Текст книги "Градуал"

25

Худшее было впереди. Еще до конца того первого утра я узнал, что мои родители мертвы.

Первым умер отец – ему было семьдесят восемь, и, слабый здоровьем, он скончался спустя всего шесть недель после моего отплытия на юг. Из грустной, путаной записки матери я не слишком уяснил, что именно случилось. Похоже, она писала вскоре после отцовской кончины. Тон записки был притворно-понимающим, но прорывались и ее истинные чувства: «Знаю, что ты в отъезде, и поездка важна для тебя, но…» Мало какое из предложений она заканчивала, а строчки прыгали. Мать всегда гордилась своим ровным, красивым почерком. Кажется, она не вполне сознавала смерть отца – похоже было, что его хватил удар, – путая ее то с по-прежнему необъяснимым исчезновением Джака, то с моим отъездом. Она потеряла всех троих. В одном месте мать спрашивала меня, когда я вернусь из армии. В другом говорила, что ей бесконечно меня недостает. Я едва мог владеть собой, читая эти слова. Было упоминание о похоронах, но не говорилось, где они состоялись. Мать ничего не писала ни о своем здоровье, ни о том, через что она прошла после потери мужа и сыновей. Рассказала, что пыталась навестить меня (хотя вроде бы помнила, что я в отъезде?), но не застала в квартире ни меня, ни Алинны.

Когда это случилось? Записка не была датирована. Написала ли ее мать при этом визите, сидя в коридоре под дверью? Или занесла позже, вернувшись? Сколько прошло с тех пор времени?

Это печальное послание протолкнули в почтовую щель, так что оно приземлилось на груду почты. Не было ни конверта, ни штампа, ни марки, а стало быть, и никакого ключа к тому, когда оно написано.

В другой части груды я обнаружил письмо от Селлы, младшей сестры матери, которая для меня на протяжении почти всей жизни оставалась фигурой далекой и вечно недовольной. Письмо было датировано, и я решил, что оно написано месяцев через шесть после записки матери. Селла не скрывала, что возлагает на меня вину за столь длительное отсутствие («ты же продолжал проводить там месяц за месяцем, не давая себе труда известить нас о своем местопребывании, или о том, как с тобой связаться, или когда ты пожелаешь вернуться – Малле говорила, что она тебя прощает, но я лично не уверена, что кто-либо другой, кроме матери, был бы столь снисходителен»). По крайней мере, в этом письме я нашел дату похорон и место погребения обоих моих родителей. Заодно в конверт был вложен счет от похоронной компании.

Но эти даты! Даже узнав их наконец, я по-прежнему ничего не понимал. Все было неправильно. Если верить Селле, похороны матери состоялись через восемь месяцев после моего отбытия, но ведь я проплавал меньше девяти недель!

Я почитал другие письма, обнаружив очередные требования выплат, и постепенно у меня начало складываться некоторое представление о том, когда что происходило, но ничуть не становилось яснее, как такое могло случиться. Прошло много месяцев; может быть, год или больше? Это же невозможно. Либо на всех вскрытых мной письмах и счетах стоят подложные даты, либо я потерял где-то несколько месяцев жизни.

А может быть, я не потерял их, а приобрел? Я никак не мог ухватить суть. Может быть, я утратил память за какой-то период? Если так, то как и когда, и где я провел все это время? Ничего травматического со мной не случалось, не было ни ударов по голове, ни контузий. Я помнил все путешествие в ярких красках: острова, корабли, концерты, все события, мысли и переживания.

Я сидел на полу в коридоре, прислонившись к стене, разбросав вокруг письма, счета и конверты, и чувствовал, что вся жизнь или память о жизни мне изменяют. Я потерял Алинну, потерял родителей, груды счетов растут, квартира пуста, холодна и опечатана. Все мое прошлое сгинуло.

Чуть позже, когда на меня снизошло ужасное ледяное спокойствие, я попытался оценить, сколько времени потерял или приобрел. Судя по выясненным событиям, а также по все более грозным датированным требованиям квартирных хозяев, прошедший период времени составлял примерно год и одиннадцать месяцев. Под конец того ужасного утра я подтвердил свои вычисления, выйдя на улицу и купив выпуск ежедневной газеты.

А объективные доказательства! Я путешествовал по островам чуть меньше девяти недель. Таким образом, должен был вернуться к середине зимы; но теперь я знал, что пропустил зиму, лето после нее, еще одну зиму, следующее лето и оказался здесь поздней осенью или в первые недели зимы, почти через два года после даты отбытия, в сезон туманов и обдирающего легкие глондского смога.

Я принялся прикидывать прошедшие события. Алинна, по-видимому, не платила за квартиру шесть месяцев, так что она съехала от пяти до семи месяцев назад. Отец умер в первую зиму моего отсутствия; мать, с разбитым сердцем, уверенная, что брошена сыновьями, последовала за ним в могилу девять недель спустя. Выходит, Алинна прожила после этого в нашей квартире еще целый год, прежде чем переехать? До весны нынешнего года? Но ведь ее здесь, по-видимому, не было, когда заходила мать и оставила записку. Это случилось намного раньше. Может быть, Алинна в то время уже здесь не жила? Впрочем, ее отсутствие в тот день могло объясняться и какой-нибудь простой причиной.

Я попытался представить, как могла подействовать на Алинну смерть родителей в мое отсутствие. Она всегда приязненно относилась к обоим, но то была прохладная приязнь из чувства долга, согретая лишь уважением.

Оглушенный и дезориентированный, я провел в городе весь день, делая звонки кредиторам, переводя деньги, принося извинения за просрочку и давая обещания, что такого впредь не случится, оплачивая пени, штрафы, просрочки и безобразно дорогие услуги юристов.

Музыка островов унеслась прочь.

Легкие болели от загрязненного воздуха, глаза слезились, горло ныло. В голове было пусто. Океана я не видел, да и небо-то едва различал. Передо мной стояла мрачная действительность: рухнувший брак, заброшенный дом, тоска, одиночество, утрата. И внутреннее беззвучие.

26

Как же мне быть с Алинной? Прежде всего, как ее найти? Она не оставила ни записки, ни адреса. Никаких намеков, по которым я мог бы строить догадки. И даже если я, предположим, разыщу ее, что мне ей сказать? Что она скажет мне?

Мирок классической музыки в Глонде относительно тесен, так что я порасспрашивал коллег. Мне помогли. Спустя неделю по возвращении я выяснил, где она поселилась. Алинна вернулась в Эррест и жила там не одна. Никто не сказал, с кем именно, знакомым мне или нет, мужчиной или женщиной. Точного адреса я узнать не смог, как и номера телефона. Говорили, что она продолжает давать уроки и временами играет на скрипке в том или ином небольшом оркестре в Глонд-городе. Я знал, что, возможно и даже вероятно, рано или поздно с нею столкнусь.

Потом она связалась со мной по телефону.

– Я слышала, ты наконец вернулся, – были ее первые слова.

– Алинна?

– Ты ждал кого-то другого? Конечно, это я. Что с тобой случилось?

– А что случилось с тобой? – ответил я, не успев подумать.

– Я сейчас зайду к тебе.

Она положила трубку. Когда зазвонил телефон, я готовил, и теперь выключил плиту, почувствовав вдруг, что вовсе не голоден. Из холодильника я достал две бутылки пива и открыл одну из них. Алинна предпочитала вино, но вина у меня не было.

В ожидании я поднялся по лестнице в свою студию и подошел к окну. Сидя в темноте, я прихлебывал пиво из бутылки. За проходившей мимо дома прибрежной дорогой, за узкой полосой кустарника над обрывом я видел море и вдалеке – темные, смутные силуэты островов. Все началось с Дианме, Члама и Геррина. Мной овладел вихрь противоборствующих чувств: вина, непонимание, несчастье, отторжение, гнев, ожидание… но, по правде говоря, чувство вины преобладало.

Я услышал, как Алинна входит в квартиру, отперев ее своим ключом, – по возвращении я специально не стал менять замок в некой слепой надежде на ее приход, а с тех пор растерял все побуждения что-либо менять. Она поднялась по ступеням, открыла дверь в студию, включила свет.

Мы смотрели друг на друга через всю комнату, двое людей, нуждающихся в объяснении, но не знающих, с чего начать. Она выглядела крупнее, чем мне запомнилась: крепче и выше, и сменила прическу. Я встал, чувствуя на себе ее взгляд. Глаза ее оставались сухими. Я был сердит, но при этом напуган и нервничал. Стало ясно, что я рад ее видеть, но полон ужаса перед тем, что мы можем сказать. Скорбь, похоже, оставила нас обоих в этот момент. С чего начать объясняться?

– Почему ты не дождалась моего возвращения? – спросил я.

Почему ты не вернулся, когда обещал? – ответила она. – Тебя не было так долго. Как ты мог ожидать, что я дождусь?

– Почему не платила по счетам?

Ты даже не писал мне. Почему?

– Ты живешь теперь с другим человеком?

Я думаю, ты тоже встретил другую, пока тебя не было. Поэтому ты и не возвращался. Почему бы тебе не признать это?

– Мне некого было встречать, да я и не искал встречи. Все было совсем не так. На такое не было и шанса. Ты теперь счастливее? Хотел бы я знать, что мне сказать.

Ты лжешь. Наверняка у тебя кто-то был. Другая женщина.

– Была одна короткая встреча. Незапланированная и несерьезная, мы были пьяны и не соображали, что делаем. Она – серьезный профессионал, у нее своя жизнь. Она тоже замужем, хоть и не живет с мужем. Это не важно, не в ней причина, по которой я не мог вернуться. Мы провели с ней одну ночь, и она не повторится. Не может повториться.

Я знала, что так и было. Тебе незачем лгать об этом.

– Я не лгу. Случилось совсем иное. Есть одна проблема. Я потерял время. Не могу тебе объяснить, что это значит.

Ты выглядишь помолодевшим. Потерял часть лишнего веса. Стал подтянутым, как раньше. Похоже, путешествие пошло тебе на пользу. Почему ты не говоришь мне, что случилось, отчего тебя не было так долго? Почему ты не вернулся, когда обещал?

– Со временем что-то неладно, и я не знаю, как тебе это объяснить.

Я ждала тебя месяц за месяцем. Я была в отчаянии. Не было никаких известий, никакой информации.

– Что случилось с родителями? Ты не могла им помочь?

Ты не писал мне и не звонил. Я расспрашивала всех, кто мог что-то знать, но ни у кого не было новостей. Руководство оркестра не знало, как связаться с тобой.

– Я путешествовал. Много времени проводил на кораблях и маленьких паромах. Мы побывали на девяти островах. Я пытался звонить тебе, откуда только мог, но везде отвечали, что линия не работает. Я писал письма и открытки и отправлял их с каждого острова, иногда по нескольку раз. Я работал, путешествовал, плавал на кораблях. Ты же помнишь, как всегда было у нас с тобой. Без тебя я точно такой же. Я вернулся, как только смог. Со временем что-то неладно, и я не знаю, как тебе это объяснить.

Ты стал выглядеть иначе. Что-то изменилось, пока ты плавал. Ты скрываешь это от меня, что бы ты там ни говорил. Я не получила от тебя ни слова. Никто не знал, где ты.

– Я не забывал о тебе, но должен был посвящать время оркестру и другим музыкантам, которых мы встречали по дороге. Ведь для этого я и поехал. Ты все это знала. Ты сама уговаривала меня решиться на поездку. Со временем что-то неладно, и я не знаю, как тебе это объяснить.

У меня не было денег. Только то, что ты оставил перед отъездом, да то, что удавалось заработать. Наличные заканчивались. Их бы хватило, если бы ты вернулся, когда обещал, но ты все не возвращался. Сначала твои родители обещали помочь, но твой отец вскоре умер, а потом мать заболела. Случилась очередная паника из-за войны, и экономика опять упала. Некоторые банки арестовали счета вкладчиков. Твой счет несколько дней был недоступен, но потом его вновь открыли. Мне-то разницы не было, я все равно не могла получить с него деньги. Почти все мои ученики перестали приезжать на занятия, а новых я не могла найти из-за чрезвычайного положения. Все меня бросили, кроме Петра, который приезжал каждую неделю, а потом каждый день.

– Петр? Вот как его зовут?

Какое-то время Петру было негде жить, так что он поселился у меня, просто для компании и из экономии, не более. Я была так напугана, так одинока! Мы платили по счетам поровну, но спустя несколько месяцев уже не могли позволить себе эту квартиру даже вдвоем. Петру предложили маленькую квартирку в Эрресте. Там арендная плата намного ниже. Вначале он туда переехал, а я оставалась здесь. Я еще ждала тебя, но прошло уже больше года, и я не знала, что делать. Петр сказал, что хотел бы опять жить со мной, так что я вернулась в Эррест. Теперь мы с ним вместе и намерены вместе остаться. Я полюбила его. Я не вернусь к тебе, Сандро. Ты меня бросил. Поздно пытаться вернуться к тому, что было. Почему ты молчишь?

– Со временем что-то неладно, и я не знаю, как тебе это объяснить.

Не вижу, какое отношение это имеет к чему-либо.

– Как раз этого-то я и не могу объяснить, – сказал я. – Что-то случилось, и я сам этого не понимаю.

После того как она ушла, – просто тихо вышла, когда стало ясно, что нам уже нечего сказать друг другу, – я открыл вторую бутылку пива. Я стоял у окна и смотрел, как она идет вдоль дороги в свете уличных фонарей. У поворота я различил неясную фигурку поджидавшего ее мужчины. Они встретились и вместе скрылись из виду. За дорогой, где она только что шла, раскинулось море, отражавшее лунный свет. Я уставился вдаль, на острова, и осушил всю бутылку в один присест. Пить мне не хотелось и не хотелось напиваться, но в тишине, оставшейся после ее ухода, я просто не мог придумать, чем мне еще заняться.

На следующее утро с почтой принесли первую из отправленных мной открыток.

«Дорогая Алинна, я нахожусь на острове под названием Веслер, хотя толком не знаю, где он находится и далеко ли мы уплыли. Сегодня вечером мы даем первый из предстоящих концертов, а завтра я должен провести в одном из здешних колледжей мастер-класс. Я люблю тебя и скучаю и обещаю очень скоро вернуться, гораздо раньше, чем ты думаешь. С любовью, Сандро.

(Кстати, часы, которые ты подарила мне много лет назад, кажется, испортились)».

Вот что я ей тогда написал. Когда загадку со временем еще можно было объяснить. Если не понять полностью, то хотя бы начать догадываться.

27

Начиная понемногу выбираться из глубины несчастья, я понял, что должен вновь приступить к работе. Что касается композиции, я чувствовал в себе лишь молчание, но мог все же играть и давать сольные выступления. Я стал регулярно наведываться в Глонд-город и, разумеется, встретился там с некоторыми из коллег, также побывавших в туре.

Сразу же обнаружилось то, о чем я и сам мог бы догадаться. Не один я пострадал от потерянного – или, возможно, приобретенного – времени. Все пережили то же, что и я, и их жизни так же пострадали.

Оказалось, что у нас много общего. Мы делились своими историями и делали, что могли, чтобы ободрить друг друга. Можно было искать объяснения, задавать вопросы, выплеснуть часть накопившихся чувств – гнева, растерянности, тоски. Некоторые из услышанных мной историй оказались ужасными. Одна из лучших скрипачек, принявших участие в поездке, молодая женщина с огромным артистическим дарованием и моя добрая знакомая, покончила жизнь самоубийством. По возвращении она порвала с женихом, или же жених ее не дождался, – никто толком не знал, как в точности вышло. Неделю спустя она умерла от передозировки обезболивающего. Моя потеря была не лишена сходства с ее историей, и все же это известие меня потрясло. Другие, по слухам, запили или бросили профессиональное музицирование, а один из четырех виолончелистов угодил в тюрьму, хотя оставалось неясно, что он якобы совершил.

Много было и других историй о сломанных отношениях, потерянных домах, ставших чужими детях, выяснениях отношений, денежных претензиях, изменах, уходах.

Я слушал и пытался извлечь из услышанного хоть какой-то смысл, как пытались и все мы. Многие изобретали теории в объяснение феномена, но это не помогало. Помочь не могло ничто. По вечерам, когда происходили такие встречи, я обычно останавливался на ночь в каком-нибудь глондском отеле, потому что куда лучше было засиживаться допоздна в баре с собратьями по несчастью, чем возвращаться к себе и проводить очередную ночь в одиночестве. В отеле было не менее одиноко, но там хотя бы ничто не напоминало о прошлом.

Первые несколько встреч произошли сами собой – просто несколько вернувшихся человек собирались вместе после сессии звукозаписи, – но постепенно другие участники поездки прослышали о наших посиделках и тоже стали являться. Это не решало проблем, но приносило ощущение безопасности, оттого что ты один из множества, некое единение в скорби. Однажды вечером собралось почти две трети путешественников, после чего мы решили придать встречам толику организованности. Мы нашли ресторан с удобным залом для встреч на втором этаже и стали собираться там по вечерам раз в неделю.

После нескольких таких собраний я уже начал примиряться с произошедшим, как вдруг прочитал в одном из музыкальных журналов, что мой отдаленный преследователь Анд Анте выпустил очередную пластинку. Как и предыдущую, ее можно было лишь заказать специально через магазин, торгующий по почте. Я постарался выбросить это из головы.

Однако со времени первой кражи, совершенной Анте, обстоятельства изменились. Мои работы стали известны лучше, у них появилось больше слушателей, и некоторые из моих сочинений обсуждались на самом высшем уровне критической мысли. Хоть я и пытался игнорировать монсеньора Анте, другие слушали его записи, и скоро выявили новые черты сходства с моей музыкой. На очередном из наших неформальных собраний взаимопомощи один коллега показал мне страничку рецензий в свежем журнале. Раскрыв, он продемонстрировал ее мне и спросил, слышал ли я уже.

– Вас здесь упоминают, – сообщил он.

Я взял журнал и посмотрел повнимательней. Кто бы стал меня за это винить? Все инстинкты кричали, что следует избегать Анте, не интересоваться его деятельностью, но любопытство меня одолело. Коллега спросил:

– Вы знаете этого парня? Встречались, когда мы там были?

В первую очередь мой интерес привлекла, собственно, иллюстрация рядом с колонкой печатного текста: репродукция обложки последнего альбома Анте. Снимок изображал сцену, мучительно мне знакомую: то был вид из Хакерлина-Обетованного через мелководный пролив на остров Теммил. Громадный конус Гроннера рисовался черным силуэтом на багряно-золотом закатном небе. Плюмаж серого дыма и пара, расцвеченный опускающимся позади солнцем в разные тона желтого, оранжевого и розового, безмятежно выплывал из высокого кратера, постепенно растворяясь в мирном вечернем воздухе. В море плыли белые лодочки. Городок Теммил-Прибрежный виднелся как скопление разноцветных зданий между морем и подножием прибрежных холмов.

Надо всем этим маячило имя Анте, выведенное крупными белыми буквами с красной каймой.

В нижней части журнальной страницы была напечатана еще одна фотография Анте: черно-белый снимок, на котором он стоял с опущенной головой, полуотвернувшись.

Взгляд невольно выхватывал из текста отдельные слова, строчки, фразы. В нескольких местах я заметил свое имя, имя Анте, название одной из моих сонат для фортепиано, оркестровой сюиты «Рассекая волны». Отведя взгляд от журнала, я протянул его обратно.

– Спасибо, – сказал я, – я не знал.

Когда-то казалось, что в деятельности Анте таится смутная угроза, но теперь я уже не чувствовал себя уязвимым.

– Здесь написано, что он крадет вашу музыку.

– Пусть их. Пусть его.

– Вас это не тревожит?

– Уже нет. Раньше тревожило, но он так молод и глуп. Вырастет и когда-нибудь пожалеет об этом.

Отчасти то была бравада, нежелание признать правду. Но и на самом деле, после того, что случилось с моей жизнью после поездки, у меня были поводы для волнений поважнее, чем юный рок-гитарист, перенимающий мою работу.

Прошло еще несколько недель. Наши собрания продолжались, но после первой вспышки активности число встречающихся постепенно сокращалось, как нам следовало бы предвидеть, пока не обозначилось ядро постоянных участников. Скоро нас осталось самое большее человек пятнадцать, приходивших поужинать в ресторане, из которых лишь несколько оставалось после этого в баре выпить. Остальные разбредались. Я понимал, что эти встречи бесплодны, но кроме них у нас ничего не осталось.

Я никогда не был особенно дружен с виолончелистом Ганнером, который когда-то, в другую, казалось, эпоху жизни, первым привлек мое внимание к скачкам времени на борту кораблей, но однажды вечером мы с ним оказались в баре за одним столиком. В тот раз я прихватил с собой жезл. Отчего-то я его сохранил. По возвращении в хаос моей разрушенной жизни я сунул жезл в шкаф вместе почти со всем остальным, что я привез из путешествия. Там он и оставался, пока я пытался как-то разобраться в случившемся. В тот день, зная, что вечером у нас состоится одно из обычных собраний, я раздобыл жезл и взял с собой.

Толком я и не знал, зачем, – может быть, неосознанно хотел таким образом показать, что подошел, наконец, к концу первой стадии восстановления, готов завершить этап и сделать шаг к следующему.

Достав жезл из папки с нотами, я положил его между нами на стол.

– Значит, вы его сохранили? – тут же заинтересовался Ганнер.

– А вы свой?

– Я не мог решить, что с ним делать.

– Но не выбросили.

– Мне нравится, как он выглядит. Как ложится в руку.

– А вам удалось выяснить, зачем он нужен? – спросил я.

– Нет.

Я взял жезл, держа его так, как на моих глазах делали все эти пограничники, чиновники служб Приема, как бы они там в точности ни назывались. Одной рукой я держал металлическую рукоять и вращал ее, а пальцами другой касался гладкой поверхности. Ощущение было примерно таким, как и следовало ожидать от стержня из выглаженной мягкой древесины, если слегка проворачивать его в пальцах; но в то же время чем-то и отличалось. Не совсем то ощущение, как от статического электричества, и не вибрация, вообще не реакция физического свойства, но некое чувство контакта, возникавшего узнавания. Я ощущал его каждый раз, как проделывал этот трюк. Поначалу я думал, что его вызывает трение гладкой поверхности о подушечки пальцев, но потом заметил, что чувствую то же самое, даже если пальцы и не касаются вращающейся поверхности, а находятся от нее в миллиметре-двух. Еще чуть дальше, и ощущение пропадало. Это заставило меня задуматься, уж не излучает ли или не источает что-либо этот предмет.

Я привычно повторил то же действие на глазах у Ганнера. Затем описал ему это чувство. Он покачал головой.

– Никогда такого не чувствовал.

Взяв у меня жезл и держа его так же, как я, он повертел стержень, касаясь его подушечками пальцев; потом положил обратно на стол.

– Ничего? – спросил я.

– Нет. Просто гладкая деревяшка, – ответил Ганнер. – Но, вероятно, этим-то он мне и нравится. Вы же знаете, как подолгу мастерам приходится полировать корпуса виолончелей и других струнных инструментов. Как они добиваются совершенной гладкости. Не с помощью лака, но достигая тончайшей текстуры внутренней поверхности инструмента. Изготовитель этих жезлов, неважно, кто он такой, – музыкальный мастер, и работал с ними точно так же.

– Так может быть, это музыкальный инструмент?

Раньше мне это в голову действительно не приходило.

– Не думаю, – возразил Ганнер.

– Тогда вот еще что.

Я снова взял жезл, держа его так, чтобы Ганнер видел рукоять. Ногтем большого пальца я подчеркнул слова, глубоко и отчетливо выгравированные в металле. Произнести их я не мог, но выглядели они так: «Istifade mehdudiyyet bir sexs – doxsan gün».

– Есть у вас хоть какие-то мысли насчет того, что это значит?

– А у вас?

– Я расшифровал слова, но по-прежнему теряюсь.

Находясь в Теммиле-Прибрежном, я наткнулся на магазин, где продавались путеводители и туристические карты, а среди них нашел учебник по основам письменной формы диалекта, используемого по всем Руллерским островам. За время путешествия мне удалось выяснить, что почти все диалекты, на которых говорят в разных частях Архипелага, исключительно устные; однако сеньории некоторых островов, особенно из тех групп, которые чаще всего навещают туристы, предпринимают попытки создать их письменные варианты или хотя бы зародыши таковых в виде простейшего лексикона. Руллеры как раз и были одной из таких групп.

В праздные часы обратного путешествия я попытался с помощью этой книги перевести надпись на жезле. Перевод получился грубым и, вероятно, не очень надежным, но насколько я мог судить, надпись гласила: «Для неограниченного использования одним человеком – девяносто дней».

Я сообщил об этом Ганнеру.

– И что же, по-вашему, это означает? – заинтересовался он.

– Думаю, именно то, что сказано. Жезл годится лишь для одного человека, без ограничений, но только на девяносто дней. Как бы с истекающим сроком действия, – Ганнер сидел со скучающим видом, так что я добавил: – Суть в том, что на жезле не стали бы размещать эту информацию, не будь у него определенной функции.

– Но какой именно, вы не знаете.

– Думаю, никто из нас этого не знает.

Я вспомнил столь часто повторявшийся ритуал в зданиях служб Приема, когда чиновники проводили по жезлу кончиками пальцев, потом вставляли его в загадочный сканер и протягивали обратно без комментариев. Они явно знали, для чего жезл служит. Он сообщал им что-то такое, знание чего входило в их обязанности, а в конце процесса этот предмет возвращали тому единственному человеку, который мог им неограниченно пользоваться в течение девяноста дней.