Текст книги "Суматоха в Белом Доме"

26
Передышка

Арнольд прописывает мне успокоительные таблетки. Очень соблазнительно, но голова должна быть ясной.

Из дневника. 7 сентября 1992 года

На другое утро в одиннадцатом часу Фили появился у моей кровати в госпитале военно-морского флота.

– О-о-о-ох, – приветствовал я его.

– Только что видел босса, – сияя, сказал Фили. – Он ужасно выглядит. Оба глаза фиолетовые. На лбу шишка размером с мяч, каким играют в гольф. Локоть пришлось зашивать.

– Почему это вас радует? – со стоном спросил я.

Боль в груди мешала мне дышать, и кончики пальцев под повязкой горели огнем.

– Телефон разрывается. Нам позвонили двенадцать тысяч человек. А сколько цветов! Мы отправляем их на Арлингтонское кладбище.

Мне было приятно, что американский народ не остался равнодушным к беде президента, но все же меня удивило такое обилие знаков внимания.

– Ну, если учесть обстоятельства…

– Какие обстоятельства?

– Такер ведь совершил подвиг. Говорю вам, люди забрасывают Буша камнями.

– Какой подвиг он совершил?

– Спас вам жизнь.

Потом Джоан рассказала мне, что я попытался слезть с кровати и ударить Фили. Очевидно, я опять повредил ключицу и потерял сознание от боли.

Придя в себя, я первым делом увидел лицо склонившегося надо мной врача. Джоан сидела рядом, и вид у нее был расстроенный.

– Фили, – простонал я. – Фили.

– Мистер Вадлоу, я понимаю, вам плохо, – сказал врач.

– Да нет, доктор, мистер Фили…

– Да-да, – кивнул врач. – Вам нужно отдохнуть, мистер Вадлоу.

Несколько часов спустя Джоан покормила меня домашним мясным рулетом. Даже не знаю, что бы со мной было без нее.

– Как дети? – спросил я. – Они скучают по мне?

Она сказала, что Герб младший переведен в группу «Б» девятого класса. Я вздохнул.

– Какие еще приятные новости ты привезла?

– Мы получили письмо от адвоката мистера Уррутия-Блейлебена.

– Джоан, только этого не хватало.

Мы соседствовали с военным атташе Уругвайского посольства, на редкость неприятным человеком, державшим бассетов, которые всю ночь лаяли на луну, даже когда она не показывалась. Несколько месяцев я терпел молча, но в конце концов пригрозил соседу судом. Вот тогда-то Герб младший взял лук со стрелами и ранил одну из тварей в зад. С тех пор о добрососедских отношениях пришлось забыть. Однако, что бы ни придумал наш сосед, это могло подождать.

После ухода Джоан я попросил медицинскую сестру набрать номер Белого дома и позвать к телефону мистера Фили.

– Скажите, что я хочу его видеть. И немедленно.

Она передала мои слова.

– Он говорит, что очень занят сейчас. Может он прийти завтра?

– Скажите ему, что у него один час. После этого я начинаю связываться с прессой и давать интервью.

Через сорок пять минут дверь распахнулась.

– Господи, ну и денек.

На лице Фили играла улыбка алтарного служки, а в руках он нес огромную папку для бумаг, напоминавшую надгробную плиту.

– Где вы это стащили? В Арлингтоне?

– Как вы себя чувствуете?

– Отвратительно. Отвратительно, потому что меня предали.

– Это ужасно! – Самое неприятное было то, что Фили сказал это искренне. – Я могу что-нибудь сделать для вас?

– Можете. Что за мерзкие слухи вы распространяете?

– Хотите почитать пресс-релиз?

Он протянул мне папку.

– Я ее не удержу.

– Тогда я помогу.

– Нет, положите вот сюда!

И я стал читать.

БЕЛЫЙ ДОМ

31 августа 1992 года

12 часов 00 минут

Офис пресс-секретаря

Для немедленного распространения

Сегодня утром, после несчастного случая, произошедшего накануне вечером на Монхеган-айленде (штат Мэн), президент чувствует себя вполне удовлетворительно. Помимо небольших царапин, у него отек под правым глазом и рана на локте, потребовавшая хирургического вмешательства. Личный врач президента, майор Тодмэн Ф. Арнольд, считает, что президент будет в состоянии завтра покинуть госпиталь военно-морских сил и без каких бы то ни был ограничений принять участие в предвыборной кампании.

– У вас тут ошибка, – заметил я. Фили пожал плечами, а я продолжил чтение.

Герберт А. Вадлоу, управляющий делами президента, получил несколько более серьезные ранения.

– Несколько?

Врачи оценивают его состояние как удовлетворительное. У него небольшое сотрясение мозга, перелом ключицы, неглубокие раны на ступнях. Ожидается, что его выпишут из госпиталя в конце недели. В данный момент нельзя сказать определенно, сможет ли он полноценно работать во время предвыборной кампании.

Несчастье произошло в 11 часов 08 минут вечера, когда президент и мистер Вадлоу совершали прогулку по скалистому берегу в восточной части острова. Мистер Вадлоу поскользнулся на водорослях и покатился с обрыва. Если бы президент не прыгнул вниз и не подхватил мистера Вадлоу у подножия скалы, травмы последнего, по мнению майора Арнольда, оказались бы несовместимыми с жизнью. Мужественный поступок президента спас мистера Вадлоу, однако президент получил вышеупомянутые ранения, не опасные для жизни, но довольно серьезные и потребовавшие его срочной эвакуации с острова.

– Это вы виноваты, – сказал я.

– Герб, прежде чем вы выйдете из себя…

– Выйду из себя? Предатель!.. Посмотрите на меня!

– Прошу прощения. Я не хотел вас обидеть, но есть мнение…

– Вот только не это. Потому что когда я слышу такое, то сразу понимаю – никакого мнения нет и в помине, а есть лишь мерзость и предательство. Обычно и то и другое соседствуют, как у вас.

Фили усмехнулся, еще сильнее разозлив меня.

– Наверняка вы воспользовались моим несчастьем еще до того, как меня осмотрел врач. Чего не сделаешь ради политической выгоды!

Он попытался прикинуться обиженным, правда, не особенно удачно.

– Вы действительно так думаете?

– Да вы бы без раздумий взорвали и дом, в котором собираются девочки-скауты.

– Вы серьезно?

– Серьезно, – отрезал я. – И если бы мне пришел в голову любой другой пример, даже более чудовищный, это тоже было бы справедливо.

– Хотите узнать, что было на самом деле?

– Я знаю, что было на самом деле. Он упал и чуть не угробил меня.

– Вы потеряли сознание…

– Я знаю, что потерял сознание.

– Произошло чудо, ведь вы еще легко отделались. Арнольд…

– Я должен быть счастлив, что у меня раны на голове, шее, плече и ноге.

– А Такер? – защищаясь, продолжал Фили. – Он мог сломать себе шею, но вы не дали ему упасть на камни. – Он зашагал по палате. – Неужели вы не понимаете? – Пресс-секретарь был не на шутку взволнован. – Вы спасли жизнь президенту Соединенных Штатов Америки. Герб, вы должны гордиться этим. Разве многие…

– Хватит. А это что такое? – спросил я, кивая на пресс-релиз.

– Это? – переспросил Фили.

– Да. Эта гадость… эта дешевка… эта ложь. Как насчет нее?

– Не знаю. Ночью мне казалось, что звучит совсем неплохо.

Он усмехнулся. В душе, как профессионал, он гордился собой, и поэтому он чувствовал себя невинным, какую бы гадость ни вывалил на людей. Я подумал об этом, и от злости постепенно не осталось и следа. Наверное, свою роль сыграли лекарства. Мне больше не хотелось сражаться. Когда занимаешься политикой, приходится на многое смотреть сквозь пальцы.

– Он хочет вас видеть, – сказал Фили. – Думаю, у него кошки на душе скребут из-за вчерашнего.

– Ну и правильно… Так и должно быть.

– Отлично. Я назначил пресс-конференцию на завтра, на одиннадцать утра. Мы сделаем общий фон, все в одном зале. Вы же не хотите, чтобы сюда набились журналисты с фотоаппаратами?

27
Самаритянин

Мне страшно от того, что творится кругом.

Из дневника. 28 сентября 1992 года

Президент здорово выиграл, благодаря моим страданиям. Фили все правильно рассчитал. Президент был удостоен награды Американского Красного Креста как Великий Самаритянин. В общем, к тому времени, когда страсти утихли, он получил двадцать две награды. Я тоже присутствовал на банкетах в честь награждения президента, но в качестве бедного родственника. Когда в определенный момент на меня направляли свет, я, опираясь на костыли, поднимался на ноги, стараясь не думать о сломанной ключице, и изображая благодарность, поворачивал голову в ту сторону, где был президент. Фили называл это «сейчас вылетит птичка», а я – не иначе как непристойным фарсом.

Как-то в пятницу днем нам предстояло лететь в штат Айова, где президенту должны были вручить очередную награду за то, что он чуть не убил меня. И я отказался лететь, так как понял, что еще одной церемонии не выдержу. Последовала суматоха. Из предвыборного штаба Такера-Рейгелата беспрерывно звонили и сообщали, что это сведет на нет все усилия Айовы.

– Плевать я хотел на Айову!

Вскоре на сцене появился Фили и стал уговаривать меня не отказываться от поездки. Я запустил в него костылем. Потом позвонил президент.

– Герб, – сказал он, – мне все это противно не меньше вашего.

– Сомневаюсь, – возразил я.

После случившегося на Монеган-айленде я стал более независимым и позволял себе говорить что думал.

– Не надо делать это для меня. Сделайте для нас.

– Насколько я понимаю, вы взываете к моему патриотизму?

– Я взываю к вашей преданности нашему делу.

– Если так, – с раздражением сказал я, – то меня уж точно не будет на сегодняшнем банкете.

Одним из следствий всего этого жульничества была гарантия того, что за мной останется пост управляющего делами президента. Вряд ли Такеру удалось бы сохранить имидж, если бы он выгнал с работы «совершенно необходимого помощника», жизнь которого столь по-рыцарски спас.

– Герб, все поставлено на карту. Фили говорит, что эти банкеты творят чудеса. Наш рейтинг поднялся на три пункта.

И я сдался, как всегда сдавался, если меня просил президент. Мероприятие в Айове было особенно вульгарным. И сегодня я сатанею, стоит мне вспомнить: «Никто не заслуживает большей любви, чем этот человек, который не жалеет своей жизни ради друзей».

Президенту хотелось компенсировать чем-то приятным мое постоянное публичное унижение. А что может быть приятнее для ревностного служаки, чем дополнительные обязанности? Например, я должен был «объездить стадо», как сказал президент, то есть заставить сотрудников нормально функционировать. Это была тяжелая работа.

Затем я предложил Ллеланду пожертвовать его яхту какой-нибудь благотворительной организации. Не надо говорить, что Ллеланд пришел в ярость и сказал, чтобы я не лез в его дела. Однако Фили уже «шепнул» газетчикам, что Ллеланд якобы собирается передать яхту Эквадору для использования ее в качестве плавучей лечебницы. Ллеланду пришлось публично опровергать «неофициальное сообщение» о том, что он жертвует своей прогулочной яхтой ради гуманных целей.

Я не спускал глаз с Чарли Манганелли. На съезде демократов случилась неприятная история, когда Чарли стал угрожать репортеру физической расправой, услышав его пренебрежительные замечания насчет президентской речи, в которой тот давал согласие представлять партию на выборах.

Я забрал у Уитерса контроль за составлением речей – плата за мое присутствие на банкетах – и мог судить о них в полной мере.

Риторика Чарли становилась все более несдержанной. В одной из речей он попросту оскорблял господина Буша. Меня не беспокоят выпады против вражеского лагеря во время предвыборной кампании, но все должно иметь свои границы и не выходить за рамки хорошего вкуса. Я отослал речь Чарли с пометкой: «Эмоций вполовину меньше. Переделать». Чарли «поработал» над ней, поменяв «простофилю» на «простака». Я сказал:

– Чарли, послушайте, мы не можем называть бывшего вице-президента ни простофилей, ни простаком. Что это с вами?

– Полпинты «Джим Бима». Если хотите, поменяйте на олуха. А лучше идите сюда и мы выпьем.

– Нет, благодарю вас, – многозначительно произнес я.

– Уже больше шести.

– Чарли, вы не думаете, что можно было бы и не пить? Хотя бы во время предвыборной кампании.

– Нет. Когда я пью, у меня лучше получается. Вот, послушайте. «Пусть правит дружба, а не вражда».

– Отлично, Чарли.

«Тайм» называла его «юным Тедом Соренсеном с примесью Джимми Бреслина». В последнее время у меня появилось опасение, что Калибан побеждает Ариэля.

– Слишком, черт подери, поэтично, – продолжал он. – Пожалуй, мы используем это в четверг на встрече с евангелистами.

– Чарли, там будут «ястребы».

– Ладно. Я подкину что-нибудь специально для них.

– Что угодно, только никаких имен.

– Мне надоело постоянно слушать всякое дерьмо о нас. Каждый раз, когда Советы вторгаются в какую-нибудь страну, где пьяному муравью развернуться негде, виноватыми оказываемся мы.

В принципе, я не мог с ним не согласиться. Буш с самого начала своей предвыборной кампании задал ей воинственный тон. Сразу же после Дня труда он пошел в атаку, назвав Великий Курс «недоделанным», а президентский кабинет «сборищем „темных лошадок“ и бездельников». (Это прозвучало особенно обидно для высококвалифицированных представителей этнических меньшинств в кабинете.) Он громил президента за отказ послать войска на помощь мексиканскому правительству для борьбы с повстанцами. Он обвинял нас в советской оккупации Пакистана, называя достигнутое перемирие «голословным». У республиканцев всегда так.

Если им что-то не нравится, то это обязательно «голословное». Нашу налоговую политику он обозвал «марксистской», раскритиковал сворачивание американской базы в заливе Гуантанамо как «позорное отступление», а введение платы за использование береговой охраны как «недемократическое». Последнее, о чем он высказался в весьма мрачных тонах, был Бермудский кризис. Пассаж заканчивался зловещим предсказанием: «Я не собираюсь молча наблюдать, как еще одна страна, оставленная Америкой на произвол судьбы, превращается в сателлит Советов».

Подозреваю, что нелюбовь Буша к президенту имела личную подоплеку. Когда Буш был губернатором, мистер Такер отказался принять участие в похоронах Фреда Буша, любимого коккер-спаниеля семьи Бушей. (Я настойчиво советовал ему не пренебрегать церемонией, но он не послушал меня.)

Наш начальник службы «авангарда» Лесли Дэч как всегда демонстрировал потрясающее рвение, но нам было не под силу повторить его подвиг, когда он по собственной инициативе перевез 15 000 радужных форелей из Национального заповедника в реку Аллагаш за день до очередной ежегодной рыбалки президента.

К тому же он обидел такое множество людей, исполняя свои обязанности, что пришлось задействовать систему компьютерной рассылки официальных извинений. Для того, чтобы иметь некоторое представление, насколько неприятно было иметь дело с нашей службой обеспечения визитов президента, то есть с Лесли Дэчем, достаточно представить, что к вам в воскресенье в семь часов вечера врываются в дом люди, которые требуют, чтобы вы с семьей провели следующие два дня в подвале. Заодно, ради безопасности первого лица государства, они сносят стены в столовой, собаку сажают в конуру, дом перекрашивают, лестницу расширяют, добавляют ванные комнаты, детей отправляют к родственникам, сносят часть крыши, ибо она мешает размещению оборудования связистов, а от вас, кроме того, ждут завтрака для четырехсот пятидесяти человек и не ждут, что вы будете поднимать шум из-за срубленных кизиловых деревьев (посаженных еще вашим дедушкой), которые могут помешать компании Эн-Би-Си транслировать репортаж о визите. «Авангард», как правило, не популярен.

Мы приносили извинения следующим образом:

Уважаемый (ая)……..

Президент поручил мне передать Вам его глубокое сожаление по поводу неприятного инцидента, произошедшего по вине мистера Дэча во время подготовки……………..(1).

Более всего он сожалеет о том, что…………(2).

Он просит сообщить Вам, что говорил с мистером Дэчем и выразил ему свое неудовольствие из-за доставленного беспокойства, заключавшегося в………..(3), такому человеку, как Вы – ……….(4).

В то же время он надеется, что Вы поймете, какая ответственность лежит на плечах мистера Дэча, хотя это не может служить ему оправданием, поскольку в администрации господина Такера подобное поведение абсолютно недопустимо.

Всего Вам самого доброго,

Герберт Вадлоу, управляющий делами президента

Одно из вполне типичных писем отправилось в путь со следующими вставками:

(1) …ланча в Калифорнийском клубе.

(2) …с Вашей женой разговаривали в недопустимо грубой форме.

(3) …личном унижении.

(4) …выдающийся калифорнийский законодатель.

Обычно я сам формулировал нужные вставки и переписывал письмо. Думаю, жертвы Дэча были в состоянии это оценить.

Предвыборная кампания – время единения. Ведь проводишь шесть, иногда семь дней в неделю по восемнадцать-двадцать часов с одними и теми же людьми. Как правило, заводятся романы. Я понимаю. Человеческая природа, никуда от нее не деться. Однако вскоре выяснилось, что ситуация вышла из-под контроля.

Из-за своих ран и переломов я довольно долго не мог летать президентским самолетом. На некоторое время, пока я совсем не оправился, Джоан вернулась в Вашингтон. Когда же я наконец выступил в поход, как говорится, на меня произвели большое впечатление юность и красота наших добровольных помощниц, толпившихся в отеле.

Как прекрасно, сказал я себе, когда много юных и привлекательных людей приходит в политику. Правда, мне показалось немного странным, что среди помощников почти не было юношей, но, в конце концов, Демократическая партия, в отличие от республиканцев, всегда была в авангарде феминистского движения – так что я не придал этому особого значения.

Но однажды рано утром, в шесть часов, когда мы были в Канзасе, все встало на свои места. Прихрамывая, я шел по коридору «Хайатт», когда одна из добровольных помощниц вышла из номера в самой короткой ночной рубашке, какую мне только доводилось видеть. Я улыбнулся ей и пожелал доброго утра. Несмотря на столь ранний час, меня не могли не тронуть ее свежесть, растрепанные светлые волосы, зовущее молочно-белое тело.

Стыдись, Герберт Вадлоу, одернул я себя. Будь здесь Джоан, она бы оттаскала тебя за ухо.

Отгоняя от себя непристойные мысли, я все же обратил внимание, из какого номера вышла сексуальная кошечка. (Мы всегда прикрепляли к дверям таблички с именами.) Бэмфорд Ллеланд IV! Помощник президента и любящий отец троих детей.

Интересно, понравилось бы это миссис Ллеланд? Естественно, я не собирался никому ни о чем сообщать.

Подойдя к двери Фили, я постучал.

– Что? Кто?

– Это я. Можно войти?

Я пришел всего на пятнадцать минут раньше.

– Встретимся в офисе.

– Нет, мне нужно с вами поговорить.

– Я в душе.

Накануне я был у него в номере и запомнил, что душ находится рядом с дверью, а голос доносился явно из спальни. Он был в душе, как я в Кливленде.

– Что случилось? Почему вы не позволяете мне войти?

– Мне надо одеться.

– Ради всего святого, я видел вас в чем мать родила.

– Уходите, – сказал он. – Встретимся в офисе.

Не в моих правилах шпионить, однако я пристроился в глубине холла, чтобы видеть его дверь. Пока я там стоял, еще одна добровольная помощница выскользнула из другого номера, держа в руках туфли, и на цыпочках пошла по коридору. Не было никакой нужды идти на цыпочках, так как на полу лежал толстый ковер, – скорее всего, она подчинялась условному рефлексу, выработанному еще дома, когда она пробиралась мимо родительской спальни.

Едва она завернула за угол, я отправился посмотреть, чей это номер, и к своему ужасу обнаружил, что он принадлежит одному из самых высокопоставленных сотрудников Белого дома.

Возмутительно! Это бордель или предвыборная кампания?

Я снова стал ждать. Через десять минут дверь номера Фили отворилась, и я немедленно узнал девушку. Такую нельзя было не узнать. Я обратил на нее внимание еще в приемной. Вылитая Аннет О'Тул. Когда она скрылась в лифте, я бросился к номеру Фили и забарабанил в дверь. На сей раз дверь открылась.

– Вам должно быть стыдно! – прошипел я.

Фили сделал вид, будто не понимает, о чем идет речь, однако я не купился на это.

– Приятно снова видеть вас на работе, Герб, – проговорил он утомленно.

– Прошу прощения! Прошу прощения за то, что затуманил ваш сексуальный горизонт! А мне-то казалось, что мы выбираем президента.

– Я работаю как зверь. И чего вы от меня хотите? Чтобы я спал с республиканками?

– Ваши внебрачные связи меня не касаются.

– Тогда о чем речь, Герб?

– А если она шпионка? Представьте только, что она работает на людей Буша.

– Нет, нет и нет. Она работала на нас в 1988 году.

– Когда училась в восьмом классе?

– Герб, уходите. – Он потуже завязал галстук. – Вы помните золотое правило? Не трахайся с кем работаешь. Но если уж начал… – Он подмигнул мне. – Если начал, то не останавливайся.

В самолете по пути домой я вызвал к себе Роба Дикинсона, координатора добровольных помощников Такера-Рейгелата, и приказал отныне привлекать к работе женщин старше сорока лет или мужчин.

– Больше никаких нимфеток.

И я не шутил.

Перемены были замечены незамедлительно, и я только и слышал, что зубовный скрежет и громкий стук стульев. Можно было подумать, будто я заставил всех надеть пояса целомудрия.

Популярности мне это не прибавило. Меня стали звать за глаза «Джонатаном Эдвардсом».[23]23
  Религиозный деятель, сторонник кальвинизма


[Закрыть] Фили сказал, что мое решение самым пагубным образом сказалось на моральном духе его сотрудников. Я же ответил, что, наверное, все же менее пагубным образом, чем плакат: юные помощники, ПРИХОДИТЕ ПОЧАЩЕ. ВЫ НАМ НУЖНЫ.