Текст книги "Хозяин теней"

III. Базарная площадь в полдень

Дом, пропахший пряными травами и лесом, стоит на окраине города, если не сказать, за его чертой. Вокруг растут полевые цветы, из окон виден берег залива. Влажный ветер трогает вывешенное на заднем дворе белье, в воздухе эхом переливается колокольный звон маленькой городской церквушки. До базарной площади отсюда добрые две мили, и бог знает, кому в прошлом настолько опостылела городская жизнь, что он построил свой дом так далеко. Но Серлас с легкостью привыкает к уединению.

Просыпаясь, он первым делом открывает ставни и подставляет лицо соленому ветру. Заправляет узкую кровать и выходит во двор. Умывается водой из колодца, потом входит в кухню через заднюю дверь и приносит ведро с водой для мытья посуды. Вернувшись к себе, он с трудом стягивает с тела ночную рубаху и, подогнув правую руку, осматривает цветное пятно под повязкой. С каждым днем оно тускнеет, оставляя после себя только рубец шрама. Похожий тянется поперек его левой брови мимо века вниз по виску. Тонкая рваная полоса напоминает о потерянных годах жизни.

Серлас со всех сторон осматривает бок и накладывает смоченную в травяном настрое повязку, потому что если этого не сделает он сам, то придет женщина, и обоим будет неловко. После этого, как правило, он слышит звон посуды в смежной с кухней комнате и приходит на помощь.

Женщина, спасшая его от позора и возможной гибели, поет песни. Каждый день новые. Они то звенят в свежем воздухе, вторя церковным колоколам, то льются вместе с колодезной водой из ведра в кадку, то дрожат искрами от поленьев в камине, разжигаемом вечерами. Серлас слушает их и отправляется в путешествие по дальним странам, где никогда не бывал, за моря и океаны, по которым не плавал и не видел даже, или уходит в глубь лесов, чтобы найти себя и то, что утеряно.

Темная глушь, в которую превратилась его память, похожа на подернутое туманами болото, и в нем не найти ответов, что приведут его к прошлому. Но когда хозяйка дома поет свои песни, туман становится бледнее, а водная гладь – прозрачнее. И Серлас думает, что прошлое его близко.

– Ветер колышет ольху над водой, солнце и зной, лето и зной…

Этот голос не похож ни на один, который Серлас слышал – или мог слышать. Женщина вьет свои песни прямо из воздуха, собирает по слогам из влажной поутру травы и бог знает из чего еще.

Эти песни спасают его от боли и тьмы, сквозь которую не разглядеть ни тени.

– Нежные думы несет он с собой, ласковый солнечный зной…

Серлас входит в низкую кухню, запахивая старый суконный плащ, и останавливается в дверях. Женщина стоит спиной к окну – белые солнечные лучи наискось прорезают воздух до самого очага – и ее волосы крупными локонами струятся по спине и острым плечам. Светло-русые, с редкими нитями цвета осени, что видны только на солнце. Как сейчас.

Ее зовут Несса.

Нес-са.

Иногда Серласу кажется, что она ненастоящая, что он ее выдумал.

– Снова плохо спалось, Серлас? – спрашивает она, не поднимая головы. Ее руки с силой сминают ком теста, пальцы и кисти побелели от муки. Серлас моргает, прогоняя наваждение.

– Нет, миледи, – отвечает он хрипло. – Я спал прекрасно.

Несса бросает на него короткий взгляд и улыбается.

Она просит звать ее по имени и оставить этот неизвестно откуда взявшийся высокопарный тон. Но Серлас ничего не может с собой поделать: язык спотыкается на простом имени, выдавая какофонию совершенно неизвестных роду людскому звуков. Словно весь мир запрещает ему произносить имя своей спасительницы губами, чей хозяин не знает даже себя.

– Я думаю посетить город после обеда, – говорит Несса. – Сегодня базарный день.

Пирог с патокой уже нежится в печи рядом с пряным мясом, и Серлас с удовольствием вдыхает аромат, от которого кружится голова.

– Я могу пойти тоже? – Он украдкой, пока не видит Несса, облизывает губы. Но она замечает и улыбается.

– Если бы не спросил, я сама бы тебя позвала. Только придется нам быть осторожными. Сегодня на площади будет много людей, и семья Конрада тоже придет.

Серлас кивает, чувствуя, как кости ноют от одного лишь воспоминания.

В город он ходил и до этого. Обычно Несса выбирала сухие и теплые дни, и когда вечернее солнце окрашивало крыши домов закатным маревом, запрягала в телегу тощую пегую кобылу и ехала в сторону площади. Серлас садился позади нее или рядом и морщился всякий раз, как колесо наскакивало на камень и телегу подбрасывало вверх. Тяжело сраставшиеся ребра все еще давали о себе знать.

Спокойные вечера в городе не редкость, но Несса ищет самые тихие, чтобы не вызывать неудовольствия горожан и брать с собой Серласа. Они приходят на базарную площадь, огибая главную улицу, вдоль которой теснятся торговые лавочки, ростовщики и запоздалые крикуны-торговцы рыбой. Серлас старается не смотреть на помост для казней – ему кажется, что он видит там кровь даже спустя месяц после своего появления, – и шагает за Нессой до дома Ибхи, старой знахарки, с чьей дочерью Мэйв дружит травница. Там они на некоторое время прощаются: Несса заходит к Ибхе, а Серлас отступает в тень часовни и разглядывает оттуда уставших после трудового дня горожан. Иногда к ним присоединяются рыбаки с пристани. Они напиваются в ближайшем трактире и горланят свои песни.

Молчаливая память в такие моменты подкидывает Серласу слова из неизвестных ему строк, и он с трудом находит в себе силы молча наблюдать, оставаться незамеченным. Несса говорила, что Серлас не был английским подданным, не был солдатом и не убивал ирландцев. Что он был пиратом и оттого – врагом Англии, вот почему знал и морские легенды, воплощенные в рыбацких песнях, и гэльский говор. Серлас хмурился и кивал, чтобы только она прекратила тревожащие сердце речи.

Едва ли это могло быть правдой.

– Садись рядом, Серлас, – зовет Несса и хлопает бледной ладонью по доске ко́зел. Солнце освещает дворик, прорезая резво бегущие по небу сизые облака, и его лучи падают вертикально вниз. Слишком рано для посещения города – там будет много людей.

Серлас неуклюже карабкается на телегу и шипит сквозь зубы, когда выгнутая балка чиркает его по боку. Несса подает ему руку, но он делает вид, что ее не замечает. Скоро ему придется обходиться без чьей-либо помощи, и лучше привыкать к этому уже сейчас.

Они выезжают на дорогу – продавленная колесами колея взбирается на холм и ведет к городу. Несса воркует с лошадью, поглядывает на Серласа. Тот кажется спокойным, хотя внутри него все сжимается от нехорошего предчувствия: людный Трали не примет его с распростертыми объятиями, и травницу Нессу, дочь Уны, снова оклевещут злыми наветами.

Он думает, что доставляет своей спасительнице слишком много хлопот. Он должен уйти.

– У нас заканчиваются и рыба, и мука, – неожиданно говорит Несса и смотрит на Серласа так, словно за это извиняется. – И даже масло подходит к концу, а Матильду надо бы подковать по новой, пока старушка ноги не потеряла. Я бы не просила тебя ехать со мной, если бы в этом не было большой нужды. В базарный день торговцы такие сговорчивые… Я хочу купить у Делмы сразу два мешка муки, чтобы не таскаться за ней через месяц. Надеюсь, мы сторгуемся.

Она замолкает и поднимает к Серласу влажный взгляд. Светло-зеленые, цвета травы глаза ее смотрят неуверенно, будто просят прощения. Серлас с трудом заставляет себя открыть рот и ответить:

– Вам незачем объясняться, миледи. Я и сам не отпустил бы вас в одиночку.

Несса сминает руками поводья и кивает. Ветер шелестит травой им в спину, скручивает из волос Нессы русые кольца, в которых блестят яркие солнечные вспышки. Этот миг, несмотря на внутреннее беспокойство Серласа, до томления благостен и кажется ему средоточием мира – не земли, воды и неба, но тихого совершенного момента, который страшно спугнуть.

Когда они въезжают в город, все проходит. С Серласом остаются тревога и совестливое желание сбежать до того, как сердце откажется подчиняться ногам. Несса причмокивает Матильде и подгоняет телегу к кузнице. Там она спрыгивает с козел и стягивает поводья с шеи кобылы.

– Я помогу, – отзывается Серлас. Вдвоем они распрягают лошадь, наклонившись, сталкиваются лбами и смущенно ойкают. Матильда фырчит прямо у них над головами.

– Я вроде подковал твою старушку на той неделе, – басит кузнец Финниан, и Серлас, дернувшись, оборачивается.

С кузнецом он старается не сталкиваться ни взглядом, ни словом: с тех пор как он объявился в городе чужеземцем, местным жителям нет покоя, а нелюдимому кузнецу, которому любая живая тварь дороже человека, Серлас кажется еще и опасным. Иногда Серлас думает, что, не будь рядом Нессы, он при первом же удобном случае получил бы по спине палкой.

– На славу подковал! – хвалит Несса, убирая за уши витые кольца волос. – Но ей тяжело уже столько стали на себе таскать. Сжалься над нею, а?

Грузное, словно выточенное из того же металла, что и его изделия, лицо кузнеца медленно разглаживается, морщины мельчают. Он отводит темные глаза от Серласа и кивает Нессе.

– Что ж сразу не сказала, – ворчит он для вида. – Животина бы столько не мучилась.

Несса улыбается, и наблюдающий за ней Серлас думает, что на солнце ее улыбка становится еще более мимолетной и светлой.

– Мы вернемся через пару часов. Приглядишь за ней?

Финниан провожает травницу с ее молчаливым спутником угрюмым взором. В городе о них ходят слухи. Болтают не только языкастые бабы на площади, но и мужики в пабах и даже мальчишки. Финниан не из тех, кто верит каждой байке из подворотни, но и он замечает, что не все сплетни произносятся ради скверного слова. Видя, как чужеземец прячет взгляд и тянется, словно пугливый дворовый пес, к травнице, кузнец думает, что на сей раз горожане правы.

В базарный день Трали гудит, как пчелиный рой. Людей на площади в несколько раз больше, чем, кажется, город может в себя вместить. Старухи жмутся вдоль главной торговой улицы, хриплыми голосами зазывая всех отведать домашних овощей и зелени, старики, приведшие на продажу скот, вторят им вместе с колокольчиками на шеях коров и коз. Женщины ругаются, еще не дойдя до рынка, дети бегают в ногах взрослых и смеются и плачут так, что все сливается в единое «у-у-у». Серлас морщится, когда проходит мимо горластой торговки рыбой.

– Позже возьмем у нее остатки, – шепчет Несса прямо ему на ухо – только так и расслышишь. – Сейчас с нее ни монеты не стрясешь, цену непомерную ставит. Было бы, за что столько платить…

Почти у каждого здесь есть прибыль от океана: город кормится за счет рыбы, а еще картофеля и других овощей, возделанных на своей земле. Остальное доставляют по воде или везут из других городов, и ждать таких поставок приходится месяцами. Иной раз, говорит Несса, повозок из Дублина не видать по полгода. Серлас только хмурится.

Воистину забытый между океаном и сушей городок.

Несса приводит Серласа к площади, огибая многолюдную улицу, и останавливается в тени острого пика часовни. Здесь пахнет всем и сразу: рыбой, травами, мелким скотом, людским по́том и молоком. Серлас старается не смотреть по сторонам, пока Несса радостно оглядывает многоликую толпу.

– Вон и мельник! – восклицает она. – У-у, с женой пришел, придется поторговаться! Пойдем?

Они пробираются к увесистым мучным мешкам мимо четырех кривых коз – те слишком старые, чтобы давать молоко, и слишком тощие, чтобы стать мясом. Неизвестно, как много сможет выручить за них старый Абрахам. Серлас косится на него, пока тот не видит, и замечает бо́льшую, чем обычно, хромоту и опухшее лицо. Говорят, жена поколачивает его за пьянство, хотя Серлас подозревает, что в женской руке не может быть столько силы.

Он отстает от своей спутницы всего на пару шагов, когда слышит ее неожиданно сердитый голос:

– Прежде чем вешать на человека обвинения, потрудись доказать их, Дугал Конноли!

Все тело Серласа, все мысли Серласа, весь Серлас вмиг оборачивается к широкоплечему, рыжему, как угасающий огонь в очаге, Дугалу, сыну Конрада. Человеку, которого он хочет бояться меньше, чем боится на самом деле. Невысокий, худой и бледный, рядом с Дугалом Серлас кажется самому себе слабым, но вырастает между ним и Нессой быстрее, чем успевает подумать.

– Ты связалась с иноземцем, травница! – выплевывает Дугал. Сколько бы Серлас его не избегал, ирландец ненавидит его все так же. За преступления, которых Серлас не совершал, и за горе, которому не был виной.

– Да пусть хоть с шотландским беглецом, Дугал! – вспыхивает Несса, выглядывая из-за узкого плеча Серласа. – Он не английский выродок, не убийца, пусть ты клевещешь на него на каждом углу! Никто больше тебе не поверит, ведь ты врешь!

Дугал не отвечает. Внезапно он тянется к ним одним дерганым движением, будто рвется из пут, связавших его по рукам и ногам, и Серлас отшатывается, вдруг ощущая, как непозволительно близко прижимается к Нессе.

– Не прикасайся!

Его ладони вмиг становятся влажными. Под ребрами бьется, словно кузнечный молот, сердце. Он хватает Нессу за руку и сжимает ее.

Никогда еще он не мог позволить себе коснуться ее руки, а теперь, о, теперь стискивает ее до хруста тонких нежных пальцев, но даже не может насладиться этим.

– Ты!.. – Изо рта Дугала вырывается не крик – шипение, граничащее со звериным рычанием, и весь он становится еще больше, шире. Его тень закрывает от Серласа и мельника с женой, и торговцев рыбой, и даже часовню на краю площади. Позади него безмолвно и терпеливо ожидает знакомый помост. Серлас думает, что, если сейчас он скажет одно неверное слово, его опять втащат туда силой.

И на этот раз он не отделается одними только плетьми.

– Я не сделал тебе ничего дурного, – говорит Серлас, моля всех богов, которые могут услышать, чтобы голос его не дрогнул. – Оставь эту милую женщину в покое. Пожалуйста, оставь нас.

Вокруг них расступается люд, гул голосов смолкает. Тихая просьба становится оглушительной. Несса кладет свободную руку на плечо Серласа и слабо дышит, так что каждый ее выдох щекочет ему за ухом.

– Умоляй, проси, выродок! – скрипит зубами Дугал. – Я тоже просил! Пощадили вы мою мать? Оставили нас в покое?

– Я не причинил вреда ни одной душе в этом городе, – говорит Серлас. Спокойный его голос кажется чудом, но не спасает.

Все вокруг сужается до осязания, обоняния, слуха и зрения, все смыкается вокруг него. Серласу сложно дышать. Дугал стоит напротив, взглядом выгрызая в нем дыру.

Почему все наблюдают, но не вступаются? Пусть он чужеземец, чужак в их городе. Но Несса…

Несса вырывает свою руку из его пальцев и встает рядом.

– Оставь нас, Дугал Конноли.

Серлас чувствует, как его покидают остатки уверенности, и даже стоящая рядом женщина не способна придать ему сил для победы в этом неравном бою. Ребра стонут и отзываются остаточной болью, словно у них есть память.

– Серлас не виноват, – говорит Несса. Оборачивается к горожанам и повторяет, как молитву: – Серлас не виноват в войне, как не виноват ни один из нас, верно?

Только теперь все начинают роптать. Недовольные голоса слышны издалека, согласные шепчутся рядом, их гомон, как морские волны, встречается где-то посередине. Серлас не может отвести напряженного взгляда от замершего, точно зверь, Дугала, но Несса оглядывается по сторонам и встречает все больше светлых лиц.

– Скажите же то, что думаете! – восклицает она уже увереннее. – Серлас невиновен!

Жители Трали не способны на зверства, они миролюбивы и ценят спокойствие. Гнев Дугала впивается в их сердца, как ржавый гвоздь, но за пришедшего из ниоткуда человека без прошлого вступается травница, которой не доверяют и боятся, – на чашах весов лежат почти одинаково весомые доводы.

В конце концов тревожный шторм голосов сходит на нет и стихает.

– Невиновен он, – вдруг произносит зычным голосом Делма, жена мельника. Тучная женщина с пухлыми руками, ногами и щеками, от которой всегда пахнет выпечкой. Серлас выдыхает, чувствуя огромную к ней благодарность.

– Да, но в городе его оставлять… – вторит ей мужской голос. – Он же не из этих земель, сразу понятно. Пусть и говорит по-нашему, говор все же не тот! Еще и без памяти, таких сторониться надо!

К этим словам эхом присоединяются другие, они обрастают новыми, толпа гудит и заключает Серласа в кольцо, из которого невозможно вырваться.

– Пусть уходит! – шепчет народ. – Пусть уходит из Трали!

– Уходи прочь! – шипит притихший Дугал. Серлас поворачивает к нему болезненно-бледное лицо и не может не страшиться того, что сулит ему сам дух этого человека.

Несса стискивает его дрожащую руку своей.

– Но ему некуда пойти, как вы не понимаете… – молит она тихим голосом. Потом выдыхает, набираясь уверенности, и, не глядя на Серласа, шагает вперед.

– Не надо.

Он даже не думает, откуда в нем берутся силы и смелость сказать это. Снова бушующая площадь становится молчаливым слушателем, а Несса замирает и оборачивается.

– Если вам станет спокойнее, – говорит Серлас, – я уйду.

Он не замечает больше ни Дугала, ни разом побледневшей Нессы. Она качает головой и повторяет сквозь прижатые к губам пальцы: «Нет, пожалуйста, куда же ты…». Серлас смотрит поверх голов столпившихся горожан на острый пик часовни и понимает, что сейчас самое время бежать прочь из Трали.

– Я благодарен вам за то, что вы меня приютили и не дали погибнуть, – тихо произносит он. Его голос растекается над площадью, как вода, и наполняет собой сам воздух. – Но оставаться и дальше, причиняя всем неприятности, я себе не позволю.

Как не позволит навлечь беду на хрупкую одинокую женщину, спасшую ему жизнь.

Он знает, что это правильное решение, вот только Несса хватает его за руку, привлекает к себе на глазах обомлевших жителей Трали, и, боги, теперь слухи точно не могут остаться лишь слухами! Серлас кажется себе безвольной куклой в ее руках, настолько он сейчас не ощущает себя.

– Пожалуйста! – выдыхает она. – Ты не можешь! Как только ты покинешь Трали, Дугал найдет тебя и убьет, точно убьет! Я не хочу, чтобы…

– Я чужой здесь, миледи. Я должен уйти.

Несса мотает головой, как капризный ребенок.

– Ты не обязан.

Серлас едва заметно улыбается, глядя на ее пальцы, мертвой хваткой сцепленные на его кисти.

– Я не хочу, чтобы вы страдали из-за меня.

– И я не буду! – восклицает она. В ее глазах, руках и всем теле столько силы, столько жизни, что Серлас забывает об опасности в лице Дугала, о толпе вокруг них, о всех тех, кто против него.

Несса зажмуривается, как перед прыжком в ледяную воду, и на выдохе шепчет: «Прости меня».

А в следующий миг неожиданно громко объявляет:

– Серлас останется в Трали. Он будет мне мужем.

5. Дьявол в антикварной лавке

Домой Теодор заявляется под утро. Налетает на стеклянную полку с фарфоровыми статуэтками эпох Минь-Цинь-Дзинь, так что те сердито дребезжат, потом спотыкается на смятом коврике перед потертым креслом. Вообще-то, кресло в лавке стоять не должно, – оно настолько старое, что не годится даже для антуража, но сколько бы Бен ни ворчал, выставить его вон Теодор не позволяет. Потому что, во-первых, в этом кресле можно с удобством наблюдать за прилавком из-за треногого комода, датированного девятнадцатым веком, который никого не привлекает. А во-вторых, оно иногда служит Теодору спальным местом, таким образом спасая его от винтовой лестницы.

Он грузно приземляется в кресло и растягивается, насколько позволяет пространство, на подлокотниках: затылком – на одном, саднящим копчиком – на другом. Над головой покачивается люстра с хрустальными подвесками. За высокими, от пола до потолка, окнами медленно проезжают одиночные автомобили. Свет их фар лениво скользит по щекам Теодора.

Ему не следовало соглашаться на встречу с Клеменс Карлайл, кем бы она ни была.

Тени от мебели ползут по стенам, провожая каждую машину, вытягивают пространство вдоль горизонта и ломают его по вертикали. Касаются разлапистых листьев комнатных растений в больших керамических горшках. Аспарагус? Спатифиллум? Цветы «женского счастья», за которыми Бен бережно ухаживает и каждые две недели протирает им листья.

Теодор вздыхает, утыкаясь лицом в протертую обивку кресла, когда реальность вдруг становится физически ощутимой: под потолком, заливая светом магазин и его самого, вспыхивает самая яркая люстра.

– Дьявол!.. – шипит Теодор, пряча глаза за отворотом пальто.

– Увы, нет.

Бен стоит в проеме двери, ведущей в коридор и к лестнице. Вид у него самый что ни на есть сердитый: руки сцеплены на груди, все тело – сжатая пружина, кудрявые волосы топорщатся в разные стороны.

– Ты видел, который час? – цедит он сквозь зубы. – Ты в курсе, что даже морги в такое время уже не работают?

Теодор стонет. Давненько Бен не пилил его за ночные прогулки, но ведь это не повод возобновлять никому не нужную традицию!

– Откуда тебе знать? Морг – последнее место, где ты будешь меня искать.

– Вот именно!

Бен шаркает по полу домашними тапочками, обходит тумбочки, столики и комод и оказывается рядом с Теодором. Дело дрянь.

– Только не начинай! – Вопреки желанию, в голосе Теодора слышится мольба. Слушать причитания Бена – все равно, что топиться в ванной. Бессмысленно и неприятно.

Из всех возможных смертей тонуть в бадье с водой Теодор выбрал бы в последнюю очередь.

– Саймон сказал, что ты покинул бар час назад! – взвинчивается Бен. – Где тебя носило столько времени?!

Иногда Теодор думает, что Бен ему достался вместо матери, которой он никогда не знал. Вряд ли Господь таким образом отблагодарил его за долгую-долгую жизнь – скорее, наказал за все прегрешения на годы вперед.

– Ну! – Когда ему не отвечают с минуту, Бен делается еще невыносимее и повышает голос на два тона.

– Что «ну»? Я… думал. – Теодор чешет щетинистый подбородок, прикрыв глаза – свет люстры впивается ему прямо в мозг.

– Думал? – хмурится Бен. Потом фыркает и снова скрещивает на груди руки. – И о чем же ты думал?

В мыслях Теодора плавает среди ароматов пирога с лимоном и жасминового чая образ приставучей словоохотливой девицы. Говорить о ней он не хочет. Не может.

Не будет.

– Думал, что если Бог и его наказания существуют, то со мной он повторяется. И это гнусно с его стороны, – растягивает слова Теодор. Замолкает на мгновение, переваривая собственные мысли. А потом открывает рот и неожиданно заводит: – Одни говорят, что дьявола нет, что дьявола нет, что дьявола нет…

Бен стонет, подвывая в аккомпанемент пьяному другу.

– Что он подох вчера в обед и был зарыт в Килларни!

Разговаривать с ним теперь бесполезно. Бен разворачивается и уходит из зала, пока в спину ему несутся, спотыкаясь и перепрыгивая друг друга, строки старой ирландской песни времен восстания, петь которую Теодор начинает только в том случае, когда ему хочется заткнуть Бена.

– «Все не так, – другие твердят, – он жив, как и тысячу лет назад!», они говорят, что он солдат…

И каждый раз этот трюк срабатывает.

– …сраной британской армии!

– Поговорим с утра! – кричит Бен, стоя у винтовой лестницы, столь Теодору ненавистной. – Когда ты придешь в себя и перестанешь так горланить!

Сердитому топоту его ног вторит хриплый смех бессмертного, которому ни пьянство, ни игнорирование людей никакой радости не приносят. Но вряд ли Теодор отдает себе в этом отчет.

– И может быть, я слегка поддат, да что скрывать – я же пьян в умат! Я все равно не боюсь солдат сраной британской армии!

* * *

Когда он просыпается, скрючившись в старом кресле прямо посреди лавки, за окном уже плавится под полуденным солнцем асфальтированная дорога. Всего на мгновение ему кажется, что там – вымощенная булыжником узкая улица с деревянными настилами над ямой прямо посередине. Но Теодор моргает, и видение испаряется, как дымка.

Помешивая в чашке свой утренний кофе, Бен входит в зал магазинчика с самым непринужденным видом.

– Доброе утро! – звонко и чересчур жизнерадостно говорит он.

Теодор выдает что-то нечленораздельное и сердитое.

– Что, принцесса?

– Ты не мог бы потише ложкой болтать? – хрипит он. – У тебя в чашке что, весь Нотр-Дам?

– Да. Я Клод Фроло, а ты сгоришь на костре инквизиции за постоянное пьянство.

Теодор садится, одновременно пытаясь остановить бешеную пляску стен. Хорошо, что бессмертие позволяет ему напиваться. Плохо, что оно не спасает от похмелья. Впрочем, наказание никогда не выдавали с приятными бонусами.

– На кострах инквизиции ведьм сжигали, – бросает Теодор, поднимаясь с кресла. Все тело у него ломит, кости хрустят, а застарелые незажившие трещины в ребрах скрипят, как древние ветки дуба.

– Пожалуй, – соглашается Бен. – И Эсмеральду.

Теодор фыркает в сторону приятеля и, отворачиваясь, кривит губы, так что с лица разом слетает вся его спесь. Дни ведьм прошли, не нужно больше огня.

Он делает несколько шагов в сторону коридора и тут же спотыкается.

– Но ты тянешь максимум на Квазимодо… – договаривает Бен, прихлебывая из чашки.

Теодор спотыкается второй раз и теперь почти падает. Рука едва успевает зацепиться за подлокотник кресла. Бен молча переводит взгляд голубых глаз на неуклюжего друга.

– О, черт возьми, можно хотя бы одно утро обойтись без твоих язвительных комментариев? – вполголоса цедит Теодор, пока Бен не начал разводить поучительных речей о вреде алкоголя.

– А можно хотя бы одну неделю не напиваться до свинячьего обморока?

– Нельзя. И я не свинья.

– О, ну разумеется. Ты принцесса.

К тому моменту Теодор добирается до дверного проема и старается не обращать внимания на беспомощность собственных ног, в которых, кажется, по сотне фунтов веса. Снова эти чертовы ступени… Чем они с Паттерсоном думали, когда покупали дом с винтовой лестницей? Опираясь на деревянные перила, которые натужно скрипят и давно требуют замены, он краем глаза замечает, как Бен спешит к телефону и поднимает трубку с удивлением на лице, хотя сам звонок в ушах Теодора отдается далеким эхом.

– Мистер Атлас? Нет, сейчас подойти не может, он…

«Показалось, – думает Теодор. – Кто станет звонить в субботний день в старую лавку? Второго Генри Карлайла в этом городе точно нет, а старик явно не бессмертный, чтобы звонить дважды».

Только позже, когда он спускается вниз, посвежевший и почти бодрый, Бен ошарашивает его короткой фразой:

– К вам изволит явиться фрейлина.

– Кто? – Теодор равнодушно падает в свое любимое кресло с тарелкой в руках. На тарелке с тонкой золотой каймой лежат неаккуратно отрезанный ломтик хлеба и поджаренный вчерашний бекон. Видя это, Бен кривит губы.

– Девушка с аукциона. Клеменс, да?

Проклятье! Теодор надеялся, что эта девица пригрезилась ему в пьяном бреду, а она – вот, живая и все такая же наглая, раз названивает с самого утра. Похоже, он угодил в повторяющийся день с не самым увлекательным сюжетом – точно такие же мысли роились в его голове вчера.

Нужно было наступить на горло своей песне и оставить визгливое «Я вам жизнь спасла!» на перекрестке между Пенроуз-роуд и Джубили-роуд. Ничего бы не сработало, закон не действует на таких, как он. Теодор давно умер. Спасать некого.

– Так значит, вы встретились? – спрашивает ни о чем не подозревающий Бен. – Я столкнулся с ней вчера утром в библиотеке. Она была очень мила, но настойчива, говорила, что…

– Что пишет диплом по мифологии, да, – перебивает Теодор. – И что ей нужна моя, видите ли, неоценимая помощь.

Бен меряет взглядом его сгорбленную фигуру и хмыкает.

– Если тебе так не хотелось ей помогать, зачем же в гости позвал? Она будет здесь через полчаса, кстати, – добавляет он и отмахивается от красноречивого взгляда друга. – Не нужно корчить эту кислую мину, не я ее приглашал. А тебе полезно будет пообщаться с кем-то, кроме бутылки виски.

Теодор с ним не согласен. Категорически. Бен ведь не знает, что он вынужден был согласиться.

– Прелесть бутылки виски, Бен, в том, что она – молчаливый слушатель, – бурчит он. – Вопросов не задает, ответов не требует. В отличие от настырной дочки нашего уважаемого смотрителя.

– Уверен, очень приятной девушки.

Хоть Бен и расточает жизнерадостность и дружелюбие за двоих – от Теодора этого не дождешься – но все равно кажется сердитым.

– В чем дело? – вскидывает брови Теодор. – Все еще дуешься за вчерашнее?

Бен дергается, кофейная чашка в его руках дребезжит на блюдце. В точку. Теодор неспешно догрызает свой бутерброд. Паттерсон трясет ногой и глядит на него зверем.

– Прекрати, я задержался всего на час.

– Ты не предупредил даже!.. – вскидывается Бен. Чтобы скрыть свою злость, он снова понижает голос, так что Теодору приходится напрячь слух. Паттерсон цедит сквозь зубы, нисколько не беспокоясь, что его могут не расслышать: – я думал, что наутро найду в своем почтовом ящике письмо с пометкой из какого-нибудь Гондураса или Никарагуа: «Пока тебе, Бен, я отчаливаю!» – и все в подобном духе, ты ведь никогда не думаешь о других, Теодор, черт бы тебя побрал, верно?..

Теодор вздыхает, приземляя пустую тарелку на столик между ним и Беном.

– Прекрати бубнить! – отмахивается он. Слушать приятеля становится невыносимо. – Так и будешь вспоминать один-единственный случай столетней давности? Я же сказал, что больше такого не повторится, забудь уже. Ты как никто другой знаешь, что я консервативен во взглядах – я всегда возвращаюсь. Сам бы лучше сбежал.

– Что?

На лице Бена смешиваются злость и недоумение, растерянность и снова злость. Этот коктейль эмоций плещется на поверхности его глаз; сжимаются в тонкую линию сердитые губы, хмурятся темные брови, на лбу намечается заметная складка. Бен всегда остро реагирует на подобные загулы Теодора, и тому следует помнить об этом всякий раз, когда он решает пропустить стакан-другой виски.

Но вчера Атлас не был расположен к беспокойству за нервного друга.

– Тебе, Бенджамин, самому не мешало бы сбежать, – повторяет он, чем ставит Паттерсона в тупик. – Из этого городка, будь он неладен, из страны – кто знает?

Бену этот разговор нравится все меньше и меньше.

– Другими словами, от тебя сбежать, да? – Когда Теодор не отвечает, что звучит красноречивей слов, Бен снова вспыхивает. – Безумно привлекательная идея! Пожалуй, воспользуюсь ею в ближайшее… никогда.

Он поднимается со стула, который занимал все это время и думал, что проведет на нем свой приятный второй завтрак и, быть может, послушает Брамса. Но теперь – нет, теперь он уйдет из лавки и оставит этого социопата наедине с его отвратительными мыслями.

– Мы оба знаем, Бенджамин, что ты во мне не нуждаешься, – несется в прямую, как доска, спину Бена. – Мог бы оставить все это и улететь в Каир изучать мертвецов, как ты и хотел.

– Снова берешься за старое, Теодор? – Бен резко оборачивается. Каблуки его туфель скрипят по крашенному под темное дерево паркету. – Подстрекаешь меня на какие-то бредовые идеи, хотя сам знаешь, что ты был их зачинщиком? Это просто смешно. Хватит говорить о себе, словно ты… ты…