Текст книги "Суматоха в Белом Доме"

8
24° северной широты, 82° западной долготы

Лично я считаю «морскую» встречу дипломатическим шедевром и огромным пером в шляпе нашего Такера. Попытка Ллеланда повесить неудачу на меня. Обидно, что Марвин на стороне Ллеланда. Джоан очень поддерживала меня на протяжении всего времени.

Из дневника. 15 марта 1991 года

Я помню тот день, как будто он был вчера: по яркому голубому небу плыли редкие белые облачка, дул легкий ветерок, поблескивала темно-синяя гладь Флоридского пролива. Наконец с легким шумом американский вертолет сел на палубу авианосца, и через пару минут прибыл советский МИ-26 с президентом Кастро и другими кубинскими лидерами на борту. Гимны. Почетный караул. (Признаюсь, кубинцы показались мне немного нецивилизованными.) Это было внушительное зрелище.

Наш авианосец ходил по внутреннему кругу, а был еще внешний круг, состоявший из американских и кубинских морских судов. Далеко на горизонте маячил советский ракетоносец «Современный». А в глубине притаилась атомная подводная лодка «Чаттануга».

Круговой маршрут получился не случайно. Куба хотела, чтобы авианосец был ближе к острову. США хотели передвинуть его к северу. Восток был под нашим наблюдением, запад – под наблюдением кубинцев и Советского Союза. Марвин прибыл в Гавану с адмиралом и метеорологом. После трудных переговоров была предложена идея кругового движения. Кубинцы согласились, но потребовали, чтобы судно двигалось по часовой стрелке. При этом, как заметил министр иностранных дел Гальван, «запустить» часовой механизм, то есть начать движение, надлежало с их стороны. Прочитав этот пункт, президент объявил ситуацию «дурацкой» и согласился.

То, что Эль Команданте поддался чарам первой леди, было очевидно. Должен сказать, мне редко доводилось видеть ее столь прекрасной. (Море придавало миссис Такер дополнительное очарование.) На ней был абрикосового цвета костюм с гофрированным воротничком и чулки цвета слоновой кости; и моряки ни на секунду не сводили с нее глаз.

Низко поклонившись, Эль Команданте запечатлел поцелуй на ее руке, после чего предложил ей свою руку. Она приняла ее и сопровождала Эль Команданте, пока он обходил батальон Монкада. Президент Такер шел за ними на приличном расстоянии. Это было грубое нарушение протокола.

Ко мне бросились Ллеланд, за ним Фетлок, у которого глаза вылезли на лоб, и Уитерс; однако что я мог поделать?

Когда обход почетного караула подходил к концу, Эль Команданте обнаружил, что миссис Такер говорит по-испански, и был очарован еще сильнее. Президент скрипел зубами, но заставлял себя улыбаться.

Ланч сложился более удачно, – хотя согласование меню прошло не без трудностей. Кубинцы требовали свою (отвратительную) кухню – жирную свинину и жареные бананы. Мы настаивали на добрых сытных североамериканских блюдах: жареной индейке с разнообразными гарнирами. Тогда они предложили цыплят, но вареных и с черной фасолью. В ответ мы предложили цыплят с молодой картошкой и зеленым горошком, жаренных по южному рецепту. Когда уже казалось, что нам придется обойтись без еды, вмешались канадцы. Их меню было приемлемо для обеих сторон, так что нам подали копченую форель и торт Мельтон-Маубрэй в сопровождении вина из долины Оканаган. К сладкому я неравнодушен, да и о вине мне сказали, что пить его можно, – а для чего же еще оно собственно предназначено?

Президент и Кастро сидели рядом, первая леди – по левую руку от президента. Кастро начал с комплиментов миссис Такер, мол, он видел все ее фильмы. Похоже, это очень расстроило президента, который наверняка вспомнил ее роль в «Миннесоте», где первая леди не один раз появлялась дезабилье. Если не считать нескольких любезных фраз, которыми президент и Кастро обменялись в самом начале трапезы, Эль Команданте почти все время говорил с первой леди. Ко времени десерта я уже опасался за эмаль на зубах президента, который яростно ими скрипел.

В конце ланча президент поднялся со своего места и произнес одиннадцатиминутную речь о важности встречи, о необходимости диалога и взаимопонимания, которую закончил призывом «крепить дружеские связи» между двумя странами. Речь мне понравилась, тем более она как нельзя лучше соответствовала важному историческому моменту.

Представители Эль Команданте уверяли нас, что он тоже будет говорить одиннадцать минут – это было решено заранее. Всем известно, что Кастро может произносить речь без передышки и пять часов, так что этому пункту было уделено особое внимание. Одиннадцать минут, уверил меня Докал.

Все, кто следил за тогдашними событиями, помнят, что Эль Команданте проговорил пятьдесят пять минут. В течение двадцати минут того, что потом назвали «El Discurso Enorme» (буквально: чудовищная речь), президент Такер был внешне спокоен, как вулкан накануне извержения. Он не пошевелился, даже когда Кастро заговорил об «истории преступной внешней политики» США, vis-a-vis Кубы. Телевизионщики тоже были в ярости, потому что передача шла в прямом эфире и Эль Команданте отнимал время у сериалов. Короче говоря, всем было плохо, кроме Эль Команданте, чьи затянувшиеся разглагольствования значительно ослабили позиции президентской администрации. На обратном пути в Ки-Уэст мы почти все время молчали.

Книга третья
Хандра

9
После Гаваны

Президент злится.

Из дневника. 4 апреля 1991 года

Следующий год выдался не самым лучшим для тех, кто работал в Белом доме. Скандал в администрации, промежуточные выборы, советское вторжение в Пакистан, обращение брата президента в мусульманство – одно за другим, одно за другим.

Президент работал по восемнадцать часов в сутки, пытаясь спасти Великий Курс. Однако из-за потери многих мест в конгрессе во время выборов в ноябре 1990 года ему приходилось драться как тигру, чтобы спасти свои законодательные инициативы от длинных ножей республиканцев. Казалось, нет ничего приятнее для бойких, чисто выбритых новичков, как перспектива отвергнуть самые прогрессивные преобразования.

В это время президент начал разочаровываться в своем кабинете.

Совещания становились настолько непродуктивными, что это угнетало, и мы попросили президента упорядочить их. Пришлось напомнить ему об обещании, которое он дал во время предвыборной кампании, – обещании вернуться к кабинетному правлению.

– Мой кабинет, – пробурчал он, – меня тоже разочаровал.

Всепоглощающее желание госсекретаря Холта добиться перемирия на Ближнем Востоке привело к тому, что он почти не обращал внимания на остальной мир. Таким образом, известие о том, что на трети территории Пакистана повышен радиоактивный фон, слегка встревожило его, лишь потому, что могло «повлиять» на Иордан.

На одном из совещаний он сорок пять минут говорил о какой-то малопонятной подробности в речи Рубала, министра иностранных дел Южного Йемена. Побелевшие глаза президента напоминали яйца в заливном. Раздраженный Фили, не умевший сосредоточиться дольше, чем на пять минут, раздавил десятую сигарету и прервал Холта:

– Господин секретарь, несмотря на все наше уважение, это не стоит и кучки дерьма.

У Холта лицо стало цвета перезрелого граната. Президент сделал Фили замечание, но довольно мягкое, предполагающее благодарность. Вероятно, он был согласен с оценкой речи госсекретаря.

В сентябре «Пост» опубликовала материал о главе исполнительного совета по внутренним делам при президенте Фреде Игле. Этот день стал черным для всех, кто советовал президенту назначить Игла на пост главы совета. В сущности, я был главным просителем, веря тогда – и теперь, – что история отношения нашей страны к краснокожим братьям представляет собой самую печальную страницу в летописи американского народа.

Пресса представила много подробностей этого дела, однако суть в том, что как региональный представитель в Бюро по работе с индейцами он продал земли (более того, территорию захоронений), исконно принадлежавшие сиу, южнодакотскому племени. Скандал был усугублен тем, что Игл происходил из племени шайенов, исторических врагов сиу.

Президент защищал Игла, хотя внутри у него все клокотало. Не один раз он отпускал ехидные замечания в мой адрес, например: «Как вам удается отыскивать такие таланты, Вадлоу?» Все это время шеф постоянно пребывал в стрессе в связи с расследованием и сенатскими слушаниями. Кое-как он одолевал трудности, но они не могли не сказаться на нем. Его можно было увидеть, например, нетрезвым, а то он вдруг принимался произносить сбивчивые речи, скажем, об использовании космического пространства.

Все, что мы могли сделать ради президента, это сократить совещания кабинета до одного в два месяца. Но он все равно шел на них, как на прием к дантисту.

Суть в том, что президент изменился за два года. Он стал менее терпимым. Его Великий Курс обернулся фикцией: конгресс не желал понимать инициатив главы правительства и оказывал им стихийное сопротивление; приветствовалось только ничегонеделанье. Каждый раз, когда президент выступал с каким-нибудь смелым проектом, на его пути появлялась сотня препятствий. А ему не хотелось «играть роль», ему хотелось что-нибудь делать. Все, кто когда-либо работал в правительстве, понимают разницу.

Думаю, этим объясняется его недолго прожившее предложение, последовавшее за визитом в Центр реабилитации наркоманов, о введении разрешения частным лицам топить или расстреливать любое судно или самолет, ввозящие наркотики в Соединенные Штаты Америки.

Такие разрешения не выдавались после войны 1812 года,[8]8
  Имеется в виду англо-американская война 1812–1814 гг.


[Закрыть] когда частные лица имели право пускать ко дну британские корабли. Генеральный прокурор Страцци, жесткий либерал, был явно потрясен идеей президента, хотя понимал, что никто никогда не даст «добро» на такую программу.

Отношения с конгрессом были хуже некуда. Когда сенатор Блиффен от Луизианы смешал с грязью нашу метрическую инициативу как «неамериканскую», ни один из его коллег не поднял голос против этого откровенно абсурдного заявления.

Тим Дженкинс, наш представитель в конгрессе, считал, что мы должны устраивать больше роскошных приемов для конгрессменов и их жен. От этого предложения президент попросту отмахнулся. «У нас было уже столько этих чертовых приемов, – сказал он, – что от их блеска у меня темно в глазах».

Во время обсуждения бюджета в Овальном кабинете президент вышел из себя, когда ему сказали, что не хватает денег на министерство инфраструктуры. На чье-то предложение взять несколько миллионов у силовиков он пробурчал: «Если я еще больше урежу бюджет Пентагона, военно-морскому флоту ничего не останется, как вернуться к парусникам». Тем не менее, отношения с адмиралом Бойдом из Объединенного комитета начальников штабов у него были не ахти какие.

Я заметил, что президент стал цитировать в беседах свои речи. Не особенно приятная привычка, однако прецеденты уже были. Историки отмечали, что президент Кеннеди часто повторял жене: «Не спрашивай, когда обед; спрашивай, что на обед». Такер, по крайней мере, не говорил о себе в третьем лице.

Президент был особенно склонен к самокритике в своих речах, он словно извинялся за чуть подгоревший обед во время ужина. Наш главный сочинитель речей Чарли Манганелли всегда включал в его речь что-нибудь в этом роде. Но в один прекрасный день Чарли озадачил меня. Он только что получил от президента черновой вариант речи с поправками, где были вычеркнуты строки, содержащие элементы критики в свой адрес, а на полях написано: «Не по-президентски – исключить».

– Герб, скажите, он не делает себя под Никсона?

Я сказал, что президент в стрессовом состоянии.

– В стрессовом состоянии? – переспросил Чарли. – В стрессовом состоянии? У меня работают четыре человека, которые три месяца не видели своих жен. Я провожу больше времени в самолете, чем на земле. Герб, кажется, я старею. Одна из моих сотрудниц – Джулия – на прошлой неделе упала в обморок. Скажите ему, если он не хочет стрессов, пусть произносит поменьше своих проклятых речей!

Он был прав, в расписании президента действительно наблюдался перебор с речами, но он считал, что чем хуже дела в Вашингтоне, тем важнее ездить по стране и общаться с народом.

Еще через три дня, когда я был в кабинете президента, он оторвался от чтения бумаг и, хмурясь, спросил:

– Что нашло на Манганелли?

– Сэр?

– Читайте вот тут.

Это была последняя речь, подготовленная Чарли, предназначенная для торжественного обеда в Обществе Элеоноры Рузвельт. Начиналась она так: «Я не заслуживаю чести, которой вы удостоили меня сегодня вечером. По тому, как в последнее время идут дела, я заслуживаю лишь преждевременной отставки».

Должен признать, это было слишком.

– Передайте ему, что президент в ярости. Еще один такой выпад, и он опять будет сочинять рекламу йогуртов.

Вот оно – о себе в третьем лице. О, Господи, подумал я, недобрый знак.

Изображая веселость, я сказал ему, что Чарли всего лишь использует формулу, которая сослужила отличную службу в прошлом.

– Герб, это Белый дом. – Президент как будто говорил искренне. – Я думаю о его репутации.

– Понятно.

– С репутацией надо осторожно.

– Да.

– Такая речь Манганелли может повредить репутации Белого дома.

– Он…

– Он думает, это так просто? Они собираются вручить мне медаль Элеоноры Рузвельт. – Он махнул на бумаги у меня в руках, как будто я держал собаку, забредшую к нему в кабинет. – Передайте ему, пусть будет совсем другой текст. Пусть найдет иное звучание темы.

– Да, сэр.

– И еще передайте ему, пусть больше не цитирует Джона Кеннета Гэлбрейта.[9]9
  Гэлбрейт Д.К. (р. 1908) – американский экономист, политолог, государственный деятель.


[Закрыть] Мне нужны новые идеи.

К этому времени стало доподлинно известно, что у вице-президента свои цели в политике. В речах – я настоял на их предварительном прочтении – он почти совсем не упоминал президента. Изучив их, будущие историки могут сделать вывод, что Рейгелат был лидером страны, так много он распространялся о «своем видении будущего Америки».

Должен признать, этот человек умел и динамично говорить, и увеличивать финансовый фонд партии. Но когда он дал интервью Энн Деврой, в котором заявил, что скорее всего не пойдет на выборы в 1992 году, так как ему хотелось бы провести несколько лет «в близком общении с народом», мы поняли, какую проблему чуть было не прозевали. Кроме того, нам стало известно, что кое-кто в Национальном комитете демократов молчаливо поддерживал Рейгелата в желании самостоятельно идти на выборы в 1996 году и поэтому приветствовал его отмежевание от Такера.[10]10
  Ллеланд пишет в своей книге, будто бы я прослушивал телефон Рейгелата. Это неправда. У меня были личные контакты в НКД, поэтому я не нуждался в подобных незаконных методах


[Закрыть]

Итак, было решено отправить вице-президента в несколько зарубежных поездок, например в Мавританию, Оман и Сардинию.

– Пусть пообщается с тамошним народом, – прошипел Ллеланд.

Вице-президент прибежал в Западное крыло с криками, что его неправильно поняли, однако было уже немного поздновато.

10
Инцидент с оладьей

Сегодня утром неприятный инцидент в кабинете Рузвельта. Сомневаюсь, что тамошние стены видели подобное безобразие со времен Линдона Джонсона. Говорил с Хардести о маргариновом пятне. Он в ужасе.

Из дневника. 25 июня 1991 года

Я чувствовал, что приближается развязка. Несколько месяцев Ллеланд и его прихлебатели распространяли слухи в прессе о том, что президент якобы недоволен тем, как я «провалился» с делом Коры Смит, с кубинской инициативой и так далее. Странно, что он не возлагал на меня ответственность за капризы погоды. Мне казалось, что у президента есть дела поважнее – так оно и было, – но сам я очень расстраивался из-за лживых наветов. Расстраивалась, конечно же, и Джоан.

Прежде президент презирал льстецов, а теперь приближал их к себе, получая удовольствие, нет, наслаждаясь их обществом. Впереди всех были Ллеланд и Марвин, и, естественно, их клевреты. Уитерс, как я заметил, стал пятясь выходить из Овального кабинета, чтобы не показать президенту спину. В конце концов я решил поговорить с президентом по душам. Однако каждый раз, когда я предлагал потолковать, он ссылался на занятость. «На следующей неделе», – говорил он и забывал об обещании. Это оставляло неприятный осадок.

Если честно, то и для президента это было не самое счастливое время. Его брак рушился на глазах. Первая леди все еще изредка откровенничала со мной, и я знал, что они с президентом не ладят. Она даже поговаривала о том, чтобы «взять отпуск» и сняться в каком-нибудь фильме. Приходилось одновременно ободрять и сдерживать ее.

Президент всегда был вспыльчивым, но во времена губернаторства он принимал легкое успокаивающее средство, и результат был отличный. Теперь, увы, он перестал себя контролировать – не хватало времени на здоровье! – и это сказывалось.

Давая интервью известному журналисту Джону Лофтону из «Вашингтон таймс», он посоветовал тому «прочистить мозги» в ответ на резко поставленный вопрос о «разрушении американской экономики и обороноспособности». Говорят, поскольку на этом Лофтон не остановился, президент накричал на него и выгнал из Овального кабинета, что и засвидетельствовала пленка, которую демонстрировали по телевизору.

Через несколько дней после этого инцидента мы – узким кругом – завтракали как обычно в кабинете Рузвельта. Были Ллеланд, Марвин, Фили и я. «Большая четверка», как нас называла пресса.

Фили пару дней провел, улаживая последствия президентской выходки. С его губ то и дело в адрес президента срывались нелестные характеристики – «осел» была самая частая.

Если бы кто-нибудь другой произнес такое, я бы немедленно потребовал извинения. Но Фили – это Фили. Смешно было ставить под сомнение его преданность президенту. Он любил его не меньше меня.

Однако Ллеланд фыркнул, довольно громко ударил по верхушке сваренного всмятку яйца и сказал:

– Мне кажется, не стоит так говорить. Все-таки президент Соединенных Штатов Америки.

– Бэмфорд, почему бы вам не засунуть это яйцо себе в зад?

– Прошу прощения, что вы сказали? – Ллеланд положил ложку.

Фили повторил, на сей раз громче.

– Я не потерплю такого обращения со стороны служащего администрации, – произнес Ллеланд так, словно имел в виду горничную.

Фили рассмеялся.

– Если вы думаете, что мы работаем на вас, то сильно заблуждаетесь. Имейте в виду, Бэмфорд, мы вам не команда вашего баркаса.

Ллеланд изобразил высокомерную усмешку.

– На самом деле, Фили, у меня яхта. Однако трудно требовать от человека вашего круга, чтобы он понимал разницу.

– Я вам скажу, что это, – отозвался, багровея, Фили. – Это настоящее несчастье, черт бы вас побрал. И ваши снасти нужны вам для того, чтобы оставаться в контакте с Э.Ф. Хаттоном!

– Господа! Господа! – повторял я.

Президент с минуты на минуту мог войти в Овальный кабинет, который находился в нескольких футах от нас. Не хватало еще, чтобы до него донеслись их крики.

– Послушайте меня, Фили, – сказал Ллеланд, у которого побелели губы. У него всегда белели губы, когда он злился. Фили говорил, что это свойство всех прихожан епископальной церкви из высшего света, так как несколько веков они женились и выходили замуж только в своем кругу. – Вы неряшливо работаете, сомнений нет. Это стало очевидно три дня назад. Лофтон дурак, и его не должно было здесь быть. Если вы пожелаете свалить последствия вашей профессиональной непригодности на меня, то я это переживу – мне все равно. Но если вы попытаетесь замарать президента, тогда вам придется иметь дело со мной. И я обещаю доставить вам много неприятностей.

При этих словах Ллеланд слегка поднял брови.

– Неряшливо? – переспросил Фили, откинувшись на спинку стула.

– Именно так, – ответил Ллеланд, вновь берясь за яйцо.

– Знаете, что такое неряшливо?

Ллеланд не ответил, делая вид, что поглощен едой.

– Вот что такое неряшливо.

С этими словами Фили запустил свою английскую оладью, по-видимому, в Ллеланда, но она, пролетев совсем близко от моего носа, не достигла цели и попала в прекрасную картину «Вид сверху на Йосемитскую долину» кисти Бьерстадта.

Никто не произнес ни слова. Мы смотрели на Бьерстадта. Маленькое пятнышко масла сверкало как раз над индейской деревней. Фили подошел к картине и краем салфетки стер пятно. Эдельштейн кашлянул и посмотрел на Ллеланда. Ллеланд посмотрел на Эдельштейна.

– Знаете, – сказал я, пытаясь наладить беседу, – никогда прежде не замечал эту картину. А ведь она очень хороша. Посмотрите, как падает свет на склоны гор.

Я всегда считал, что смешное замечание разряжает обстановку. Фили рассмеялся. Следом за ним коротко хохотнул Марвин. Однако Ллеланда мое замечание вывело из себя. Обозвав меня дураком, он пулей выскочил из кабинета.

После завтрака я отправился к Хардести, чтобы он проследил за восстановлением картины, прежде чем ее придется всерьез реставрировать. Он несколько раз спросил, что случилось, и, надеясь его рассмешить, я сказал, что подозреваю происки Советов. Но он даже не улыбнулся.

Когда мы вскоре встретились с Такером, Фили стал жаловаться ему на свою несчастную жизнь, которая настала после того, как президент посоветовал Лофтону «прочистить мозги».

– Лофтон вывел меня из себя, – сказал президент. – Он поставил под сомнение мой патриотизм.

– Ага, – отозвался Фили. – Что ж, теперь все будут ставить под сомнение ваше здравомыслие.

Год назад президент рассмеялся бы, а теперь, даже не попытавшись улыбнуться, резко сменил тему.