Текст книги "SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства"

– Вообще-то я уже красил вашими красками. Быть может, вы помните?

Красовщик поднял от ящика голову.

– Я б не забыл гнома у себя в покупателях, мне кажется.

Анри тут же захотелось тростью вышибить мозги этой перекособоченной твари, но он сдержался и лишь огрызнулся в ответ:

– Месье, я вам не гном. Во мне на целых семь сантиметров больше, чем полагается карликам, и ваш намек мне категорически не нравится.

– Прошу меня простить, месье. Я допустил бестактность. Но все равно, я б вас не забыл.

– Ваши краски приобретались через девушку, которая сидела у меня на сеансах. Мадмуазель Кармен Годен. Быть может, вы помните ее.

– Она работает по дому? А то моя горничная вчера уволилась.

– Вероятно, ваши требования были для нее чересчур высоки.

– Елдак, – пожал плечами Красовщик в порядке объяснения.

– А, понимаю, – отозвался Анри. – Моя отказывается мыть окна. Нет, мадмуазель Годен по профессии была прачка. Рыжая такая, неужели не припоминаете?

Красовщик приподнял котелок и поскреб голову, словно пытаясь вычесать из волос память.

– Ну да, наверно. Рыжая прачка. Да, я еще удивлялся, откуда она деньги на краски берет.

Вообще-то в те времена Анри и сам этого не понимал – она приносила ему краски в подарок. «На наши картины», – говорила она.

– Вы не знаете, где она сейчас? – спросил Анри. – Раньше работала в прачечной у пляс Пигаль, но там ее уже давно не видели.

– Это которую Кармен звали, да?

– Да, Кармен Годен.

– Она очень заболела. А может, и умерла уже, я думаю.

Анри будто двинули кулаком под сердце. Он вообще не собирался о ней спрашивать. Ему казалось, что с нею у него все кончено. Но в тот миг, услышав слова Красовщика, он почувствовал лишь огромную утрату.

А тот снова надел шляпу.

– У нее была сестра, жила в Третьем, недалеко от Ле-Аль, по-моему. Может, она к ней умирать отправилась, а?

– Может. Сколько за краски? – спросил Анри. Взял тюбики, разложил их у себя в ящике и уплатил человечку, сколько сказали.

Красовщик сунул деньги в карман.

– Синюю я скоро еще делать буду, если закончится. Я к вам в ателье загляну.

– Спасибо, но я предпочитаю, чтобы в мастерской меня не беспокоили. Я сам к вам зайду – я же теперь знаю, где вы живете, – сказал Анри.

– Я часто переезжаю, – ответил Красовщик.

– Правда? А в Овере-сюр-Уаз бывали? – «Ага! – подумал Анри. – Тут-то ты мне и попался».

– В Овере? – Котелок опять долой, опять скребем в затылке, ответ ищем где-то на верхних этажах домов вокруг. – Да нет, месье, а чего вы спрашиваете?

– Мне оттуда друг письмо прислал – сказал, что покупал отличные масляные краски у человека, очень похожего на вас. Он голландец был, ныне, к сожалению, покойный.

– Не знаю я никакого голландца. Я с этими блядскими голландцами дел не веду. На хуй и голландцев, этот их голландский свет. Нет уж. Мне пора.

Красовщик захлопнул свой ящик, взвалил его на спину и заковылял прочь по улице.

– Adieu, – крикнул ему вслед Анри.

– Ебаные голландцы, – ворчливо донеслось в ответ, и Красовщик с трудом завалил свой ящик за угол.

Кармен переехала к сестре в Третий аррондисман? Если он возьмет извозчика – будет там через полчаса. Никому ничего не надо знать.

Но сначала следует разобраться с краской.

Одиннадцать. Камера обскура…

Лондон, 1890 г.

Пока Анри целый день распутывал тайну Красовщика, Люсьен провел неделю в Лондоне – рассматривал живопись и пежил Жюльетт на всех углах Кензингтона.

– Если сбежать из гостиницы после всего одной ночи, они даже в полицию не заявляют, – сообщила ему Жюльетт.

– А в другой район разве не нужно переезжать?

Люсьену вообще нечасто доводилось жить в гостиницах, и раньше он ниоткуда не съезжал, не заплатив по счету.

– Мне нравится Хайд-Парк, – ответила Жюльетт. – Ложись скорее.

В этой поездке в Лондон для него много что было впервые – причем не самым мелким откровением оказалось, что Франция и Англия воюют друг с другом с тех пор, как… ну, вообще-то с тех пор, как стали отдельными странами. У Национальной галереи на Трафальгарской площади он полюбовался на огромный столб, воздвигнутый в честь адмирала Нелсона – почтить его победу над флотом Наполеона (и заодно испанцев) при Трафальгаре. Художника Курбе изгнали из страны за то, что он агитировал уничтожить Наполеонову версию того же самого у Лувра (предположительно – по наущенью своей ирландской любовницы Джо).

– Курбе обсосом был, – сказала Жюльетт. – Пойдем смотреть картинки.

Люсьен не стал спрашивать, откуда она узнала, что он думает о Курбе, или с каким пор она пользуется английским термином «обсос». Такое он бросил уже давно и просто отдал себя на волю ее воли. Через несколько минут они уже миновали ротонду, и Жюльетт повела его за собой. Она неслась мимо шедевров так, словно они были прокаженными побирушками, пока не остановилась перед «Венерой» Веласкеса.

Та возлежала в шезлонге, повернувшись к ним спиной, кожа – гладкая и белая, словно зацелованная персиками, и хотя Анри был прав: попа у нее оказалась не так изящна, как у Жюльетт, – все равно она была красоткой. А от того, что смотрела, как ты смотришь на нее, – в зеркало, которое поддерживал херувим, – все это самую малость отдавало озорством: подгляду разоблачили. Но она тебя не оценивала, не примеряла на себя и не отбрасывала за ненадобностью, как Олимпия у Мане. И не дразнила тебя, как Гойева маха. Она просто смотрела, как ты смотришь на то, чем она тут занимается – а именно: демонстрирует безупречнейшую филейную часть в истории искусства. Но несмотря на совершенно реальные размеры, тон и даже свет на ее коже, на руках и ногах, лицо в зеркале было темно, не в фокусе, словно смотрела на тебя она из какого-то иного места – через окно, а ни в какое не в зеркало.

– Должно быть, он пользовался камерой обскурой, – сказал Люсьен. «Камера обскура» – инструмент настоящей светописи, она существовала еще до изобретения пленки. Линза в ней переворачивала изображение и проецировала его на лист матового стекла, часто – с уже вытравленной на нем сеткой. Поэтому художнику оставалось обвести, по сути, то, что уже свелось к двумерному изображению. То была настоящая живая разновидность фотографии.

– С чего ты это взял? – спросила Жюльетт.

– У нее лицо не в фокусе, а попа – резкая. То есть, она, конечно, мягкая, но четкая. А херувима он написал совсем не так – у него лицо в четком фокусе, хотя на одном плане с зеркалом: писал-то он по памяти о другом сеансе или просто вообразил. Глаза у тебя меняют фокус, когда ты рассматриваешь различные детали сцены – вне зависимости от расстояния до них. А камера умеет фокусироваться лишь на одном каком-то плане. Рисуй он просто на глаз, лицо у нее тоже было бы в фокусе.

– Может, он просто не разглядел, как именно она выглядит.

Люсьен повернулся к ней:

– Не говори глупостей.

– Я? Это ж ты какие-то механизмы изобретаешь.

Он рассмеялся, перевел взгляд с нее на картину, потом осмотрел всю галерею, все картины в ней, снова поглядел на нее.

– Жюльетт?

– Да?

– Спасибо, что все это мне показала – эти картины.

– Много пользы будет, если ты их не увидишь.

Она ухмыльнулась и пошла от него прочь. Люсьен двинулся следом, как и полагалось, но остановился перед очень крупным полотном – какой-то возрожденческой мадонной.

– Мать пресвя…

– Что? Что? – Жюльетт тоже остановилась.

– Это ж Микеланджело.

Картина почти десяти футов в высоту выглядела частью некой большей работы – может, запрестольной перегородки: в центре Богоматерь и детка Христос, тянется к книжке, которую она держит. Одна грудь у нее незнамо почему голая, хотя все остальное тело скрыто одеждой. И тень ее мантии зачернена, а вот все остальное не раскрасили.

– Интересно, почему он не дописал мантию, – сказал Люсьен.

– Может, устал, – предположила Жюльетт.

– Странно. – Он отошел, приблизился к другой картине – тоже Микеланджело. – Ты посмотри только.

То была пьета «Положение во гроб» – и на ней тоже одеянье Богородицы осталось незакрашенным, хотя в остальном картина была почти готова.

– Эту он тоже не завершил, – сказал Люсьен. – На ней вообще синего цвета нет. – В восторге от того, что узрел незаконченный шедевр, Люсьен обхватил Жюльетт за талию и притянул к себе. – Ты же знаешь, плащ Богородицы всегда должен быть синим. Эта краска называлась «священной синью», потому что оставлялась специально для нее.

– Да что ты говоришь, – ответила Жюльетт. – Может, пойдем взглянем на Тёрнера, раз уж мы в Англии и вообще?

– Почему же он дописал всю картину – но без синего?

– Возможно, потому что этот маленький педрила хотел досадить, – сказала Жюльетт.

– Мастер не станет бросать работу неоконченной, чтобы кому-то досадить.

– А я вот почти четыреста лет спустя досадую.

– На Микеланджело? – Люсьена картины никогда не раздражали. Интересно, подумал он, может, и вот из такого состоит шедевр, подобного которому ему нипочем не сознать? – А я, по-твоему, смогу когда-нибудь вот так же досаждать?

– О, cher, – сказала она. – Не стоит себя недооценивать.

– В смысле?

– Ничего. – И она отплыла в другой зал смотреть Тёрнеров и Констеблей – «барашков и барашки», как ей нравилось их называть.

Вообще-то она была щедра. У Люсьена нет ни шанса на то, чтобы раздражать так, как это умел Микеланджело Буонарроти. Прежде всего, Люсьен в душе очень мил. Он добрый и щедрый человек, и если не считать чуть избыточных сомнений насчет своего мастерства живописца, от которых он вообще-то писал только лучше, его восхитительно не отягощали никакие муки совести или ненависть к себе. То ли дело Микеланджело.

Рим, Италия, 1497 г.

Флорентинец был примерно ровесником Люсьена, когда она впервые к нему пришла. И, как и Люсьен, непосредственно с Красовщиком он дела не имел. Она его нашла в Риме – он как раз писал «Положение Христа во гроб», запрестольный образ для церкви Святого Августина. В мастерской он был один, как это случалось частенько.

А она была совсем юна – широко распахнутые глаза и свежее личико, в крестьянском длинном платье с низким вырезом и не слишком уж тугой шнуровкой. Она принесла краски – свеженатертые, разложенные по бараньим пузырям, скрученным до нужного размера и перевязанным кетгутом, в корзинке, выложенной суровым полотном.

Художник даже не оторвался от работы.

– Пошла прочь. Я не люблю, когда мне мешают.

– Прошу простить, маэстро, – ответила она с поклоном. – Но кардинал меня попросил принести вам эти краски. – Он же для Церкви писал, наверняка тут где-то кардинал и затесался.

– Какой еще кардинал? У меня свой красовщик. Ступай отсюда.

Она подползла ближе.

– Я не знаю, какой еще кардинал, маэстро. Я не смею и взгляда поднять, когда ко мне обращается князь Церкви.

Наконец он на нее взглянул.

– Не зови меня «маэстро». Когда я вот этим вот занимаюсь. Я же даже не художник, я скульптор. Дух я отыскиваю в камне, меня направляет длань Господня. А краской работаю лишь ради служения Богу.

«Ну вот, еще один», – подумала она. Флоренцию пришлось покинуть именно потому, что она потеряла Боттичелли – тот сдался своей религиозной совести, распаляемой этим маньяком, доминиканцем Савонаролой и его Кострами тщеславия. Мало того, что сам Боттичелли припал к лону Церкви, он швырнул в огонь и свои лучшие работы, ее картины. А Микеланджело в Риме уже год. Откуда же он узнал про учения Савонаролы?

– Простите меня, но мне нужно доставить эти краски, иначе меня накажут.

– Ладно, ладно. Оставь тогда тут.

Она подступила к трехногому табурету, на котором он сидел, и медленно опустилась на колени, не выпуская из рук корзинки, – и при этом очень постаралась, чтобы из-под юбки высунулось колено, оголилось бедро, а весь перед платья распахнулся. В этом положении она просидела, по ее прикидкам, вполне достаточно, а потом робко заглянула снизу в лицо художника.

А тот на нее даже не смотрел.

– Ох, ну ебать-и-красить, – произнесла она по-английски, ибо считала этот язык наиболее приспособленным для ругани. – Ты на меня, блядь, даже не смотришь. Ты что – педрила?

– Что? Что? – вскинулся художник. – Юной девушке не полагается так себя вести – эдак выставлять напоказ свое тело. Тебе стоит почитать проповеди Савонаролы, дамочка.

– Ты их читал, что ли? – Она вскочила и схватила корзинку. – Ну конечно, читал, куда деваться. – И опрометью выскочила из мастерской.

Красовщик был прав: ни черта хорошего не выйдет из этого Гутенбергова новомодного изобретения, печатного пресса. Ебаные германцы со своими фантазиями.

Назавтра, когда Микеланджело оторвался от работы, перед ним с корзинкой красок стоял молодой человек, еще почти что мальчик. На сей раз маэстро выказал чуть меньше пренебрежения. Вообще-то в облике молодого человека Блё вдохновляла его не одну неделю, пока он писал эти алтарные образы, а также картины поменьше, которые счастлив был принять в оплату Красовщик. Они даже вернулись вместе с маэстро к нему во флорентийскую мастерскую. А через месяц все пошло прахом.

– Я не могу заставить его писать, – сказала Блё Красовщику.

– А те две большие картины, что он делал?

– Не хочет заканчивать. Отказывается даже касаться синей краски. Она-де его отдаляет от Бога. Говорит, в ней что-то нечестивое.

– Но с тобой в постели ему хорошо?

– И это кончилось. Все шарлатан Савонарола. Он всех художников города в кулаке держит.

– Покажи ему старые Афины или Спарту. Те были набожны и любили имать друг друга в гузно. Ему понравится.

– Я не могу ничего ему показывать, если он не пишет. А писать он не собирается. К нему в мастерскую только что притащили здоровенную глыбу мрамора, я раньше такой и не видела. И подмастерья теперь меня даже близко не подпускают.

– Я сам к нему схожу, – сказал Красовщик. – Я заставлю его писать.

– Ну еще бы, – заметила Блё. – Что может пойти не так с этим планом?

К Микеланджело Красовщик пробился лишь через несколько месяцев – и то, лишь убедив подмастерьев, оберегавших маэстро, что он торгует не красками, а камнерезным инструментом.

Микеланджело стоял на лестнице – резал гигантскую статую юноши. Даже в этом грубом, неотполированном каменном эскизе Красовщик узнал натурщика. Им была Блё.

– Зачем такая большая голова? – спросил Красовщик.

– Ты кто? – спросил в ответ маэстро. – Ты как сюда проник?

– Торговец. Тыква у него громадная. Как у тех дурачков, что в монастыре жрут грязь.

Микеланджело сунул зубило в пояс и прислонился к статуе.

– Из-за перспективы. Если смотреть на него снизу, голова будет казаться идеальной. Ты здесь зачем?

– Ты ему поэтому елду такой маленькой сделал? Для перспективы?

– Она не маленькая.

– Если тебе маленькие нравятся, надо попробовать девчонок. У большинства елдаков так и вовсе нет.

– Пошел вон из моей мастерской.

– Я видел твои картины. Рисуешь ты гораздо лучше. Тебе надо рисовать. Фигуры на твоих картинах – не такие уроды, как этот.

– Он не урод. Он идеал. Это Давид.

– Разве ему не полагается нести с собой здоровенную голову?

– Вон! Анджело! Марко! Выкиньте отсюда этого черта.

– Черта? – ответил Красовщик. – На хуй черта. Черту я поручения даю. Черт мне пыль с мошонки слизывает. У Донателло Давид несет большую голову. Лучше, чем у Донателло, у тебя не выйдет. Ты должен писать маслом.

Микеланджело вперился в него с лестницы, сжав в кулаке молоток.

– Ладно, ладно, я пошел. – И Красовщик поспешил прочь из мастерской, подгоняемый двумя подмастерьями.

– Убедил? – спросила Блё.

– Он раздражает, – ответил Красовщик.

– Я тебе говорила.

– По-моему, все из-за того, что у тебя большая голова.

– Ничего она у меня не большая.

– Нужно найти такого художника, которому нравятся женщины. Тебе лучше женщиной.

И вот в Лондоне, в Национальной галерее Люсьен теперь стоял перед картиной Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера, на которой трепало штормом пароход: то был гигантский вихрь красок и мазков – крохотный кораблик, казалось, заглатывала пасть чистой ярости.

– Вот где начинается подлинная живопись, мне кажется, – произнес Люсьен. – Вот где предмет сдается чувству.

Жюльетт улыбнулась.

– Рассказывали, он сошел с ума и привязался к мачте парохода, шедшего прямым курсом в снежный буран. Чтобы только самому посмотреть, как на самом деле движется шторм. Изнутри.

– Правда? – Интересно, подумал Люсьен, откуда простая модистка знает столько про живопись?

– Правда, – ответила Жюльетт. Неправда. Сам Тёрнер ни к какой мачте не привязывался. «Будет весело, – сказала ему она. – Не дергайся, я только этот узел поправлю».

В Лондоне они провели неделю и вернулись в монмартрскую мастерскую так, что никто и не заметил, что они уезжали. Люсьен вошел и рухнул ниц на рекамье. Жюльетт растирала ему шею, пока не удостоверилась, что он уснул, затем поцеловала в щеку и вытащила из его кармана ключ от сарая, чтобы запереть за собой дверь.

Выйдя в теплый осенний вечер, справа она заметила тусклый мазок движения. За ним – ослепительная вспышка, потом – ничто.

По всему кварталу лязгнуло, словно в засурдиненный треснувший колокол. Даже те немногие холостяки, что ужинали pot-au-feu в crémerie мадам Жакоб на другой стороне площади, подняли головы от своих говяжьих рагу и переглянулись. В глазах у них читалось: «А это еще что за херотень?»

А в проулке Жюльетт лежала у дверей сарая вполне без чувств. Весь ее лоб заплывал черно-багровым синяком.

– Маман, – сказала Режин. – Мне кажется, ты ее убила.

– Ерунда, все с ней будет прекрасно. Сходи посмотри, как там твой брат.

И мадам Лессар выпрямилась над поверженной натурщицей с тяжелой стальной сковородой для crêpes в руке.

– Может, ее внутрь хоть занести?

– Жиль вернется – тогда и занесем.

– Но маман, Жиль уехал на работу в Руан. Он только завтра дома будет.

– А, свежий воздух ей полезен. – Она переступила через Жюльетт и вошла в мастерскую. – Просыпайся давай, Люсьен. Сестра волнуется.

Двенадцать. Le Professeur Deux

Эмиль Бастард жил в домике, который ему в Дебрях завещал отец, – на северо-западном склоне Монмартра, чуть ниже «Галетной мельницы», чуть выше кладбища. После смерти отца он настелил в домике деревянный пол и провел в него воду, а беговые дорожки и клетки, оставшиеся после грызуньей инсценировки «Бен-Гура», убрал, но жилье все равно осталось не менее эксцентричным, нежели при Ле-Профессёре-I. Миниатюрный ипподром уступил место полкам и столам, заваленным всевозможным околонаучным bricolage – от крохотных паровых турбин до измерительных приборов: лабораторное стекло, пузырьки с реактивами, образцы минералов, батареи и трансформаторы Теслы, людские черепа, нерожденные зверюшки в банках, косточки динозавров и часовые механизмы, умеющие выполнять разнообразные и часто бессмысленные задачи, – к примеру, заводное насекомое, которое бегает по полу и считает оброненные ореховые скорлупки, а потом сообщает о найденном трезвоном крохотного колокольчика.

Как и отец прежде, Эмиль Бастард был ученым и академиком – он преподавал в Académie des Sciences и занимался полевыми исследованиями сразу по нескольким дисциплинам. В Académie его считали чем-то вроде «человека эпохи Возрождения», а население Монмартра полагало чудаком и безобидным психом. Как и отца, его звали Ле-Профессёром.

Профессёр сидел за письменным столом и перебирал заметки, которые делал в недавней спелеологической экспедиции, и вдруг его встряхнул стук в дверь. Такого почти никогда не случалось. Он открыл дверь и увидел очень низенького, однако хорошо одетого человечка – в котелке и с кожаным ранцем через плечо. День был теплый, и человечек нес сюртук на руке, а рукава его были закатаны по локоть.

– Bonjour, Monsieur Bastard, я Анри де Тулуз-Лотрек, художник. – Человечек протянул карточку. – Я пришел в интересах нашего общего друга. Месье Люсьена Лессара.

Профессёр взял карточку Анри и шагнул в сторону, чтобы Тулуз-Лотрек протиснулся в дверь.

– Входите, прошу вас. Пожалуйста, садитесь. – Он показал на диван – там уже восседал частично реконструированный скелет ленивца. – Зверя можно сдвинуть. Это мой нынешний проект.

Профессёр выволок стул из-за стола и уселся напротив гостя. Он был так же высок, как Анри низкоросл, и очень худ в придачу: во фраке он напоминал насекомое – богомола с бакенбардами.

Под ногой Анри хрустнула скорлупка фундука, и художник поморщился.

– Извините, – сказал Бастард. – У меня тут одна машинка скорлупу считает.

– Но зачем по всему полу разбросано?

– Я же сказал, у меня машинка ее считает. Хотите посмотреть?

– Быть может, в другой раз, благодарю, – ответил Анри. Он снял котелок и водрузил его на череп ленивца – тот являл тревожно меланхоличное выражение, вероятно, потому, что скелет собран был не до конца. – Насчет Люсьена Лессара.

– Да, и как там мальчик?

– Вы давно с ним знакомы?

– Больше двадцати лет. Мы познакомились, когда он был совсем маленьким, еще в Прусскую войну. Мой отец отправил его одного ловить крыс в старой гипсовой шахте у кладбища. А когда я про это узнал, пошел за ним. Беднягу Люсьена я поймал, когда он выбегал из каменоломен в полном ужасе. Отец мой был блистательный ученый, но в обращении с детьми далеко не всегда включал здравый смысл. Он относился к ним, как ко взрослым, только маленьким. Ничего личного.

Анри отмахнулся от извинения.

– Люсьен меня беспокоит. Объяснить трудно, но у меня ощущение, что на него действует некий наркотик. – С этими словами он открыл ранец и вытащил горсть тюбиков краски. – Полагаю, в эту краску подмешан какого-то рода психодислептик – вещество, влияющее на здоровье и рассудок Люсьена.

– Понимаю. – Профессёр взял у Анри тюбики, отвинтил крышечки со всех поочередно и каждый тюбик понюхал. – Похоже, растворитель – льняное масло.

– Профессер, не могли бы вы их проанализировать у себя в Академии? Нет ли в них чего-нибудь вредного?

– Я разберусь, да, но сперва скажите мне, какого сорта поведение вызывает у вас беспокойство. Даже обычные масляные краски содержат вещества, которые могут оказаться токсичными и вызывать симптомы безумия.

– Он заперся в сарае за своей булочной с красивой девушкой и почти не выходит оттуда. Его сестра очень переживает. Говорит, он перестал печь хлеб и, похоже, больше не ест. Говорит, только сношается и красит картинки.

Профессёр улыбнулся. Люсьен рассказывал ему о своем друге-графе и его склонности к дансингам и борделям.

– Со всем должным уважением, месье Тулуз-Лотрек, но чем это отличается от вашей жизни?

– Я вас умоляю, месье профессор, но я экспериментировал с абсентом и могу свидетельствовать о его опасных галлюциногенных свойствах. В особенности – о его способности превращать дурнушек в красавиц.

– Ну, это восьмидесятиградусный спирт, а полынь в нем ядовита. Подозреваю, после приема у вас перед глазами мелькает ваша собственная смерть.

– Да, но с изумительнейшим бюстом. Как вы это объясните?

– В том-то и закавыка, – ответил Профессёр. Вопреки любой рациональности, он любил искать ответы даже на самые нелепые вопросы.

– В общем, – продолжал Анри, – я подозреваю, что в красках что-то такое содержится – и оно воздействует так же. И наш друг Люсьен подпал под его воздействие. Кроме того, я полагаю, что и сам находился в прошлом под действием того же наркотика.

– А нынче – нет?

– Нет, нынче я просто вольнодумец и блядун. А в прошлом у меня – одержимость и любовь. Именно под их чары, мне кажется, и подпал Люсьен.

– И кто, по-вашему, его эдак травит?

– Я убежден, что составлен заговор – между той самой девушкой и ее сообщником, торговцем красками.

– А их мотив?

– Соблазнить Люсьена.

– И вы сказали, она очень красива?

– Изумительно. Вся сияет красотой. Так, что раздражает.

– Месье Тулуз-Лотрек, я могу понять, зачем кому-то понадобится сговариваться и соблазнять вас. У вас есть титул, вы, я полагаю, наследник немалого состояния, а Люсьен – всего лишь бедный сын булочника. И хотя он может быть небездарным художником, это, как вам отлично известно, отнюдь не гарантия того, что он когда-либо стяжает успех либо финансовое вознаграждение своим трудам. Итак, еще раз – каким может быть мотив?

Анри встал и заходил взад-вперед перед диваном, при всяком втором шаге похрустывая ореховой скорлупой.

– Не знаю. Но могу вам сказать вот что. Когда нечто подобное случилось со мной, Люсьен и некоторые другие мои друзья сделали все возможное, дабы устранить ситуацию, и одержимость моя миновала. Но я потерял время. В значительных количествах. Воспоминания. Не могу припомнить по нескольку месяцев кряду. У меня есть картины, которые я не помню, чтобы красил. Зато я помню, как красил другие, и у меня их нет. Других объяснений я предложить вам не могу. Вероятно, если вы что-то отыщете в краске, и оно объяснит нам эти потери времени, мы сумеем найти способ этот кошмар прекратить.

– Запретим вашему другу писать картины и заниматься любовью с красивой женщиной?

– Когда вы это произносите так, звучит, как не очень полезное дело.

– Да нет же, это вполне полезно, месье Тулуз-Лотрек, и вы – очень верный друг Люсьена. Вы лучше, чем вам самому известно. А сестра Люсьена вам не рассказывала, как умер их отец?

– Нет, и сам Люсьен упоминает лишь об отцовой любви к живописи.

– Его сестра считает, что эта любовь к живописи его и убила. Я проверю краски. Займет несколько дней, но я отыщу, из чего они сделаны. Но если я даже что-то найду, вероятно, вам будет непросто избавить Люсьена от опасности. Если он сам не желает спасаться.

– У меня есть план, – сказал Анри. – Я знаю двух вышибал из «Красной мельницы» – ребята они крепкие, умеют работать дубинкой. Если вы что-то найдете, мы ворвемся в мастерскую, вырубим Люсьена, стащим его с нее и привяжем там к чему-нибудь, пока в себя не придет.

– Вы – друг еще лучше, чем я думал, – сказал Профессёр. – Мне зайти к вам в студию, когда у меня будут готовы результаты?

– Адрес на карточке, но в мастерской меня часто не бывает, поэтому лучше прислать нарочного, – ответил Анри. – Люсьен отзывался о вас в таких выражениях, которые обычно приберегает для своих героев-художников, и даже матушка его поминала вас добром, а это само по себе чудо. Поэтому я знаю, что могу вам доверять – вы сохраните это дело строго между нами. У меня есть основания подозревать, что Красовщик опасен.

Тут в комнате зажужжали моторы и что-то метнулось из-под дивана. Анри завопил и вспрыгнул на тахту. По полу заметалось латунное насекомое размером с белку – от одной ореховой скорлупки к другой. При встрече с каждой оно пощелкивало, затем с треском перебегало к следующей.

– А, должно быть, полдень, – промолвил Профессёр.

– Пора пить коньяк, – едва переводя дух, промолвил Анри. – Вы со мной, профессор?

* * *

Его здравомыслие туманилось от одной лишь мысли о Кармен – это следовало признать. Иначе с чего бы ему думать, будто он способен найти одну конкретную рыжеволосую прачку, о которой три года не было ни слуху ни духу, в центральном районе, где живут тысячи людей? Ему для «Красной мельницы» литографию делать, афишу Жейн Авриль, а если он настоящий верный друг, то он предпримет еще одну попытку спасти Люсьена, – однако же образ Кармен влек его в Третий аррондисман. Образ ли это, виденье ли? Она была хорошенькой, но отнюдь не красавицей, и все же некоторая грубость в ней, какая-то ее реальность трогали его, и он никогда прежде не писал лучше. Может, в этом дело? В чем же оно – в девушке или в живописи?

– Тебе больно, малыш? – спрашивала, бывало, она. Единственная, кому – кроме его матушки – позволялось его так называть. – Растереть тебе ноги?

А он даже не знает, жива ли она. А вдруг, как и сказал Красовщик, сгинула – быть может, от горя, когда он уехал? Бросил ее…

Заскакивая то в одну прачечную, то в другую, пока фиакр его дожидался, он углубился в Марэ – еврейский квартал на правом берегу Сены. Никоим образом не гетто, район этот, как и большинство парижских кварталов, претерпел обновления барона Османа, и архитектура здесь нынче была типовая – такие же шестиэтажные дома с мансардами. Единственный признак экономического или этнического отличия – обилие ювелиров, вывески в витринах булочных на иврите да вездесущие хасиды, бродящие в своих длинных пальто даже в августовскую жару. Но нынче в Марэ все двигались как-то украдкой – в городе политической силой вздымался антисемитизм, и еврея, забредшего куда-нибудь не туда, запросто мог оскорбить любой подвыпивший господин – за какую-нибудь воображаемую обиду или плетенье некоего паранойяльного заговора. К вящей досаде Анри, его приятель и тоже художник Адольф Виллетт – человек в прочих отношениях весьма остроумный – баллотировался в мэры Монмартра на антисемитской платформе. К счастью, правда, проиграл он с треском.

– Виллетт, тупица ты, – говаривал ему Анри. – Я бы с радостью тебя поддержал, но сам я благородных кровей, а посему, доведись мне проводить черту, руководствуясь случайностью рожденья, мне бы пришлось избегать общества всех вас, навозных плебеев. С кем бы я тогда бухал?

Иногда очень трудно примирить таланты человека с особенностями его личности. Даже великий Дега, бывший личным героем Анри как художник и, вероятно, лучший рисовальщик из всех импрессионистов, при личном знакомстве оказался полным мудлом. Анри даже одно время жил с ним в одном доме, но от мастера набрался никакой не мудрости. Ему доставалось только презрение. Поначалу лишь простое высокомерное бурчанье при встрече во дворе, а затем, когда Анри повстречался с мастером на коллективной выставке, где экспонировались работы их обоих, Дега сделал вид, что не замечает стоявшего поблизости Анри, и сказал:

– Эти рыжие у Тулуз-Лотрека – они все похожи на сифилитичных блядей.

– Вы так говорите, будто это плохо, – через плечо заметил Анри, но замечание ранило его. Оскорбленный своим героем, он ухромал в угол галереи, где публика была не такая надутая. Дега вдохновлял его, и в своем восхищении мастером Анри был открыт – не таил влияния Дега на свое творчество. Оттого подобное пренебрежение и ранило глубже. Анри уже собирался бросить всех друзей и пойти нажраться – возмутительно, скандально – в какой-нибудь танцзал для рабочих, но тут ощутил у себя на плече чью-то руку. Он поднял голову – перед ним стоял худой мужчина лет под шестьдесят, с седой бородкой клинышком, и смотрел на него из-под полей шляпы из грубого полотна. Пьер-Огюст Ренуар.

– Мужайтесь, месье. Дега ненавидит всех. Возможно, он и лучший скульптор из ныне живущих, раз зрение не позволяет ему больше писать, но я поделюсь с вами секретом. Его танцовщицы для него – вещи. Предметы. У него к ним нет никакой любви. А ваши танцовщицы, месье, – они живые. Они живут на холсте, потому что вы их любите, нет?

Анри не знал, что и сказать на это. Его ошарашил такой стремительный переход от зубодробительной ненависти к себе после Дега к электрической онемелости после необычайной доброты Ренуара. Он вдруг ослаб – пришлось даже опереться на трость.