Текст книги "Но человека человек. Три с половиной убийства"

16

На первый взгляд, обычное «перебивание крыши»; все же и в самый первый день я не ощутил облегчения от того, что мне помогли. Это совпадение – заговор Э. и чудесное спасение в один день – мне инстинктивно не нравилось. Я понимал, что поневоле пустил в свой бизнес силы, на которые никак не могу повлиять. Но как я мог это предотвратить? Или что мог сделать на этапе, когда Али и Петр номинально числились в совете директоров, а Д., которого «поставили» в моей фирме смотрящим, чтобы он исправно отчислял своим начальникам проценты от моей прибыли, водворился в моей машине?

Такое сочетание функций спецслужбы и коммерции нисколько не удивительно; ведь и самый главный российский начальник когда-то делал деньги именно так. Можно сказать, что это срастание власти и собственности, силовиков и коммерции и есть главная артерия российской экономики, ее нервный ствол, ее стержень, вертикаль; так устроена Россия, а кто пробует устроить иначе, рано или поздно чувствует во рту неприятный привкус железа. Перебирая варианты, я и сейчас не вижу для себя тогдашнего никаких выходов.

Что же касается Ксюши, то она была на седьмом небе от счастья. Настал ее звездный час. Наконец-то ей, считавшей себя ни на что не годной, удалось сделать кое-что по-настоящему весомое! Ее любовь спасла бизнес отца. Одновременно она устроила любимого ко мне на работу за отличные деньги. Неслыханное, баснословное деяние, почти подвиг.

Пользуясь случаем, она попросила меня дать ей возможность проявить себя в моем бизнесе, пусть в чем-то мелком, но полностью под ее ответственность. Я согласился и выделил Ксюше коммуникацию с рекламным агентством, которое делало для нас радиоролики и сайт. Теперь она могла не только приносить пользу, но и каждый день видеться с Д. Ей казалось, что теперь их сближение – дело времени.

17

И сначала все выглядело именно так. Не то чтобы Дибок резко стал благодарным или растроганным, но спустя две недели Ксюша впорхнула ко мне, сияя, и объявила, что Андрей предложил ей слетать на неделю в Индонезию.

– Там такой остров есть, – радостно говорила она, – небольшой, почти совсем дикий, на нем три буддийских храма. Андрей говорит, что он, если бы мог поверить, то стал бы буддистом.

– Буддист-шмуддист, – проворчал я. – Сидит с каменным лицом у меня на заднем сиденье, на нервы действует. На хрена мне этот пассажир, все никак понять не могу.

– Папа, блин! – с пол-оборота раскричалась Ксюша. – Мне стыдно за тебя! Ты думаешь, он твой телохранитель?! Я не хочу даже слышать! Противно! Эти люди за тебя жизнью рисковали!

Я промолчал.

– А ты умеешь поднять настроение, – язвительно прокричала Ксюша и выскочила из кабинета.

Улетели они во вторник, а в пятницу Дибок неожиданно появился на работе. Я аж очки протер.

– А Ксюшу где потерял? – спросил я.

– Дела призвали, – сказал Дибок, как всегда, учтиво и вяловато, глядя в сторону. – Ксюша еще там. Билет через два дня.

– А это ничего, что ты ее оставил там одну?

– Не одну, там мои приятели, – сказал Дибок.

– Так вы летали не вдвоем?

– Нет, что вы, мы компанией.

Ксюша прилетела в срок, особых эмоций не выказывала, и я решил в их отношения не вмешиваться. Только после ее смерти в дневнике я прочитал об этой неделе, которая, в понимании Ксюши, должна была стать раем, а стала адом.

18

«Жара тут невероятная. Солнце такое, что могу находиться только в тени. А Д. с парнями ничего. Здесь все передвигаются на мотороллерах, и Д. ездит с такой скоростью, что на каждом повороте я пытаюсь вспомнить молитву, но в голове у меня, как у Кая, одна таблица умножения. Я так счастлива, что мы вместе, что мы наконец друг у друга есть!»

«Сейчас я вышла из океана. Солнце садится. Поразительные закаты здесь. Д. с парнями сидит на мысу».

На второй день Дибок, видимо, окончательно заскучал. Даже не так. Скучать-то он и не переставал. Это было его всегдашнее состояние. Он скучал всегда, скучал везде. Разница была только в степени. Иногда он скучал исступленно, как неуравновешенные подростки, которые от скуки колупают стены, сшибают ногами водосточные трубы и грабят случайных прохожих на улице. В таком состоянии Дибок изводил Ксюшу издевательскими замечаниями или придирался ко всему на свете. Кажется, он действительно считал, что весь мир виноват в его бедах, а сам он – невинная жертва обстоятельств. Иногда его скука больше напоминала состояние сна, но такого, в который впадают не люди, а приборы, например ноутбуки или принтеры. Он как будто полувыключался, слегка отсутствовал, и только глаза кое-как, вяло, из-под век глядели на этот презренный, никому не нужный мир.

«Зачем он взял меня с собой, непонятно. Он все время с парнями, на меня обращает внимание меньше, чем на рюкзак. Они непрерывно квасят. Приехали на мыс, где храм этот, так Д. даже не глянул. Они заказали гору самой дорогой выпивки, жратвы, решили удивить местных. Купаться тоже не ходят, только бухают».

«Может, я какая-то не такая? Может, меня за что-то решили наказать? Он даже трогать меня избегает, даже за руку брать. Ему кажется, что со мной не о чем разговаривать. Но я не понимаю, зачем он тогда вообще меня позвал с собой».

Важная для меня запись:

«Странные намеки и подъебки А. и К. Когда они начинают, Д. их останавливает, но как-то…

Он просит их замолчать как будто не потому, что боится меня обидеть, а скорее так, будто не хочет, чтобы я что-то узнала, что от меня скрывают. Или я начала заражаться его вечной подозрительностью? Не хочу думать об этом, не хочу разгадывать гадкие загадки».

И еще более важная:

«Уплыла за буйки. Плыву к мысу, вдруг за мной катер. Машут, кричат. Я остановилась, поплыла к ним. Мне объяснили, что за мыс нельзя, там сильное течение – может утащить в океан с концами. Я даже не испугалась. Подумала – утонула бы, ну и хрен с ним. Со всеми этими приключениями меня не было полдня, высадили на берегу в шести километрах от виллы. Д. даже не заметил, кажется. Пока меня не было, не звонил, когда пришла, ничего не сказал, не поинтересовался, где была. Но ему не нужна не только я, ему вообще здесь ничего не нужно. А ведь здесь потрясающе красиво. Но ему все равно, где быть. Он всегда в одном и том же месте – в себе, в своих жестоких и мрачных мыслях. А я? Что делать мне? Полное разочарование и слезы».

19

Только потом, когда было уже поздно, я понял: это было не просто перебивание крыши. Возможно, оно было таковым в первые дни, но не дольше недели. Начальнички очень быстро поняли, что мой бизнес не из тех, которые можно доить, в их понимании, эффективно. Я был не просто человеком, который «варит бабло», я пытался что-то развивать, делать новое. Я не был ориентирован на быстрый рост прибыли, я создал новый рынок и работал на развитие спроса, а не на то, чтобы получить мгновенную отдачу. Им это не подошло. Моя модель была непонятна, непривычна для них. И тогда – почти сразу – они сменили парадигму отношений со мной. Они решили просто высосать лоха и выбросить пустую оболочку.

Но я вполне осознал это не сразу. В ту осень я еще сомневался. Сомневался – и платил. Я истекал деньгами. У меня и так не бывало лишних трат, но тут пришлось заморозить строительство дачи, а затем начал страдать и бизнес. Петр и Али меня явно избегали, я пытался задавать им вопросы, но они отвечали односложно, в том смысле, что все нормально, но ситуация требует некоторых денежных вливаний… и еще… и еще… что Э., сволочь такая, выстроил пуленепробиваемую стратегию защиты… и что они делают что могут… Постепенно они вели себя со мной все более высокомерно и агрессивно.

А главное, я перестал нормально работать. У меня началась бессонница, я вскакивал в четыре, выходил на балкон, курил, судорожно искал решения и не находил их. Связался со знакомым инвестором, убеждал его спасти меня, выкупить у негодяев. Я просил не унижаясь, но горячо и страстно, приводя веские аргументы: у меня есть перспективная идея, знание рынка, я шел в рост, меня сбили на взлете, внутри бизнеса нет никаких факторов, которые бы помешали мне стать лидером и вырасти на порядок, а то и на два. Инвестор ответил, что подумает, но тон у него был такой ласковый, такой виноватый, что я мгновенно понял: он в курсе всего и спасать меня не полезет. Я не сердился на него. У каждого свои интересы.

Ну а Дибок? А он был как будто и вовсе ни при чем. Он просто молчаливо присутствовал, маячил у меня в зеркале заднего вида: сутулая фигура с мощными плечами, лысая круглая голова, белесовато-голубые мрачные глазки.

Однажды (лил сильный холодный дождь, ветер сдирал с деревьев остатки листвы) мы, как всегда вместе, ехали на встречу. Я предложил Д. добежать до машины под зонтиком. Дибок мотнул головой. За двадцать метров он успел вымокнуть до трусов. С него лило.

– Машину сушить придется, – сказал я.

– Простите, Артемий Маркович, – сказал Дибок после паузы.

Я обернулся.

– Скажи, – спросил я, – вот вы топите мой бизнес, хотите поделить деньги. А ничего, что я мог бы тут целую империю выстроить? Это перспективнейшее направление. Надо просто подождать. И ведь я даже не протестую, что вы присосались ко мне как пиявки. О’кей, пожалуйста, правила игры, я буду платить. Сам не безгрешен, наверное. Но неужели эта игра выгоднее, чем моя? Ведь в будущем вы получите больше.

– О чем вы говорите, Артемий Маркович, – вяло ответил Дибок. – Мы понимаем…

– Да и я ведь понимаю, – сказал я в бешенстве.

Дибок удивился. Я никогда раньше не говорил с ним так. Он всегда бывал учтив, а я ценил и уважал умение себя вести, редкое в его среде.

– Понима-аете? – голубые глазки глянули на меня. – А если понимаете, то я тогда немножко, извините уж меня, что я скажу… Я иногда на вас смотрю и удивляюсь… Вы такой умный человек… и при этом как будто не видите, что вокруг вас творится… Вы оглянитесь немножко, Артемий Маркович. Посмотрите на людей, которые обычные простые люди… Какое там уж будущее, Артемий Маркович. Какое там будущее. Вы же сами прекрасно знаете, что нет никакого будущего. И у вас нет. И у нас нет, – глазки потухли, Дибок прикрыл мокрые веки. По его лицу текла вода. А может, пот. – Вы простите, Артемий Маркович. Ужасно голова болит сегодня. После аварии постоянно болит, надо обследоваться…

20

Да, я все понимал. Почти все. А теперь уж понял все окончательно – как в романе Пелевина, «я, Степан Михайлов, все понял». Не понимаю я только одного: почему Ксюша все это время продолжала его любить.

Как раз в это время, в начале декабря, произошла встреча Ксюшина с Г., ее бывшим однокурсником, который ушел почти сразу после начала обучения. Этот Г. варился в творческой, богемной среде, мутил какие-то чумовые проекты, связанные с актуальным искусством. Ксюша пишет:

«Встретились с Г. Были в „лофте“ – здании бывшей фабрики, начинает входить в моду. Другая жизнь, какой могла бы жить и я, если бы не.

Г. очень хороший, и, кажется».

Две последние фразы не окончены.

«Первый снег наконец-то! Как я раньше бывала счастлива от первого снега! А теперь почему-то не умею, не могу радоваться, только воспоминания. Но вчера с Г. пошли на выставку, и как воспоминание – была радость, была. Но только в прошлом. Неужели я теперь буду всегда только вспоминать и никогда больше не проживу радость сама».

Никакой «истории» у Ксюши с Г. не было. Судя по всему, они встречались всего несколько раз – он водил ее на концерт, они посидели в кафе. С этими четырьмя-пятью встречами и связана переписка в мессенджере, сыгравшая впоследствии важную роль в истории, которую я рассказываю.

Все это время в дневнике повторяется бесконечное хождение по кругу все тех же мыслей и чувств о Д. Ксюша продолжала его любить – «если это можно назвать любовью», – оговаривается она. Понимает, все понимает о Д. – и вместе с тем не может от него оторваться, зависит от встреч с ним, от его настроения и все сильнее страдает. В то время как превосходящие силы начальничков разрушали мой бизнес, другая сила продолжала свою разрушительную работу в душе моей дочери.

Но что же это были за силы?

Возможно, она его жалела. Кроме того, Д., конечно, продолжал умело играть с Ксюшей, играть скупо, уверенно, не переигрывая, давая ей ровно столько, сколько было необходимо для того, чтобы она продолжала дергаться, как пришпиленная. Думаю даже, что он не знал, зачем это делает, и мучил ее просто так, без намерения. Но, скорее всего, это объяснения не исчерпывающие. Было и еще кое-что, еще что-то, что мне трудно описать, определить.

Среди его обычной апатии вдруг проглядывало что-то… какая-то страшная женственность скользила в его жестах, позе, и как будто страдание исподволь просачивалось и окрашивало его младенческое лицо темным и желтоватым, и когда он смотрел вниз, шевеля пухлыми губами, тени длинных ресниц падали на его изрытые щеки… в этот момент странная, невыразимая догадка приходила на ум, как едва слышный грозный гул, но тут же ускользала без следа.

21

Новогодний корпоратив мы устроили рано; я хотел совсем забить на него, и уж тем более не в моих привычках было начинать праздновать за две недели до Нового года – все же понимают, что после корпоратива рабочий пыл сотрудников может надолго остыть, а там и проклятые «каникулы»; но на тот момент я был так измотан попытками спасти бизнес и переживаниями, что махнул рукой и позволил людям решить этот вопрос самостоятельно.

В результате получилось нечто совсем несообразное. В России ничто не идет само, не растет естественным путем, все надо насаждать. А как только перестаешь неусыпно контролировать и держать форму – чего бы то ни было: себя ли, семьи, бизнеса, праздника, – в то же мгновение, как будто только того и ждали, лезут снаружи и изнутри рыла и хари, и мгновенно все скатывается в жуткую и мерзкую хтонь, в психоз, в полное отсутствие границ, различений, по меткому русскому слову, в без-образие. Зачем-то, не спрашивая меня, устроили бартер с пригородным отелем из числа клиентов. Отель мне никогда не нравился – ни как партнер, ни по стилистике. Был приглашен тамада – человек, который не умел моргать обоими глазами вместе, вследствие чего непрестанно подмигивал, и казалось, что все его слова – изощренное издевательство.

Люди Петра и Али сидели вперемежку с хихикающими девицами из отдела работы с партнерами – за весну и лето я нанял кучу молодого народа. Какой-то второго разбора рэпер на сцене кидал рамсы всему миру. Идиотские конкурсы следовали один за другим. Музыка громыхала, водка лилась рекой. К ночи начался свальный секс в сауне и бассейне; Петр, Али и Дибок до утра гонялись друг за другом в подвале с пейнтбольными ружьями; позже отель предъявил нам счет за разбитые горшки и сломанные двери. Вся эта бессмысленная движуха произвела во мне такое омерзение, что я уехал, как только смог, – и зря.

Оказалось, что ближе к полуночи, где-то между серпантинами, бухгалтерским караоке и всеобщим минетом в бассейне, на сцену вылезла пьяная Ксюша. Она попросила у тамады микрофон, заплакала и сказала, что любит Д., что не может без него жить, что совершенно измучилась, – и попыталась прямо на сцене порезать себе руки. Конечно, ей не дали, Дибок довел ее до номера и уложил спать. Мне никто ничего не сказал, узнал я об этом уже после всего от своих сотрудников.

«Чувствую себя просто отвратительно. Кажется, я дошла до самого дна стыда и ужаса. Что он может ко мне чувствовать, кроме брезгливости и омерзения. Мне никогда не было так плохо».

«Невыносимо, что он всегда надо мной издевается. Я не могу с ним поговорить – а я ведь знаю, что он может быть другим. Как будто он меня специально лишает своего сочувствия, даже малейшего уважения. „А за что тебя уважать?“ А правда: за что?»

«Избегает меня даже трогать. Как будто я насекомое какое-то. Подчеркнуто избегает. Это очень обидно и больно».

22

В это время Ксюша узнает о том, что Д. продолжает спать с Е. Р.-Р. и получать от нее деньги. Однажды он попросил ее подвезти его на адрес Тортиллы, думая, что Ксения не знает, где она живет. Ксюша отвезла его, а когда подъезжали, не удержалась и спросила:

– Как там твоя шальная императрица?

Его сорвало. Ксюша-то думала уколоть его, сделать шпильку; предполагала, что Д. если не начнет извиняться, то по крайней мере переведет все в шутку. Но не ожидала, что тот разозлится.

– Ты у нас типа особенная, – сказал он. – Такая тонкая вся из себя, необычная. Типа у тебя необычные переживания. На самом деле ты просто инфантильное сопливое ничтожество. Ты ни хера не умеешь, не знаешь, не пережила. Тебе до нее как до Луны. И ты смеешь за мной бегать и мне предъявлять… В пизду, Ксюшенька, в пизду. Все понятно? – он вышел из машины и хлопнул дверцей.

Из дневника:

«Сама виновата, тупая инфантильная сучка. Не умела понять, что человеку нужно. Конечно, после твоих истерик никто не захочет с тобой иметь дело. Его надо было просто любить, со всеми его недостатками. Да, и с Е. Р.-Р., потому что не твое дело, потому что не тебе судить… А ты не удержалась и потеряла его навсегда. Нечего жалеть себя. Так тебе и надо».

Это запись от 15 января; и на этом дне «серая зона» в дневнике кончается и переходит в черную – ту, в которой мне приходится пробираться на ощупь.

Числа заканчиваются. Сразу после рефлексии о собственной вине в разрыве с Д. (хотя, если вдуматься, какой разрыв, ведь и самих отношений как таковых не было?) другим почерком, шариковой ручкой, наискосок накарябано:

«А что если. Не хочу об этом думать. Какой кошмар, какой дикий ужас».

23

Вбегает Лука, лицо перекошено, пытается что-то объяснить:

– Собака! Джеки! Витторио! Прибежала! Набросилась! Рядом с фонтаном, где камни! Всё в крови, ужас, кошмар!

Вскакиваю.

– На кого набросилась? На Филю?!

– Нет! – Лука хватает меня за руку. – Пойдем! Пойдем! Там… Там…

Что ж, не на Филю, и то хорошо. Судя по всему, и не на маму. Но все равно неладно. Надо посмотреть.

Быстрым шагом идем к фонтану. Там уже собралась кучка рабочих, весь красный Витторио по телефону вызывает ветеринаров, Андреа держит на руках Мальвину, свою маленькую собачонку, пытаясь приставить ей голову на место. Собачка еще жива, но скулить не может, воздух с хрипом пробулькивает через тонкое горло, лапы дергаются в конвульсиях.

– Ч-черт, он почти откусил ей голову, – говорит Андреа чуть не плача. – Терпи, дружочек, терпи, сейчас приедет доктор.

– Джеки, блин. Никогда мне эта псина не нравилась, – говорю я.

– Да! У столбика «двенадцать» поворот! Мы выйдем вам навстречу! – возбужденно кричит Витторио.

Считается, что Витторио буддист, чуть ли не просветленный, держит маленький ретрит. В последнее время стал сотрудничать с нами, предоставляя сомнительные услуги вроде «медитации на осознанность среди воздушных замков и пения птиц на рассвете в умбрийских холмах». По мне, так его позитив такое же шарлатанство, как и его светский лжебуддизм, а сам Витторио дурак и нарцисс. Живет он в недостроенной хижине, куда постоянно пытается приглашать девиц из окрестных городков. Девицы сначала ведутся, потом сбегают. Собаку он воспитать тоже не смог. Джеки носится по территории, гоняет кроликов и пугает детей беспорядочным лаем. До сегодняшнего дня мне казалось, впрочем, что Джеки хоть и хаотичный, но не агрессивный пес.

– Не умирай, – шепчет Андреа, зажимая рану на шее Мальвины. – Миленькая, не умирай, мы с тобой столько прошли.

Собачке Андреа семь лет. Лишь недавно я догадался, что это его самое родное и близкое существо. У меня становится скверно на душе.

К счастью, ассизские ветеринары попались расторопные и смышленые. Не каждый докумекает, как до нас добраться, и не всякий сумеет ловко провести машину по размытым весенним дорогам – а эти уже вон, мчатся. Воспрянув духом, Андреа бросается им навстречу, дверца захлопывается за ними, машина тут же в три приема разворачивается и штурмует скользкий взъезд на холм. Комья грязи летят из-под колес.

– Уйди, видеть тебя не хочу, – во всеуслышание заявляет Витторио псу, который, как всегда, носится кругами и топчет молодые цветочки на клумбе моей жены. – Фессо (идиот). Фоттити (иди на хуй, проваливай).

Хотя если кто тут и идиот, то сам Витторио.

– Куда проваливай-то? – спрашиваю. – Куда собака без тебя пойдет?

– Во ад! – бурчит буддист. – Надеюсь, девочка оживет.

– Живая или мертвая, а тебе она влетит в копеечку, – обещаю я.

Витторио багровеет еще сильнее. Обычно он пытается выглядеть равнодушным к деньгам, но я-то знаю, что он до смешного, патологически скуп. Минута критическая, и он не выдерживает:

– За что платить-то, ежели вдруг не спасут?

– Ты знаешь Андреа. Он хороший юрист. Он тебя просто разденет. Так что молись, чтобы дело ограничилось оплатой лечения и строительством будки и выгона для Джеки. Еще раз увижу здесь тебя или твоего хвостатого дурака, сам откушу тебе башку. По ходу без башки медитировать проще, буддиста ди каццо (буддист хуев).

Витторио уходит совершенно придавленный. Чего это я разошелся? Ну да, он поступил безответственно, за Андреа обидно. Но ведь можно было промолчать. А я молчать не стал. Мне захотелось его пнуть. Давно хотелось.

Мне вдруг представляется Витторио с полуоторванной, как у Мальвины, головой, лежащий в водопаде. На душе становится муторно, и кажется, что в случившемся виноват не пес, не хозяин, а я сам.