Электронная библиотека » Кристофер Мур » » онлайн чтение - страница 6


  • Текст добавлен: 25 апреля 2014, 12:11


Автор книги: Кристофер Мур


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Человечек постукал лезвием о кувшин, стряхивая то, что на него налипло, повернулся, ткнул ножом туда, где должно было оказаться лицо, и нажал. Женщина застонала, а у Люсьена опять перехватило дух – да так, что он невольно тявкнул.

Человечек вмиг развернулся к Люсьену с лезвием наготове, глаза – что черное стекло во тьме.

– Кто здесь?

– Merde! – произнес Люсьен второй раз в жизни, и слово повисло у него за спиной долгим воем сирены. Он ринулся во тьму, выставив перед собой руки, и это звуковое «дерьмо» тащилось за ним, пока он не узрел свет дня и свободы – милый зеленый свет на колючих кустах у входа в шахту. Он уже почти был там, почти выскочил, когда у самого выхода до него дотянулась длинная рука и вздернула его в воздух.

Часть II. Синяя ню

В каждой картине таинственным образом заключена целая жизнь, целая жизнь со многими муками, сомнениями, часами вдохновения и света.

Василий Кандинский,
«О духовном в искусстве»,
пер. с нем. Андрея Лисовского
под ред. Евгении Жиглевич


Так, например, если ты знаешь, что тебе опасно держать поблизости краски, почему б не убрать их на какое-то время и заняться рисованием? Я думаю, в такие моменты красками тебе лучше не работать.

Тео Ван Гог Винсенту, 3 января 1890 г.

Семь. Форма, линия, свет, тень

– Merde! – сказал Люсьен.

При создании любого произведения искусства наступает такой миг, когда художника – сколько бы подготовки и опыта он в эту работу ни вкладывал – одолевает смесь воодушевления и ужаса. Это миг «Ох, ёпть, и во что я только ввязался!» – безудержная паника, что сродни паденью с большой высоты. Миг Люсьенова «merde» настал, когда Жюльетт выронила простыню, которой прикрывалась, и спросила:

– Как ты меня хочешь?

И хотя весь опыт его предыдущей жизни складывался как-то так, чтобы приблизить этот момент – вот этот самый миг, – и Люсьен был для него совершенно избран и к нему уникально подготовлен, ничего другого сказать он не смог.

Ну, то есть что-нибудь придумать-то можно: «На диване, у стены, на полу, согнувшись, обернувшись, вверх тормашками, кверху дном, побыстрей, помедленней, понежней, погрубей, поглубже, пожестче, погромче, потише, сбивая ногами торшеры, дико, пока Париж горит, снова и снова, пока из тел наших не вышибет весь дух, – вот как я тебя хочу».

Но всего этого он не сказал. Не нужно было. Она и так знала.

– В какой позе? – добавила она.

– Я думаю, – ответил он.

«Форма. Линия. Свет. Тень». Он мял эти слова в уме, как глину. «Форма. Линия. Свет. Тень».

Когда в девятнадцать лет он впервые вошел в студию Кормона и сел у мольберта с другими юношами, учитель им сказал:

– Видьте форму, видьте линию, видьте свет, видьте тень. Видьте соотношения линий. Натурщица – собрание этих элементов, а не тело.

По сигналу учителя на помост взошла молодая женщина, тихонько сидевшая у печки, и сбросила халат. По студии разнесся коллективный вздох. Новенькие вроде Люсьена на секунду вообще перестали дышать. Девушка была отнюдь не красоткой. В одежде продавщицы Люсьен бы на нее и не взглянул, но тут она была голая, в ярко освещенной комнате, а ему девятнадцать, и он живет в городе, где женщинам не разрешается ездить на верхнем этаже конки, чтобы кто-нибудь не заметил их лодыжки, когда они поднимаются по лесенке, и тем бы их не скомпрометировал. Это правда – сам он снимал квартиру лишь в квартале от борделя с патентом, а в задних залах кабаре девушки танцевали с голой грудью, и у всякого достопочтенного господина имелась любовница из demimonde, которую держали в съемной квартире где-нибудь на другом краю города – скрывали за двусмысленным прищуром и избирательным зрением жен. Но скрывали же.

На том первом занятии он видел «форму, линию, свет и тень» ровно столько, чтобы успеть хоть что-то зарисовать, но потом из работы его выдернули соски! Нет, не конкретные соски, а соски вообще – как идея – у натурщицы, и сосредоточенность его обвалилась каскадом образов и позывов, которые не имели ничего общего с искусством. Всю первую неделю, пока бедная девушка позировала, Люсьен боролся с искушением встать и заорать во весь голос: «Да ради всего святого, она ж тут голая – неужто никто из вас не думает о том, чтоб ее оттопырить?» Конечно, думают, они же все мужчины – ну, кроме урнингов, – им всем удается хоть что-то создать, только если эту потребность уложить баиньки.

Вторую неделю позировал старик – он доковылял до помоста sans халата, и мошонка его едва ль не влачилась по полу, а увядшие лядвия подрагивали под грузом лет. Странное дело, но с тех пор Люсьену больше не составляло труда интерпретировать фигуру как «форму, линию, свет и тень». И когда они опять начали работать с натурщицей, приходилось только вызывать в памяти образ того старика – и Люсьен снова возвращался на узкую тропу «формы, линии, света и тени».

Само собой, позволялся краткий миг, когда натурщица только раздевалась: «О да, она годится». И выяснялось, что они годятся почти все, даже если приходилось конструировать обстоятельства, в которых они годятся. «Ну, да, необитаемый остров, ты пьяный, через час тебя повесят, конечно, она годится». Но ничего похожего на Жюльетт Люсьен раньше не встречал – как художник, во всяком случае, потому что как мужчина он с ней уже встретился, он с ней уже не раз барахтался вообще-то: едва став любовниками, они были в экстазе от своих открытий у него в квартирке, во тьме, несколько недель целыми днями не выходили наружу. А потом она разбила ему сердце.

Теперь же все иначе. Она стояла перед ним, вся омытая светом с застекленного потолка, зримо сияя, совершенная и женственная, как любая статуя в Лувре, идеальная, как любая обретенная человеком красота, любая воображаемая мужчиной богиня. «О, она годится. Даже если б меня глодали волки, а я б не беспокоился их отгонять – она бы сгодилась».

– Что ты делаешь, Люсьен? – спросила Жюльетт. – Открой глаза.

– Пытаюсь представить твою усохшую мошонку, – ответил художник.

– По-моему, мне такого еще никто не говорил.

– Вот она болтается, болтается… почти представил.

– Где твой ящик с красками? Я у тебя даже красок не вижу.

Люсьен открыл глаза – хоть он пока не освоился в уме с категориями света и тени, эрекция у него почти опала. Может быть, работать уже получится. Гораздо лучше, чем в те дни у Кормона, когда его бранили.

– Лессар, зачем вы пририсовали натурщице яйца? Вы пишете Венеру, а не циркового уродца.

– Вы же сами сказали, что здесь только форма и линия.

– Вы серьезно? Потому что я тут учу лишь серьезных художников.

После чего за спиной учителя возникал Тулуз-Лотрек, поправлял pince-nez, словно подвинчивая верньер фокуса, и говорил:

– Это у Венеры очень серьезные яйца.

– Действительно, – подтверждал их общий друг Эмиль Бернар, поглаживая мох своей бородки. – Мошонка весьма серьезных стáтей.

И все вокруг принимались обмениваться мнениями, кивать и пристально изучать работу, пока Кормон не выгонял всех с занятия или сам в ярости не выбегал из студии, а натурщица меняла позу и принималась на всякий случай обследовать нижнюю часть тела.

После чего Тулуз-Лотрек говорил:

– Месье Лессар, вам полагается лишь думать о мошонках, дабы отвлечься, а не рисовать их на самом деле. Мне сдается, маэстро теперь будет еще менее готов к дискуссии о современной теории композиции. Чтобы покаяться за это, вы теперь должны угостить всех нас выпивкой.

– Сегодня я не стану ничего писать, – сказал Люсьен Жюльетт. – На один набросок может уйти несколько дней. – И он взмахнул сангиной, показав на большой холст, установленный на двух стульях из булочной. Все мольберты оказались для него слишком малы.

– Это очень большой холст, – произнесла Жюльетт. Она прилегла на рекамье, опершись на локоть. – Надеюсь, спешить ты не будешь, если хочешь, чтобы я хорошенько проросла в картину. Мне понадобятся булочки.

Люсьен мельком глянул на нее, заметил озорную усмешку. Ему понравилось, что она ему намекает на то, что может здесь и задержаться: значит, у них есть совместное будущее. Прежде она исчезла внезапно. Его подмывало дать какую-нибудь нелепую клятву заботиться о ней отныне и навсегда, но он прекрасно понимал, что если делать такое заявление честно, ему придется навеки отложить кисть и встать к хлебной печи.

– Месье Моне как-то говорил мне, что великие картины пишутся, только если у художника – огромные амбиции. Поэтому, сказал он, «Завтрак на траве» и «Олимпия» Мане – великие картины.

– Великие махины, – хмыкнула она.

Полотна эти и впрямь были немалы. И Моне действительно пытался устроить собственный завтрак на траве – таскал по всей Франции свернутый двадцатифутовый холст, вместе с хорошенькой натурщицей Камилль Донсьё, с которой познакомился в Батиньоле, и своим другом Фредериком Базиллем, который позировал ему для всех мужских фигур. «Но пусть твои амбиции не станут слишком велики слишком рано, Люсьен, – говорил ему Моне. – Чтобы тебе не пришлось улепетывать из гостиницы посреди ночи вместе с холстом. Камилль чуть шею себе не свернула, пока помогала мне тащить в потемках этот холст по улицам Онфлёра».

– А вот так пойдет? – спросила Жюльетт. Со знающей улыбкой она откинулась на подушки, забросив руки за голову. – Можешь взять позу махи у Гойи. С этого и Мане начинал.

– О нет, ma chère, – ответил Люсьен. – Мане поехал в Мадрид посмотреть на «Маху» только после того, как написал свою «Олимпию». До этого он не знал, как она выглядит. – Люсьен вырос на лекциях папаши Лессара о знаменитых полотнах – они были его детскими сказками.

– Да не Мане, глупыш. Натурщица знала.

Мысль до крайности тревожная. Олимпия примечательно походила на «Маху обнаженную» Гойи – она оценивала зрителя, брала его на слабо, и Мане явно восхищался Гойей: «Махи на балконе» вдохновили его на портрет семейства Моризо – «Балкон», – а батальные полотна о вторжении Наполеона в Испанию – на «Казнь Максимилиана», но те работы были позднее, уже после того, как Мане съездил в Испанию и увидел произведения Гойи. Вряд ли тут сыграла роль натурщица – Викторин. Она же… ну, она, как многие натурщицы того времени, была необразованна, девушка без приданого, жила в демимонде – том полусвете, полумире между наготой и нищетой. Натурщица – она же как кисть, как краски, как льняное масло, как холст. Она инструмент художника, а не его соавтор.

– Для девушки из шляпной лавки ты много знаешь об искусстве, – сказал Люсьен.

– Так ты, значит, будешь писать меня всего одной кистью?

– Нет, я не это имел в виду…

– А ты об искусстве знаешь многовато для булочника. – И в глазах ее при этих словах мелькнул вызов.

Сучка.

– Не меняй позу. Нет, правую руку опусти на бок.

– Сам опусти, – надулась она. – Я не умею.

– Шевельнись, Жюльетт. А теперь не шевелись.

И он принялся набрасывать ее почти в натуральную величину на холсте. Сначала – контур тела, затем, возвращаясь, заполнял его штрихами. Он растворился в работе, он видел лишь форму, линию, свет и тень – и время ускользнуло в это пространство. Пока Жюльетт не шевельнулась.

– Что? Нет! – Люсьен выронил карандаш на сиденье одного стула из тех, что служили ему мольбертом.

Жюльетт встала, потянулась, зевнула и чуть взбила себе руками бюст, что незамедлительно перенесло Люсьена из царства линии и формы в небольшой залитый солнцем сарай с прекрасной голой девушкой: ему отчаянно хотелось заняться с ней любовью, а то и жениться на ней, хотя в первую очередь и не сходя с места – взять ее силой.

– Я проголодалась, а ты еще даже писать не начал.

Она принялась собирать одежду со стула у дверей.

– Мне сперва нужно набросать весь мотив, Жюльетт. Я не собираюсь писать тебя на складе пекарни. Обстановка должна быть пороскошней.

Она вступила в панталоны, и сердце художника провалилось.

– А у «Махи» – роскошная обстановка? У «Олимпии», Люсьен? Хм-мм?

Сорочка скользнула через голову на плечи, и весь мир для Люсьена Лессара потемнел и погрустнел.

– Ты сердишься? Почему ты сердишься?

– Я не сержусь. Я устала. Я хочу есть. Мне одиноко.

– Одиноко? Я же здесь.

– Правда?

– Ну да.

Он сделал к ней шаг, обнял ее и поцеловал. И соскользнула прочь сорочка, спорхнули панталоны, за ними – его рубашка и все прочее, – и они накинулись друг на друга прямо на рекамье, и совершенно друг в друге потерялись. В какой-то миг в двери, возможно, забарабанили, но они этого не слышали, им было все равно. Там, где были они, все остальное – не важно. Когда, наконец, она взглянула на него сверху, с рекамье – он распростерся на полу, – свет за стеклянным потолком стал оранжевым, а пот на их телах выглядел в нем скользким пламенем.

– Мне надо идти, – сказала она.

– Быть может, я смогу начать завтра.

– Значит, с самого утра?

– Нет, в десять, может, одиннадцать. Мне сначала хлеб печь.

– Я пошла. – Жюльетт соскользнула с рекамье и снова собрала одежду. Люсьен не сводил с нее глаз.

– Где ты сейчас живешь?

– Есть одна квартирка в Батиньоле. С девушками из ателье снимаем.

– А тебе завтра на работу не надо разве?

– Хозяин понимает. Ему нравится живопись.

– Останься. Поужинай со мной. Останься у меня. Все-таки ближе.

– Завтра. Мне нужно идти. День кончился.

Она уже была одета. Люсьен отдал бы состояние, если б оно у него было, лишь бы еще раз увидеть, как Жюльетт натягивает чулки.

– Завтра, – повторила она. Положила руку ему на плечо и не дала встать, затем поцеловала в лоб. – Я выйду в переулок.

– Я тебя люблю, – сказал он.

– Я знаю, – ответила она и закрыла дверь.

* * *

– Ну? – спросил Красовщик.

Она поставила парасольку в стойку у двери и развязала широкую ленту, после чего аккуратно повесила шляпу на вешалку. Гостиная в квартире была невелика, но не запущенна. Перед розовато-лиловым бархатным диваном стоял кофейный столик Людовика XVI – мрамор и сусальное золото. Красовщик сидел в резном кресле из ореха того же периода, как злокачественный кособокий нарост, портящий собой элегантное деревянное изделие.

– Он не писал, – ответила она.

– Мне нужна картина. Раз мы потеряли работу Голландца, нам нужна краска.

– Это убыток. Но он напишет. Просто еще не начал.

– Я ему смешал краски. Зелень и фиолетовый с синевой, а также чистый цвет. Сложил в красивый деревянный ящик.

– Отдам ему завтра.

– И заставь писать.

– Я не могу его заставить. Я могу только сделать так, чтобы он хотел писать.

– Нам не нужен еще один перфекционист, вроде этого ебучки Уистлера. Нам картина нужна – и побыстрей.

– С ним нужно обращаться мягко. Этот – он особенный.

– Ты всегда так говоришь.

– Правда? Ну, наверное, так и есть.

– От тебя смердит сексом.

– Я знаю, – сказала она, садясь на диван, и принялась расшнуровывать ботинки. – Мне нужно вымыться. Где горничная?

– Нету. Уволилась.

– Испугалась? – Она стряхнула с ноги ботинок и, вздохнув, откинулась на спинку.

Красовщик кивнул, глядя в пол: похож на пристыженную обезьяну – словно шкодливая мартышка признает, что слопала священный банан. Опять.

– Ты же не пытался ее выебать, правда?

– Нет. Нет-нет. Делал краски. Она вошла.

– И увидела тебя?

– Случайно. – Он пожал плечами. – Ничего не поделать.

Она ухмыльнулась ему, расстегивая блузку.

– «Ничего не поделать?» Тебе же нравится, верно?

– Ужин она успела приготовить. – Опять пожал. – На печке. Горячая вода тоже есть.

Девушка по имени Жюльетт повела плечами, сбрасывая блузку, потом стянула через голову сорочку. Красовщик внимательно осмотрел ее грудь, когда она встала, расстегнула юбку и дала ей упасть на пол.

– Мне нравится это тело, – заметил он, разглядывая ее с головы до пят. – Кожа такая белая, что почти голубая, да? Волосы черные и блестят. Нравится. Где ты ее нашла?

– Эту? Эта моя. – Она отошла прочь в одних панталонах и чулках, а одежда осталась лежать кучкой на полу. – Наверное, ванну я сама себе буду наливать.

– Можно посмотреть? – спросил Красовщик. Он сполз с кресла.

Она остановилась и глянула на него через плечо.

– Зачем?

– Кожа хорошенькая. Читать нечего.

– Тебе же нравится их пугать, да?

– Ужин вкусно пахнет, а? Жаркое из телятины. Может, вернется. Не так уж она испугалась, по-моему.

Она резко развернулась к нему, и он столь же резко остановился, едва не вписавшись лицом ей в живот, – лобовое столкновение священного и нечестивого.

– Тебе их пугать нравится больше, чем ебать, разве нет?

Пожал плечами.

– Я старый. – Он оглядел комнату, словно пытаясь припомнить то, что сейчас где угодно, только не там, где она. – А пугать их ничего не стоит.

Она развернулась на пятках и тремя долгими шагами танцовщицы вошла в спальню, где стояла эмалированная ванна с высокой спинкой.

– Ох, ну тебя на хуй. Заходи.

– Merci, Bleu.

Так он звал ее – Блё, так он о ней думал, потому что это было уместное имя, чем бы она ни была. Он проковылял за нею.

– Но все равно найми нам завтра новую горничную, – сказала она. – И больше ее не пугай.

Интерлюдия в синем № 3: Лягушка во времени

Цвет вещества образуется поглощением света, который на него попадает, и резонансными частотами материала. Иными словами, когда молекулы материала резонируют с определенной частотой света, лучи света поглощаются. А если не резонируют, лучи эти либо отражаются, либо проходят сквозь. В глаз попадают только отраженные лучи – они и определяют цвет. Натуральные пигменты вроде ляпис-лазури, из которой делается Священная Синь, показывают свой цвет поглощением света. Это поглощение буквально преобразует орбиты электронов в атомах пигмента. Короче говоря, цвет на самом деле не существует – физически, как мы его воспринимаем, – пока на него не падают световые волны. От света он возникает, физически меняет поверхность.

Теоретически, если бы сквозь вещество проходил весь свет, такой предмет был бы невидим для глаза.

Странная штука, однако у позвоночных Земли истинно синего пигмента не существует. Рыбья чешуя, крылья бабочек, павлиньи перья, которые, на наш взгляд, – синие, на самом деле обладают так называемым структурным цветом: их поверхности состоят из микроструктур, которые рассеивают очень короткие волны синего света. Это называется рефракцией, и поэтому-то небо нам кажется синим, хотя никакой синей краски в нем нет.

Однако имеются неподтвержденные сообщения о том, что в бассейне Амазонки живет синяя древесная лягушка. Разные западные биологи наблюдали ее в трех случаях, однако при попытках поймать или сфотографировать ее, она как бы исчезала на глазах исследователей.

В местных легендах рассказывается о шамане, который нашел такую мертвую синюю лягушку и сделал из шкурки яд для своих стрел. Когда он подстрелил отравленной стрелой обезьянку, та исчезла – по крайней мере, он так утверждал. Но один мальчик из деревни того шамана вспомнил, что месяцем раньше нашел на окраине мертвую обезьяну, подбитую в точности шаманской стрелой, хотя до этого шаман на охоту не ходил. Синий яд со стрелы как-то перенес животное сквозь время.

Многие индейцы рассказывали, что видели, как амазонская синяя лягушка исчезает у них на глазах, и даже самые тщательные поиски в этом месте никакого результата не приносили. Лягушку больше не видели. Искатели не учитывали одного: не где искать, а когда.

Восемь. Афродита машет, как полоумная

Париж, 1890 г.

Люсьен работал в пекарне один часов до восьми, а потом спустилась Режин. Он стоял за прилавком в булочной. Мамаши Лессар нигде не было, хотя обычно она хлопотала в лавке – подметала, суетилась, расставляла полки и лари задолго до рассвета.

– Где ты была? – спросил Люсьен. – И где маман? Я тут едва управляюсь – и покупателей обслужи, и чтоб хлеб не сгорел.

– Маман устала. Сегодня она работать не будет.

Люсьен протянул покупательнице boule – большую круглую буханку, особенность их пекарни, – взял монеты и поблагодарил женщину, а затем повернулся к сестре. Он не припоминал, чтобы мама пропускала день работы – разве когда ездила к своей маме или мстила отцу за какую-нибудь обиду, реальную либо мнимую.

– Заболела? Послать за врачом?

Режин тяпнула его по затылку багетом, что Люсьен истолковал как «Нет, за врачом посылать не надо».

Два старика, убивавшие время за столиком кафе при булочной, расхохотались.

– А, Люсьен, жена тебе не нужна, э? С такой-то сестрицей.

– Семейный деловой совет, – сказала Режин. Она порхнула мимо как-то более угрожающе, чем обычно мимо порхала их мать, хоть и была вдвое меньше родительницы. Поймала Люсьена за тесемки фартука и потянула за собой в пекарню.

Не успел Люсьен полностью развернуться к ней, как она занесла багет, как топорище, зримо намереваясь вышибить брату мозги аппетитной хрумко-жёвкой корочкой.

– Как ты можешь что-то делать на этом складе, Люсьен? Как ты можешь там писать после того, что случилось с папá?

– Папá сам всегда хотел, чтобы я стал художником, – ответил Люсьен. Он не понимал, чего она так сердится. – И мы всегда пользовались этим складом.

– Как складом, идиот. Не как мастерской. Мы вас вчера там слышали. Жиль колотил в дверь, когда вернулся домой, а вы плевать хотели.

Режин вышла за плотника по имени Жиль – сына вышибалы из танцзала, тоже с Монмартра. Они теперь жили наверху с мадам Лессар.

– А Жиль где? Тоже на работу не пошел?

– Я отправила его по черной лестнице.

– Режин, это будет моя великая картина. Мой шедевр.

Багет прилетел быстро – и обернулся вокруг головы Люсьена. Лессары всегда гордились легкой нежной корочкой своих изделий, поэтому Люсьен отчасти удивился, до чего это больно – и даже сейчас, после стольких лет практики.

– Ай. Режин, я уже взрослый, и тебя это не касается.

– Там женщина была, обормот. С папá.

Люсьен вдруг забыл злиться, забыл, что он один все утро пек хлеб, забыл, что ему должно быть стыдно от того, что сестра слышала, как он занимается сексом.

– Женщина?

– Маман была в Лувесьене, ездила к grand-mère. А мы с Мари ее видели – только со спины, когда она на склад заходила. Какая-то рыжая прошмандовка. Мари пошла посмотреть, что там удастся разглядеть. Так и оказалась на крыше, когда упала.

Режин запыхалась – и вовсе не от того беспокойства, которое сознательно накручивала, чтобы добиться своего. Люсьен частенько уже видал такое и понимал, что причина не в этом.

– А маман знает?

– Нет. – Режин покачала головой. – Никто. Никто не знает.

– А мне почему не говорила?

– Потому что сама ничего не знала. Мы просто видели женщину – только ее спину, но у нее рыжие волосы… у профуры. Видели, как она заходит на склад с папá, а потом он запер дверь. Я не знаю, что там произошло. А потом, когда Мари упала, я просто не знала, что делать. Как-то все сразу и с перебором.

Люсьен обнял сестру.

– Прости меня. Я же не знал. Вероятно, он ее просто писал.

– Как ты вчера?

Люсьен не выпускал ее из объятий и гладил по спине.

– Мне надо идти. Сегодня я действительно пишу Жюльетт. Красками.

Режин кивнула и оттолкнула его:

– Я знаю.

– Мы раньше уже были вместе, Режин. Я думал, что потерял ее. А вчера – вчера у нас случилась встреча.

– И это знаю, но ты же младший. Это мерзко. Маман говорит, у нее теперь нет сына – ты погубил эту несчастную девушку.

– Два дня назад она грозила нанять русского, чтобы он поджег Жюльетт и скормил наших с ней детей собакам мадам Жакоб.

– Это пока она вас не слышала. Она не выйдет из комнаты, пока ты не сходишь на исповедь или пока не придет пора обедать. Смотря что раньше.

– Но мне двадцать семь лет. Ты правда думала, что я никогда раньше не бывал с женщиной?

– Ну, домой ты их не приводил. Мы считали, что тебе кто-нибудь дает, ну… из жалости. И девушки нынче очень много пьют.

Люсьен стряхнул с головы крошки.

– Я не женат, потому что художник, а не потому, что женщину не могу себе найти. Я же тебе говорил – у меня на жену нет времени. Это будет нечестно по отношению к ней.

– Так я тебе и поверила. Наверное, спасибо уже за то, что ты не гоняешься за мальчиками, как тот жуткий англичанин, что приходил к нам в булочную.

– Оскар? Оскар блистателен. По-французски говорит жутко, но человек блестящий.

– Иди, – сказала Режин. – Я присмотрю за лавкой. Иди пиши. И не рассказывай маман, что я тебе сказала. Никому вообще не говори.

– Не буду.

– И не будь мерзким.

– Не буду.

– И не становись затворником, как папа.

– Не буду.

– И дверь в мастерскую оставь открытой, чтоб мы видели, чем ты там занимаешься.

– Не буду.

– Иди. – И она взмахнула сломанным багетом. – Иди, иди, иди, братишка. Иди к своей профуре.

– Я ее люблю.

– Кому какая разница. Иди уже!

* * *

Все утро, пока хлопотал с хлебом, Люсьен твердил себе: «Сегодня я художник. Буду творить искусство. Я не швырну ее на рекамье и не оттопырю ее до бесчувствия, сколько бы ни умоляла». На самом деле он рассчитывал, что умолять она не станет, – он не был уверен в собственной решимости. «И если даже я швырну ее на рекамье и оттопырю до бесчувствия, просить ее выйти за меня не стану».

Когда Люсьен выбрался из пекарни, Жюльетт ждала его у двери в сарай. На ней было праздничное белое платье с голубыми и розовыми бантами, и высокая шляпка, больше походившая на букет, чем на головной убор. В таком наряде девушка скорее пойдет на танцы во дворе «Галетной мельницы» погожим воскресным вечером. Такое не станешь надевать, чтобы пройти несколько кварталов к художнику, перед которым все это и снимешь.

– Ну ты и красотка.

– Спасибо. Я принесла тебе подарок.

– И очень красиво его завернула, – сказал он, обхватывая ее за талию.

– Да не это, козел похотливый, кое-что другое. Покажу внутри.

Пока он отпирал дверь, она вынула из сумочки деревянный ящик с крышкой на петлях и открыла его.

– Смотри, краски! Торговец заверил меня, что лучшего качества. «Чистые пигменты», – сказал, что б это ни значило.

Внутри лежала дюжина тюбиков – больших, по четверти литра: краски в них хватит прокрыть весь холст, если только не писать импасто, как нравилось Ван Гогу, но Люсьен все равно не считал, что такой метод отвечает его сюжету. На каждом тюбике была приклеена маленькая бумажная этикетка с каплей краски – но никаких надписей, никаких пояснений, что за смесь.

– Но я сегодня собирался покупать краски у папаши Танги.

– А теперь вместо этого можешь сразу начать, – ответила она. Поцеловала его в щеку, поставила ящик с красками на столик, который Люсьен отвел для инструментов, и тут заметила ширму, появившуюся в дальнем углу сарая.

– Oh là là. Это забота о моей скромности?

– Так полагается, – ответил он.

Вообще-то он принес ширму из мастерской Анри на рю Коленкур ни свет ни заря, пока хлебы стояли в печи, чтобы не пришлось смотреть, как Жюльетт одевается или раздевается. Ему показалось, что так он, вероятно, не будет отвлекаться от работы.

Она вышла из-за ширмы в белом японском кимоно, которое Анри держал в мастерской для натурщиц – ну или для себя, потому что время от времени любил переодеваться гейшей, а их общий друг Морис Жибер его фотографировал. Но для того, чтобы Жюльетт стала хоть в чем-то похожа на крохотного художника-аристократа, халатик прискорбно не годился.

– Как ты меня хочешь? – спросила она, и полы кимоно разошлись сами собой.

Ну, это она его нарочно раздражает.

Люсьен смотрел лишь на холст – подчеркнуто, можно сказать, смотрел только на холст – и махнул ей, чтобы шла к рекамье, словно ему недосуг ей показывать, какую позу принять.

– Как вчера будет отлично, – сказал он.

– О, правда? Дверь запереть?

– Позу, – сказал Люсьен. – Позу как вчера, не забыла?

Она сбросила кимоно и возлегла в той же позе, что и накануне. Точно в той же, прикинул он, глядя на свой набросок. Довольно жутко, если натурщица сама так быстро принимает позу без дополнительных указаний.

Люсьен решил поместить ее в восточный гарем – по мотивам алжирских картин Делакруа. Фоном – роскошные текучие шелка и золотые статуи. Может, раб будет обмахивать ее опахалом. А то и евнух? Он уже слышал, как его отчитывают учителя – Писсарро, Ренуар и Моне: «Пиши то, что видишь. Лови миг. Пиши то, что реально». Но беленый сарай не годится для такой красоты, а фон закрашивать черным ему не хотелось, чтобы изображение выступало из тьмы, как у итальянских мастеров или у Гойи с его махой.

– Я думаю писать во флорентийском стиле – передать все оттенки в гризайле, серо-зелеными подмалевками, а потом сверху наложить цвета. Займет больше времени, чем другие методы, но мне кажется, только так я смогу запечатлеть твой свет. То есть вообще свет.

– А подмалевки другим цветом можешь? Скажем, таким вот синеньким, какой мне торговец продал?

Люсьен снова посмотрел на нее: солнце лилось с потолка на ее нагую кожу, – потом на холст.

– Да, да, это можно.

И он принялся писать.

Где-то через час Жюльетт сказала:

– У меня рука немеет. Можно шевельнуться?

И, не дожидаясь разрешения, стала размахивать рукой, как мельница.

– Конечно, я назову картину «Афродита машет, как полоумная».

– Такого раньше точно никто не писал. Будешь первым, кто изобразит машущую натурщицу. Может, начнется революция в искусстве.

Теперь она не только махала рукой, но и кивала. Ее асинхронные движения напомнили Люсьену причудливые машины Профессёра Бастарда.

– Может, стоит сделать перерыв? – сказал художник.

– Купи мне поесть.

– Могу принести что-нибудь из пекарни.

– Я хочу, чтоб ты меня повел обедать.

– Но ты же голая.

– Это не навсегда.

– Давай сначала я закончу твои бедра.

– О, cher, как аппетитно звучит.

– Перестань, пожалуйста, болтать ногами.

– Извини.

От холста он отошел лишь еще через два часа – и потянулся.

– Ну вот теперь, похоже, неплохо и прерваться.

– Что? Что? Я слышу чей-то голос? Я обессилела от голода.

Она драматично прикрыла глаза ладонью и сделала вид, будто лишается чувств, – на кушетке, названной именем ее тезки, это выглядело до странности уместно. Люсьен даже подумал, верную ли позу и мебель он ей подобрал.

– Может, ты оденешься, пока я мою кисти?

Она быстро села и надула губки, выпятив нижнюю.

– Я тебе прискучила, да?

Люсьен покачал головой; выиграть здесь невозможно – отец учил его, что в обращении с женщинами так часто и бывает.

– Куда хочешь пойти обедать? – спросил он.

– У меня есть мысль, – сказала она.

И не успел он до конца осознать, что именно она задумала, как они уже садились на вокзале Сен-Лазар в поезд на Шату, что лишь в нескольких милях к северо-западу от города.

– Это же обед, Жюльетт. Мне нужно вернуться на работу.

– Я знаю. Верь мне, – ответила она.

От станции она привела его на берег Сены. Люсьен увидел, что на островке, к которому от берега вели длинные деревянные мостки, собрались какие-то люди. Гребцы и лодочники пришвартовали свои суденышки к мосткам. Играла музыка, люди на островке смеялись, танцевали и пили, мужчины – в ярких полосатых костюмах и соломенных шляпах, женщины – в ярких разноцветно-пастельных платьях. По всему берегу бродили купальщики – они плескались, брызгались и плавали, а чуть выше по течению Люсьен разглядел парочки, возлежавшие вместе под ивами.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации