Текст книги "Суматоха в Белом Доме"

– Неплохо, если так, – заметил президент.

Такер предпочитал частную встречу, желательно на борту корабля. Марвин же жаждал публичности, и, как ни странно, ему удалось внушить нам, будто пресса окажет «здоровое влияние» на М'дуку. Он заранее представлял себе, как пересекает разделительную полосу между военно-морской базой и лагерем бермудцев, являя собой «символ доброй воли Соединенных Штатов Америки».

Адмирал Бойд буркнул, что с удовольствием оказал бы здоровое влияние на М'дуку «крылом F-20». Разгоревшуюся между Марвином и Бойдом перепалку удалось прекратить только благодаря окрику президента.

Ллеланд предложил использовать свою яхту «Сострадание». Тут схватились Ллеланд и Фили, и их тоже пришлось усмирять с помощью президентского окрика.

Можно предположить, что эти споры и крики сыграли свою роль. Президента настолько утомили разногласия между помощниками и он так сильно хотел покончить с Бермудским кризисом, который самым серьезным образом влиял на его предвыборную кампанию, что он одобрил план Марвина. В более спокойной атмосфере он принял бы более взвешенное решение.

Наблюдая за «долгим переходом» Марвина через разделительную полосу, – так окрестили его путь газетчики и телевизионщики, – даже такой скептик, как я, был переполнен осознанием исторической важности момента, внушавшего мне оптимизм.

Следом за Марвином, старательно избегая телекамер, шли два его помощника – Кромарти и Баум. (Позднее мне стало известно, что Марвин приказал им не подходить ближе, чем на тридцать шагов, желая превратить действо исключительно в свой личный триумф.)

«М-энд-М» со своей свитой ждал Марвина по другую сторону полосы. После обмена приветствиями Марвин и бермудский лидер сели в джип и – «М-энд-М» за рулем, а журналисты со всего мира следом за его джипом – отправились в путь. Однако, вопреки договоренности, они поехали не в Народный дом, где находилась резиденция «М-энд-М». «Долгий переход» и в самом деле стал долгим.

30
Суждения мировой общественности

Очень неприятное положение.

Из дневника. 13 октября 1992 года

Зрители, которые внимательно наблюдали по телевизору за тем, как М'дуку направил ревущий джип в сторону военно-морской базы, могут подтвердить, что, судя по выражению лица Марвина, он не ожидал ничего подобного. (Я почти ни с кем не говорил об этом.) Это мгновение, когда казалось, что «М-энд-М» собирается протаранить ворота базы, когда морские пехотинцы схватились за оружие, не зная, стрелять им только в бермудца или также и в председателя Совета национальной безопасности, навсегда останется в моей памяти. К счастью, «М-энд-М» не стал таранить ворота базы, решив вместо этого устроить Марвину экскурсию на место «бойни», и морские пехотинцы вздохнули с облегчением.

Но легче стало только им одним.

В то время, когда «М-энд-М», привлекая внимание застывшего в ужасе Марвина, стал тыкать пальцем на дорогу, где замертво падали «мученики», так называемые жертвы операции «Дрема», у меня зазвонил телефон. Говорил президент. Голос у него срывался.

– Вызовите всех, – сказал он.

Я отменил все заранее назначенные встречи президента. Вместе с Фили и Ллеландом – Кланахан приехал немного позднее – мы смотрели, как разворачивались на телеэкране события того злополучного дня.

Во время церемонии возложения венка на кладбище Угарвиля мы молчали. Марвин уже осознал, что попался в западню. К несчастью, это не проецировалось на экран. Играли революционные гимны, гремел салют из девятнадцати залпов, и тут президент не выдержал. Он подался вперед и, глядя на экран, крикнул:

– Да нахмурься ты, черт бы тебя побрал!

Следующей остановкой в этой экскурсии было исправительное заведение имени Семнадцатого апреля, бывший знаменитый гольф-клуб. Я отлично помню выражение лица президента, когда «М-энд-М» привел Марвина в комнату, где бывшие магнаты-эксплуататоры теперь целыми днями шили форменное обмундирование для революционной гвардии. У президента был такой вид, будто его вот-вот хватит удар. Зрелище производило весьма удручающее впечатление, и оно, несомненно, воспламеняло сердца республиканского электората. Особенно неприятным стал эпизод с мистером Брауном – одним из заключенных, бывшим магнатом, – когда он плюнул в Марвина и был отогнан от него прикладами охранников. Фили даже застонал.

Президент тихо приказал:

– Позвоните ему.

Оказалось, это не так-то просто сделать. Команда Белого дома, которая готовила визит, не провела телефонную связь в не обозначенные для посещения места, и президенту пришлось сказать председателю Совета национальной безопасности совсем не то, что он хотел ему сказать, так как телефонная линия принадлежала бермудской стороне.

Срочные послания были отправлены на нашу базу. Мне пришлось вести непродуктивный – и в высшей степени неприятный – разговор с офицером связи на Бермудах. К тому времени, как курьер с базы добрался до исправительного лагеря, джип уже отправился дальше. Кланахан и президент обсуждали возможности остановить «экскурсионный тур» – насколько мне помнится, речь шла об агентах ЦРУ, которые могли бы как-то прекратить отвратительное шоу. Хотя мое отрицательное отношение к использованию оружия хорошо известно, тогда я бы с удовольствием «осложнил» маленькую экскурсию «М-энд-М» с помощью неуступчивой атомной бомбочки.

Естественно, следующая остановка была сделана возле входа в бывшее американское консульство на бывшей Пар-Ла-Виль-роуд. Здесь явил себя иранский мотив, когда М'дуку вел похожего на зомби Марвина по комнатам бывшего «шпионского гнезда» и, показывая на разную электронику, говорил о ее контрреволюционном использовании. Один раз он взял в руки калькулятор и тоже объявил его «шпионским приспособлением». Кланахан не выдержал и рассмеялся. Но президент не присоединился к нему.

К этому времени он уже пережил и злость и отчаяние. Теперь он сидел в кресле и тер переносицу, бесстрастно наблюдая за телевизионным действом. Правда, он немного оживился, когда «М-энд-М» сообщил, что консульство теперь будет Центром политической сознательности и физической культуры имени Седьмого октября.

Президенту позвонил Сиг Беллер, руководитель нашей предвыборной кампании. Я не прислушивался, однако все было ясно по тому, сколько раз президент попросил Сига не подавать в отставку.

Наконец, благодаря нашим военным морякам, протянувшим чрезвычайную линию, президента соединили с Марвином. Это произошло, когда М'дуку и Марвин уже покидали консульство. Узнав, что Марвин собирается говорить с президентом, «М-энд-М» принялся настаивать на том, чтобы ему позволили лично передать президенту «горячий привет». Решение оставалось за президентом, и он отказался говорить с бермудским лидером.

Первые несколько минут президент разговаривал с Марвином, не сдерживая себя. В моих записях того разговора слово «идиот» присутствует дважды. Когда эта часть разговора подошла к концу, президент приказал Марвину немедленно возвращаться в Вашингтон.

Однако Марвину не улыбалось возвращаться, скажем так, «поджав портфолио». Он вступил в спор с президентом, настаивая на том, что вернуться – значит признать унизительное поражение. Президент ответил, что предпочитает поражение происходящему на экранах американских телевизоров.

Тут Марвин заявил, что он всего в одном шаге от «прорыва».

Президент сардонически усмехнулся.

Марвин как будто и сам был в этом уверен, когда внушал президенту, будто «М-энд-М» устроил шоу для внутреннего потребления, но, как только они сядут за стол переговоров, «уступки польются, как мед».

Меня удивило такое сравнение, ведь мед не так-то легко льется. Пока президент слушал весь этот вздор, мы с Фили отчаянно жестикулировали. Кланахан, старавшийся не пропустить ни слова, ритмично постукивал ногой. Ллеланд держал другую трубку и кивал головой, словно внимал Периклу.

– Это наш шанс, – произнес Марвин тоном, каким объявлял «союз ради прогресса», – доказать, что мы действительно проводим в жизнь то, в чем клялись на нашей инаугурации.

Фили хмыкнул.

– На нашей?

Марвин всегда использовал этот прием, чтобы президент почувствовал себя виноватым в нарушении клятвы, если не последует его совету.

Кроме того, Марвин сказал президенту, что у М'дуку нет антиамериканских настроений, просто ему надо соблюсти лицо перед своим народом.

– Он наизусть знает Билль о правах и цитировал его, когда мы ехали в джипе.

Фили сидел багровый, словно тромб величиной с мяч, каким играют в гольф, перекрыл ток крови в его сосудах. Не выдержав, он вмешался в разговор и орал на Марвина, пока президент не приказал ему замолчать. Свои мольбы Марвин заключил словами о «чувствительной натуре» «М-энд-М».

Президент еще больше помрачнел.

– Тогда пусть молится, чтобы его чувствительность его не подвела. И больше никаких достопримечательностей. Вы поняли?

Марвин заверил президента, что больше никаких остановок не будет, и разговор закончился. Позднее Фили сказал мне, будто именно в этот момент окончательно понял, что президентство Такера «приказало долго жить».

В своих мемуарах «С грустью о власти» Томас Такер тоже признал, что с появлением Марвина на Бермудах результат выборов был предрешен, но, мол, вспоминать, как «ближайшие» помощники подталкивали его к неправильному решению, значило бы лишь «ратифицировать провал». Я всегда преклонялся перед способностью президента не сдаваться ни при каких обстоятельствах, но, возможно, дипломатический провал был бы предпочтительнее того, что произошло потом.

Положив трубку, президент несколько мгновений просидел молча. Потом едва заметно усмехнулся и, позвонив слуге, спросил у нас, кто чего хочет.

– Барбитуратов, – отозвался Фили.

«Уступки», в которых Марвин был столь уверен, не материализовались ни в первый день, ни во второй, ни в третий. Тем временем мировая пресса сообщала о переговорах в Народном доме так, словно речь шла о заключении Версальского мира, нагнетая атмосферу значительности и внушая человечеству, будто его будущее зависит от того, что Марвину и «М-энд-М» подадут на ланч.

Британский парламент осудил президента за то, что он якобы мирится с бесчеловечным обращением с бывшими британскими подданными. Советы и страны Восточного блока заявили, будто бы президент подошел к проблеме как государственный деятель, чем ввергли Западное крыло в смятение.

Такер и Марвин беседовали по три-четыре раза в день. Президент требовал чего-то реального, а Марвин отвечал, что атмосфера «обнадеживает», и так далее и тому подобное. Представители Объединенного комитета начальников штабов глядели мрачнее и мрачнее час от часу. На второй день, ближе к вечеру, президент позвонил Марвину из Чикаго после особенно неприятной демонстрации перед отелем. Его терпение истощалось.

– Почему, – спросил он, – вы не можете вытащить хотя бы нескольких заключенных?

Марвин ответил, что М'дуку рассматривает этот вопрос как «внутреннее дело», поэтому он не включил его в переговоры о военной базе.

И еще Марвин сказал президенту, что «М-энд-М» хочет возобновить соглашение о базе, но требует один миллиард долларов.

Президент вздрогнул.

– Полагаю, надо принять его предложение, – сказал Марвин. – И он хочет, чтобы объявили, будто бы он уступил нам три миллиарда.

Президент скрипнул зубами, но все же продолжил разговор:

– Наши права на землю, которая, кстати, была непригодна для пользования до нашего появления на острове, действительны еще пятьдесят лет.

– Командующий М'дуку считает иначе.

– А мне плевать, даже если ему мерещатся фиолетовые гиппопотамы. Я из шкуры вылезаю ради этого шута, но каждый раз, когда речь идет о какой-нибудь уступке с его стороны, он дает мне пинок под зад. Значит, так, Марвин, сейчас же передайте ему, что я в отвратительном настроении, в неоколониальном состоянии, и вы представить себе не можете, на что я сейчас способен и перестанет меня трахать.

Президент в самом деле вышел из себя. На шее у него вздулись жилы, прямо над вырезом пуленепробиваемого жилета, который он надел под рубашку. Теперь нам всем приходилось надевать такие жилеты, даже если предстояли небольшие приемы. Свой разговор с Марвином президент закончил сообщением, что его «виза» действительна еще двадцать четыре часа. В мемуарах Марвин пишет о «невыносимом» давлении на него во время переговоров, что и привело к неудаче.

На следующий день президент и Марвин говорили по телефону пять раз. И каждый раз у президента подскакивало давление. Он произносил слово «милый» с такими модуляциями в голосе, что я не на шутку пугался.

Последний звонок в Чикаго был в восьмом часу вечера. Нашел время!

– Пятьсот миллионов, – сообщил Мартин. – Он согласен на пятьсот миллионов. И мы можем заявлять всему миру, что сбили цену с четырех миллиардов.

Если бы «М-энд-М» был более «романтичным», по выражению Клэя Кланахана, имея дело с Томасом Такером, президент мог бы и согласиться. Но тут не было «искушения», здесь было то, что юристы называют «принуждением».

– Летите домой, Марвин, – вздохнул президент.

Через три часа мы были на пути в Вашингтон. Президент пил и не сводил взгляда с иллюминатора.

– Надо было сделать его госсекретарем, – проговорил он, наблюдая за свечением на краю крыла. – У него потрясающий талант лоббирования интересов тех стран, которые нас недолюбливают.

Где-то над Восточной Вирджинией президент получил сообщение о том, что наша военно-морская база на Бермудах вновь подверглась нападению.

31
Гнилой зуб

Жаркое оказалось не только подгоревшим.

Из дневника. 15 октября 1992 года

– Помните сцену из «Самого долгого дня», – спросил президент, – в которой два немца выглядывают из бункера и видят на горизонте сплошные корабли? Я бы сейчас не отказался такое продемонстрировать.

Адмирал Бойд, которому четырехлетние урезания бюджета не доставляли радость, ответил:

– Не думаю, чтобы у нас хватило кораблей закрыть горизонт.

– Тогда возьмите танкеры, ну, что хотите, только выкрасьте их в серый цвет. Я хочу, чтобы он в понедельник утром выглянул в окно и наделал в штаны.

Адмирал заметил, что из окна спальни М'дуку сможет увидеть корабли, только если их поместят на коралловый риф.

– Так выведите их так, чтобы они были видны из окон столовой.

Срочно сверились с фотографиями и обнаружили, что окна столовой выходят в сад. На это президент заявил, что надо обтрясти деревья и тогда листья не будут мешать обзору.

Мы находились в Штабной комнате. Шел пятый час утра, я совсем выбился из сил, но предстояло еще много работы. Фили был в воинственном настроении – сказалось время, проведенные с адмиралами и генералами, – и, подражая английскому полковнику, шагал по комнате с военным биноклем на шее. Он все время повторял:

– Американцам нравятся кризисы.

Наверное, это было нечто вроде мантры для соответствующих обстоятельств.

Всю ночь мы спорили, посылать или не посылать на Бермуды команду спасателей, чтобы вернуть в Вашингтон Марвина и незадачливых Кроматти с Баумом. Однако никак не могли прийти к согласию.

«М-энд-М» оспаривал наше заявление, что он взял их в заложники, на том якобы основании, что, пока перекрыта дорога к взлетной полосе (которую, кстати, перекрыли его войска), они будут его «почетными гостями» в Народном доме. Время от времени Седрик Паддингтон брал верх над Макопо М'дуку.

Телефонные линии, естественно, были перерезаны, по версии М'дуку, «элитными имперскими американскими коммандос», так что связь с Марвином отсутствовала, да и Народный дом, по сообщениям агентов Кланахана, больше напоминал крепость, чем резиденцию губернатора.

Трудно было предвидеть, каким образом освобождение американских заложников повлияет на обстановку, усугубит или, наоборот, разрядит ее.

Некоторые не возражали бы оставить Марвина там, где он был. Генерал Гилули несколько раз повторил:

– Ну, если гости, так и волноваться не о чем…

Фили засмеялся. Когда же президент поинтересовался, над чем он смеется, Фили ответил, что представил, как у Марвина один за другим вырывают ногти на ногах. Все присутствовавшие тогда в комнате отрицают, будто бы тоже смеялись, но на самом деле не смеялся один Ллеланд. В то время он вообще не смеялся.

После этого президент окончательно решил послать на Бермуды спасательный отряд, и Марвин получил кодовое имя «Гнилой зуб». Не исключено, что именно шутка Фили подвигла президента на одобрение этой операции. Наверное, Такера расстроила мысль о вырванных ногтях Марвина.

Продолжали прибывать эмиссары от госсекретаря Холта, который решил, что Ближний Восток недельку кое-как обойдется без его пристального внимания, и переключился на неминуемую войну в Северной Атлантике. Естественно, его не допускали ни до чего серьезного.

– Нельзя принимать скоропалительные решения, – сказал он президенту.

На секунду мне показалось, что разразится скандал, однако президент спокойно ответил:

– Спасибо, Дариус.

После этого он вернулся к разговору с адмиралом. Его интересовало, сколько рейнджеров можно сбросить с парашютами в город Гамильтон.

К пяти часам утра все элементы «рейда море-берег», как говорил адмирал, были уточнены, и Бойд сообщил президенту, что в операции будут задействованы тридцать тысяч человек.

– Почти все, кто у нас остался, – пробурчал он.

– Благодарю, адмирал, – сказал президент. – Я постараюсь вернуть их вам живыми и здоровыми.

Пентагон закодировал операцию как «Взрыв ярости», но президенту пришлось по душе другое название – «Беспредел». Оно казалось ему более подходящим и не менее эмоциональным. Свое пожелание обтрясти листья на деревьях в саду М'дуку президент отменил.

– Не хочу показаться мстительным, – пояснил он. – Приходится думать об истории.

Поспав пару часов на кушетке, я вернулся к письменному столу и большую часть утра провел над теми набросками, которые представил мне Чарли. Это было обращение президента к нации – он должен был произнести его вечером. Мне показалось необходимым немного снизить эмоциональный накал обращения. Чарли работал как проклятый, и в целом текст показался мне удачным, но все же он немного переборщил с цитатами из «Генриха V». У президента не было актерских навыков, и он мог запросто сломать язык на Шекспире. Кроме того, я попросил Чарли усилить акцент на теме Марвина. В первом варианте обращения его имя вообще не называлось, так, «один из высокопоставленных чиновников Соединенных Штатов Америки».

Мои замечания Чарли выслушал без удовольствия. Суть в том, что я не мог обсуждать с ним подробности совершенно секретной операции, и поэтому некоторые мои пожелания выглядели неубедительными. После того, как мы минут пятнадцать, а может быть, и полчаса, полаяли друг на друга, я снял разногласия, уведомив его о том, что мои поправки обсуждению не подлежат.

Он назвал меня занудой.

Так как я был не в настроении выслушивать подобное от чиновника его уровня, то напомнил ему, что Джон Эрлихман сказал одному из составителей речей Никсона: «Вас, сочинителей, на цент дюжина».

– Потому-то у Никсона все речи были никчемными, – рявкнул Чарли. – Но хотя бы у Эрлихмана были мозги.

– Итак, Чарли…

– Отдайте это Петерсону. Он напишет вам миленькую безделушку, какие вам по нраву.

Я пометил себе: заглянуть в медицинскую карту Чарли. У меня сложилось впечатление, что ему недостаточно тех успокоительных таблеток, которые ему дают.

В три часа десять минут пополудни мне позвонил Клэй Кланахан.

– Случилось еще кое-что. Но пусть об этом сообщит президенту кто-нибудь другой.

Я понял, дело серьезное.

– Догадайтесь, кто сейчас на Бермудах, – сказал он.

У меня не было ни малейшего представления, кого он мог иметь в виду.

– Братец.

Должен сказать, я тоже не горел желанием сообщить об этом президенту. Дэн Такер добрался до бунтующих островов, представьте себе, на лодке.

Люди Кланахана взяли его под наблюдение. Ничего удивительного, что он отправился прямиком в здание суда на Франт-стрит, которое теперь служило Политическим департаментом. Клэй понятия не имел, что брат президента там делал, однако у него были кое-какие подозрения.

Президент разговаривал со спикером Ферраро и руководителями операции «Беспредел», когда я тихонько проскользнул в Овальный кабинет, чтобы сообщить ему неприятную новость.

Судя по выражению лица мистера Ферраро, разговор был не из легких. Мне удалось перехватить взгляд президента и сделать знак, что у меня для него важное и срочное сообщение.

– Ну? – спросил он, когда мы остались одни.

Я сказал. Президент молча подошел к своему письменному столу.

– Напомните мне, Герб, он все еще мусульманин?

– Нет, сэр. Он жил в Мичигане с Бхагваном.

– Ах, да. – Президент вздохнул. – Правильно. На Рождество Дэн прислал нам сыр собственного изготовления. Неплохой сыр, надо отдать ему должное. Вот только немного комковатый. Кард говорит, его там делают из соевых бобов.

Мне было очень жалко президента.