Текст книги "SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства"

– Невероятно, рабочий день – и столько людей, – сказал он.

– Но чудесно, правда? – Жюльетт взяла его за руку и потянула за собой по берегу.

Люсьен увидел двух художников – они бок о бок работали на их берегу, очень сосредоточенные, кисти у них летали с безумной скоростью. Он было остановился посмотреть, но Жюльетт дернула его дальше.

– Эти двое – они же…

– Пойдем, будет очень мило.

В конце концов, Люсьен сдался неизбежному. Они ели и пили, они танцевали. Жюльетт флиртовала и с разными лодочниками, и с приличными господами, что бродили среди гребцов, присматриваясь к молоденьким девушкам, но едва в тех пробуждался интерес, она висла на руке Люсьена и признавалась ухажеру, что этот художник – ее единственный навсегда. Недовольство визави можно было потрогать рукой.

– Жюльетт, не надо так. Это… ну, я не знаю, что это, но всем от такого неловко.

– Я знаю, – ответила она и влажно чмокнула его в шею. Он поежился и рассмеялся.

Мимо как раз греб какой-то парняга в борцовке и канотье – он закричал:

– Ах, ничто не сравнится с воскресным деньком в «Лягушатнике», oui?

– Oui, – улыбнулся в ответ Люсьен и отсалютовал ему, прикоснувшись к полям своему канотье; он, правда, не помнил, что надевал его, да и, признаться, не припоминал, что оно у него вообще имелось. И был вполне уверен, что сегодня вторник. Да, вторник.

– Пойдем посмотрим, – сказала Жюльетт.

Они пошли по берегу, болтая и смеясь, и Люсьен подмечал, как на воде играет свет, а Жюльетт – как глупо все выглядят в купальных костюмах: некоторые мужчины даже купались, не снимая шляп. Под одной ивой они нашли местечко – ветви там спускались до самой земли, и там, на одеяле, они допили бутылку вина, там они дразнили друг друга, и целовались, и любили друг друга, и все это возбуждало, все казалось опасным и озорным.

А потом чуть ли не весь день – так показалось Люсьену – дремали в объятьях друг друга, а потом пошли обратно на станцию, откуда как раз отправлялся последний поезд в город. Доехали снова до Сен-Лазара, глядя в окно и поддерживая друг друга, ни слова не говоря. Оба при этом щерились, как блаженные идиоты.

Хотя извозчик был Люсьену не по карману, он заплатил, чтобы их довезли обратно до булочной, а на складе Жюльетт снова улеглась в той же позе на рекамье, а он занял место у холста, в руке – палитра, и вновь принялся за работу. Без единого слова, пока свет с потолка не стал оранжевым.

– Ну, всё, – произнесла Жюльетт.

– Но, chère…

Она встала и начала одеваться, словно только что вспомнила о важной встрече.

– На сегодня хватит.

– Раньше это звали «часом художника», Жюльетт, – сказал Люсьен. – Вечерний свет по-особому мягок, а кроме того…

Она поднесла палец к его губам.

– У тебя разве был нехороший день?

– Ну, э-э, да, хороший, конечно, только…

– Он закончен, – сказала она. И через минуту, одевшись, уже стояла в дверях. – Завтра.

Люсьен опустился на табурет – сидя на нем, он писал низ картины. Это был хороший день. Очень хороший. Вообще-то он не помнил, чтобы когда-либо раньше у него бывали такие дни.

Он отложил кисти и палитру и пересел на рекамье – кушетка была еще теплой после тела Жюльетт. «Лягушатник» – он много чего о нем слышал; рассказывали о чудесных временах. Он видел картины Моне и Ренуара, которые те писали, сидя бок о бок. Все оказалось еще волшебнее, чем он даже себе представлял. Люсьен откинулся на подголовник и прикрыл глаза рукой: перед глазами у него мелькал весь день. Интересно, думал он, почему за всю жизнь в Париже он ни разу не провел великолепный воскресный день среди лодочников и «лягушек» в «Лягушатнике»? Возможно, думал он, потому, что «Лягушатник» сгорел до самой ватерлинии в 1873 году, когда ему было всего десять лет, и его так и не отстроили заново. Да, вероятно, именно поэтому. Но это его почему-то совсем не беспокоило.

Девять. Ноктюрн в черном и золотом

Лондон, 1865 г.

Легкий туман омывал речной берег у моста Бэттерси. По Темзе огромными черными призраками ползли баржи – безмолвно, лишь «туп-туп» тягловых лошадей по бечевнику отзывался эхом от домов Челси.

Стоя на мосту Бэттерси, Красовщик напоминал призрак поленницы в ночи – обернутый в плащ, спускавшийся до самой земли, воротник поднят выше ушей и трется о широкие поля черной кожаной шляпы. Только глаза сверкали над толстым шерстяным шарфом.

– И какой псих станет писать по ночам, на улице и в холоде? – проворчал он. – На этом клятом острове всегда холодно и сыро. Ненавижу тут. – Пар валил у него изо рта через шарф и клубился из-под шляпы.

– Он псих настолько, насколько мы же и свели его с ума, – заметила рыжая и сама завернулась потуже в пальто. – И вот на этом же острове тебя провозгласили царем, поэтому не будь таким неблагодарным ушлепком.

– Ну так почини его. Если он будет писать по ночам, мы его потеряем.

Она пожала плечами:

– Иногда проигрываешь.

Она спустилась с моста в Челси и двинулась вдоль реки к художнику, который стоял у мольберта, на котором висела маленькая лампа, чтобы можно было разглядеть палитру и холст.

* * *

«Ну что за полоумный станет писать по ночам, на улице и в холоде?» – размышлял Уистлер. Он потопал ногами, чтобы не застаивалась кровь, и мазнул ультрамарином по центру холста, набрав его на широкую колонковую кисть.

Краску он разбавил так, что холст пришлось укрепить на этюднике горизонтально, иначе она бы стекала, будто он писал акварелью. Ну и хорошо, что ноктюрны свои он пишет на улице – от паров скипидара в мастерской у него быстро закружилась бы голова, особенно зимой, когда закрыты окна. Как будто голова у него и так не кружилась в мастерской с нею наедине.

Джо… Джоанна, его рыжая дикарка, его благо, его проклятье. Словно сирена из рассказа Эдгара По «Лигейя», быть может. Сверхъестественно разумная, пугающе прекрасная – однако неприкосновенная, почти неприкасаемая, таких он и любил касаться. Но ему с ней было так беспокойно и неприкаянно – он уже терял счет времени: вечером приходил в мастерскую и обнаруживал, что уже закончил картину, но не помнил, что работал над ней. По крайней мере, в этих ночных вылазках он отдавал себе отчет в том, что делает.

Но как же она может быть причиной этой его, гм, зыбкости? И почему ему спокойней, когда он работает ночами?

За спиной – женский голос:

– Мне кажется, когда ты метнул зятя в окно – с того момента все и пошло наперекосяк. Что скажешь, любимый?

Уистлер обернулся так быстро, что чуть не перевернул мольберт.

– Джо, откуда ты узнала, что я здесь?

– Я не знала. Я вышла погулять. Думала, ты, вероятно, дома, с мамочкой.

Суровая пуританка-мать как раз навещала его. Она приехала из Штатов проверить, что с ним, после того, как его сестра написала ей, что волнуется за его «умственное благополучие». Вне сомнений, ее к такому выводу подтолкнул тот случай, когда Уистлер швырнул ее супруга в витрину кафе.

– Ну, это было глупо, – сказала ему Джо в тот вечер.

– Он сказал, что ты похожа на мою прислужницу-потаскуху. – Невероятно, что приходится оправдываться за то, что встал за ее честь.

Но тут она стащила через голову ночную сорочку и голой скользнула ему на колени.

– Если туфля по ноге, любимый, – произнесла она. – Если туфля по ноге.

Таким же манером он проигрывал ей почти все споры.

Обнаружив, что матушка в Лондоне, Уистлер и Джо быстро вычистили из квартиры все улики того, что та сочла бы его «декадентской жизнью»: от его коллекции японских литографий до содержимого бара и самой Джо, которую Уистлер переселил к себе в мастерскую в нескольких кварталах от дома.

А уже через несколько дней, проведенных в разлуке с Джо, он себя почувствовал иначе – как будто к нему вернулась некая его часть, давным-давно утраченная; но кроме того, ему в ярких деталях начали грезиться, как он пишет несуществующие картины или бывает с ней в местах, где никогда не бывал. Теперь же, в холодной и сырой лондонской ночи он скорее ощущал, что не одержим ею, не вдохновлен, не ошеломлен, а… ну… что боится ее.

Не выпуская из руки палитру, Уистлер шагнул к ней и поцеловал в щеку.

– Извини, я тут экспериментировал с бликами света на реке. Текстуры масла создают атмосферу.

– Я вижу, – сказала она. – Так мамаша, значит, считает, что ты спятил?

– Нет, что я просто глубоко развращен.

– Сочту это комплиментом, – сказала она, оплетая рукой его талию. – Ты ужинал?

– Да. Люди ужинают рано, когда к каждой трапезе ждут Господа нашего. У него, очевидно, все дни расписаны по минутам.

– Пойдем в студию, Джимми. Я тебя угощу.

– Спасибо, но я не голоден.

– А кто говорит о еде?

Он шагнул прочь из ее объятий и вернулся к холсту.

– Нет, Джо, мне нужно работать.

– Тебе же этот чертов свет ловить не надо – тут темень, как у черного пса в жопе. Пойдем, хоть согреешься.

– Нет, иди одна. Я завтра попробую в мастерскую заглянуть, тогда и увидимся.

Но никуда заглядывать он не собирался. Если все пойдет по плану, завтра он уже сядет на пароход в Южную Америку. Он установил раскладной трехногий табурет перед мольбертом и уселся, делая вид, что погружен в работу. Джо сказала:

– Сегодня в студию заходил тот жутковатый бурый типчик. Сказал, ты должен ему картину.

– Меня это уже не касается, Джо. Мои работы продаются. Я не могу отдавать картину за несколько тюбиков краски.

Она кивнула и сняла перчатки – тщательнее, чем обычно требовалось для такого простого действия, словно бы прикидывая, что за этим последует.

– Мне кажется, тебе известно, что дело не только в тюбиках.

– Прекрасно, тогда я оплачу наличными. Если зайдет опять, скажи, что в мастерской я буду в понедельник.

К понедельнику он уже будет посреди Атлантики – на всех парах плыть к Чили, писать там батальные полотна. Мать ему все уши проела насчет того, что он бросил Уэст-Пойнт, чтобы стать художником, да и на такую мысль его навела благородная служба брата – он был хирургом в армии Конфедерации. Интересно, подумал он, как это характеризует человека – отправляться на войну, лишь бы сбежать от любовницы.

Джо подошла к нему, провела рукою по волосам, очертила ему лоб ногтем.

– Ты больше не сердишься, что я позировала Курбе?

С другом и наставником Уистлера реалистом Гюставом Курбе они отправились в Нормандию, и однажды Джеймс вернулся днем с берега, где писал рыбачьи лодки, а Джо раскинулась голая на кровати, и ее рыжие волосы медно горели в лучах солнца из окна, а Курбе, у мольберта, писал ее. Тогда Уистлер не сказал ни слова. Они же, в конце концов, художники, а любовница Курбе вышивала в соседней комнате, но когда они с Джо остались наедине, он взорвался.

– Нет, не сержусь, – ответил он, не отрываясь от ноктюрна, который писал. – Его картина и рядом не стоит с моей тогдашней.

– А, так вот в чем дело. Тогда все понятно. – Она взъерошила ему волосы, а потом одной рукой взялась за его макушку, другой – за подбородок и прижала его голову к своей груди. Он ее не оттолкнул, но и не прижался к ней в ответ. – Ах, Джимми, ты такой лапочка. – Она склонилась к нему сама и прижала к себе голову покрепче, а на ухо ему прошептала: – Спокойной ночи, любимый. – Поцеловала его в щеку, выпрямилась и ушла к мосту Бэттерси.

Уистлер посмотрел ей вслед – и понял, что не дышал все время с того мига, когда она взяла его за подбородок. Подумал, не написать ли ее тенью в тумане, но тут же его накрыло: свинцовое отравление, волна, которая его чуть не прикончила, истерики и капризы, утрата памяти, глубокая неуспокоенность, что, казалось, не отступает, стоит ему приняться писать Джо… Он поежился и сунул кисть в жестяную банку, которую подвесил к мольберту.

И тут она к нему обернулась. Лица ее он разглядеть не мог – лишь рыжую корону у нее на голове: так в ее волосах отражались газовые фонари Челси.

– Джимми, – прошептала она, хотя голос будто раздался у него в голове, а не с расстояния в полсотни ярдов. – Тот день в Нормандии? Сразу перед тем, как ты вошел, я выебла Гюстава. Он взял нас обеих, меня и Элизу, одну за другой, а потом мы имели с ней друг друга, а он смотрел. Я решила, что тебе нужно это знать. Но ты нарисовал тогда очень красивые рыбачьи лодки. Я очень люблю эту картинку. Я отдала ее Красовщику. Не сердись. Ты этого не знаешь, но Гюстав спас тебе жизнь. Сегодня ночью. Bon voyage, любимый.

* * *

– Ну? – спросил Красовщик.

– Картины нет, – ответила Блё.

– Но скоро будет, да? В темноте писать больше не станет? Скоро картина, да?

– Нет. Он уезжает. Я заходила к нему домой. В вестибюле сундуки. У «Уиндзора и Ньютона» он заказал столько красок, что хватит на целый сезон. Счет пришел в мастерскую, но доставили их домой.

– Вот ебучки эти Уиндзор с Ньютоном. Сбывают прусское говно. – И он сплюнул с моста, дабы показать все свое презрение к этим ебучкам Уиндзору и Ньютону, прусскому говну и реке Темзе вообще. – Куда мы едем?

– Мы с тобой – во Францию. А куда он – не знаю.

– И ты дашь ему просто так улизнуть?

– Я думаю тут кое о ком, – ответила она.

– Но о ком? И кем ты ему будешь?

– В этом-то и вся красота. Джо его уже завлекла. – Она сделала легкий реверанс, словно представлялась кому-то. – Мне даже переобуваться не нужно.

– Сомнительно как-то звучит, – сказал Красовщик. – Давай отожмем этого.

– Нет, Курбе очень талантлив. Великий художник.

– Ты всегда так говоришь.

– Вероятно, это всегда правда, – сказала она.

Они отправились во Францию, где нашли Гюстава Курбе в Провансе – а там было тепло, отчего Красовщик был счастлив. Джо станет любовницей, а также время от времени моделью Курбе на следующие десять лет, по истечении коих человека, которого некогда называли величайшим художником Франции, сошлют в Швейцарию, где он и сопьется, всеми брошенный и в нищете.

– Видишь, – скажет потом Красовщик. – На его месте мог быть этот блядский Уистлер. Мы б скормили его сенбернару.

Уистлер Красовщику никогда особо не нравился.

Десять. Спасение

Граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа ворвался в помещение, выхватил оружие и заорал:

– Мадам, я требую, чтобы вы немедленно отпустили этого человека во имя Франции, «Булочной Монмартра» и Жанны д’Арк!

Жюльетт быстро прикрылась халатом. Люсьен оторвался от холста и взял кисть «на грудь».

– Ну тю, Анри, – «Жанна д’Арк»?

– Так короля ж у нас больше нет.

Жюльетт осведомилась:

– Почему он машет на меня этой посудой?

– Ох ёпть, – вымолвил Тулуз-Лотрек. Вместо трости с клинком он схватил трость с фляжкой – в ней имелись вместилище для коньяка и кордиал (приличному господину не подобает пить прямо из трости, он не дикарь). Орудие предназначалось для визитов к матушке, и теперь он действительно совершал выпады против голой девушки узким хрустальным стаканчиком. – Потому что фужер в трость не поместится, – наконец ответил он, словно это все объясняло.

– Я думал, ты у матушки в Мальроме.

– Был. Но вернулся тебя спасать.

– Очень с твоей стороны заботливо.

– Ты отпустил бороду.

Люсьен потер щеку.

– Нет, я просто перестал бриться.

– Есть ты тоже перестал?

Люсьен и раньше был худ, но теперь выглядел так, будто не ел целый месяц – все время, пока Анри отсутствовал. Сестра Люсьена ровно это и написала в Мальроме:

Месье Тулуз-Лотрек, он перестал печь хлеб. Не слушается ни маму, ни меня. И угрожал физической расправой моему мужу Жилю, когда тот попытался вмешаться. Каждое утро запирается в мастерской с этой женщиной, а по вечерам выбирается оттуда и уходит по проулку, с родней даже не поздоровается. Талдычит про свой долг художника, слова ему поперек не скажи. Может, другого художника послушает. М. Ренуар в Эксе в гостях у Сезанна. М. Писсарро в Овере, а м. Моне, похоже, из Живерни уже и носа не кажет. Прошу вас, помогите, я у нас на горе других художников не знаю, а мама говорит, все они прохвосты никчемные, помочь не смогут. Я не согласна, потому что вы, по-моему, очень добрый и полезный прохвост, да и вообще очень очаровательный человечек. Заклинаю вас приехать и спасти моего брата от этой кошмарной женщины.

С приветом,

Режин Роблар

– Ты же помнишь Жюльетт – с тех еще времен? – спросил Люсьен.

– В смысле – с тех, когда она еще не погубила тебе жизнь и не довела тебя до жалкой развалины? С тех?

– С тех, – подтвердил Люсьен.

– Да. – Анри чокнулся кордиалом с полями шляпы. С посудой в руке он уже чувствовал себя глупо. – Enchanté, Mademoiselle.

– Месье Тулуз-Лотрек, – ответила Жюльетт, не изменив позы, но, выпустив халат, протянула художнику руку.

– Ой-ёй, – произнес Анри. Через плечо он глянул на Люсьена, потом опять на Жюльетт – та улыбнулась спокойно, чуть ли не блаженно: не то чтоб она не сознавала, что совершенно нага, – она будто бы оделяла мир величайшим подарком. На миг Анри забыл, что ворвался сюда спасать друга от ее негодяйства. От его такого милого, очень красивого негодяйства.

Он быстро склонился к ее руке и вихрем развернулся.

– Я должен увидеть твою картину.

– Она не готова. – Люсьен поймал его за плечи, чтобы он не успел зайти за полотно.

– Чепуха, я тоже художник, а также твой сожитель по мастерской, у меня особые привилегии.

– Не с этой работой, Анри, прошу тебя.

– Мне нужно видеть, что ты сделал с этой… этой… – Он махал рукой в сторону Жюльетт, а сам тем временем старался заглянуть за холст. – Этой формой, с этим свечением кожи…

– Люсьен, он говорит обо мне так, будто я вещь, – пожаловалась Жюльетт.

Молодой художник чуть присел и вперился в нее из-за плеча Тулуз-Лотрека.

– Ты посмотри на утонченность теней – они мягко-голубые, там же едва ли три степени оттенков наберется между бликом света и самой глубокой тенью. Такого нигде больше не увидишь – только в отраженном свете. А он здесь почти весь день такой, его окружающие дома рассеивают. Только часа два около полудня блики бывают слишком резкими.

– Люсьен, теперь ты обо мне говоришь, будто я вещь.

– Чепуха, chère, я говорю о свете.

– Но показываешь на меня.

– Надо сделать стеклянный потолок у нас в мастерской на рю Коленкур, – сказал Тулуз-Лотрек.

– Наверху там квартира, Анри. Боюсь, такого же эффекта мы не добьемся.

– А, ну да. А это поза такая? Ты должен ее сделать со спины, когда эту закончишь. У нее задница изящней, чем у Венеры Веласкеса в Лондоне. Ты видел? Изысканно! Пусть смотрит на тебя через плечо в зеркало.

– Я все еще тут, – заметила Жюльетт.

– А на кушетку к ней посади херувимчика, пусть это зеркало ей держит, – сказал Тулуз-Лотрек. – Для него я тебе могу посидеть, если хочешь.

Анри в образе косматого херувима – эта мысль, похоже, вытряхнула Люсьена из грезы о свете на коже Жюльетт, и он повлек графа к двери.

– Анри, приятно было повидаться, но тебе пора. Давай вечером выпьем в «Черном коте». А сейчас мне нужно работать.

– Но у меня такое чувство, будто спасение прошло ну… как-то не очень удовлетворительно.

– Нет, Анри, меня никогда не спасали тщательней. Благодарю тебя.

– Ну, тогда до вечера. Всего хорошего, мадемуазель, – успел крикнуть он Жюльетт, когда Люсьен выпихивал его в дверь.

– À bientôt, – ответила девушка.

Люсьен запер за ним дверь, и Анри остался в заросшем сорняками крохотном дворике с хрустальным кордиалом в руке. Он держал его за тяжелый латунный набалдашник в основании и не понимал, что сейчас произошло. Было же несомненно, что Люсьен в серьезной опасности, иначе зачем он так спешил из Мальроме? Зачем он пришел в эту булочную? И почему он вообще не спит в этот небожеский час позднего утра?

Тулуз-Лотрек пожал плечами и, раз уж стаканчик был у него в руке, выпростал из трости длинную цилиндрическую фляжку и налил себе коньяку – укрепить нервы перед следующим этапом спасательной операции.

А в мастерской Жюльетт снова приняла прежнюю позу и спросила:

– Ты когда-нибудь видел Венеру Веласкеса, Люсьен?

– Нет, я не бывал в Лондоне.

– Наверное, надо бы съездить, – произнесла она.

* * *

Тулуз-Лотрек расположился по другую сторону площади в crémerie мадам Жакоб – он наблюдал за выходом из проулка рядом с boulangerie Лессаров. Девушка вынырнула оттуда в сумерках – как и сообщала ему сестра Люсьена. Анри быстро сунул в рот оставшийся кусок хлеба, намазанный камамбером, допил вино, кинул на столик несколько монет и слез с табурета.

– Merci, Madame, – крикнул он старухе. – Всего хорошего.

– И вам приятного вечера, месье Анри.

Девушка перешла площадь и стала спускаться к подножью холма по рю дю Кальвэр. Анри никогда не выпадало ни за кем следить – незачем, – но отец его был заядлым охотником, и ребенок, хоть и хилый, скрадывать животных умел с детства. Он знал, что идти слишком близко – глупо, поэтому дал жертве уйти на пару кварталов, а затем похромал за ней сам. К счастью, шла она под гору, и он не отставал, хотя девушка нигде не медлила, не останавливалась ни у прилавков, ни у витрин, как большинство продавщиц и модисток в толпе на тротуарах по пути с работы домой.

Она миновала его студию на рю Коленкур – Анри так и подмывало зайти и освежиться коньяком, а затем продолжить… вернее, конечно, не продолжать, а провести вечер в «Красной мельнице», – но он поборол это желание, обогнул вслед за девушкой Монмартрское кладбище и спустился в Семнадцатый аррондисман – в квартал, известный под названием Батиньоль. То был один из новых районов Османа: широкие бульвары, однотипные здания в шесть этажей, с мансардами и балконами на втором и верхнем этажах. Аккуратные, современные, без того убожества, что отличало старый Париж да и, по правде говоря, Монмартр.

Когда они прошли кварталов двадцать на юго-запад – Анри почти все время пыхтел и отдувался, стараясь не сильно отставать, – девушка резко свернула с рю Лежандр в переулок, где художник ни разу не бывал. Он поспешил к углу, насколько позволяли больные ноги, чтобы не упустить ее, и едва не столкнулся с девицей в наряде горничной, которая бежала ему навстречу. Анри извинился и снял шляпу, а затем выглянул из-за угла. Жюльетт была всего в десяти шагах. Перед нею стоял Красовщик.

– Это была наша горничная? – спросила Жюльетт.

– Случайно, – ответил Красовщик. – Ничего не поделать.

– И эту ты напугал?

– Елдак, – объяснил он.

– Это же не оправдание, верно?

– Случайно.

– Случайно напугать елдой никого нельзя. Неплохо бы ей приготовить ужин и наполнить мне ванну, а уже потом пугаться тебя. Я без сил, а завтра везу Люсьена в Лондон, где буду его пежить на всех углах Кензингтона.

– Как вообще можно кого-то пежить в Кензингтоне?

Она проворчала что-то на языке, которого Анри не понимал, отперла калитку и повела Красовщика по лестнице. Анри вышел из-за угла и увидел, как закрывается калитка.

Значит, вот оно что. Она и впрямь связана с маленьким Красовщиком Винсента. Но как? Быть может, он ее отец? Завтра. Завтра все выяснит. А теперь нужно вернуться на butte, в «Черный кот», где они встречаются с Люсьеном. Тулуз-Лотрек поковылял к авеню де Клиши на стоянку извозчиков, затем поднялся на гору уже в фиакре.

Люсьена в «Черном коте» он прождал почти до десяти, а когда булочник не появился, отправился в «Красную мельницу», где пил и делал наброски танцовщиц, пока кто-то – вероятно, клоунесса Обжора – не загрузил его в наемный экипаж и не отправил домой.

* * *

Наутро – в час, полагаемый им жестоким, – Анри съежился в переулке у авеню де Клиши с мольбертом, ящиком красок и складной табуреткой. Он ждал девушку. Каждые несколько минут специально нанятый гаврош притаскивал ему эспрессо из кофейни за углом, он плескал коньяку в чашку, отгонял мальчишку и продолжал наблюдение. Через три эспрессо и сигару из-за угла вывернула Жюльетт – в простом черном платье, с парасолькой и в шляпке, украшенной переливчатыми черными перьями. Лентой ей служил дымчатый шифоновый шарфик – он трепетал за нею на ходу. Даже за квартал ее синие глаза поражали воображение – в обрамленье черного шелка и белой кожи. Анри она напомнила бойких синеглазых красоток Ренуара – столько цвета и жизни, но никакой их мягкости, по крайней мере тут, на улице. Вчера в мастерской Люсьена – ну, там края у нее были помягче.

Тулуз-Лотрек нырнул за угол, погасил о кирпичи сигару и прижался к стене. Мальчишкой он часто сиживал с отцом в охотничьих схронах у них в поместье Альби, и хотя в засаде он почти все время рисовал деревья, животных и других охотников, граф научил его: неподвижность и терпение на охоте так же важны, как скрытность и проворство. «Если ты достаточно бездвижен, – говаривал отец, – ты сливаешься с тем, что тебя окружает, и для своей добычи невидим».

– Bonjour, Monsieur Henri, – окликнула его Жюльетт, проходя мимо.

«Ну его на хуй, этого графа – все равно он просто эксцентрик и псих, плод кровосмешенья», – решил Анри.

– Bonjour, Mademoiselle Juliette, – ответил он. – Передайте Люсьену, что я его вчера вечером не дождался.

– Передам. Простите его, у него был утомительный день. Я уверен, он сожалеет, что с вами не встретился.

Тулуз-Лотрек проводил ее взглядом – девушку влек за собой поток людей по авеню, – после чего махнул своему кофейному гаврошу и нагрузил его мольбертом, табуреткой и красками.

– Вперед, Капитан, к Аустерлицу!

Мальчишка с грохотом потащился за ним, влача ножки мольберта по брусчатке и едва не спотыкаясь о табурет и ящик с красками.

– Но, месье, я никакой не капитан, а в Аустерлиц мне нельзя, у меня уроки.

– Это всего лишь выражение такое, молодой человек. Тебе нужно помнить одно: за свои старанья ты получишь двадцать пять сантимов – если только не расколотишь мне ящик в щепу на этих булыжниках.

Через несколько кварталов Анри завел мальчишку на ту улицу, по которой накануне уже шел за Жюльетт, заплатил ему, чтобы он установил мольберт на тротуаре напротив ее дома. Ему пришло в голову, что если, быть может, много часов делать вид, что он пишет картину, лучше уж действительно писать картину. Вдруг Красовщик решит выйти, заметив его из окна, – тогда лучше, если на полотне будет хоть какая-то краска.

У него с собой был лишь один маленький холст. М-да, тут у нас дилемма. Au plein air он писал не часто, но мастер такого метода Моне говорил, что приличному художнику не следует работать над одной картиной на натуре больше часа за раз – если он не пытается ухватить свет, которого больше не существует. Вот и теперь мастер наверняка где-нибудь в Живерни или Руане с десятком холстов на десятке этюдников – переходит от одного к другому за уходящим светом, пишет одно и то же, с того же ракурса. Если кто-то подумает, что он пишет стога или собор, Моне сочтет его вполне тупоумным. «Я пишу мгновенья. Неповторимые, уникальные мгновенья света», – скажет он.

К счастью для Анри, улочка выглядела так, будто располагает единственным невыносимо скучным мгновеньем. Хоть пролегала она всего в паре кварталов от оживленной авеню де Клиши, с таким же успехом тут мог быть и город-призрак. Здесь не наблюдалось даже обязательных согбенных старикана или старухи, что подметали бы свое крыльцо, а Тулуз-Лотрек был уверен, что в Париже это полагается делать по закону. Уличная шлюха, срущая собака или старуха, подметающая крыльцо, – все они порознь или в комплекте должны быть непременно. Коньяк у него закончится раньше, чем чистый холст, если не произойдет ничего захватывающего – например на подоконник не решит запрыгнуть кошка.

Художник вздохнул, установил табурет, налил в одну чашечку палитры льняного масла, в другую – скипидара, выдавил на дощечку каплю жженой умбры, развел ее скипидаром и принялся набрасывать дверь Красовщика тонкой щетинной кисточкой.

Уже решив, что темой картины станет пустынная улочка, он как-то даже разочаровался, когда во дворе дома услышал чьи-то шаги. В окошке первого этажа возникла консьержка, ссохшаяся вдова – и мигом скрылась за шторкой, когда лязгнула щеколда калитки. Консьержи были во всех жилых домах Парижа – по какой-то прихоти естественного отбора все они были крайне любопытны, однако до такой же крайности терпеть не могли, если их в этом обвиняли.

В кованую калитку спиной протиснулся Красовщик. Он волок деревянный ящик с себя ростом.

У Анри на затылке дыбом встали волосы – он немедля пожалел, что так увлекся работой и забыл даже выпить, ибо укреплению нервов коньяк бы сейчас отнюдь не повредил. Он нагнулся ближе к холсту и сделал вид, что отделывает край, хотя по правде на таком мизерном расстоянии не работал почти никогда – он и кисти-то предпочитал подлиннее.

– Месье! – воскликнул Красовщик, переходя дорогу. Огромный ящик громыхал сзади и бил его по пяткам. – Помните меня по авеню де Клиши? Месье, не мог бы я заинтересовать вас красками? По вашей превосходной шляпе я могу сказать, что вы – человек со вкусом. У меня лишь тончайшие глины и минеральные пигменты, а не это фальшивое прусское говно.

Анри оторвался от холста, будто его разбудили.

– А, месье, я вас не заметил. Сказать вам правду, я не знаю, в каком состоянии нынче мой ящик с красками. Вероятно, мне и впрямь понадобится ваш товар.

Анри вытянул из-под этюдника ящик, отстегнул защелки и открыл крышку. Как он и планировал, их взорам предстало грустное кладбище мятых и тощих тюбиков, искореженных жертвоприношений красоте.

– Ха! – произнес Красовщик. – Вам потребно все.

– Да-да, каждой по одной, – подтвердил Анри. – И по большому тюбику свинцовых белил, черной слоновой кости и ультрамарина.

Прямо на проезжей части Красовщик разложил свой ящик, но при этих словах замер.

– У меня нет большого тюбика ультрамарина, месье. Только очень маленький.

Глаза его прятались подо лбом так глубоко, что Анри пришлось склониться, дабы разглядеть, что Красовщик на самом деле чувствует – голос-то его полнился глубочайшим сожалением. Не такого Анри ожидал.

– Не важно, месье, – сказал Тулуз-Лотрек. – Я возьму все, что у вас есть, маленький – так маленький. Если мне понадобится больше синевы, я всегда могу…

– Только не прусским говном! – рявкнул Красовщик.

– Я собирался сказать, что могу взять олифу и лессировать остатком белила.

Красовщик склонил голову набок.

– Так больше не делают. Это по старинке. Вы, новые ебучки, краску мастерком наваливаете, вот как сейчас принято.

Анри улыбнулся. Он вспомнил расчетливо неистовые картины Винсента, словно написанные мастихином, где слой краски так толст, что сохнут они по полгода даже на засушливом Юге. А потом его мысль о Винсенте потемнела – он вспомнил и письмо. Красовщик бывал в Арле.

– Ну, – произнес Анри, – лучше уж по старинке, чем это прусское говно.

– Ха! Именно, – сказал Красовщик. – Или этот химический французский ультрамарин. Мне все равно, что говорят, но он – совсем не то, что синь из ляпис-лазури. Это не святая синева. Сами увидите. Вы нигде не найдете прекраснее цвета, месье.

И в тот миг, при виде колера в ящике, пентименто, что проступал у него в уме, стал ясным и отчетливым образом. Он видел их вместе – как-то раз возле своей мастерской, Кармен и Красовщика. Как же он мог это забыть?