Текст книги "Маг и кошка"

Балкис проснулась от мычания коров, от звука голоса человека. Её сердечко от испуга забилось чаще, и она зарылась поглубже в сено. Шёрстка у неё встала дыбом, она выпустила когти. Но затем страх отступил. Кто-то звучным баритоном окликал коров, мирно разговаривал с ними.

– Вот тебе сено, Звёздочка, кушай. А вот тебе, Красотка. Не отворачивайся, Зорька, яблок теперь до осени не будет, так что – ешь, что дают!

Балкис удивилась: оказывается, коров по всему свету называли одинаково, хоть и на разных языках.

Одна из коров призывно, нервно замычала.

– Да-да, я помню, Солнышко, – ласково отозвался человек. – Твоё вымя так наполнено молоком, что болит. Конечно, я подою тебя первой, а ты пока поешь. Ну вот, теперь все кушайте, сейчас начну вас доить.

Коровы притихли, успокоились. Успокоилась и Балкис. Она втянула когти в подушечки лап, а шёрстка у неё улеглась. Она услышала стук табурета и звяканье ведра. И снова прозвучал заботливый негромкий голос:

– Не бойся, я тебя сейчас осторожно обмою вымя. Ох, как разбухли соски! Но скоро тебе станет легче, обещаю!

Через несколько мгновений струи молока звонко ударили о дно ведра. Тёплый аппетитный запах поднялся к сеновалу, и Балкис облизнулась, хотя и не была особо голодна. Она помнила о предупреждении брауни и не стала показываться человеку на глаза. Однако кошкам издревле свойственно любопытство, и потому Балкис нырнула в сено, пробралась пониже, прорыла ход и осторожно выглянула. И затаила дыхание.

Золотистые волосы, правильные черты лица, большие голубые глаза, широкие плечи. То был молодой человек чуть старше двадцати и самый красивый из тех, кого довелось встречать Балкис. Она ощутила странное тепло в груди. Одна из коров нетерпеливо замычала, и молодой человек обернулся и сказал:

– Понимаю, понимаю и все помню. Ты видишь, что я дою Солнышко, вот и тебе невтерпёж. Потерпи, коровушка, скоро я и тобой займусь.

Балкис вдруг нестерпимо захотелось, чтобы этот красавец занялся ею, и её бросило в жар. Он был такой добрый, такой приветливый! А ведь брауни говорили ей о том, что крестьянские парни без матери выросли грубыми и неотёсанными.

– Он – лучший из них.

Балкис вздрогнула, услышав голос. Кто-то словно читал её мысли. Кошка повернула голову и увидела рядом с собой Личи. Брауни стояла на коленях.

– Он – самый младший, – объяснила Личи. – Другие унижают его при первой возможности и вообще обходятся с ним грубо. И все же он ухитряется оставаться добрым и спокойным, хотя другой на его месте давно разозлился бы, обиделся. Его зовут…

Имя молодого человека прозвучало немного странно, но из знакомых Балкис имён более всего напоминало «Антоний». Кошка со все большим любопытством наблюдала за ним из своего укрытия, а молодой человек переходил от одной коровы к другой.

— Хорошенько замечай, где пролилось молоко, – посоветовала ей Личи. – Но боюсь, большая его часть впитается в землю в тому времени, как ты сможешь выбраться из сена.

Сейчас Балкис меньше всего думала о молоке, хотя и должна была признаться в том, что пахло оно божественно.

Антоний заканчивал доить последнюю корову, когда дверь с грохотом распахнулась и кто-то крикнул:

– Что я вижу, сосунок? Ты ещё возишься? Хватит нянчиться со скотиной! Выгоняй их пастись!

– Вот-вот, нечего с ними церемониться! – добавил кто-то другой ещё более грубым голосом. – Надо побыстрее да порезче дёргать! Заканчивай, дурачина!

Балкис разглядела вошедших. То были двое парней в грубых куртках, высокие, крепкие, с тяжёлыми подбородками и сросшимися на переносице кустистыми бровями. Один из них был шатен, второй – рыжий.

– Тише, братья, тише, – миролюбиво отозвался Антоний. Было видно, что он привык к суровому обращению. – Мне совсем немножко осталось. Если хотите, можете забрать тех трех, что уже подоены.

Балкис возмущённо смотрела на братьев Антония. Почему он церемонился с этими нахалами? Неужели только потому, что он был младшим?

– «Если хотите»! – передразнил Антония четвёртый брат, протиснувшись между рыжим и шатеном. Это оказался ещё более мускулистым. Волосы у него были чёрные. – Хотим, не сомневайся! Давай заканчивай с этой коровой, да побыстрее!

– Быстрее доить нельзя, Барадур, – более или менее миролюбиво отозвался Антоний, но по голосу уже чувствовалось, что он боится. – Молоко не поторопишь.

Лицо Барадура потемнело от злости.

– Я – потороплю! – рявкнул он. – Поди прочь, малявка!

Он грубо спихнул Антония с табурета и уселся, чтобы закончить дойку. Корова отчаянно замычала от удивления и боли, но шипение струек молока зазвучало быстрее. Антоний обречённо вздохнул и отошёл в сторону, а другой брат дал ему пинка:

– За работу, лоботряс! Отвяжи остальных коров да выводи их пастись!

И он сам тут же принялся отвязывать Зорьку.

– Как скажешь, Кемаль, – снова вздохнул Антоний и отвернулся, чтобы отвязать Солнышко, но третий брат оттолкнул его.

– Ты что, простой узел развязать не можешь, недотёпа? Ступай вычисти стойла. Только на это ты и годишься?

Возмущение Балкис сменилось гневом. Ей хотелось передать Антонию свои мысли: «Ну постой же за себя! Скажи ему, чтобы он придержал язык!»

На какое-то мгновение ей даже показалось, что она произнесла эти слова вслух, потому что Антоний покраснел. Но все же он отошёл в сторону и взял лопату, но не одну, а две. Вторую он бросил рыжеволосому:

– И ты поработай, Филипп. Посмотрим, кто вычистит стойло быстрее!

Филипп проворно обернулся и отбросил лопату в сторону.

– Ты ещё будешь мне приказывать, что делать, да, молокосос? Я тебе сейчас напомню, где твоё место!

Он сжал кулаки и встал в боевую стойку. Другие братья обернулись, ухмыльнулись и шагнули к Антонию.

У Балкис засосало под ложечкой. Она поняла, что это за игра. Игра была жестокая: старшие братья пытались заставить Антония огрызаться – только для того, чтобы потом была причина поколотить его. Чем они и занялись.

Первым удар нанёс Филипп. Он нацелился Антонию кулаком в живот, но Антоний защитился, но хотя сам в ответ не ударил Филиппа, Кемаль завопил:

– Ого! Малявка думает, что имеет право поднимать руку на старших!

Он размахнулся, готовясь влепить Антонию апперкот.

Антоний пригнулся, но Барадур схватил его за плечо и, развернув к себе, ударил кулаком в челюсть. Антоний пошатнулся и отлетел назад. Филипп удержал его, а Барадур был готов врезать ему кулаком в подбородок, но Антоний мотнул головой, и удар пришёлся по плечу Барадура. Рыжеволосый злобно рявкнул и, оттолкнув от себя Антония, изо всех сил стукнул его под ребра. Антоний согнулся пополам, тяжело дыша. Кемаль расхохотался и размахнулся, чтобы ударить младшего брата по голове, но Антоний успел выпрямиться, и удар пришёлся по груди. Он отлетел назад, его поймал Барадур, развернул лицом к себе и хотел стукнуть в подбородок, но удар почему-то пришёлся в плечо. Антоний попятился назад, поскользнулся и рухнул на пол.

Все братья дружно расхохотались. Отвязав коров, они погнали их во двор, крича:

– Не забудь отмыться, Антоний!

– Ага, только как выйдешь, стой против ветра!

Балкис была вне себя от возмущения. Она поняла правила этой бесчестной игры. Антонию не позволялось давать сдачи, хотя он имел право по возможности уклоняться от ударов. Балкис не сомневалась: Антоний ещё и нарочно подыгрывал, уступал братьям, чтобы они поскорее оставили его в покое. Верно говорила Личи: они были грубыми, невоспитанными и жестокими. «Наверное, и отец у них такой же, – подумала Балкис. – А то и ещё хуже. Наверное, они от него научились жестокости и грубости». Судя по всему, семейка была на редкость неприятна.

За одним исключением.

Балкис не показывалась никому на глаза целую неделю. Мало-помалу она набиралась сил, питаясь пролитым молоком, и выздоравливала благодаря ласкам брауни. Днём амбар был целиком и полностью в её распоряжении. Она могла охотиться за мышами, а когда сил прибавилось – и за крысами. По ночам, когда в абмар сгоняли коров, коз, овец и свиней, здесь становилось тепло. Но на рассвете и на закате сыновья с отцом являлись сюда, чтобы накормить и подоить животных.

Отец был копией своих сыновей. Правда, он уступал им ростом. Он был рыжеволос и рыжебород, приземист и мускулист. За годы он оброс жирком, шевелюра и борода у него подёрнулись сединой. Приказы он отдавал зычным, чуть хрипловатым голосом. Если братья принимались издеваться над Антонием, шпынять его, отец их неизменно поддерживал. Похоже, на его взгляд, отношения в семье строились по возрастному принципу. Главным был он, а самым никчёмным – Антоний.

Словом, когда коров загоняли в амбар на ночь, навоз за ними всегда убирал Антоний. Видимо, это была его пожизненная повинность, назначенная только за то, что он появился на свет последним из братьев. Он и доил коров. Хотя братья непрестанно поучали его, говорили, как нужно это делать правильно, сами они до этой работы предпочитали не снисходить, почитая её, судя по всему, женской. Большей частью старшие братья перегоняли скот с места на место, занимались починкой плетней и построек. Но и Антонию приходилось принимать участие в работах во дворе, на холоде.

По ночам снаружи было холодно. Животные оставались в амбаре, а люди, как предполагала Балкис, собирались в доме. Но предполагать ей было, конечно, мало, и ужасно хотелось узнать, как живут люди в своём жилище. Но с этим следовало подождать, пока Балкис не наберётся сил и пока не начнёт таять снег. Однако к концу недели кошка уже почувствовала себя довольно неплохо и решила рискнуть и познакомиться с Антонием. Это было действительно рискованно. Балкис видела, что молодой человек не даёт сдачи обижающим его братьям. Но быть может, он вёл себя так только потому, что не мог достойно противостоять старшим в драке. А вдруг, столкнувшись с тем, кто слабее его, он повёл бы себя точно так же жестоко, как его братья? В общем, Балкис ждала до тех пор, пока не поняла, что в случае чего сможет удрать от Антония. И вот как-то раз, вечером, когда старшие братья загнали скот в амбар, задали животным корм и ушли, предварительно обругав Антония и наградив его пинками и тычками, Балкис наконец собралась с духом.

Как только дверь амбара захлопнулась, Антоний довольно улыбнулся. Он принялся доить коров и напевать. Балкис догадалась, почему этот молодой человек стоически переносил издёвки и побои: после них ему удавалось провести драгоценные минуты в одиночестве.

Балкис было жаль нарушать это безмятежное спокойствие. И все же она рискнула: спустилась с сеновала у дальней стены и осторожно пробралась по земле между копытами коров и кипами соломы. Потом она обогнула столбик и жалобно мяукнула.

Антоний удивлённо обернулся, и его лицо озарилось улыбкой.

– Кошка! – воскликнул он.

Балкис приготовилась к тому, что сейчас её ухватят за загривок или за хвост и начнут мучить. Она была готова выпустить когти, укусить Антония за руку и спастись бегством.

Глава 7

Антоний протянул к кошке руку, но до неё не дотронулся.

Балкис пришла в восхищение: вот человек, который знал, как подружиться с животным! Она подошла ближе и обнюхала пальцы Антония. Пахло приятно – коровьим выменем и молоком, но к этим аппетитным ароматам примешивался запах мужчины, и от него у Балкис слегка закружилась голова, что-то дрогнуло внутри. Она потёрлась головкой о руку Антония. Он добродушно, негромко рассмеялся и осторожно погладил её по голове, почесал за ухом и спросил:

– Кто ты такая, киска? И как ты сюда попала?

Балкис решила, что пора сменить тему «разговора», и снова мяукнула – на этот раз более требовательно. Антоний рассмеялся – на этот раз удивлённо.

– Ты голодная, да? Что ж, думаю, Солнышко поделится с тобой молочком. Правда, старушка?

Он легонько шлёпнул корову по боку. Та повернула голову, насколько позволяла верёвка, и недовольно замычала. Но, увидев Балкис, она издала другой звук, который словно бы означал: «Ах вот оно что? Так почему же ты так и не сказал?»

– Вот видишь? Солнышко у нас добрая.

Антоний направил струйку молока прямо на голову Балкис. Кошка от неожиданности и испуга прижалась к полу.

– Ну зачем ты так? Молоко прольётся попусту, а ведь ты не хочешь слизывать его с грязного пола, верно? Ну давай, подними головку и пей.

Что бы, интересно, он сказал, если бы узнал, что уже целую неделю кошка только тем и занимается, что слизывает пролитое молоко с грязного пола? Однако Балкис откликнулась на доброту Антония. А пить из бурдюка ей доводилось не раз. Она уселась поудобнее и всем своим видом показала, что готова принять угощение.

Антоний опять рассмеялся и снова направил к Балкис струйку молока. Кошка приподнялась на задних лапках и ловко поймала ртом струйку. Когда молоко перестало литься, она снова встала на четыре лапки и облизнулась.

– Ещё? – спросил Антоний.

Балкис опять уселась и подняла головку. Антоний снова угостил её молоком, а когда она напилась и слизнула последние капельки с усов, он сказал:

– Ну вот, теперь ты не умрёшь с голода. А мне нужно закончить дойку. Если хочешь, можешь посидеть рядом со мной.

Он вернулся к работе, но Балкис вовсе не хотелось, чтобы он перестал обращать на неё внимание. Она подошла и потёрлась о лодыжку юноши.

– Ах ты славная кошечка! – сказал он, наклонился и погладил её.

Балкис почувствовала себя совсем не так, как тогда, когда Антоний гладил её по голове и чесал за ухом. Он нежно провёл пальцами по её спинке – и её охватило такое сильное чувство, что она сама испугалась, но все же от восторга вся задрожала – он кончика носа до кончика хвоста. Антоний снова погладил её – и чудесное тепло разлилось по телу Балкис. Она невольно зажмурилась и перестала думать о чем-либо, кроме прикосновений Антония, и вдруг поймала себя на том, что мурлычет. Антоний гладил и гладил её, а она мурлыкала в сладкой дрожи и неожиданно подумала: а как бы она ответила на его ласки, будь она в человеческом обличье?

При этой мысли она встревоженно открыла глаза, но не убежала. Ей было так хорошо, что никуда не хотелось уходить. Рука Антония снова коснулась её спинки, и Балкис бросило в жар, как при течке. В ужасе она отошла в сторонку и уселась чуть подальше, чтобы Антоний не мог до неё дотянуться. Она была напугана собственными ощущениями, но убегать все же не решалась.

Антоний усмехнулся:

– Ну, ты довольна? Проголодаешься – приходи опять. Кошкам ведь не только молоко нужно – им нужен дом и ласка, а не то они дичают.

Балкис подумала о том, что от таких ласк она скорее одичает, но все же не спускала глаз с юноши. Он отвернулся и продолжил дойку. Мало-помалу Балкис задышала ровнее, успокоилась и стала думать о том, не началась ли у неё и вправду течка. Ей случалось видеть кошек в этом состоянии: течка продолжалась неделю или чуть больше либо прекращалась, если какой-нибудь кот вмешивался и оставлял кошку беременной. Потом Балкис снова стала гадать, как бы она себя почувствовала, если бы Антоний приласкал её как девушку. От этой мысли её опять бросило в жар, и она юркнула в темноту.

С этого дня Балкис всегда выходила к Антонию, когда он оставался в амбаре один, и всякий раз уговаривала себя, надеясь, что его прикосновения уже не будут так возбуждать её. Антоний же думал, что она является, чтобы попить молока, и каждый раз угощал её, а потом гладил – до тех пор, покуда Балкис не пугалась собственных чувств и не убегала. Она все ждала мгновения, когда его ласки перестанут так будоражить её, а это ощущение так и не проходило. Она уходила и пряталась, но не спускала глаз с Антония, покуда тот оставался в амбаре. Даже смотреть на него без волнения она не могла, однако все же это было не так опасно, как его ласка.

Сам же Антоний сразу полюбил свою новую знакомицу. Он стал называть её Киской и относился к ней с добротой и заботой. Он приносил кошке разные объедки и всегда гладил её – столько, сколько она позволяла. Как-то раз он вытащил из кармана шнурок и поиграл с ней. Балкис эта игра показалась глупой, но все же она, к собственному изумлению, увлеклась и стала бросаться на извивающийся коней шнурка, хватать его когтями и зубами. Она была готова на все, лишь бы порадовать Антония, а потом поймала себя на том, что наслаждается игрой. Но нет, все же не сама игра ей была так приятна, а то, что она играла с Антонием.

Подглядывая через дырочку в стене амбара за тем, как протекает жизнь в крестьянском хозяйстве, Балкис вскоре поняла, что Антонию не с кем поговорить, кроме отца и братьев, а те не желали его слушать. Стоило ему сказать что-то – и его тут же обзывали тупицей и недоумком. Балкис испытала сильное потрясение, осознав, что она, будучи всего лишь кошкой, стала единственным другом Антония.

Однако она была его тайным другом и из осторожности не выходила из амбара и не показывалась на глаза отцу и братьям Антония. Она могла легко представить, как станут издеваться над Антонием его братцы, если узнают, что он обзавёлся кошкой, и как они поступят с любым животным, о котором он заботится.

К концу третьей недели Балкис не выдержала. Она больше не могла сдерживать любопытство. Как-то раз холодной зимней ночью она решила посмотреть, что делается в доме. Себя она старательно убедила в том, что ею движет вовсе не желание увидеть Антония в домашней обстановке. Просто в амбар тоже стал забираться мороз, а крестьянский дом выглядел таким тёплым и гостеприимным. Кошка выбралась из амбара, проскользнула вдоль дальней стены, шмыгнула вдоль загона, обогнула дерево, пробежала вдоль ещё одной загородки. Здесь, с наветренной стороны, было меньше снега, а с другой стороны лежали большие сугробы, но все равно слой снега доходил кошке до брюшка, и она продвигалась к дому прыжками. Это было нелегко, но свет, проникавший сквозь щёлочки в ставнях, притягивал Балкис. Звали её к себе и людской смех, и стройное пение.

Но как она могла проникнуть внутрь? «Наверняка в доме водятся мыши, – решила она, – а уж если мыши могут забраться в дом, значит, и я смогу». Балкис пробежала вдоль стены, повернула за угол и наконец учуяла запах. Вот только пахло не мышами, а крысами! Азарт охотницы овладел кошкой, страстное желание отплатить Антонию за его доброту – хотя бы такой малостью.

Запах привёл Балкис к щели между двумя досками в нижней части стены. Щель была узкая, но все же протиснуться в неё было можно, тем более что в доме кошку ожидало тепло и общество людей. Она легла на живот, просунула в щель мордочку и стала проталкиваться внутрь. Вскоре ей удалось протиснуть внутрь голову.

Это была удача, но Балкис стало не по себе. Ведь она могла застрять в этой дыре – ни туда, ни сюда. Однако она удвоила усилия и, превозмогая боль, протиснула в щель плечи, а потом, продолжая извиваться, наконец забралась в дом. Она думала о том, что в человеческом обличье ей бы ни за что не пролезть в такое узкое отверстие – она бы разве что руку могла в него просунуть.

Оказавшись в доме, кошка встала на все четыре лапки, помахала хвостом и подождала, пока глаза привыкнут к темноте.

Вот она! Крыса – всего-то в два раза меньше самой Балкис. Она была хорошо видна в свете, проникавшем в щёлочку между двумя плохо пригнанными половицам. Увидев кошку, крыса попятилась назад и оскалилась, обнажив мерзкие жёлтые зубы. У Балкис часто забилось сердце. Она вдруг забыла и о холоде, и об усталости. Она присела, подняла хвост, приготовилась к прыжку.

Крыса в отчаянии бросилась на неё. Балкис высоко подпрыгнула, развернулась в полёте, приземлилась на спину крысы, впилась зубами в её шею, выпустила когти. Крыса взвизгнула, начала метаться, попыталась развернуться, но Балкис встряхнула её и несколько раз подряд ударила головой о стену. Наконец крыса затихла и обмякла.

Пение и смех все звучали и заглушили шум и возню кошки и крысы.

Балкис отпустила крысу, отскочила назад и стала внимательно наблюдать за злобным грызуном – не проявит ли крыса признаков жизни. Крыса лежала неподвижно. Балкис подождала ещё немного, думая о том, что грызун может и притворяться, но крыса не пошевелилась. Тогда Балкис развернулась и побежала по простенку. Если бы кошка действительно хотела поохотиться, она бы задержалась до тех пор, пока не убедилась бы, что крыса действительно мертва, но она не была голодна, поскольку сравнительно недавно съела целую миску объедков – подношение Антония. Больше всего на свете Балкис сейчас хотелось увидеть своего любимца в кругу семьи.

Балкис бежала и принюхивалась. Крысиный запах вёл её, и вот наконец она отыскала отверстие и выглянула в комнату. Отец семейства восседал на почётном месте – на большом стуле у очага. Его рыжая, подёрнутая сединой борода спускалась чуть не до самого пуза. Он сидел, положив руки на колени, и кивал головой в такт пению. Одет он был только в рубаху и штаны – не слишком чистые. В такой же затрапезной одежде были и его сыновья, рассевшиеся полукругом напротив папаши. Самый старший, Барадур, сидел лицом к отцу и ближе других братьев к огню. По обе стороны от него сидели Кемаль и Филипп, а чуть дальше – ещё один брат, которого Балкис раньше не видела и не знала его имени. Дальше всех от очага сидел Антоний – самый младший, наименьший в семейной иерархии.

Балкис нахмурилась. Ей не понравилось такое отношение к её другу.

Но вот пение вдруг сменилось речитативом. Старший брат заговорил нараспев, а остальные братья умолкли. Балкис поняла, что до этого они пели хором, а теперь настало время солирования.

– Поднял Рустам свой меч стальной… – пропел Барадур.

– Всю мощь свою в удар вложил, – подхватил Кемаль.

– И колдуна он вмиг сразил… – сверкнув глазами, выкрикнул Антоний.

– Заткнись, Антоний! – рявкнул Барадур.

– Когда же ты научишься правилам? – процедил сквозь зубы Кемаль.

– Но у меня была рифма!

– Ты должен ждать своей очереди, и ты это отлично знаешь, – строго проговорил отец. – Перед тобой должен спеть Моти. А уж потом ты рифмуй последнюю строчку с предыдущей.

Антоний вздохнул и обречённо кивнул.

– Ну, на чем мы остановились? – спросил отец. – Кемаль, повтори свою строчку.

– «Всю мощь свою в удар вложил», – послушно повторил Кемаль.

Филипп, средний брат, свирепо сдвинул брови.

– Вот видишь, Антоний? – обиженно пробурчал он. – Из-за тебя я забыл свою рифму!

– Придумай новую, да поскорее, – поторопил его отец.

– Он был силён в лихом бою, – выдавил Филипп.

Моти, следующий по возрасту после Филиппа, протянул:

– Воздел он меч над головой…

Антоний, до которого наконец дошла очередь, выпалил:

– Седобородого убил!

– Если ты получше срифмовать не мог, не стоило влезать без очереди, – фыркнул Барадур.

А Балкис показалось, что рифма очень даже неплохая.

– Ну ты даёшь, Антоний! – хихикнул Моти. – И при чем тут седая борода? Не в ней же дело! Просто это был колдун, маг, вот и все!

– Зато у меня есть отличная строчка, с которой можно начать новое пятистишие, – с надеждой проговорил Антоний.

Тут все остальные так дружно завопили «нет», что Балкис в страхе отскочила подальше от отверстия крысиной норы. А Антоний не огорчился, и Балкис поняла, что ему не впервой слышать этот хор.

– Слушай, Антоний, ну когда же ты научишься не влезать без очереди?

Отец кивнул:

– Ты самый младший, и тебе положено петь последнюю строчку.

Балкис подумала: «А если бы они слагали шестистишия?» – но тут же поняла, что это невозможно, потому что сыновей всего пять. Антоний в этом смысле был обречён.

– Ты сможешь начать новый стих, когда закончишь последний из стансов – как всегда, – сурово проговорил отец.

Антоний вздохнул.

– Но последним стихом ничего нового не скажешь, – сказал он и поднял руку, дабы предупредить возражения. – Знаю, знаю – в старых песнях никогда нет ничего нового.

Балкис следила за лицом Антония. Было заметно, что в нем зреет дух противоречия, что он жаждет новых песен, но Антоний смирился.

– Начинай новый куплет, мой старший сын, – обратился отец к Барадуру.

Барадур пропел:

– Покинул тело злобный дух…

Братья продолжили куплет – друг за другом: за Барадуром – Кемаль, за Кемалем – Филипп, за Филиппом – Моти, за Моти – Антоний. Балкис ёрзала около отверстия норки, понимая, что эта игра происходит зимними вечерами каждый день: семейство устраивается у огня и импровизирует в стихах на темы древних песен. Её другу в этой игре отводилось последнее место, да и во всем прочем он тоже был последним. У любого из братьев имелся кто-то помладше, кем можно было покомандовать, а у Антония – никого, кроме разве что Балкис. Но ведь Антоний вовсе не пытался командовать ею. Похоже, он знал разницу между другом и слугой.

«Жаль, – думала Балкис, – что этой разницы не знают его отец и братья».

Песня звучала и звучала, и Балкис невольно заслушалась. Как только очередь доходила до Антония, он всегда был наготове с прекрасной звучной строкой, изысканной рифмой. Балкис начала догадываться, почему юноше так хотелось начать новую строфу или хотя бы вставить строчку в середине: поэзия была его стихией, строки сами приходили ему на ум, рвались наружу. Балкис даже невольно позавидовала ему. Да, она легко запоминала наизусть строки стихотворных заклинаний, но самой ей стихосложение давалось с трудом.

Своё искусство Антоний ярко показал в последней строфе, где он сам мог избрать ритмику, связать внутренние рифмы, упорядочить аллитерацию. Ничего подобного в предыдущих строфах не было и в помине. В итоге все сказание получило блестящее, звучное завершение, а братья все равно скривились.

– Ох, как красиво, Антоний!

– Не можешь, что ли, простого стишка сложить?

– Рустаму такие мудрёные словечки уж точно не пришлись бы по душе!

– А чего ещё ожидать от белоручки? – хихикнул Моти, а остальные дружно загоготали.

Антоний покраснел от смущения и обиды и сжал губы, чтобы с них не сорвались дерзкие слова. Он понурил плечи, краска сошла с его щёк, и он обречённо вздохнул. И снова Балкис охватил гнев из-за того, что её другом все так помыкали.

Она еле сдерживалась – так ей хотелось подойти к нему, попытаться его утешить. Она осторожно выглянула из норки, убедилась в том, что около этой стены лежит тень – так и было: крыса хорошо выбрала место, где прогрызть дыру. Балкис бесшумно покинула своё убежище. Её сердечко часто билось от страха, но она все же прокралась вдоль стены, прячась за стульями и столом, и вот наконец ей осталось преодолеть последние несколько шагов, отделявших её от табурета, на котором сидел Антоний. Балкис проворно пробежала к табурету, разместилась так, чтобы её не видели остальные, и ласково потёрлась о лодыжку юноши.

Она сразу почувствовала, как её друг напрягся, – но понадеялась, что он не вскочит и не перевернёт табурет, решив, что к нему подбежала крыса.

Но Антоний не ошибся: он слишком хорошо знал повадки животных. Он опустил руку – как бы небрежно, устало, но Балкис сразу поняла этот знак и потёрлась головой о тыльную сторону его ладони. Антоний провёл пальцами по её шёрстке, и кошка задрожала от удовольствия. Разные чувства владели ею. О да, она была заблудившейся, бродячей кошкой, которой так хотелось, чтобы кто-то её обогрел и приласкал. А Антоний был её другом, которому тоже была нужна её поддержка и забота.

Но хотя… Если ему и была нужна поддержка, все равно он боялся за свою подружку. Когда один из братьев стал рассуждать о храбрости Рустама, решившегося выйти на бой с противником, намного превосходившим его силой, Антоний возразил:

– Может, так и было, Моти. Но могло быть и так, что отваги у Рустама было больше, чем разума. Будь он благоразумен, он бы сообразил ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ, ГДЕ БЫЛО БЕЗОПАСНО.

— Вот-вот, – осклабился Моти. – Ну чего ещё ждать от сосунка?

А Барадур обратил внимание на то, как Антоний подчеркнул последние слова и нахмурился.

– Как-то ты это странно сказал, чистюля. Уж не затаил ли чего?

Его взгляд скользнул к руке Антония. Тот проворно положил руку на колено, но опоздал.

– Что ты там прячешь под табуреткой? – гаркнул старший брат, вскочил и подошёл к Антонию, наклонился и заглянул под табурет.

Антоний повернулся и уязвленно проговорил:

– Как ты мог подумать, что я что-то прячу от тебя, братец?

– И точно, прячешь! – воскликнул Моти, присел на корточки, ухватил Балкис за загривок и вытащил из-под табуретки. При этом Балкис стукнулась головой о сиденье, и у неё поплыло перед глазами. Моти с победным воплем поднял её.

Балкис пыталась вырваться, она попробовала царапнуть Моти, но тот, судя по всему, прежде мучил кошек. Он держал Балкис обеими руками, да так, что она не могла дотянуться когтями до его запястий.

— Гляньте, братцы! – кричал Моти. – Антоний себе дружка приволок!

Братья радостно вскричали и сбежались к Моти, чтобы начать новую, жестокую игру.