Текст книги "Белый шум. Сборник рассказов"

Глава 8. Время собирать камни

Чтобы отвезти меня в аэропорт, Альт отменил репетицию своего квартета. Вечером он помогает уложить вещи в багажник, проверяет, все ли мы взяли, и заводит машину. Лиса привычно улыбается во все лицо и виснет на шее, хотя мы всего-то у подъезда, и нам еще ехать вместе минут сорок, не меньше.

Ночь холодна и даже слегка промозгла, над головой уже во всю сияют звезды, несмотря на засвечивающий шум городских окон и фонарей. Я сажусь на переднее сиденье и открываю окно, уточняя, не продует ли Лису. Они отрицательно качает головой, и я пристегиваю ремень. Альт медленно выжимает газ.

Во внутреннем кармане пиджака (для пыльника оказалось все же слишком холодно) лежат паспорт и билет. Пока мы едем по практически пустому шоссе, Альт шутит насчет творчества, а потом всерьез предлагает оформить им обложку и буклет нового альбом квартета.

– Только мы не хотим портретов или рисунков струнных. Это банальщина. А вот серию картин в одной стилистике и с одним лейтмотивом – было бы круто, – он плавно вписывается в поворот и продолжает. – Подумай, ладно? Ребята видели твои прежние работы, и они хотели бы в оформители именно тебя.

Я недоверчиво кошусь на Лису, но она утвердительно кивает:

– Поверь, это так. Заодно будет повод приехать еще раз. Это же здорово!

Когда с моего лица спадает маска недоверия (или неверия, не знаю точно), я заливаюсь смехом.

– Когда вы успели все это провернуть, ребята? И почему не сказали раньше? – от смеха и ветра начинают слезиться глаза, и я вытираю их тыльной стороной ладони.

– Мы просто не хотели тебе портить отпуск, – извиняющимся тоном говорит Альт, продолжая следить за дорогой. – Ты был настолько погружен в свои рисунки, что не хотелось тебя отрывать. И потом, альбом еще даже не имеет концепции, так что у нас впереди что-то около года.

Мы смеемся всю оставшуюся дорогу до аэропорта.

*

Самолет взлетает в иссиня-черное звездное небо. Я снова сижу у окна и наблюдаю за тем, как удаляются под крылом огни города.

Честно говоря, я не знаю, зачем я возвращаюсь. С учетом того, что последний месяц с хвостом я не попадал в стрессирующие ситуации, то даже не могу сказать – остались ли у меня панические атаки, или их все же победила та химия, что я заглатываю каждые утро, день и вечер. Это я узнаю только добравшись домой.

За окном черно, и глаза закрываются сами собой. Я кемарю, привалившись к прохладном стеклу.

Впервые мне снится Мо. Он улыбается своей фирменной широкой улыбкой и мягко гладит меня по плечу. Это совершенно точно сон, понимаю я, потому что у Мо никогда не было рубашки такого дурацкого цвета и узора. И настолько кошмарного галстука тоже. Но все равно я рад его видеть.

– Мне тебя не хватает, – честно говорю я, хотя звуки выходят похожими скорее на хрип.

– Много же ты успел натворить без меня, – Мо качает головой, но его выражение лица не выглядит осуждающим; скорее грустным. – Тебе пора очнуться, Норд. Ты и так слишком долго спал.

Впервые во сне мне хочется плакать и не хочется просыпаться.

– Тебя ждет новая жизнь и новые люди. Тебя ждут, – он снова широко улыбается и растворяется словно дымка.

Я открываю глаза.

Примечание

Этот текст во многом содержит ссылки на реальных людей и события, но ни коим образом не является автобиографией в прямом смысле слова. Он возник в тот момент, когда мне нужно было хоть куда-то выписать все то, что навязчиво заполоняло голову в приступы панических атак и первые две недели лечения, когда ухудшение достигло пика.

Так что пусть из этого непростого времени останется хотя бы хороший текст.

Черно-белое

– Включи голову, не будь кретином!

Я слышал от Нее это каждый день, несколько раз на дню. Она так часто считала, что я непроходимый дурак, что я и сам начал в это верить.

Это было давно. Господи, это было словно целую жизнь назад. Огромную жизнь назад…

Все хорош в меру. В Сибири погода меры не знает.

Снег идет хлопьями третий день. Небо смешалось с сугробами так, что чувствуешь себя почти в невесомости – нет ни верха, ни низа. Только пушистая белизна.

И черные-черные ночи с иногда мутным, но чаще ярким звездным небом.

Всем нам обычно не хватает банального человеческого тепла. Ни к чему не обязывающего и не делающего тебя должником. Простого внимания – не больше, но и не меньше. Она этого совершенно не понимала и не умела. Самое внимательное внимание, которое я от нее помню – широкий довольный оскал в ответ на мою новую работу.

Еще до того, как Она заболела, мы часто говорили на кухне ни о чем. За чашкой некрепкого кофе на ночь. О планах. О новостях. О том, как за окном опять строят новую высотку, которая всенепременно закроет вид на магистраль. Было бы что закрывать, ей богу.

Все хорош в меру. Люди этой меры не знают – они ее просто не чувствуют.

Я часто сижу в подвале уже моего дома и перебираю старые вещи. Все, что от Нее осталось – две коробки вещей и ящик хлама – сувениров-пылесборников, старых тетрадей и непишущих ручек. Ах да, чуть не забыл – еще коробка карандашей. Цветных киевских карандашей, привезенных неизвестно зачем из очередного отпуска.

За полгода я почти извел весь остальной хлам. Осталось только это.

Я сижу в темноте, и слышу, как Она дышит мне в спину. Несмотря на то, что Ее давно уже нет.

Так получилось, что мы как-то разминулись. В один дождливый весенний день я вышел не на своей остановке, чтобы отдышаться. А Она, видимо, поехала дальше. Во всяком случае, я так думаю.

Шло время. Кухня стала пустой и холодной. Из оконной рамы зверски дует, но у меня нет сил ее заклеить. И я не знаю, куда Она убрала клейкую ленту.

Так себе оправдание, правда?

Особенно, если учесть, что убирал я ее сам.

Каждый раз, когда я оказываюсь во тьме, то чувствую ее присутствие. Обычно во тьме тебя подстерегают чудовища. Иногда это ты сам. Или то, что с тебя осыпалось и ушло своей дорогой.

То, что от меня осталось, выгорело и стало черно-белым. Я пытался бороться с этим. Наверное, «пытался» – ключевое слово. Ведь, если бы я делал это лучше – определенно хоть что-то бы да получилось.

Это чертовски сложно – рассыпаться на составные части. Некоторые из них приходится хоронить, а дыры от них затыкать чем попало. Тем, что попадает под руки.

Кожа с моих рук сходит цветными лоскутами. Когда каждая новая татуировка заживает, я словно сбрасываю с себя змеиную шкуру. Она шелушится мелкими кусочками – от черного до голубого: зелень с кленового листа, желтизна с прожилок, фиолет и маджента с неба. Это все, что осталось во мне цветного – три татуировки и фото в паспорте.

Весь остальной цвет сошел словно его никогда и не было.

Есть такая байка, что человеческое тело обновляет все свои клетки за 6—7 лет. То есть, ты сейчас и ты семь лет назад – это физически разные люди. Не уверен, что это суждение верно. Иногда, мне кажется, это происходит намного быстрее.

Иногда для этого нужно просто выйти не на той остановке.

Пустые дни

В ближайшие 40 лет он обещал себе думать о людях хорошо. Думать только так и никак иначе. Это было важно, чтобы не свихнуться и не наделать глупостей, начиная с алкогольного марева и заканчивая прыжком с седьмого этажа.

Ты никому не нужен, пока ты болен. Или пока не в настроении. Или пока не можешь выполнять свои социальные функции.

А еще ты всю жизнь должен любить кого-то. Опять же, чтобы просто не поехать крышей. Он выбрал мир. От и до, со всеми умирающими детьми, проститутками стран Третьего мира, раковыми больными и злобными вахтерами в подъездах. Несмотря на то, что его личный мир ограничивался квартирой с высокоскоростным интернетом и котом.

Еду как ему, так и коту приносили сотрудники социальной службы. Ему удалось договориться с милой девушкой, приходящей каждые три дня, чтобы та приносила еще и кошачьи пакетики. В конце концов, и животину принесла именно она, прекрасно зная, что новоиспеченный хозяин пока не сможет ходить до магазина сам.

Когда черный пушистый комок впервые положили ему на колени, он разрывался между болью и злостью. Что не сможет дать должный уход, что он сам хуже этого кота. Но кот мырчал на его коленях, и наваждение отступало. Его шерсть была пушистой и мягкой на ощупь, словно первый ноябрьский снег, только теплый. Кот пах молоком и мирно спал на его парализованных ногах.

Все стены маленькой квартиры были увешаны постерами, плакатами и фотографиями космоса и всего, что было с ним связано. Над рабочим столом был портрет Гагарина с голубем, над кроватью – фотография Хаббла галактики Sombrero, на кухонном подоконнике вместо цветов жили бумажные модели шаттлов, искусственных спутников и МКС. За все это засилие квартиры его и самого прозвали Космосом.

Весь мир Космоса умещался в мониторе его компьютера. И на его коленях.

Они с Котом часто выезжали на застекленный балкон и наблюдали с высоты за тем миром, который был вне зоны досягаемости.

Когда пустота подступала ближе, чем можно было представить, и дышать становилось почти невозможно, он звал Кота и долго гладил его по черной блестящей спине. Кот тепло дышал в ладони и терся о запястья мягким ухом.

Сеть давала вдоволь фотографий, репортажей, роликов, чтобы изучать то, что скрывалось за тонким, но таким непреодолимым стеклом окна. Но долгие часы скитаний по информационному пространству оставляли после себя мутный липкий осадок. Сквозь который пробивалось желание увидеть все своими глазами, потрогать – руками, исходить чужие и далекие земли голыми ступнями, утопая в песке на пол-лодыжки.

Так шли последние месяцы перед операцией на ноги. Новые протезы, частично переходящие в экзоскелет, должны были раз и навсегда решить проблему с передвижением. Космос ждал ее уже несколько лет, и не боялся. Ровно до появления Кота. Потому что теперь ему было что терять.

И было то, ради чего стоило пережидать эти пустые дни.