединявший его с военным командованием. «Что там у вас?» – потребовал он объяснений. В это время я молился, в ужасе размышляя о том, какое сообщение он получает от дежурного офицера. У президента прояснилось лицо.

– Ложная тревога? Слава богу.

– Тогда извольте вернуть нас в исходное положение.

Президент положил трубку и принялся жать на кнопку «отмена» в одном из ящиков стола. Напрасно. Мигали лампочки. Наше «погружение» продолжалось. По какой-то причине, несмотря на происходящее, я не мог отвести взгляд от портрета Вашингтона кисти Чарльза Уилсона Пила над камином. Из-за вибрации он слегка покачивался. Когда же мы наконец остановились, картина, громко стукнувшись о стену, повисла под опасным углом в сорок пять градусов. Символично, подумал я. Президентство Такера тоже оказалось в подвешенном состоянии.

Послышалось электронное жужжание, а потом восточная стена кабинета поднялась, открыв командный пункт и пункт выживания «Цитадели».

Канцлер Шмеер и министр иностранных дел Германии переглянулись. Президент, сжав зубы, вновь взялся за телефон.

– Отлично, – проговорил он резко и положил трубку.

После этого едва заметно улыбнулся чиновникам, помахал мне, чтобы я подошел, и, развернув кресло спиной ко всем, прошептал:

– Вытащите нас отсюда. А я попытаюсь их занять.

После этого он опять повернулся к гостям.

– Канцлер, – проговорил он, широко улыбаясь, – приношу мои самые искренние извинения.

Он сказал, что организовал небольшую демонстрацию, желая показать, как мы продвинуты в ядерной сфере, однако таймер вышел из строя.

Пока президент показывал канцлеру «Цитадель», министр иностранных дел Эхт коснулся моей руки и тихо проговорил:

– Нам не стоит тут задерживаться.

– Конечно. Ланч через десять минут.

– Дело не в ланче. У канцлера… – он махнул рукой, – у канцлера Platzangst.

Мне стало страшно. Немецким языком я никогда не занимался. Переводчик сопровождал президента и канцлера, и звать его было нельзя.

– Ему плохо в помещении без окон.

А мне разве хорошо без окон?

– Лифты, маленькие комнаты, – сказал он и рукой обвел простор Овального кабинета.

– А! Клаустрофобия?

– Да, да.

– Понимаю.

И я совсем загрустил.

Министр иностранных дел Германии присоединился к президенту, который объяснял канцлеру функцию консоли со множеством встроенных телевизионных экранов. Любопытно, что он мог сказать по этому поводу? В Белом доме все знали: президент не разбирается в технике, причем не разбирается до такой степени, что связистам приходилось не раз и не два втолковывать ему, как действует, например, переговорное устройство. У канцлера, как я заметил, на лбу выступил пот, хотя в помещении было прохладно. Пришлось срочно звонить полковнику Эду Свайгерту, директору отдела технической поддержки.

– Какого черта у вас там происходит? – злобно прошипел я.

– Сэр, мы сами ничего не понимаем. Скорее всего, началось на Унимаке.

– На Унимаке?

– Да. Это там, где алеуты. Неприятности на одной из наших линий. Компьютер показал, что на Унимаке…

– К черту компьютер! Мне плевать, где и что показал компьютер. Пусть даже в Сиаме.

– Это невозможно, сэр. С Сиамом у нас нет…

Я скрипнул зубами.

– В другой раз, Свайгерт, если не возражаете. А сейчас вытащите нас отсюда.

– Сэр, мы стараемся.

– Стараетесь! Что значит стараетесь!

– Да, сэр. У нас проблемы с водой.

– Свайгерт, мне кажется, скоро у вас не будет ни одной проблемы.

– Не волнуйтесь, сэр. Наши люди уже идут к вам. Подождите еще несколько минут. Вы сможете подняться по туннелю, если это не покажется вам неудобным.

– Не покажется неудобным! – возмутился я. – Вы хотите, чтобы я попросил президента Соединенных Штатов Америки и канцлера Западной Германии ползти по туннелю? Приятель, ты там с ума не сошел?

Он вновь повторил, что они делают все возможное.

– Делайте больше.

– Да, сэр.

Я отправился сообщать президенту то, что узнал. Канцлер ослабил узел галстука, но все равно дышал тяжело. Министр иностранных дел ФРГ мрачно взглянул на меня. Тем временем президент рассказывал канцлеру о функциях командного поста в «Цитадели». Мой собственный словарный запас в области современного Армагеддона был невелик, но, боюсь, фраза о «способности поражать тяжелую цель» прозвучала маловразумительно. Впрочем, это не имело значения, поскольку не предполагалось, что президенту придется командовать ракетной атакой, направленной на иноземные цели, где бы они ни были. Мне удалось отвести президента в сторонку, пока Марвин Эдельштейн и государственный секретарь Холт продолжали беседовать с несчастным канцлером. Я доложил президенту о состоянии дел на тот момент.

– Ничего себе, – проговорил он, узнав о туннеле, и посмотрел на дородного канцлера. – Да он еще и не пролезет, не дай бог.

Тут я сказал ему о клаустрофобии канцлера.

– Думаете, он нам это припомнит?

Я ответил, что вряд ли, и президент достал портсигар. До этого случая он ни разу не курил прилюдно.

– Сэр, – попытался я остановить его, – может быть, не стоит?

– Сейчас не время обсуждать это, Вадлоу.

Он щелкнул крышкой портсигара, и этот звук напомнил мне о ноже гильотины, который еще отрубит несколько голов, когда все завершится.

Спустя пару минут я опять позвонил Свайгерту. Посреди моей очередной грозной тирады восточная стена Овального кабинета с громким шумом стала закрываться, а в следующую секунду кабинет дернулся и довольно быстро стал подниматься. Хотя я и стоял, опершись обеими руками о президентский письменный стол, но все равно упал на него, не удержавшись на ногах. Прямо передо мной панически метался канцлер, пытаясь протиснуться в Овальный кабинет, и только когда пол кабинета достиг потолка бункера, это зрелище сделалось недоступным для моих глаз. До этого все остававшиеся внизу наблюдали за моим подъемом, не скрывая охватившего их ужаса.

Через несколько мгновений опять что-то щелкнуло, и в Овальном кабинете стало тесно из-за заполнивших его агентов службы безопасности и военных.

– Где Феникс? Где Феникс?

Все смотрели на меня с осуждением, как будто я съел его.

– А как вы думаете, где он? – прошипел я сквозь зубы. – Заживо похоронен. И не один, а с главой нашего важного союзника. Идиоты! Спускайте меня обратно!

Кто-то нажал на кнопку, и Овальный кабинет опять опустился на глубину сорока пяти футов. Когда я вернулся в «Цитадель», дела там обстояли далеко не лучшим образом. Я обратил внимание на перевернутые стулья и разбитые очки Марвина Эдельштейна. Канцлер был уже не в силах бороться с клаустрофобией. Уставившись в одну точку, он задыхался. Рядом с ним, не переставая что-то тихо говорить, стоял министр иностранных дел.

– Поднимаемся? – спросил президент, едва сдерживая ярость.

По пути наверх все стояли, словно в лифте. Майор Арнольд тотчас занялся канцлером, которому довольно быстро помогло легкое успокаивающее средство. Министр иностранных дел не сводил с майора пылающего взгляда, пока тот делал инъекцию. За ланчем кто-то обратил внимание на «подавленный» вид канцлера. Естественно, служба безопасности приложила особые усилия, чтобы не допустить к нему прессу.

«Цитадель» отключили на другой же день, а Эд Свайгерт отправился в месячную командировку на радарную станцию на острове Унимак с целью «проверки исправности оборудования», ставшего причиной инцидента, который мог привести к непредсказуемым последствиям в мировой политике. Вряд ли это можно было вменить мне в вину, но у президента, похоже, этот неприятный эпизод ассоциировался со мной. Несколько дней он не звонил мне.