Текст книги "Белый шум. Сборник рассказов"

Белый шум
Сборник рассказов
Ксения Хорт

© Ксения Хорт, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Белый шум

Я врачую чужие души. Гормоном взросления. Собой, в общем-то.

Каждый день ко мне приходят люди. В основном, женщины. Разного возраста, телосложения, с разным разрезом глаз и тембром голоса. Но всегда с одним и тем же взглядом. В их глазах – тревога; и этот прыгающий взгляд, пляшущий по всему – моему кабинету, лицу, бумагам на моем столе, пейзажу за оконной рамой. Их руки нервно перебирают кисточки на их же палантинах, крутят кольца, играют с застежками браслетов, часов, сумок. Все эти женщины похожи на защемленный нерв. Страх и пустота. Истерики и апатия. Аффект.

Иногда, правда, приходят и мужчины. Совершенно другие. Подобные вору, которого застали врасплох и заставили написать чистосердечное. Подобные расщелкнутым орешкам.

Все они – и мужчины, и женщины – приходят ко мне сами. Боятся, но приходят.

За помощью.

***

Сегодня жарко. Кисельный воздух, немного влажный, и оттого только более удушающий. 36 градусов по Цельсию. Кажется, что воздух расплавляет реальность, вместе с тикающими на полке часами. Время – кисель, воздух – кисель, реальность – …

Белая раскаленная радиоволна режет новостями пространство. Новости! Бич современного человека. Откуда-то взялась же эта зависимость от плохих новостей. Вечерний выпуск без репортажа о теракте, разбившемся авиалайнере или хотя бы новой вспышке смертельной болезни – провал, попусту занимающий прайм-тайм. Люди хотят слышать о катастрофах, чтобы чувствовать, что у них самих все хорошо. Это мания. Это фобия. Это сегодняшний день.

Камера – крупным планом приемник, источающий ядовито-белый голос диктора. «По последним данным, умерло еще…» Диктор не успевает закончить – в приемник летит молоток.

У меня нет такой зависимости. Не люблю новости.

***

Сквозь кисель прорывается стук в дверь. Очередная пациентка – крашеная мочалка волос, тусклые глаза, нервные пальцы. В дополнение – застиранная рубашка и безобразный клатч со слоновьим орнаментом. Она садится напротив меня за белый стол, теребит серьги-кольца и начинает говорить.

Страх – вот то, что приводит этих людей ко мне. Страх, ужас, фобия. Пока она говорит, я встаю, чтобы налить холодного чаю. Даже отворачиваясь, ощущаю пляшущий по мне и бумагам на столе взгляд, слышу, как ее голос начинает дергаться. Вот, сейчас! Сейчас прозвучит и застрянет в густом воздухе то, чего она боится, что настигает ее в кошмарах, что уже давно выело ее изнутри.

Наливаю чай со льдом, ставлю перед ней. Поворачиваюсь в сторону холодильника. По сути, это не кабинет, а гостиная, куда иногда заходят абсолютно незнакомые мне люди. Все, что может напоминать кабинет – стол, захламленный бумагами. Только здесь нет ни одного постоянного посетителя, который бы заметил, что это – только декорация, и верхние листы уже давно выгорели, а под нижними – пыль. В остальном же – это мой зал, с креслами, книжными полками, разбитым радио; в углу стоят холодильник и чайник…

– Мыши, – доносится ее голос и на секунду затихает, – мне говорили, что Вы можете помочь. Я устала бояться…

Почему-то женщины боятся мышей. Не все, конечно. И не у всех страх перерастает в фобию. Но все же… Видимо, в качестве солидарности у нее на сумке слоновий узор. Неосознанно, конечно, ей «просто понравилась именно эта сумочка». Она никогда так и не поймет, почему «именно эта». Хотя, зачем, если уже завтра она ее выбросит. Или даже сегодня. Как только выйдет от меня.

– Не хотите пирога? – спрашиваю я, доставая треугольный кусок чиз-кейка из холодильника. Ставлю перед ней. Она поднимает глаза, переставая теребить слонячью сумку.

На пироге лежит мертвая мышь.

***

Конечно, она орала. От ужаса. От того, что страх застал ее врасплох. Шоковая терапия. Работает в 50% случаев. У меня срабатывает всегда.

Вы уже столкнулись со своим страхом. Лицом к лицу. Лицом к мертвой мыши. Это уже случилось с Вами. Вы УЖЕ напугались.

Больше бояться нечего. Страх исчерпан.

Я не врач. Не психиатр. Не шарлатан. Я – то же, что и Вы, читающие мою историю. Обычные глаза, обычные руки, обычные проблемы. Но это странное паломничество в мою квартиру выбивает обыденность из моей жизни.

Боятся. Приходят. Уходят, уже не боясь.

Я ненавижу эту работу. Всех этих людей, дрожащих от страха, боящихся, по сути, собственной головы, а не реальных вещей.

***

Кто-то принес новый приемник. И включил.

Я растекаюсь в кресле, смешиваюсь с раскаленным воздухом, с обивкой кресла, с собственным потом.

«Сегодня был взорван…» – радио хриплым голосом спаивает чужие мозги негативом. Яд заполняет мысли и начинает поражать центральную нервную систему.

Я подхожу к полке и макаю нервирующий приемник в аквариум.

***

Сегодня Она пришла позднее, чем обычно. И нервознее. Упала в кресло напротив меня. Заплакала. Начала кричать. Ее темные глаза выдавали усталость. Усталость бороться со мной. С моей жизнью, с моей обыденностью…

Она кричит, разбрасывает бумаги, сметает стулья и торшеры. Переиначивает мою жизнь. Говорит, что я плыву по течению, что я не могу справиться с собой. Что я боюсь.

Она достает очередной приемник из сумки, включает его.

«По последним данным, количество жертв…»

Выключаю.

Она включает снова.

«…расследование продолжается…»

Выключаю.

Она закрывает лицо руками. Шумный выдох.

Она подходит к спинке моего кресла, обнимает меня. Чувствую, как ее тяжелая голова облокачивается на мое плечо.

Щелчок.

У самого уха включился диктофон.

С записью новостей.

Ступор. Я не смогу выключить диктофон. Не успею.

Голос диктора режет мое нутро… «Террористы, захватившие заложников 2 дня назад, были обезврежены сегодня утром…» Чувствую, как сердце гонит кровь, как зашкаливает пульс, как растет давление. Кажется, белки глаз сейчас лопнут. Я не хочу это слышать, не могу! Выключите это!

«…за все время захвата…»

Нет…

«…было убито…»

Нет!..

«…9 человек».

Пол исчезает из-под ног, кресло расщепляется на атомы. Горизонт исчезает. Я плаваю в вакууме. Все белеет, заливается леденящим светом. Холодно. Куда-то исчез звук… я глохну? Реальность растворяется в белизну…

***

Это был мой страх.

Моя сестра разбилась на поезде, сошедшем с рельсов. Остатки тела, изрезанные металлом, доставали по частям из-под завалов. Хоронили в закрытом гробу.

Но о ее смерти близкие узнали по радио. Холодный голос журналистки врезался в мою память навсегда. Имя сестры не прозвучало, но мне хватило номера поезда, чтобы понять, что ее больше нет. «В аварии погибло 12 человек».

С тех пор я не могу слышать новости. Хотя теперь уже могу, наверное… осталось только выплыть из окружающей меня белизны…

***

Кажется, уже давно за полночь. Прихожу в себя. Лежу на полу, около кресла. Ее уже нет. Она ушла, оставив около меня очередной приемник. Скорее всего, последний. На столе лежит ее комплект ключей от моей квартиры…

Я не хочу вставать – двигаться все еще сложно.

Вместо этого я включаю радио.

***

Больше ко мне никто не придет. Шоковая терапия сработала на мне. И потеряла для меня всякий смысл. Невозможно бежать от своих страхов, излечивая чужие. По крайней мере, бежать долго. Мы слишком привыкли прятаться за маски – успешного актера, не ошибающегося лекаря, обычного человека. И всё-то у нас распланировано: свадьбы, разводы, роды, похороны, сколько сантиметров цинизма на лицо и пластинок жвачки в рот, чтобы не сболтнуть ничего лишнего или личного, и никакого намека на себя настоящего не позволить.

А время не резиновое. И не думается мне, что перед смертью мы будем вспоминать свои маски.

А больше-то и нечего.

Я хочу отдохнуть. От себя и своего страха. От врачевания, без должного на то права. От моей маски безразличности. Когда душа уже обросла панцирем, почти невозможно вернуть ее способность сострадать. И чувствовать боль.

Но я хочу попытаться.

Я просто хочу жить.

***

Всего этого не было. Ни мертвых мышей, ни разбитых приемников. Ни Ее. Мне просто захотелось немного отвлечь тебя от твоей реальности. От работы с 8 до 16.30, от мороза по утрам, от стоящих под окнами машин. И сейчас ты сидишь на диване, читаешь эти строчки и постепенно понимаешь, что за всей шелухой этих слов стоит твоя и моя жизнь. Ты меня слышишь?..

Сны

В последних маршрутках зачастую мало пассажиров. И этот раз не стал исключением – одна девушка спереди, около водителя, и еще человека четыре в салоне. Все кемарят. Дорога пуста – по этому шоссе ночью мало кто ездит; можно сказать, мертвая зона.

Интересно наблюдать, как в одном месте собираются абсолютно разные люди. Их не связывает ничего, кроме общей дороги на 40 минут. Разные мысли, жизни, привычки, разные сны. Девушка на первом сиденье уже давно в своих нежно-голубых сумерках, собирает перламутровые перышки и вплетает их в венок. Она обычно записывает свои сны, собирая их в какой-то не то литературный, не то психологический цикл-очерк. Запивает снами одиночество. Может, потому-то они и такие красочные и насыщенные, с ощущениями, запахами. Ярко-фиолетовые маки на душистом поле, которое освещено только луной и звездами. Она даже чувствует этот запах, терпкий, где-то немного приторный, но все равно свежий. Она бежит по полю, и теплая роса, почему-то еще сохранившаяся на травинках и цветах, омывает босые ноги… Законченный венок взмывает вверх и плывет по небу, уже сотый или сто первый; кажется, будто только из таких венков и составлен млечный путь…

Рядом разворачивается сон мальчика, который едет вместе с бабушкой: солдатики против кота, вполне такой мальчишеский сон. Вот только почему-то кот на этот раз побеждает. Бьет своей огромной рыжей лапой оловянных воинов, которые не успевают отреагировать ни на один удар. Кот-победитель дергает хвостом и идет пить молоко из своего блюдца с голубой каймой, заботливо оставленного бабушкой.

Сама же бабушка, даже во сне крепко вцепившись в сумку, видит свое прошлое. Она еще совсем девчушкой гонит гусей домой, бежит по лужам в незастегнутых сандалях и в платье в горошек. А у ворот ее ждет отец, только что вернувшийся с фронта. Он подхватывает ее на руки и крепко обнимает. То ли слезы, то ли капли дождя катятся по их щекам. Конечно, сон немного приукрасил воспоминания, сделав их более яркими. Но какая разница?

Напротив бабушки и внука кемарит профессор. Он уже почти вывел в своем черно-белом сне нужную формулу, но мел кончается, и он не успевает дописать последнее число. И пока он достает очередной мелок из кармана пиджака, на доске поверх формулы начинают вырастать васильки и ромашки, делая сон цветным.

В самом конце маршрутки спит дембель. И впервые за два года видит не казарму, а рыбалку. Туманное утро окутывает удочки, деревья, и даже сигарету во рту. Внезапно слышится тихий звон бубенчиков, прицепленных к удочке – клюёт! Пора подсекать…

А водитель все смотрит и смотрит вдаль шоссе. По его бокам – бусы из фонарей, впереди виднеется мост, длинный и совершенно пустой. Он все тянется и тянется… Водитель должен довести своих пассажиров до конечной, пусть даже и во сне. Ведь сама маршрутка уже давно разбилась, и все, кто в ней ехал, так и остались спать и видеть свои сны. Двойная сплошная на иссиня-черном асфальте, ночная прохлада, шумные тополя, и сны, сны, сны…

Зарисовки на полях

Друзьям, которые терпели меня все это время.

Любое творчество – это противоядие от реальности.

Предисловие. Точка невозврата

Это славное ощущение, что тебе осталось полгода. Что вот оно время, вот ты, а во-о-он там точка конца. И главное – до нее добраться. Не спрашивайте, как я дошел до этой мысли – это долгая история, начавшаяся несколько лет назад и закончившаяся вот этим вот. Моя психика не выдерживает и ищет хоть какой-то выход.

Пока что я просто поставил себе срок. Хорошо знать, что ты умрешь в ближайшем будущем.

Мой друг твердит, что все будет зашибись, надо только подождать, открыть глаза и чакры, и начать любить этот мир. Этот гребаный мир и этого гребаного себя. Дело за малым: перестать думать о том, как славно было бы вкатить себе чего-нибудь, вырубающего башку. И с оттяжкой выйти отсюда.

Я же оптимист, мне же всегда кажется, что все будет о’кей, хорошо, просто отлично.

Что все решаемо.

Только ни черта это не так.

Ни-чер-та.

Когда ты чувствуешь беспомощность настолько, что тебя сворачивает судорогой, ты в один момент глохнешь, слепнешь и выворачиваешься дугой… нужно ждать. Больше ничего не остается – ждать, когда это все пройдет, а тебя отпустит. Но судорога проходит, а беспомощность остается. Да, ты не помнишь приступ, замечаешь только его последствия – ватные ноги, паршивый слух и плохо гнущиеся пальцы. Ты понимаешь, что в ближайшую неделю не сможешь попасть этими пальцами по струнам, и от этого становится только тошнее.

Потом судороги проходят. И это место занимают панические атаки. Два раза в день, по 40 минут. Без праздников и выходных. Собственное тело напоминает тебе бетонную клетку, из него так и хочется вылезти.

Когда это продолжается второй месяц, ты приходишь к мысли о том, что все это конечно. Смерть, которая когда-нибудь тебя все равно настигнет, больше не кажется тебе чем-то болезненным или страшным, скорее – глотком свежего воздуха или прохладной рекой. В которой тебе наконец-то станет легче.

Надо запланировать ближайшие полгода и доделать все свои дела. Дописать пару книг, оформить прижизненный договор, доехать до старых друзей. Только придется вести себя приемлемо и не сболтнуть лишнего. Впрочем, это не сложно.

И через полгода можно будет просто лечь и подождать.

В чем смысл жизни? Его просто нет. Смирись с этим, детка. Ты уже вырос, для того чтобы в него верить. Ты – это ведь просто набор молекул и звездной пыли. И больше ничего. Ты закрываешь глаза – каждую ночь или навсегда – и все остается так же, как и было.

Просто пыль снова становится пылью.

А пока что ты только больше погружаешься в себя. И уже ко всему готов. Тебя ведь все равно уже не существует. Твое тело заполонил страх, и в какой-то момент ты понимаешь, что от тебя реального уже ничего не осталось. Кто-то в твоем теле отвечает друзьям, ходит на работу и звонит родителям, сказать, что все хорошо. И это уже давно не ты.

Чего может бояться тот, кого нет?

Глава 1. Поднебесье

Мы с Мо гуляли по набережной в стылый зимний день. Это было так давно и неправда, что сейчас я помню с той прогулки только какие-то урывки, кадры, кусочки. Или это так реагирует моя память на весь перечень препаратов, что выписал мне доктор.

Не то чтобы они помогали не думать о смерти.

Так вот, Мо тогда говорил мне, что не знает, чтобы он делал в свои сорок лет. Ему было странно даже думать о том, что он, его тело и сознание доживут до такой цифры. Через пару лет его не стало – несчастный случай.

Когда я вспоминаю о нем, то думаю о всех тех глупостях, что мы успели натворить, о долгих разговорах по ночам на балконе и о том, как смотрели в телескоп на крыше промозглой сентябрьской ночью. Мы тогда только познакомились; как сейчас помню его встрепанные волосы, торчащие из-под капюшона.

Тогда мы много разговаривали за планы, даже шутили, что могли бы сколотить дело на двоих, какое-нибудь дурацкое тур-агентство или еще что. Все это было так давно…

А сейчас я сижу на бежевом безвкусном диване в своей мелкой конуре и пересматриваю старые фотографии. Мо на них выходил чудесно, почти всегда с улыбкой и добрым глазами.

Мне тут недолго осталось, меланхолично думаю я. Я следующий, думаю я.

***

Когда мы пили старой компанией в это же самой конуре, то нам всегда хватало места. А еще денег, сил и времени. Но это не так важно; мы были счастливы – собирались после работы и сидели ночи на пролет на широченном подоконнике и около него. Пили виски из горла и смеялись так, что на утро болел пресс, а ты морщился, но шел на работу.

С тех пор мало что поменялось снаружи, и слишком много – внутри. Тот год, когда Мо был жив, стал последним адекватным. После этого все пошло наперекосяк.

Судороги пришли пару месяцев спустя похорон. В ту ночь никого не было рядом, и я изрядно напугал кота, который иногда бывал у меня. Странное создание – живет у нас на чердаке, изредка приходит спать и есть, а потом снова уходит.

Кота, кстати, тоже приметил Мо, года два назад – снял его с карниза и привел в порядок. Судя по тому, что зверюга с момента смерти Мо ночует только у меня, он тоже прекрасно понял, что случилось.

Кроме кота, у меня уже давно никто не живет. Раз в пару дней заходит Юст, но скорее для галочки: проверяет, что у меня все еще есть силы открыть ей дверь и выслушать очередное наставление о карме и бумерангах.

Кажется, мне все же придется рассказать все по порядку.

Мою квартиру прозвали Поднебесьем лет пять назад – кто-то из друзей-остряков за роспись на потолке. Я тогда отмахнулся, но эта традиция прижилась. Мы часто думали перекрасить потолок к чертям, но как-то не доходили руки. А потом не стало смысла.

Поднебесье досталось мне уже с таким потолком именно из-за Мо: это он уговорил остаться здесь жить хотя бы для того, чтобы перекрасить это убожество из облаков кошмарного цвета и слегка пухлых мерзких ангелочков. Где-то на антресоли в ванне до сих пор лежат наброски нового рисунка и банки масляной краски. Они наверняка уже покрылись пылью…

Юст и Вест – пара девушек, временами составлявших нам с Мо компанию для игры в бридж. Собственно, прозвища взялись оттуда же. Не то чтобы я слишком был к ним обеим привязан, но это всегда были те люди, которые делали мою жизнь хотя бы немного структурированной, появляясь каждую среду и субботу к семи вечера на игру.

В другие дни дома бывал хламовник из всяческих знакомых, чаще всего приходивших с какой-нибудь легко готовящейся едой и не очень дорогим алкоголем. Мы пили, обсуждали книги и музыку, строили планы и иногда выбирались в соседние города просто для того, чтобы сменить картинку перед глазами.

Сегодня Юст пришла как обычно: постучала в дверь пятью короткими ударами. Мне пришлось ее впустить, несмотря на то, что видеть кого бы то ни было совершенно не хотелось.

– Все так же сидишь? – она окинула взглядом измятый диван, усыпанный фотокарточками и покачала головой.

Я молчал, наблюдая за тем, как Юст привычно обходит квартиру. Мне пока было нечего ей сказать. Это в любом случае продлится не более пятнадцати минут. А молчать я умею и дольше, намного дольше.

– Норд, тебе пора выбираться из всего этого. Ты не можешь и дальше существовать так, – Юст стояла в дверном проеме и смотрела прямо на меня. Видимо, мне уже не отмолчаться.

– Если ты или Вест заберете кота, – мой голос казался хриплым и усталым, – я сменю картинку.

Она улыбнулась и поправила свою отросшую белую челку:

– Как скажешь, – она уже двинулась к двери, но замерла. – Кстати, давно хотела тебя спросить… как твоя настоящая фамилия?

– Норд, – я усмехнулся, впервые за долгое время. – Сменил ее на эту после третьего выигранного у вас Большого шлема. Мо эта идея нравилась…

– Тогда странно, что он не взял себе Зюйд.

– Это бы было не в его стиле…

Она понимающе кивнула и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Глава 2. Шут

Сегодняшнее утро оказалось менее мерзким, чем предыдущие пять. Может быть, дело в том, что я наконец-то выспался, несмотря на эти дурацкие таблетки, которые заставляют меня хотеть спать почти постоянно. Может, в том, что на прикроватной тумбочке лежит билет на самолет на мое имя.

Юст и Вест поживут в Поднебесье до моего возвращения, если оно будет, конечно. Я не уверен. Я вообще больше ни в чем не уверен. Пожалуй, кроме того, что за котом однозначно присмотрят.

Завтрак из крепкого чая и куска сыра абсолютно мерзкий, впрочем, как и любой другой. Но лечение вносит в мою жизнь коррективы: таблетки можно пить только после него. От всего этого любая пища, которую мой желудок и так не особо любит по утрам, кажется только безвкуснее и напоминает стекловату. Но и к этому привыкаешь за пару недель.

Я не знаю, зачем я уезжаю. Просто попытка найти толику смысла… я даже не знаю, в чем. Не то чтобы этот смысл хоть когда-то присутствовал в моей жизни.

Из нас двоих Королем всегда был Мо, я же предпочитал роль Шута и балагурил везде, где только можно было. Сейчас от того человека почти ничего не осталось – я уже не помню, когда улыбался последний раз. Приступы забирают слишком много сил. Настолько много, что их не остается больше ни на что.

А быть Шутом было удобно. Я говорил правду и ничего, кроме правды, но умудрялся преподнести ее так, чтобы она казалась смешной и не причиняла никому боли. Сборища в Поднебесье часто перетекали в дружеские споры (как всегда о поисках какого-нибудь великого смысла), и без местного дурашливого рефери обойтись было совершенно нельзя.

С того времени осталась моя новая фамилия и навыки игры в бридж и покер. Больше не осталось ничего.

Чемодан для поездок сейчас кажется непомерно огромным – в него больше не нужно укладывать вещи половины компании на пару недель, вперемешку с красками, кистями и прочим хламом. А для меня одного в нем слишком много места.

Сборы заняли полчаса: пара футболок, пыльник, блокнот и ручка. Документы и билет в один конец.

***

Промозглая дорога до аэропорта почти вся покрыта мелкой росой, асфальт кажется слишком черным, а попавшийся мне таксист умудряется газовать на поворотах. На особо лихих виражах в глазах темнеет, и я меланхолично думаю, что если машина сейчас перевернется, это все закончится быстрее. И очередной приступ тоже.

Внутренний карман пиджака, полупустой прозрачный блистер, дрожащими руками выдавить два таблетки, закинуть на язык, выдохнуть, подождать… Последнее – самое мерзкое. Нужно пытаться занять свое сознание чем угодно, отвлечься, пересчитать деревья за окном, постараться дышать ровнее, не раздирать в кровь ладони и запястья. Вдох на семь, выдох на одиннадцать, увеличить количество углекислого газа в легких, не закрывать глаза надолго, отнимать по 3 от 100, решать логические головоломки, продумывать сюжеты будущих книг… После пары месяцев таких тренировок, я поглощаю информацию с огромной скоростью, прочитываю пару книг в неделю и мечтаю только о смерти, и больше ни о чем.

Раньше я всегда ездил на первом сиденье, рядом с водителем. Теперь я ненавижу машины, автобусы и все, что дребезжит, когда едет.

Когда такси останавливается у аэропорта, моя кожа уже приобретает нормальный оттенок, а дыхание и сердцебиение начинают выравниваться. Моя футболка промокла от пота и неприятно прилипает к коже, пиджак пропускает порывы холодного ветра. Приступ жара резко сменяется ознобом, руки и ноги словно покрываются льдом, хотя я и до этого их почти не чувствовал.

До входа в здание аэропорта я успеваю выкурить сигарету. Это приводит организм в относительный порядок и возвращает голове ясность. Я ехидно улыбаюсь себе под нос, потому что больше ничего не в силах сделать.

И я знаю, что все это скоро кончится.

Огромные стеклянные двери аэропорта встречают меня холодом и спокойствием. Кажется, что персонал здесь никогда не бывает сонным или усталым – начиная от стюардесс и заканчивая уборщицами, бодро катящими ведра на колесиках и пушистые синтетические швабры. Вест как-то говорила, что некоторые модели сидят на кокаине только для того чтобы выдерживать темп своей жизни. Когда я оглядываю холл аэропорта еще раз, то начинаю думать, что так делают не только модели.

Милая девушка забирает у меня чемодан и отправляет его на ленту. Я планировал лететь только с ручной кладью, но провозить половину моих вещей в салоне запрещено, начиная с лекарств и заканчивая жидкостью для линз.

Регистрация прошла быстро и рутинно: паспорт, посадочный талон, билет, досмотр ручной клади на ленте и меня в специальной камере. Трап в салон, займите свои места, приятного полета.

Мое место у окна, я смотрю на взлетно-посадочные полосы, чуть подсохшие после утренней росы, на огромные самолеты с цветастыми лейблами и вычурными названиями компаний на их брюшках. Из иллюминатора, то есть, с этой высоты, соседние самолеты не кажутся огромными и неповоротливыми пингвинами. Скорее так, откормленными чайками, которые еще вполне годно летают и просто не мерзнут зимой за счёт достаточной жировой прослойки. Слышал бы мои размышления сейчас кто-нибудь – покрутил бы у виска. И не был бы далек от истины.

Мы взлетаем. Пока шасси катится по полосе, ощущения такие же, как в маршрутке на очень хреновой дороге ближе к черте города. Но это конечно, и когда мы все же отрываемся от земли, самолет перестает дребезжать как старый трамвай, и гладко проваливается в голубеющее утреннее небо.

Я улыбаюсь удаляющемуся городу под нашим крылом и вспоминаю дурацкую шутку про девушек и самолеты. Когда ты Шут, тебе позволяется многое. В том числе, и уехать без обратного билета.

Судя по тому, что меня не схлопнуло в первые же пятнадцать минут полета, с самолетами у меня все о’кей, и таблетки не понадобятся. Из-под ног достаю потрепанный зеленый рюкзак и выуживаю из него нелинованный блокнот с коричневатыми листами. К обложке прицеплена за колпачок черная чернильная ручка. Ее когда-то дарил отец на окончание худ. училища, так до сих пор с собой и таскаю, потому что ничего удобнее мне до сих пор не попадалось.

Будем считать это путешествие пленэром в старом добротном стиле. Когда у тебя с собой была бумага и карандаш, когда ты выбирался на свежий воздух и ловил линиями, тенями и легкими штрихами настоящий момент времени.

Самолет делает поворот и наклоняется – право становится низом, а лево – верхом. Я с ужасом считаю удары сердца первые пару секунд, но ничего не происходит, приступа нет. Зато через окна по левой стороне самолета в салон падает солнечный свет. Все это настолько странно, что кажется иллюзорным, и я думаю, что пора бы, наверное, проснуться на своем неудобном диване с котом в ногах, а не смотреть наркоманские сны после таблетки на ночь.

Однако это реальность.